Р.Ф. Гимазов, М.А. Оганян. Джо Аберкромби: в обход штампам фэнтези-мира // Всероссийская с международным участием конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Наука и образование» (г. Томск, 25–29 апреля 2011 г.). Материалы конференции в 6 тт. Том II. Филология. Часть 2. Актуальные проблемы современной лингвистики и методики изучения иностранных языков. Томск: Томский государственный педагогический университет, 2011, с. 210-214.

с. 210-211:

Джо Аберкромби… Уже одна фамилия приковывает к себе внимание своей нестандартностью на фоне привычных английских Смитов, Браунов и Джонсонов. Будущий сотрясатель «общих мест» жанра фэнтези родился в последний день 1974 г. в Ланкастере. Учился в школе, где большую часть времени он провел, играя в компьютерные игры, бросая кости и рисуя карты несуществующих местностей. Затем поступил в университет Манчестера, где изучал психологию. В 2002 г. Джо вернулся к своей давней мечте – в одиночку переосмыслить устоявшиеся жанровые клише, и всерьёз принялся писать первый роман «The Blade Itself» (в русском переводе получивший название «Кровь и железо»).

В 2007–2008 гг. Аберкромби с блеском довершил начатое, выпустив романы «Before They Are Hanged» и «The Last Argument of Kings» (продолжение) и, соответственно, завершение трилогии «The First Law», в определённом смысле, одной большой книги.

После выхода книг рецензенты не скупились на похвалу.

с. 211:

Итак, чем же привлекает этот автор, помимо фамилии и броских фраз знаменитостей и различных брендов? Многим. Например, обложками. Весь литературный мир восхищается тем, какие рисунки украшают переплеты книг Джо. Причём надо заметить, что обложки хороши как в англоязычных изданиях, так и в русскоязычных.

Так же стоит отметить некоторые мелочи. В их число входят красочные названия томов («Кровь и железо», «Прежде чем их повесят», «Последний довод королей», «Лучше подавать холодной»), а также наличие названий к каждой главе. Бесспорно, далеко не за это мы знакомимся с литературой. Но такие маленькие дополнения всегда внушают некоторое уважение.

с. 211-212:

Джо выписал интересный фэнтези-мир, который полон крови, фальши, предательств и железа. Но всё это подаётся в крайне ненавязчивой форме. Очень интересным мы находим тот факт, что магия играет малую роль в ходе сюжета. И здесь необходимо подчеркнуть, что это новый виток фэнтези. Никто особо не старается придумать ему название, но между слов проскальзывает «реалистичное фэнтези».

Иными словами, это довольно историчный мир, в котором очень мало волшебства. Однако же все эти достоинства книг Аберкромби явно меркнут перед героями «Первого закона» (так называется трилогия). Во-первых, это не герои в привычном нашем понимании. В центре нашего взора – простые, нисколько не добрые, нисколько не злые люди. Но при этом они не скатываются до серости, чем грешит сейчас литературный мир.

с. 213:

Нельзя не сказать и о «приправах», которые использовал автор. Здесь особняком стоит юмор. Его много, он заставляет хохотать в голос. Так же важна атмосфера. На страницах есть войны, эпические сражения, детективные расследования, побеги, походы, поиски вещей. Всё это проходит в рамках нагнетания различных чувств.

с. 213-214:

Многие ругают творения Джо за отсутствие идеи. Здесь спорить трудно – каких-то высших материй автор не раскрывает, однако же это и не было целью его дела. Аберкромби, прежде всего, хотел показать человека, который находится в тяжелой ситуации. И тут необходимо вспомнить, что Джо – психолог. Его профессия помогает понять всю важность нашего окружения.

