Недавно в издательстве «Росмэн» вышла книга «История Кентавра». Ее авторы — лауреаты самых престижных литературных премий в области фантастики Марина и Сергей Дяченко, которые теперь пишут и для детей, — рассказали, как проходила работа над произведением.
Теперь Марина и Сергей Дяченко пишут книги в том числе и для детской и подростковой аудитории. Первая из трех повестей трилогии «История Кентавра» в 2013 году была признана лучшим произведением детской и подростковой фантастики и получила премию «Алиса». По книге «Последний кентавр» уже создан сценарий и планируется снять фильм.
— Как именно Вы работаете в соавторстве: вместе придумываете каждую главу или между Вами есть какое-то разделение, кто за что отвечает?
— Марина: Как-то у тысяченожки спросили: «Ты с какой ноги ходить начинаешь?». Она тут и сошла с ума.
— Сергей: За двадцать лет много чего было. Вначале, очаровав юную девушку, я был учителем. Сладкая пора! А теперь я сам у нее учусь. Все дело в том, что наше соавторство — часть супружества, или наоборот. Мы одно целое — один мозг и одно сердце. Как тут делить?
— Как возникла задумка «Истории Кентавра» и сколько времени понадобилось для ее воплощения?
— Это было давно, лет десять назад, когда наша дочь Анастасия ходила в младшие классы. Вот мы и придумали для нее сказку.
— Вы с самого начала планировали, что это будет трилогия, или это решение пришло к Вам в процессе написания книги?
— Издательство «Росмэн», прочтя первую повесть, попросило подумать о продолжении. Так оно и получилось.
— Почему Вы выбрали главным героем книги именно кентавра?
— Сергей: Так обидно же! Такой яркий персонаж, и почти отсутствует в современной литературе! А кроме того, мы с Мариной сами как кентавр. В смысле соавторства.
— Есть ли у Марка и Аннушки реальные прототипы или оба героя были созданы Вашей фантазией?
— Сергей: У всех наших героев есть какие-то прототипы, а иначе как же писатель может писать? Прежде всего, это они сами. Маринка, например, вылитая Аннушка – я ее такой и представлял в детстве. А я похож на Марка — он исследователь, ученый, я таким и был в юности. Ведь у меня даже есть ученая степень кандидата биологических наук, я заведовал лабораторией в академическом институте… Был нормальным человеком, а стал писателем.
— Что помогает Вам придумывать фантастических персонажей и изобретения? Как, например, Вы придумали Слепня, который питается чужими обидами, и микстуру Такитака?
— Нам кажется, что мы не придумали. Что на свете на самом деле есть и такой Слепень, и такая микстура, только они выглядят и называются по-другому.
— У Вас в книге есть сцена охоты на волков, изобретения пушки и паровой машины. В том, что касается изображения реальной жизни, Вы стараетесь соблюсти достоверность или это не столь важно для Вас?
— У нас в книге переход от легендарных времен к истории происходит за несколько десятилетий, пока взрослеет маленький кентавр. А прогресс от паровой машины до генной инженерии происходит в одном селении за несколько лет, пока растут и взрослеют дети. Совершенно достоверно, ведь эти дети и есть человечество.
— Вы с самого начала знали, что Кузнец вернется в третьей части «Песня Кентавра», почему не захотели ввести в повествование другого, нового злодея?
— Такие как этот Кузнец всегда возвращаются. Он ушел, пообещав недоброе, – странно, если бы он отказался от мести.
— Как книга нашла своего издателя?
— Эта книга не состоялась бы без нашего друга, Александра Воронина – именно он катализировал этот процесс. И мы благодарны Олегу Ладыженскому и Дмитрию Громову, тоже нашим друзьям, они познакомили нас с издательством в лице милой и энергичной Алии Талиповой. А потом мы уже познакомились и с другими сотрудниками издательства «Росмэн»: Борисом Кузнецовым, Ксенией Чаплыгиной, Еленой Широниной, Еленой Яковлевой, Ниной Пушкаревой, Юлией Нестеровой. Нам очень приятно работать с этими талантливыми людьми.
— Сильно ли трансформировался текст в процессе редакционной подготовки? Тяжело ли для Вас проходила совместная работа с издательством?
— Редактура была очень тактичной, мягкой. И вообще совместная работа с издательством — для нас радость.
— Были ли какие-нибудь забавные случаи в процессе работы над книгой?
— Не припомним таких случаев. Мы люди серьезные.
— Планируете написать продолжение «Истории Кентавра» про детей Себастьяна и Таиры?
— Если читатели потребуют — куда ж мы денемся?
— Оправдали ли иллюстрации к «Истории Кентавра» Ваши ожидания? Совпало ли Ваше видение с видением художников (Садердиновой и Лопачевой)?
— Да, оформлением нам нравится. Спасибо художникам.
— Какой реакции на Вашу книгу Вы ждете от своих читателей? Какие чувства и эмоции она должна в них вызвать? Может быть, чему-то научить?
— Мир сходит с ума, ему не хватает взаимопонимания. Мы будем рады, если эта книга добавит хоть капельку доброты.
— Каково это — когда «Оскар» практически у тебя в руках?
— Замечательно, как еще. Это же моя карьера, не хобби какое-то. Конечно, я не ради наград работаю, но сейчас как раз время получать награды за то, что считается в киноиндустрии прекрасной работой. У нас шесть номинаций, в частности — за макияж и грим. А бюджет на парикмахера и визажиста был 250 долларов — и при этом мы конкурируем с «Одиноким рейнджером». Мы же 20 лет пытались этот фильм снять. Как-то собрались небольшой компанией и решили: «Все, снимаем осенью», а за пять недель до начала съемок выяснилось, что нет денег — уже кончились. Остались крохи какие-то, а дата съемок уже назначена. Нам говорят — переносите на весну, а я уже на 18 кг похудел и отвечаю: «Нет, снимаем сейчас», и ни у кого из наших даже мускул на лице не дрогнул. Мы просто слепо верили, что все получится. Потом, уже за восемь дней до съемок, позвонил режиссер и говорит: «Мне нужно было минимум 8 миллионов и 40 съемочных дней, у нас есть 4,9 миллиона и 25 дней. Я понятия не имею, как мы это все провернем, но если ты придешь на площадку через неделю, я тоже приду». Я сказал: «Приду». А деньги как-то сами в итоге нашлись.