Кстати, несколько статистических данных. На московском сайте, который посвящен фантастике и различным её ответвлениям, книги автора оценены очень высоко. Так, например, «Кровь и железо» имеет оценку 8,57 при 764 прочтениях. Второй же роман имеет больший успех внушительными цифрами: 8,95 при 529 чтецах. Любопытно, что «Первый закон» не является строго гендерной книгой. Прекрасная половина тоже любит книги британца, пусть и их оценок много меньше. Не забывайте, что их не отпугнули странные названия, жестокие обложки.

с. 214:

Подводя итог, можно смело заявить, что Джо Аберкромби – это талантливый британский писатель, который решил достаточно серьезно пройтись по всем клише и штампам мира фэнтези. У этого автора довольно смелый взгляд на мораль, он не делает своих героев суперменами, для него важно показать, как будет действовать тот или иной персонаж под воздействием тяжелейших условий. И именно в этом заключается психологизм в творчестве Джо.

Руслан Фаридович Гимазов — Томский государственный педагогический университет, факультет психологии, связей с общественностью, рекламы

Милена Ашотовна Оганян — Томский государственный педагогический университет, кафедра лингвистики

Барышников В.Н. К вопросу о ксенофобии: была ли советско-финляндская война 1939-1940 гг. «войной Эркко»? // СПб: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2011. Труды кафедры истории нового и новейшего времени, том 7, с. 61-72.

цитата

В статье рассматриваются субъективные обстоятельства причин возникновения советско-финляндской войны 1939−1940 гг. Особое место в работе уделено рассмотрению роли министра иностранных дел Финляндии Э. Эркко в принятии судьбоносных для своей страны решений осенью 1939 г.

Ключевые слова: советско-финляндские отношения, «зимняя война», ксенофобия, национализм, русофобия

с. 61:

цитата

После окончания т.н. «зимней войны» прежний президент Финляндии Ю. К. Паасикиви назвал ее, войной министра иностранных дел того периода – Э. Эркко [Brotherus H. Eljas Erkko, legenda ja elaessaan. Porvoo; Hels., 1973, s. 131]. Сейчас это является достаточно удивительным, поскольку в современных представлениях отечественной и зарубежной общественности глубоко утвердилось мнение, что на самом деле советско-финляндская война является, прежде всего, войной И. В. Сталина. Однако столь экстравагантное утверждение весьма известного финского государственного деятеля, который накануне возникновения этой войны сам лично вел переговоры в Москве, требует все же внимательного к данному заявлению отношения.

с. 70-71:

цитата

Эркко откровенно и недолюбливал соседнюю страну и одновременно недооценивал Советский Союз, считая его опасным и одновременно крайне слабым государством. Особенно хорошо это было заметно, когда со страниц принадлежащей ему газеты «Хельсингин Саномат» была в 1937-1938 гг. развернута компания с пропагандой военной слабости СССР. Он был также вполне удовлетворен провалом попытки нормализации Финляндией своих отношений с Москвой в 1937 г. Советских лидеров Эркко также воспринимал крайне критично. В частности, В. М. Молотова он ехидно называл «ботаником, с которым невозможно договориться» [Brotherus H. Eljas Erkko, legenda ja elaessaan. Porvoo; Hels., 1973, s. 212].

Но самым выразительным в этом отношении были дневниковые записи самого Э. Эркко. В них он весьма откровенно изложил свою позицию в момент срыва советско-финляндских переговоров в Москве. Он записал, что готов отказаться от всего, «чтобы спасти страну от войны». Но далее он добавил, что «я не могу отступить принципов» [Manninen O., Salokangas R. Eljas Erkko. Vaikenematon valtiomahti, s. 278]. И в этом, как раз, и находится квинтэссенция того, что в конечном итоге привело Финлян-дию к войне. В этом, очевидно, также можно еще увидеть ответ почему Паасикиви «зимнюю войну» назвал «войной Эркко» и почему советские инициативы в конце 30-х годов не получили поддержки с финской стороны, оказавшись, в конечном счете, полностью бесплодными.

Владимир Николаевич Барышников — дин, заведующий кафедрой истории нового и новейшего времени Санкт-Петербургского университета. Автор более полутора сотен научных работ, изданных в России, Финляндии, Польше, Норвегии, Германии, Англии, США. Ведущий отечественный специалист по Суоми и вокруг неё, в том числе по советско-финляндским отношениям и «зимней войне».

Дмитрий Володихин. Для кого пишет историк? // Москва, 2011, №9, с. 191-199.

с. 191:

цитата

Профессиональные занятия историков вроде бы на слуху. Они то и дело всплывают в неистовых спорах о «фальсификациях», в боях за историческую основу какой-нибудь идеологии, в схватках за и против «национальных мифов», «общечеловеческих ценностей» и т.п. Ученых то честят последними словами, то ставят в пример «профанам»… Но все это — даже в лучших своих образцах — бурление на поверхности. Треск от ломающихся копий стоит великий, а вслушаешься в него, и так мало в нем здравого смысла и нравственного чувства! Чаще — классическое: «Шумим, брат, шумим…» Между тем существует глубинный слой проблемы, гораздо более важный и на порядок более сложный, чем вся эта торопливая трескотня.

А именно: чем занимается сейчас огромная армия профессиональных историков России? Не те редкие люди, коих регулярно приглашают для участия в телепрограммах, а — все?

с. 192:

цитата

Государство не основывает какой-либо деятельности на статьях и монографических работах профессиональных историков. Оно не приглашает их в качестве консультантов для решения каких-либо социальных и культурных вопросов, помимо, быть может, обоснованности некоторых юбилеев.

Изредка оно отправляет вниз по инстанциям запросы, на которые историкам приходится отвечать, составляя экспертные записки. Оные записки подшиваются к делу, прибавив ему символическую научную обоснованность, но никак не используются. Если историк-профессионал является добрым знакомым крупного чиновника или политтехнолога, то его иногда приглашают поучаствовать в идеологической и/или информационной кампании в эпизодической роли. Время от времени власть инициирует создание идеологически выверенного учебника или… осуждение учебника, идеологически не выверенного. Тогда историки опять приглашаются для исполнения особого заказа сверх ординарной повседневной деятельности.

Но в ста случаев из ста правительство не будет использовать данные, полученные трудом профессиональных историков, для внесения каких-либо корректив в долгосрочные стратегии, в идейное наполнение политического курса или в работу административного аппарата. В научных статьях и монографиях оно нисколько не нуждается.

Очень верно для наших дней звучат слова, сказанные когда-то В.О. Ключевским: «Политика должна быть не более и не менее как прикладной историей. Теперь она не более как отрицание истории и не менее как ее искажение».

Таким образом, современный историк принимает на себя роль живого элемента декораций.

За это он получает прожиточный минимум и может удовлетворять личное любопытство и склонность к аналитической работе на средства, выделяемые из бюджета. Отношения историков и государства в настоящее время напоминают деревенскую семью, где отец давно охладел к жене и равнодушен к детям, но не желает скверно выглядеть в глазах соседей, а потом дает деньги на прокорм потомства и время от времени порет отпрысков, которые, с его точки зрения, набезобразничали.

с. 193:

цитата

Кому же тогда адресуются научные работы? Если они не нужны государству, то, вероятно, в них есть иной смысл, никак не связанный с практическими надобностями правительства.

Весь строй, язык, композиция академических произведений и весь их полемический задор — если он есть, конечно, — свидетельствуют об одном: подобные тексты адресованы другим специалистам по теме, заявленной в заголовке. Только им, и никому, кроме них. Давно сложился академический этикет, позволяющий, при соблюдении определенных традиций, языковых норм и ритуалов, связанных с научно-справочным аппаратом, ввести текст в научный оборот. Порой — вне зависимости от его качества и от объема приращенных знаний.