— Получается, ваш герой Рон — это вы и есть, такой же упорный?
— Если я во что-то по-настоящему верю, то да. Хотя Рон, конечно, более стойкий — но он-то и сражался с самым сильным противником из возможных, со своей смертью (по сюжету «Далласского клуба покупателей» герою МакКонахи ставят диагноз СПИД. — Прим. ред.). В такой ситуации мы все стали бы упрямыми — даже упрямее, чем мы можем себе вообразить.
— «Золотой глобус», номинации на «Оскар», восторг критики — вы этого ожидали?
— Не думал об этом во время съемок, честно говоря. Я настолько увлекся процессом, что не думал вообще о результате. Понял ли я, когда читал сценарий, что он особенный? И что если его как следует экранизировать, фильм получит признание? Определенно, но все это было в очень отдаленной перспективе. Была громадная вероятность, что мы проведем интересные 25 дней, но сделаем не слишком интересный фильм. Ну еще одно инди-кино про СПИД, которое важно с социальной точки зрения, но никого по-настоящему не впечатляет. Но нам удалось снять полноценное кино, а не «независимую характерную драму, которая доносит до зрителя важную мысль».
— За последние пару лет вы вдруг из героя романтических комедий превратились в актера высшей лиги — как так? Таблетки, что ли, какие-то?
— Что, вам тоже нужны? Могу достать! (Смеется.) Ладно, я отвечу. Меня все время сейчас об этом спрашивают, так что пришлось самому это как-то обдумать. Я стал рыться в своих записях и вспомнил, как как-то решил: надо бы перенастроить свои отношения с собственной карьерой. Хотя меня на самом деле все устраивало, мне нравились ромкомы. Просто захотелось попробовать что-то другое. При этом я не знал, чего хочу, а предложений каких-то особенных тоже не поступало. Так что я сказал: «Знаете, я возьму паузу. Не буду соглашаться на все те штуки, которые я делал последние годы, и посмотрю, что будет». Поговорил об этом с женой, мы прикинули: на еду и бытовые расходы нам денег хватит, можно попробовать. Полгода я всем отказывал, предложений стало меньше, а потом почти год их вообще не было. И вот на второй год получаю внезапный звонок от Уилльяма Фридкина — он позвал в «Киллера Джо». И сразу после этого Стивен Содерберг пригласил в «Супер Майка!». Потом «Mud», «Берни», «Газетчик» — и с тех пор я плотно играю такого рода роли, в основном антигерои. Мог бы я так же сыграть три года назад? Конечно, но меня никто бы просто не позвал. В общем, на меня посмотрели свежим взглядом — и произошло это благодаря той паузе, тому, что я закрыл собственный бренд, заставил всех немножко подзабыть о шаблоне, которым меня мерили.
— Странно, что вы среди ролей не упомянули «Настоящий детектив».
— Ну это само собой. С ума сойти, да? Потрясающее шоу. Сценарий там — огонь, я прочитал первые два эпизода и уже был готов сниматься. Правда, мне сначала роль Марти предлагали, но я сказал: «Этот парень, Раст Кол, я знаю его. И хоть я никогда подобного не играл — но именно поэтому мне стоит дать эту роль». Они согласились, и мы вместе потом уже обратились к Вуди (Харрельсону, сыгравшему напарника МакКонахи. — Прим. ред.).
— В голове вашего Раста Кола еще больший мрак, чем у героя «Далласского клуба покупателей». Не страшно было самому в него превращаться?
— А мне нравится философия Раста. Он, конечно, совсем не я, но было интересно пожить такой философией, в такой голове. Я в отличие от Кола верю в Бога, но, думаю, для верующего всегда полезно немного порассуждать как агностик и прагматик, и мне кажется, что и сам Бог ценит попытки агностиков рационализировать веру, обозначить ее границы. В общем, мне как верующему Кол никогда кощунником не казался. А когда я приходил со съемок домой, я сохранял только лучшие качества персонажа: научился хорошо объяснять какие-то вещи детям и вообще мыслить логически, понимать связь между тем и этим, причиной и следствием. И никаких ночных кошмаров или вроде того.
— Говорят, сейчас вообще дух настоящего Голливуда потихоньку ускользает на телевидение — вы согласны?
— По-моему, нет никакого соперничества между кино и телевидением. Дилемма «стоит ли мне играть в кино или в сериалах» — пройденный этап. Когда снимешься в чем-то вроде «Настоящего детектива», понимаешь, что вообще любой актер может сегодня на время появиться в телевизоре. Ты не идешь ни на какой компромисс с собой, не снижаешь планку. К тому же там было всего-то восемь эпизодов, то есть не то чтобы я потратил месяцы на съемки — и возвращаться на площадку через год мне тоже не надо (в каждом сезоне «Настоящего детектива» предполагаются новый сюжет и новые герои. — Прим. ред.). И еще: там же сценарий был на 450 страниц — восемь часов. То есть 150 страниц первого акта — это же подарок для актера, самые лучшие моменты, когда только идет развитие персонажа, можно показать его со всех сторон. В большом кино такое в первую очередь идет под нож — у тебя 32 страницы, чтобы представить героя, потом история обязана закрутиться, иначе люди уйдут из зала.
— Вы в «Настоящем детективе» тоже очень тощий, как и в «Далласском клубе покупателей», — все никак не можете прийти в форму после той роли?
— Большую часть веса я уже вернул. Просто стараюсь поддерживать теперь определенную форму — покрепче, чем раньше.
— Слышал, у вас девиз такой: «Не играй этого человека, будь им».
— Это вообще один из самых лучших девизов для всех актеров. Не старайся вести себя как твой персонаж, стань им. История с потерей веса — это было не кривляние и не чудачество. Это было моей обязанностью перед персонажем. Если бы я сомневался, мне пришлось бы гораздо труднее.