Современный историк пишет для десяти серьезных специалистов по его теме, двадцати специалистов несерьезных, пятидесяти специалистов по смежным областям, а также сотни студентов и аспирантов, пишущих курсовые/дипломные/кандидатские. Удивительно то, что в научном сообществе до сих пор вызывают негодование низкие тиражи научных изданий. Правда состоит в том, что научное издание, если оно не принимает вид справочника, необходимо ограниченному списку людей — от ста до трехсот человек, очень большой успех — если для тысячи.

Фактически дети, оставленные вниманием отца, заперлись в детской и развлекают друг друга интересными беседами.

с. 194:

цитата

Остается резюмировать: пока современный историк адресует свои труды одним только коллегам, работа по специальности дает ему весьма скромные возможности для творческой реализации. В то же время между его работой и нуждами социума разверзается пропасть, становящаяся все шире и шире.

Неспециалист равнодушен к научным трудам и обращается к ним весьма редко. Точнее сказать, в исключительных случаях. А когда наступает подобный «исключительный случай», то интересующийся историческими знаниями человек-со-стороны, сталкиваясь с профессионально сделанной монографией, мало понимает в ней, да еще и дает ей порой самое превратное толкование. По страницам популярных журналов и газет, а еще того больше по блогосфере кочуют фразы известных исследователей, вырванные из контекста, искаженные сокращениями, пересказанные до неузнаваемости… Из них только ленивый не делает чучело для битья.

Самая большая проблема современного научного сообщества историков состоит не в том, что государство финансирует его нанопорциями, и не в том, что госструктуры не интересуются результатами научной работы. И даже по большому счету не в том, что академическое книгоиздание усохло до неприличия. Гораздо хуже другое: история, хотя и числится общественной наукой, с обществом встречается только на уроках в школе и на вузовских лекциях. В остальном между исторической наукой и социумом — непробиваемая стена.

с. 195:

цитата

А какой методологией пользуется большинство российских историков в постмарксистскую эру? Да никакой, если не даровать «ползучему позитивизму» гордый статус самостоятельной методологии.

Отсюда результат:

1. Современный историк плохо владеет литературным русским языком, а сухая, тяжелая, затерминизированная «академщина» за пределами научного сообщества выглядит отвратительно.

2. Современный историк не умеет построить в своем сознании образ собеседника, с которым он ведет диалог через свою статью или книгу.

3. Современный историк не очень интересуется тем, насколько востребована в обществе сфера его исследований, и слабо ориентируется в тематике, вызывающей острый общественный интерес.

4. Современный историк не знает и часто не желает знать механизмов коммерческого книгоиздания, да и вообще правил, по которым историческое знание функционирует за пределами научного сообщества.

5. Подавляющее большинство историков старшего поколения не имеют никакого философского багажа, помимо марксистского.

6. Подавляющее большинство историков старшего поколения крайне слабо разбираются в религиозных проблемах, не имеют представления об истории Церкви.

Так вот, все это — пробелы в образовании, знаниях и навыках «армии историков», препятствующие полноценной адресации их трудов обществу.

с. 196:

цитата

Вывод: современный историк, ищущий диалога с широкой аудиторией, должен самостоятельно поработать над своим интеллектуальным арсеналом. Ему следует овладеть русским литературным, освоиться в общении с издателями, понять, что из сферы его исследовательской активности может заинтересовать многотысячные группы неспециалистов, и заняться философским самообразованием.

Но, пожалуй, главное умение, без которого все остальное обесценивается, это способность четко видеть, кому именно адресуется книга или статья. Что означает, как уже говорилось, — нарисовать для себя образ собеседника, с которым предполагается установить диалог через текст. Создавая такой образ, надо сложить воедино характерные черты целого «отряда» будущих читателей. Лишь увидев образ читателя в деталях, историк сможет до конца определить, как и о чем следует ему разговаривать.

Запросам «аудитории-адресата» должны быть полностью подчинены лексика и весь строй языка, выбор тем, способов их изложения и уместных для данного случая литературных приемов. Самая верная стратегия в подобном случае — определить, зачем понадобится предполагаемой аудитории новый исторический текст, как она сможет им воспользоваться, удовлетворяя интеллектуальные запросы.