— А вам не казалось странным, что Рон такой тощий и при этом такой энергичный?
Тут нет ничего странного. Знаете, у меня был один хороший друг, которого буквально на глазах пожирал рак — вот буквально: тело просто-напросто исчезало понемногу, одежда свисала как с вешалки, а зубы стали, как у птенца-орленка, который сам есть не может. Но он становился от этого только более жадным до жизни. Я помню его, у него всегда вены выпирали, и он боролся, боролся и боролся, пока его тело становилось все слабее и слабее. Рона я видел таким же.
— Наверное, такой опыт в целом отношение к жизни и смерти меняет.
— Хм, я бы не сказал. Хотя была одна сцена, когда Рон говорит врачу своему: «Слушай, я тут умираю, а ты мне говоришь идти в группу поддержки за обнимашками». Мне было крайне сложно осознать смысл этих слов, говорить их от первого лица — и Рону, видимо, тоже. Он только начинал осознавать неизбежность своей скорой смерти. Мы все знаем, что когда-нибудь умрем, но совсем другое дело, когда тебе говорят: «Вон там конец пути, за поворотом ничего не будет». И такое, конечно, обескураживает, но в то же время люди, когда видят финишную черту, становятся куда целеустремленнее. Так часто со стариками случается — я вижу это на примере своей семьи, моей мамы. Когда им уже за 80, они почти перестают спать — говорят, что у них на это просто нет времени, ведь конец уже недалеко.
— А вы обсуждали со съемочной командой, почему Рон у вас стал в фильме гетеросексуалом и гомофобом, хотя прототип персонажа был бисексуалом.
— А это еще под вопросом на самом деле. Мы расспрашивали о нем у его семьи, просмотрели все, что он сам о себе говорил и что писал в дневниках. И если бы он где-то хотел признаться в своей бисексуальности, то уж в дневнике личном точно бы об этом написал. Я, конечно, свечку не держал, но человек, которого я прочувствовал и понял, был гетеросексуалом. К тому же это не биография. Это кино, и мы написали сценарий на основе всего, что узнали об этом человеке. Рейон (герой Джареда Лето, также умирающий от СПИДа трансвестит. — Прим. ред.)? Не было никакого Рейона в жизни. Впрочем, главную правду — о том, что сделал этот парень, — мы сохранили.
— После выхода фильма вам, наверное, часто стали приходить письма от людей с ВИЧ.
— Да, и я до сих пор их получаю. В основном они либо от тех, кто сам потерял друга или члена семьи, или от представителей более молодого поколения, которые не знали, каково было людям с ВИЧ еще 30 лет назад. Сейчас-то эту тему больше обсуждают и люди могут открыто существовать с этим диагнозом. Они живут почти полноценной жизнью, и они даже не подозревали, сколько было невежества в то время, когда болезнь только появилась.
— Вы сказали, что чтобы изменить карьеру, приняли некое решение. Что теперь? У вас есть какая-то стратегия?
— Обычно то, чего я хочу, само меня находит. Я бы просто хотел продолжать играть роли, которые меня волнуют, и в тех фильмах, которые сам бы стал смотреть. Гонорар — тоже здорово, кто бы спорил, но мне сейчас важнее интересный опыт. Но я, конечно, не говорю себе: «Так, теперь я буду играть только изгоев и антигероев». Напротив, у меня тут есть интересные предложения по паре мелодрам, которые вроде ничего такие. Но и там мне не героев-любовников придется изображать, а таких парней… нестандартных.
Перед российской премьерой мультфильма «Ветер крепчает» Антон Долин отправился в Токио к человеку, придумавшему Тоторо и Порко Россо — и, скорее всего, завершающему сейчас свою карьеру
.
В Японии Миядзаки повсюду. В любом уважающем себя универмаге, сувенирном магазине да и просто лавке с барахлом непременно найдутся несколько плюшевых Тоторо, зажигалки с роботами из «Небесного замка Лапуты», портреты Навсикаи или хотя бы говорящий брелок с демоном огня Кальцифером. То там, то здесь — специализированные магазины, как правило, фанатско-самодеятельные, но переполненные всеми видами лицензионной продукции: одеждой и обувью, косметикой и ювелирными изделиями, платками и полотенцами, пазлами и постерами, закладками и оригами. Само собой, музыка из мультфильмов и неописуемой красоты альбомы: комиксы для самых маленьких, манга для детей постарше, сборники иллюстраций, эскизы, раскадровки по каждому мультфильму.
Апофеоз — в известном на весь мир музее студии «Гибли», расположенном на западной окраине Большого Токио, в городке Митака. Созданный в 2001-м лично Хаяо Миядзаки по его же архитектурному проекту, этот расположенный в парке замок-заповедник на протяжении всех этих лет остается центральным храмом этого специфического культа. Попасть туда непросто: на месте билетов не купить, их надо заказывать заранее через специальные агентства. И билеты необычные: настоящий фрагмент пленки с парой кадров из какого-нибудь мультфильма (мне достались «Сказания Земноморья»), который позже можно вставить в проекционный аппарат и рассмотреть на экранчике в увеличенном виде.
Первое правило музея: ничего нельзя фотографировать и снимать, даже журналистам. Только снаружи — да и то с уважительного расстояния. Окна просторного трехэтажного особняка — витражи с персонажами мультфильмов из разноцветного стекла (тут и дракон Хаку, и ведьма Кики на метле, и вечный талисман студии — Тоторо). На первом этаже расположен кинотеатр, где показывают исключительно короткометражки, созданные самим Миядзаки и его соратниками специально для музея, — больше нигде и никогда вы их не посмотрите. Весь день напролет и несколько месяцев подряд показывают всего один мультфильм; затем репертуар меняется. Мне повезло увидеть «Большое путешествие Коро» — историю щенка, сбежавшего из дома, волшебную сказку об инициации и взрослении в интерьерах современного мегаполиса.
На крыше — очередь к огромному ржавому роботу, устроившемуся посреди зарослей: это единственное место, где разрешено фотографироваться. Под крышей дошкольники часами ползают по гигантскому Котобусу из «Моего соседа Тоторо», а взрослые выстаивают очереди в сувенирном и книжном магазинах. Вообще же сам музей «Гибли» отнюдь не монографическая экспозиция, посвященная великому аниматору, а еще одно его произведение: здесь в игровой форме рассказывается краткая история анимации. Есть целые комнаты, обклеенные бесценными эскизами авторства не одного только Миядзаки (то там, то здесь мелькают Ежик в тумане и Волчок из мультфильмов близкого друга Миядзаки — Юрия Норштейна), есть залы с красками, есть бесчисленное количество проекторов, оптических иллюзий, ловушек и других хитроумных машин. Разбираться с тем, как все это устроено, можно долгими часами.
Сама студия «Гибли» расположена в десяти минутах и еще двух станциях езды, в непримечательном зеленом пригороде. Миядзаки встречает гостей в собственной студии, в большом и простом деревянном доме, со старомодной печкой у стены. Режиссер в фартуке с тремя медведями подбрасывает в огонь поленья, после чего приглашает к столу. С торжественным видом пресс-агент предупреждает, что это интервью может оказаться последним в карьере мастера. Сам он, впрочем, в отличном настроении.
— На протяжении сорока лет вы утверждали, что снимаете и всегда будете снимать мультфильмы только для детей. И вот — «Ветер крепчает», сделанный исключительно для взрослых. — Ну я и раньше делал мультфильмы для взрослых — например, «Порко Россо»…
— Мои дети смотрят его с трех лет! — Это проблемы родителей. Ладно, предположим, «Порко Россо» был и для детей тоже. «Ветер крепчает» в самом деле только для взрослых. Этот факт принес мне немало страданий. Мне очень трудно, почти невозможно делать мультфильм, не представляя себе заранее лиц зрителей, для которых я его рисую. Обычно мне помогает детский сад студии «Гибли», который находится рядом с моей рабочей студией: выйду на улицу, посмотрю на детей — и сразу понимаю, что нужно делать. А «Ветер крепчает» для кого-то другого, и я с этим кем-то не был знаком. Понимаете, это не только психологический барьер, но и прагматический: не зная будущей публики, невозможно предсказать коммерческий успех, а он необходим, иначе студия разорится. Все мои сомнения я изложил продюсеру, но в конечном счете именно он убедил меня взяться за «Ветер крепчает». «Пока зрители маленькие, но им когда-то придется вырасти, — сказал мне продюсер. — Твой фильм поможет им». Что ж, может, он и был прав. Я смотрю вокруг и вижу, что в реальности все меньше поводов для фантазий: ситуация в современном обществе очень меня тревожит. С другой стороны, именно сейчас резко возросла необходимость в фантазиях. Этот парадокс — в основе моего фильма. А еще — нежелание создавать чисто коммерческий продукт, несмотря на такую необходимость. Продюсеры меня успокаивали: мол, успех все равно будет. Ну да, он и был. Только в залах сидели сплошные старики.
— Когда-то, переписывая фантастическую повесть «Невероятный прилив» для сценария вашего первого мультфильма «Конан — мальчик из будущего», вы критиковали ее автора: его видение будущего казалось вам неоправданно мрачным. Теперь вы и сами заканчиваете свой последний мультфильм на трагической ноте. Куда подевался ваш былой оптимизм?
— Несмотря ни на что, надо жить дальше — это ли не оптимизм? В 1945 году, когда кончилась война, мне было четыре года. По мере того как я рос, на глазах менялась оценка довоенного периода японской истории: его будто вовсе не было. Эти годы старались не замечать, будто их аннулировали. Но я разговаривал с моими родителями, и их воспоминания доказывали мне, какой прекрасной была та эпоха. Вовсе не серой, как старались показать после войны, а прекрасной, радужной, полной надежд; то было время, когда мои мама и папа влюбились друг в друга. Мне хотелось показать людей, которые жили тогда, любили и надеялись. Да, мир готовился к войне, но прототип героя «Ветер крепчает» — авиаконструктор Дзиро Хорикоси — пережил тогда самые светлые годы своей жизни. Может быть, поэтому он в моем воображении слился с другим свидетелем довоенных лет — писателем-декадентом Тацуо Хори, написавшим знаменитую повесть «Ветер крепчает» о своей невесте, умирающей в туберкулезном санатории. Мой Дзиро из мультфильма — нечто среднее между двумя историческими личностями. Иногда я представляю себе, как они случайно встретились бы в кафе у Токийского университета и Тацуо Хори сказал бы Дзиро: «Хорошие у тебя получались самолеты!» Вряд ли он стал бы обвинять его в милитаризме и службе силам зла. Ведь тогда мало кто представлял, к чему приведет эта война…
— Но теперешние ваши зрители прекрасно это знают. — Да, и мне важно объяснить им, что умничать задним числом очень просто. Посмотрим еще, что скажут о нас через полвека. Оба они, Хори и Дзиро, были счастливы в ту тревожную эпоху и вовсе не были пацифистами, что я и показал. Что ж теперь, вычеркнуть их из истории? Меня обвиняют в нехватке антивоенного пафоса и даже, представьте, называют нацистом. А я всего лишь не хотел лгать.
— «Ветер крепчает» — фильм о поколении ваших родителей. Есть ли в нем что-то автобиографическое? — Моя жена утверждает, что Дзиро — вылитый я, просто брат-близнец. Я ей на это отвечаю, что у нас просто очки похожие! Нет, Дзиро был совсем другим. У меня есть его фотография, сделанная во время путешествия в Европу: совсем молодой, а взгляд застенчивый, глаза спрятаны за очками. Лицо тонкое, болезненное. Будто он страдает от туберкулеза… Я не такой. Например, мои сотрудники по студии «Гибли» считают, что мой портрет — глава конструкторского бюро из фильма: «Сделайте для меня лучший самолет! Мне плевать как, но сделайте!» (Смеется.)