Работая в этом ключе, историк обосновывает свою претензию быть прочитанным.

с. 197-198:

цитата

Нет такой книги, нет такой статьи, которые можно было бы адресовать всему обществу. Однако существуют устойчивые формы адресации, которые привычно воспринимаются огромным количеством людей.

Первый из них — историческая публицистика.

Журналы, теле- и радиопрограммы, блогосфера и сетевые массмедиа наполнены спорами на исторические темы. Создание новых исторических мифов, выдвижение контрмифов, развенчание тех и других, борьба с «попытками фальсификации», обсуждение «спорных фигур» и «переломных моментов» нашей истории… Одно простое упоминание некоторых тем (Крещение Руси, опричнина, революция 1917 года, Победа, национальный вопрос) и некоторых фигур (Александр Невский, Иван Грозный, Петр I, Сталин) автоматически вызывает бурную полемику. Конечно, знатоку соответствующей темы уместно высказываться в подобных дискуссиях. Он обладает гораздо более глубоким пониманием вопроса, чем подавляющее большинство других участников — как правило, дилетантов.

Публицистическая адресация рождает две серьезные проблемы для историка:

– во-первых, она в девяти случаев из десяти предполагает сознательное и недвусмысленное соотнесение себя с одним из мировоззренческих «лагерей» нашей общественной мысли, а то и с отдельной группой внутри «лагеря»;

– во-вторых, немыслимо большая часть современных публицистических произведений отличается от классических текстов или хотя бы от текстов двадцатилетней давности гораздо более высоким уровнем эмоциональности и менее высоким — корректности. Сейчас публицистика весьма часто делается на лозунге, на крике. Нормальным явлением стало эссе, которое представляет собой несколько страниц истерики. Спокойного рассуждения, основанного на знаниях и силе ума, оказывается недостаточно. Поэтому историку, вступающему в эту реку, по необходимости приходится повышать голос. Иначе его не услышат.

Вторая форма адресации наиболее привычна и удобна для академического историка. Это научно-популярный жанр. Он предъявляет сравнительно простые требования к профессионалу, пожелавшему установить диалог с образованной публикой: правильный, простой, «прозрачный» литературный язык, информативность, да еще показ источников, на основе которых сделаны выводы. Лет пятнадцать назад эти требования были в самой лаконичной форме высказаны одним издателем популярных энциклопедий: «Просто о сложном, интересно о важном».

Гораздо сложнее историософия. Зато она дает больше творческого простора.

Историософ выдвигает себя на роль интересного собеседника для интеллектуалов. Он предлагает им игру, где хорошая литература — с полным арсеналом художественных приемов, образностью, метафоричностью — совмещена с философической «подкладкой» и поставлена на прочное основание исторического материала. Интеллектуальная игра (в сущности, развлечение для изысканного ума, утонченный досуг образованного человека) составляет суть направления, которому С.А. Экштут дал удачное название «историософский маньеризм». Мастерство историка, ведущего подобную игру, заключается в том, чтобы, задав тему диалога, предвидеть вопросы, которое возникнут в будущем у читателей, и не разочаровать их своими ответами на еще не заданные вопросы…

С.А. Экштут высказался на этот счет с большой отвагой: «Мы живем в идеальное время для историософских опытов, когда есть все условия для содержательной, а не спекулятивной интерпретации исторического процесса… Тяга к потустороннему и неземному потеснит гуманистический оптимизм… Воображение и интуиция, связь с мистикой станут новыми опорами для деятельности ученого. Он устремится к виртуозности и усложнению традиционных мотивов. Субъективная основа творчества властно заявит о себе: изучение объекта исследования станет диктоваться внутренним чувством мастера и подчиняться ему… Объективизированному изображению мира будет противопоставлено его художественное воссоздание, ставящее эмоции и переживания выше соблюдения внешнего правдоподобия. Историософские опыты станут сплавом науки с литературой и искусством».