— Мои племянницы считают, что больше всего вы похожи на деда Камадзи из «Унесенных призраками». — Да в каждом моем мультфильме сплошные автопортреты. Даже если я их не планировал. Я с этим давно смирился.
— Откуда они берутся — духи и монстры из «Унесенных призраками», лесные боги из «Принцессы Мононоке», Тоторо и чернушки из «Моего соседа Тоторо»? — Из подсознания. Я стараюсь не анализировать их, чтобы не спугнуть. Они просто приходят ко мне, появляются из ниоткуда. Причем сначала я не знаю, как они выглядят. Я представляю себе, как они себя ведут, о чем говорят, если они вообще умеют разговаривать, о чем думают. Только потом постепенно рождается изображение. Например, сцена на автобусной остановке, где Сацуки впервые встречает Тоторо: она сначала слышит шаги, потом видит его лапу, наконец, его целиком — но он на нее не смотрит. Куда он смотрит? Я начинаю думать об этом и понимаю, что он смотрит вверх, на большой лист, который использует вместо зонтика… Так из мелочей рождается образ. Обычно — с нуля: я стараюсь забыть все, что придумывал до тех пор, и создаю что-то совершенно новое.
— А потом эти создания становятся независимыми от вас — в игрушечных Тоторо играет весь мир, в Японии они вообще продаются на каждом шагу. Вас не беспокоит, что процесс вышел из-под вашего контроля? — Мне не жалко и не обидно. Так даже лучше. Создал — и забыл. Хотя наша студия держится за высокие критерии качества и создание каждой игрушки мы тщательно контролируем. А еще следим за тем, какие персонажи превращаются в игрушки, а какие нет. Далеко не каждого персонажа мы готовы так использовать! Что до Тоторо, то я горжусь как минимум одним связанным с ним мероприятием. В городе Саяма уже несколько лет функционирует National Trust of Totoro, акционеры которого строят экологически чистый заповедник. Им я разрешил использовать имя Тоторо, поскольку считаю важнейшим делом защиту окружающей среды.
— Удивительное свойство ваших сказок — почти полное отсутствие злодеев и отрицательных персонажей. Даже у тех, которые кажутся негодяями, всегда есть причины вести себя именно так, и зрители в конечном счете способны их понять и даже стать на их сторону. Это что-то японское? — Скорее уж русское! (Открывает лежащий на столе альбом Билибина.) Помните «Василису Прекрасную»? Героиня приходит к Бабе-яге — и та ведь ее не съедает, а выслушивает и даже помогает! Слушает — значит, не кушает. Неужто она после этого злая? Каждое магическое существо — сложное, оно не может быть только добрым или только злым. И вообще, создать кого-то злого и победить его в конце сказки — слишком простой путь к катарсису. Так поступают те, кому не хватает фантазии и силы воображения. А я не люблю однозначных оценок, мне не нравится деление на черное и белое, плохое и хорошее. Возьмите ту же Вторую мировую войну: Япония страдала очень много — но и виновата перед многими, чувство этой вины мы испытываем до сих пор. Как после этого объявлять кого-то хорошим, а кого-то плохим? В Италии, например, договорились считать барона Капрони, моего персонажа из «Ветер крепчает», злодеем и пособником фашизма. Я же не могу к нему так относиться, для меня он фантазер и изобретатель самолетов — который, кстати, строил заводы и создавал рабочие места. При этом разработанные им самолеты во время войны никто так и не использовал! Не пригодились.
— Отсутствие привычной оппозиции добра и зла заставляет задуматься о религиозной подоплеке ваших картин. Где-то ощущается буддистская невозмутимость, в волшебных созданиях читается синтоизм, у истории Навсикаи, например, очевидные мессианские корни. Какая религия ближе всего вам? — Анимизм. Мне нравится многобожие — точнее, одушевление всех предметов, явлений и живых существ. Как религия анимизм может показаться слегка примитивным, но на самом деле он глубок, как море. Именно он позволяет добраться до истоков любого религиозного сознания.
— Поразительна еще одна особенность вашего мира — полное равенство женщин и мужчин, детей и взрослых. — Это мое осознанное решение. В некоторых ситуациях эти различия перестают иметь значение. Я думал об этом, когда писал сценарий «Ветер крепчает»: как вести себя перед лицом катастрофы, которая уравнивает детей со взрослыми, женщин с мужчинами? А потом случилась эта самая катастрофа — цунами 11 марта 2011 года, которое я отразил на свой лад, показав на экране Великое землетрясение Канто 1923 года.
— У большинства ваших фильмов открытый финал. А вы сами знаете, что дальше произошло с их героями? Никогда не было искушения сделать продолжение какого-нибудь из них? Наш старший сын, например, много лет мучается над вопросом, стал ли все-таки Порко Россо человеком или нет. — Продолжение есть у каждого сюжета, но я довожу историю до той точки, когда об этом продолжении любой зритель сможет догадаться самостоятельно. Что до Порко Россо, то иногда я думаю над тем, чтобы продолжить его историю — но не в мультфильме, а в манге. Может, теперь, на пенсии, этим и займусь. Отличное хобби, между прочим. И о бюджете задумываться не надо. Поеду в Италию на выбор натуры, новые самолеты нарисую… Представляю себе Порко Россо таким же, как раньше, с пятачком. Только усы с годами поседели.
— Многие люди плачут на ваших мультфильмах. А вы сами в кино плачете? — Я просто заливался слезами, когда досматривал «Ветер крепчает».
— А на чужих фильмах? — Да я вообще кино не смотрю. И телевизор не включаю. И смартфонами не пользуюсь. Мне больше нравится книгу полистать или каталог какой-нибудь выставки.
— Вы недавно сообщили, что намерены закончить свою режиссерскую карьеру. Это из-за пессимизма в отношении будущего? — Главная причина очень проста. Каждый мой мультфильм я создаю примерно пять лет, не меньше. Параллельно с этим стараюсь работать над музеем «Гибли», хотя сосредоточиться и на том, и на другом очень сложно. Раньше, когда мне было лет сорок, я мог сделать мультфильм за год, но теперь я не в состоянии укладываться в такие сроки! Я старею, и, что еще ужаснее, стареют мои сотрудники. Как я могу быть уверен, что гарантирую им рабочие места на эти самые пять лет? Откуда я могу знать, что сделанный мной мультфильм не разорит студию? Другие студии собирают сотрудников на каждый конкретный проект, но «Гибли» устроена иначе. Мы плывем на одном корабле, и я больше не в состоянии брать на себя ответственность капитана. Ситуация труднее от года к году. Мы с продюсерами старались воспитать новое поколение аниматоров, которые могли бы стать нам достойными наследниками… Не уверен, что у нас получилось. Мне страшно за наше будущее, и лучше уж уйти. Честнее.
— Вы можете сказать, что полностью себя выразили в сделанных мультфильмах? — Мыслей и проектов у меня множество, но мне не обидно уходить. Все идеи у меня довольно смутные. Они начинают формулироваться только после того, как я берусь за какой-то конкретный проект. Главное мое занятие теперь — создание короткометражных десятиминутных мультфильмов для кинотеатра «Сатурн» в нашем музее «Гибли». Там я могу себе позволить не думать о коммерческом результате, а делать то, что мне заблагорассудится! Так что в старости я скучать не буду. Опять же надо постоянно выставки придумывать для музея, а то одна лишь постоянная экспозиция — это скучновато.
— Вас тревожит будущее рисованной анимации? Такие люди, как вы и ваш коллега по студии «Гибли» Исао Такахата, уходят, а мир почти полностью перешел на компьютерные мультфильмы. — Будущее анимации, если честно, меня не очень тревожит, а в прошлом я сделал все, что мог. Меня больше волнуют перспективы третьей мировой войны, в которую, мне кажется, Япония может ввязаться в любой момент — страны Восточной Азии этого опасаются, и, я полагаю, небезосновательно. Что до рисованных мультфильмов, то для музея «Гибли» я создаю исключительно их — у нас в кинотеатре «Сатурн» компьютерная анимация запрещена. Понимаете, я чувствую себя гусеницей, которая тихонечко ползет по листу дерева, преодолевая все препятствия и прожилки на нем. Как передать чувства такой гусеницы при помощи компьютера? Как показать такой лист дерева? Мне кажется, только нарисовать карандашом на бумаге.
— Не жалеете, что когда-то не пошли в авиаконструкторы, о чем вы мечтали в юности? — Жалею, да ведь таланта у меня к этому не было… А мечтать продолжаю до сих пор. Я представляю себе самолет, дизайн которого был бы ультрасовременным, но летел бы он медленно-медленно, плавно, красиво. По идее, это возможно, только все современные правила, законы и установки не позволят сконструировать такую машину. Воображаю, как это было бы чудесно: стоишь на дороге, вдруг поднимаешь голову, а в небе неторопливо парит такой самолет. Красота!
— Майкл Дуглас, игравший другого бизнесмена с Уолл-стрит, Гордона Гекко, сказал, что мужчинам нравится играть подонков. Вы что думаете по этому поводу?
— Я не очень люблю играть злодеев. Но я давно хотел поработать вместе с Тарантино и согласился сыграть жестокого рабовладельца Келвина Кэнди в его фильме «Джанго освобожденный». А после этого я начал сниматься в «Волке с Уолл-стрит» — потому что ждал возможности сделать этот фильм несколько лет и много думал над этой историей. Хотя, если честно, три фильма подряд — а до «Джанго» же еще и «Великий Гэтсби» был — несколько опустошают. Тем более когда приходится играть плохих парней.
— Это ваш пятый фильм со Скорсезе, но ходят слухи, что самый трудный. Почему?
— Дело в том, что проекты фильмов с потенциальным рейтингом R финансировать гораздо труднее. А в «Волке» и секс есть, и наркотики, и насилие, и ругань… При этом снимать малобюджетный фильм про роскошную жизнь воротил с Уолл-стрит было бы странно. К счастью, мы нашли продюсеров, которые дали 100 миллионов долларов и сказали: делайте как хотите и ни о чем не думайте. Марти, конечно, очень от этого завелся. Я не знаю другого такого режиссера, который так смог бы вывести на экран черный садистский юмор, заложенный в сценарии.
— А вы же изначально придумали по этому сюжету кино снимать?
— Ну вроде того. Я семь лет назад прочел книгу Джордана Белфорта (его роль Ди Каприо сыграл в фильме. — Прим. ред.) — и у меня сразу возникла идея фильма. Я поразился и тому, сколько он успел натворить, и тому, насколько честно и подробно он об этом рассказал. Порой мне даже становилось стыдно за него. В 90-х он основал брокерскую контору, которая работала как котельная для торговли дешевыми акциями (бизнес-термин, обозначающий комнату, в которой дилеры сидят на телефоне. — Прим. ред.). Было очевидно, что инвесторы никогда не вернут своих денег, они потеряли в общей сложности около 200 миллионов долларов. Белфорт был осужден в 1998 году за мошенничество с ценными бумагами и отмывание денег — но он пошел на сотрудничество с ФБР и в итоге отсидел 22 месяца, обязавшись выплатить 110 миллионов. И как он заработал эти деньги? Рассказав о себе! Две его книги перевели на полторы дюжины языков и опубликовали в 40 странах.
— Насколько вам сложно было в его шкуру вжиться? Он же очень харизматичный человек.
— Если честно, то я никак не мог понять, как Джордану удавалось надувать людей, выставлять их на такие деньги. Мне очень понравился сценарий Теренса Уинтера (создатель сериала «Подпольная империя». — Прим. ред.), в частности — монологи моего героя, но они ожили, только когда на меня навели камеру. Я почувствовал себя рок-звездой, как Боно; представил, что зрители аплодируют мне и кричат: «Браво!» Черт, этот парень же попался как раз в тот момент, когда почувствовал себя богом: все смотрели на него снизу вверх.
— При этом фильм довольно смешной получился.