Наконец, четвертая форма адресации — персональная история.

Игры в ней нет. Она уходит корнями к Плутарху, к житиям святых, к древним притчам. Основная ее суть — дать современному интеллектуалу информацию о тех глубинных пружинах, которые двигали жизнь духовно родственных ему фигур в прошлом.

Человек, специализирующийся в персональной истории, видит в изучении судьбы одного-единственного исторического деятеля большую ценность, нежели в исследовании периода большой длительности, истории целого региона или крупной социальной группы. Результат этого исследования рассматривается как самоценный и не предназначается для дальнейшего синтеза. Из судьбы одной персоны — все равно, исключительной для своего времени или встроенной в массовый поток, — извлекается духовное зерно или же экзистенциальная суть. Ее жест, ее каприз, эпизод в ее судьбе могут нести в себе информацию исключительной важности, поскольку «проявляют» скрытые механизмы личности в критической ситуации. Те механизмы, что остаются тайной за семью печатями при ординарном течении жизни. Итог работы историка-«персоналиста» — реконструкция этических, религиозных, психологических образцов поведения личности в обстоятельствах исторического прошлого. Поскольку судьба «портретируемого» во всех случаях уже завершена, вглядываясь в ее обстоятельства из своего времени, историк видит результат слов и поступков персоны и, следовательно, может в какой-то степени подвести итог… Любые обстоятельства могут повторяться в истории бесконечное количество раз. Значит, сведения о том, как вели себя в них люди прошлого, остаются настоящей драгоценностью для современного человека. Он может использовать чужой духовный опыт как своего рода «кирпичики», сознательно выстраивая собственную личность и собственную судьбу. А живым «передаточным звеном» этого опыта и становится историк. Притчевость, содержащаяся в жизнеописаниях людей прошлого, — если, конечно, уметь извлекать ее осознанно, со всем инструментарием современной науки — никогда высокой цены не потеряет.

Во всех перечисленных случаях историк работает без малейшей надежды на то, что ему удастся понять глобальные закономерности истории, объяснить настоящее и предложить достоверные модели будущего. Это пустой соблазн.

с. 199:

цитата

Сумма всех устойчивых форм адресации обществу, какие может использовать профессиональный историк, может быть условно названа социсторией (старинное кургузое и тяжеловесное словосочетание «популяризация исторических знаний», мягко говоря, не вполне соответствует сути дела)… С социальной или тем более социально-экономической историей тут нет никакой связи. Речь идет о другом: «аудиторией-адресатом» социсторика служит не государство, не учащиеся и не научные круги, а социум, совокупность интеллектуалов, интересующихся знаниями о прошлом. И выбор аудитории производится осознанно — со всеми вытекающими последствиями.

По условиям нашего времени работа социсторика может быть приравнена к работе историка чисто академического, никогда не выходящего за пределы традиционного научного историописания. Они нужны исторической науке в равной степени: один служит ее творцом, другой — ее рупором, связывающим науку и общество. Превосходно и достойно всяческого уважения, когда один человек соединяет в себе качества социсторика и академического исследователя. Но практика показывает, что подобное счастливое сочетание весьма редко случается. Значит, носителям двух этих столь разных дарований необходимо большое взаимное уважение.

Друг без друга они слабы...

Дмитрий Михайлович Володихин родился в 1969 году. Окончил МГУ им. М.В. Ломоносова. Профес­сор исторического факультета МГУ.

С марта 2014 года занимается научной работой в Российском институте стратегических исследований. Советник директора РИСИ.

Автор более 400 научных и научно-популярных работ, рецензий, в том числе 30 книг по истории России (монографии, справочники, сборники статей, учебные пособия).

Лауреат премии Президента РФ в области образования, Макарьевской премии, премии им. А.С. Хомякова, кавалер Карамзинского креста.

(с) Москва