— Ну это, по сути, черная комедия. Там была смешная история. Мы во время съемок разговорились со Скорсезе про «Славных парней» — это, ко всему прочему, один из моих самых любимых фильмов всех времен. И он сказал, что задумывал его как комедию. Я говорю: «Да ладно?!» А он ответил: «Да, эти «славные парни» меня всю жизнь окружали, и со стороны они казались очень забавными».
— Ваш герой и его приспешники — тоже своего рода «славные парни»?
-Наверное. Но у меня в голове скорее был образ Калигулы — римского императора, прославившегося своим безудержным распутством. «Волк» — это такой современный Калигула.
— Мне показалось, что «Волк» снят в духе классических фильмов Скорсезе. Вы как считаете?
-Ну не буду же я вам рассказывать, как смотреть наш фильм. Я лично, даже когда случайно натыкаюсь на любой фильм Марти, досматриваю его до конца, потому что от экрана оторваться невозможно, даже если смотрел это кино уже двадцать раз (а я все фильмы Скорсезе смотрел по двадцать раз). У него есть удивительная способность улавливать суть и дух нашей культуры — и показывать даже самых ужасных персонажей с каким-то уважением, что ли. «Волк» в этом смысле не исключение.
— Как и ваш герой, вы существуете в мире денег. Вы о них что-то новое для себя в процессе съемок узнали? Вы вообще никогда не чувствовали себя, как Джордан?
— Вы хотите узнать, как я изгоняю из себя волка? (Смеется.) Ну смотрите. Все-таки мир, в котором существует мой персонаж, — очень специфичный. Он одновременно подчинен куче разных правил — и в то же время абсолютно неконтролируем. Джордан Белфорт — очень жадный человек. Он использовал каждую лазейку, чтобы нажиться. Причем не только в смысле денег — ему хотелось вообще всех удовольствий, до которых он мог дотянуться. Мне, кстати, самому интересно, как на это все зрители отреагируют. Вполне допускаю, что многие позавидуют моему герою и даже захотят стать таким, как он. Я не удивлюсь, во всяком случае. Я разговаривал с разными брокерами, и большинство из них признались мне, что хотят быть похожими на Джордана. Я им говорил: «Ну погодите, а если вы подсядете на наркотики, станете сексоголиком, угодите в тюрьму?» Но они, похоже, были готовы на все ради денег. Если возвращаться ко мне — я все-таки не из таких.
— Вы же во время съемок общались и консультировались с самим Белфортом. Как он вам? Он изменился?
— Знаете, в людях изначально заложено желание осуждать человека за его прошлые грехи. Но это же странно. Я не пытаюсь снять с Джордана ответственность, но, во всяком случае, когда мы общались, я увидел человека, который извлек какие-то уроки из произошедшего и пытается исправиться.
— На ваш взгляд, в «Волке с Уолл-стрит» действительно пойман дух времени?
— Это можно будет понять только впоследствии. Вообще, мне кажется, даже его заголовок может многих оттолкнуть — все-таки изрядное количество людей с отвращением относятся к миру финансов как таковому. Но для меня этот фильм не про Уолл-стрит или, во всяком случае, не только про Уолл-стрит. Он про то, в каком искореженном состоянии сейчас пребывает так называемая американская мечта. О том, как она превращается в источник коррупции — потому что человек хочет воплотить эту самую мечту абсолютно любой ценой. И, по-моему, это настоящий ад. Собственно, о том и фильм. О преисподней, а не о том, как устроена жизнь на Уолл-стрит.
В интервью Джулия Дональдсон поделилась с читателями своим отношением к детским книгам, рассказала о трудностях своего творческого пути и грядущих творческих планах. Джулия Дональдсон — современная английская поэтесса и прозаик, автор известных детских книг. В 1993 году она выпустила свою первую книжку с иллюстрациями Алекса Шеффлера и с тех пор достигла феноменального успеха, выпустив более двадцати книг, примерно половину из них с Шеффлером.
Одно из самых известных произведений Дональдсон —сказка в стихах «Груффало», в которой маленький мышонок выдумал страшного зверя груффало, а оказалось, что Груффало существует на самом деле. Недавно «Груффало» исполнилось пятнадцать лет. Более четырех миллионов книг о нем продано по всему миру, телеканал «Би-Би-Си» снял по книгам мультфильмы, шоу поставлено в Вест Энде, в магазинах с успехом продаются игрушки. Груффало затмил самого Винни Пуха — книга о нем уже считается классикой.
— Расскажите, какой путь прошел «Груффало» до того, как стал легендой? — Идея пришла в мою голову много лет назад (в то время я писала в основном научно-популярные книги). Но я не спешила ей воспользоваться, отложила в долгий ящик. На написание истории меня вдохновила китайская народная сказка. Главным героем должен был стать тигр, но он плохо рифмовался. Небольшой текст из 700 слов целый год пылился на столе у издателя, пока от отчаяния я не послала его Акселю Шеффлеру, мне уже доводилось с ним работать раньше. Когда впервые напечатали «Груффало», мне было 51. — С детства хотели стать писательницей? — Я росла в артистической семье – с родителями, младшей сестрой Мари, тетей, дядей и бабушкой, поэтому всегда хотела стать артисткой. Детские мечты об актерстве — отражение моей романтической натуры. Я обожала играть на сцене, и у меня даже был талант. Я крепко дружила с сестрой. Она все время мной восхищалась, а я притворялась (и притворялась довольно убедительно), что я законспирированная фея. У нас была двухъярусная кровать и лохматая собака с обожженным носом Мафлинда — я ее заставляла играть в наших спектаклях. Я свешивала Мафлинду вниз со своей кровати, и она отчаянно танцевала. А я была ведьмой, которая повелевала светом – я щелкала выключателем, и на стенке появлялась потрясающая тень от Мафлинды. Сестра была в полном восторге.
— Расскажите, как Вы встретились с Вашим мужем? Я изучала драматическое искусство и французский язык в бристольском университете, там и познакомилась с Малкомом, он учился на медицинском. Мы много путешествовали по Европе в качестве уличных музыкантов, в те годы я еще писала песни. Однажды отправила запись песни на «Би-Би-Си» — так началась моя карьера сочинителя песенок для детского телевидения. Когда Малком уйдет на пенсию, мы снова станем бродячими артистами. Возможно, переберемся на юг, но квартиру в Эдинбурге продавать не станем, чтобы время от времени возвращаться в Шотландию.
— Он поддерживает Вас на творческом поприще? — Малком меня очень поддерживает, и это не показуха, он искренний человек. Прибежит со службы и сразу пытает: «Ну что, были какие-нибудь хорошие е-мейлы?». Однажды он сказал, что если бы не работал врачом, был бы ассистентом на детской площадке. — С чего началась Ваша карьера писателя? — В 80-х я подрабатывала в школе и писала истории для детского клуба читателей. Свои наброски я прятала в ящик стола — никак не решаясь послать их в издательство. Так продолжалось до тех пор, пока в 1990 году мне не предложили превратить песню «Мнем и трем» в книжку-картинку. Так я начала работать с издательствами образовательной литературы — писала пьесы и обрабатывала народные сказки.
— Легко ли работалось с издательствами? Пытались ли редакторы повлиять на Ваш текст? — Помню, я годами переписывала свои рукописи, руководствуясь советами редактора. До тех пор, пока он однажды не умер. А другой редактор тут же посоветовал: «Попробуй писать стихотворные обработки классических сказок». Это именно то, что не советовал мне делать умерший! Сейчас я уже не использую в работе классические сказки и басни, а создаю свои собственные.
— Что помогло Вам справиться с трагедией, как Вы пережили смерть сына? [Старший сын писательницы — Хамиш — из ребенка с богатым внутренним миром и воображением превратился в сложного, неуправляемого подростка. Ему поставили страшный диагноз — шизофрения. Долгие годы Хамиш страдал от депрессии и психозов, пока в возрасте 25 лет не покончил жизнь самоубийством.] — Сегодня мало что известно о психических заболеваниях, мы словно до сих пор живем в каменном веке. Я думаю, мой сын просто родился «другим», хотя многие со мной не согласятся, я затронула эту тему в своем молодежном романе «Бег над расщелинами». Смерть сына мне помогла пережить карьера писателя. Очень важно суметь отвлечься, переключиться на что-то стоящее. Особенно если у тебя в жизни происходит трагедия. Я бы никогда не села писать о том, что нам пришлось пережить. Но время лечит, а вещи, которые меня тревожат до сих пор, проявляются в работе. Это, видимо, происходит на подсознательном уровне. Любопытно, например, что в «Человеткине» или в «Тимоти Скотте», даже в «Тюльке» — везде прослеживается идея потери. Быть может, потери душевной, которую я пытаюсь пережить. А, например, «Зог» – уже более светлая книга, написанная с легким сердцем.
— Что, по-Вашему, по-настоящему важно в детской книге? — Главное в истории — для детей или для взрослых — то, что она заставляет вас отправиться в приключение. Разумеется, тут очень важен крепкий сюжет. Я не люблю обобщать, книга любого жанра может быть как прекрасной, так и отвратительной. По-моему, книжка-картинка «Угадай, как я тебя люблю» вполне симпатичная, но сейчас так много книг о животных-отцах или матерях и их славных отпрысках, играющих в лесу на полянке. Все они практически одинаковые. «Ты будешь любить меня, мамочка? О, да!» Ничего страшного в таких книгах нет, но мне кажется, они больше подходят родителям, а не детям.
— А как Вы относитесь к детским книгам дидактического характера? Я не люблю книги-проповеди: «Жил-был такой-то, он был очень стеснительный, и в школе его никто не любил. У него были ужасные проблемы, тра-ля-ля-ля, и что он только не делал! Но однажды кто-то сказал ему «Улыбнись!», и он улыбнулся, и вокруг сразу зажглись улыбки». После такой вот истории сидишь и думаешь: а) что-то не очень правдоподобно! В такой ситуации дети бы беднягу задразнили: Улыбается, как дурачок! И б) как будто родитель стеснительного ребенка действительно считает: сейчас я куплю эту книжку, и все наши проблем исчезнут. Поэтому я скептически отношусь к подобной книготерапии. Не думаю, что если читать сыну такую книжку три раза в день, он покорит улыбками всю школу.
— Как Вы относитесь к цензуре в детских книгах? — Я категорически против. Недооценить ребенка легко, но лучше предоставить ему право выбора. Меня раздражают заявления Филиппа Пулмана о том, что он ненавидит «Нарнию» за ее религиозные аллегории. Постойте-ка минутку, ведь именно это самое прекрасное свойство книги — ты входишь в мир другого человека и смотришь на свой собственный мир чужими глазами. Я сделала ребенка Груффало девочкой. И знаете почему? Меня обвиняли в неполиткорректности из-за того, что все герои «Груффало» — мальчишки.
— Любимый писатель у Вас есть? — Я обожаю Арнольда Лобела. Он мое божество! В своих книгах о Кваке и Жабе он очень щедрый рассказчик, просто замечательный выдумщик. У него получается буквально нашпиговать историю потрясающими идеями, и все они безумно смешные. Его книга «Мышиный суп» в какой-то степени была источником вдохновения для моего «Груффало».
— Поделитесь Вашими творческими планами. — Иногда меня посещают поистине грандиозные идеи, и я обращаюсь за помощью к именитым иллюстраторам, которые очень мило мне отказывают. Хочу сделать с Акселем [Шеффлером] книжку о жуках. Я его маленьких жуков люблю всей душой! Но пока я не придумала хорошей истории. Кстати, идею «Человеткина» мне подкинул именно Шеффлер. Однажды он нарисовал дочурку Груффало с палочкой-куклой в лапе. Знаете, дети любят играть с палками, с ветками, а не только ими драться. Мой сын Хамиш все время играл с палочками, когда мы жили во Франции. У нас тогда было мало игрушек в доме, и он играл с кусками картона и мусором. Утверждал, что это у него мороженое или скрипка. С помощью воображения любая вещь может превратиться в чудо.
Источник: Guardian, текст Сюзанны Растин, перевод Анны Никольской для KidReader.
облако тэгов
