Листая намедни один из романов Людмилы Улицкой, наткнулся на высказывания одного из персонажей, школьного учителя литературы. Он, словно ярый сторонник постмодернизма, утверждал, что великие произведения словесного искусства, скажем, пьесы Уильяма нашего Шекспира, имеют право на собственную реальность, в том смысле, что они не менее «живые», чем любой исторический нарратив.

Конечно, с этим можно спорить, а можно соглашаться. Дело отношения к истории, ребят. Однако стоит признать, что пьесы Шекспира создают свою собственную реальность, уникальное пространство-время, по своему и фантастичное, и реалистичное. Как-то даже и не удивляет, что Антоний может слушать бой механических часов, а Гамлет изъясняться изысканным языком куртуазного рыцарства. Пусть. Шекспир писал не для правдоподобия и не для понимания, он создавал художественные композиции, заставляя людей плакать и смеяться, переживать и ненавидеть. Это как раз тот случай, когда декорации пьесы, по сути, могут быть абсолютно пусты, словно в греческой трагедии, и главное разыгрывается между актёрами на сцене, именно они несут людям истины и переживания, находящиеся вне времени.

…Но, конечно, «хроники» Шекспира стоят несколько особняком. «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих V», «Генрих VI», «Ричард III», «Генрих VIII»… Во первых, он описывает события, что называется, почти по горячим следам, они были относительно недавно от конца XVI в., и ещё не до конца обросли небылицами. Во вторых, он имеет дело с тонким материалом – с живыми людьми. Это не легендарные короли Лир и Цимбелин, это абсолютно живые люди, которые ходили по земле, чувствовали, дышали, совершали ошибки, жили, наконец. Но он всё одно берётся за этот неверный и хрупкий материал, продолжая вызывать у людей сложный комплекс эмоций и размышлений. Судьбы королей его собственной страны стали своеобразными притчами…

Но это только с одной стороны. А с другой, они тоже были частью своего времени. Центральный лондонский театр «Глобус» тоже же выдавал довольно конъюнктурные вещи, в том числе и в освещении деятельности королей предшествующей династии. Так что и пьесы Шекспира тоже превращаются в своего рода метанарратив, отражающий дух своей эпохи…

Вот это было бы интересно – сравнить образы шекспировских королей и современную ему политическую конъюнктуру. Но автор книжки, о которой я сегодня пишу, пошёл по иному пути, хотя и его постановка вопроса тоже интересна.

Виконт Джон Норвич (р. 1929) цепко связан с аристократической Англией, член Палаты Лордов и бывший дипломат в какой-то момент оставил карьеру и занялся писательским ремеслом и режиссурой. Старый аристократ всегда любил историю, причём историю политическую, историю персональную и родовую. В общем, историю государства и государственных мужей. Многое он писал об истории Византии, освящал перипетии интриг Венецианской республики, описывал героическую историю возникновения норманнского «Королевства обеих Сицилий», и так далее, и так далее, и так далее. Конечно, это всё не шедевры исторической мысли, но крепкие научно-популярные вещи, которые просто приятно посидеть и полистать. Гольный позитивист, сэр Норвич старается поменьше давать оценок и побольше излагать фактологии, предлагая читателю самому разбираться в сложных и неоднозначных перипетиях политической истории Европы…

Однако здесь сэр Норвич решил проявить исследовательский пыл, и даже поставил перед собой цель вне обычного описательства. Он взял знаменитые пьесы Шекспира, посвящённые английским королям, и сравнил их с историческими хрониками. Мы уже говорили, что драматург далеко не всегда был точен в изложении фактов, и зачастую пренебрегал ими во имя художественности. Так как же, размышляет Норвич, различить шекспировских персонажей и их реальных прототипов? Так и появилась книга «Shakespeare’s kings» (2000).

В принципе, он работает по своей излюбленной методике, просто излагая то, что можно выявить из хроник, и сравнивает это с текстом пьес, беря все «Хроники» (кроме «Короля Иоанна» и «Генриха VIII»), и включая сюда же пьесу сомнительной принадлежности «Эдуард III».

Однако Норвич, несмотря на свой «воинствующий позитивизм», всё же ставит весьма непростую проблему – проблему рефлексии истории собственной страны, оценки всего исторического периода правления Плантегенетов, когда Англия находилась в череде кризисов и кратковременных взлётов. Полтора века заговоров, сражений, династических браков и политических казней – вот что ждёт верного читателя на страницах книги Норвича. Здесь есть место и Столетней войне с кампаниями Чёрного принца и битвой при Азенкуре, и Столетней войне Ланкастеров и Йорков, являющейся одной из самых трагических страниц в истории Англии. Общий вывод автора достаточно прост: «В XIV и XV веках Англии не везло с королями». Эдуард III развязал кровопролитную войну, Ричард II заигрывался в самовластие, Генрих V слишком рано скончался, Генрих VI был полоумным… В общем, времена эти были сложными и непростыми.

Конечно же, Шекспир всё это отобразил в своих пьесах. Сэр Норвич тщательно следит за тем, как великий драматург вольно обращается с хронологией и жонглирует реальными историческими лицами, иногда насильно заставляя их плясать под свою авторскую дудку. А вот один из самых главным вопросов, о которых я уже говорил, он только упоминает вскользь. Шекспир творил во времена Елизаветы, и его популярные пьесы всё равно писались с оглядкой на эту весьма специфическую даму. Вот здесь было бы неплохо написать поподробнее, но старик Норвич не является, к сожалению, историком мысли и общественных настроений…

Так каков же вывод? Почтенный виконт усматривает в Шекспире государственника, главная мораль исторических пьес которого состоит в неизбежном триумфе государства. Да, править страной могут самые разные люди, но Англия переживёт их всех, избитая и разодранная, она всё равно будет жить… так, как она живёт во времена Елизаветы Тюдор. А что до исторической составляющей, которая интересовала нашего публициста – так он вполне признаёт право Шекспира на свою интерпретацию, которая и делает его пьесы бессмертными.

В общем, книга Норвича – неплохой, хоть и невыдающийся научпоп, который приятно читается. Главы маленькие, и читать за кофе по одной-две в неделю их одно удовольствие, чего и советую не слишком искушённым любителям политических интриг и сражений.

Что я могу добавить от себя? Я не спец по Шекспиру, и не слишком хорошо разбираюсь в политической истории позднего Средневековья, но скажу пару слов. Великий драматург творил в эпоху, когда складывалась ничем не ограниченная, абсолютная монархия, и, несмотря на развитие бюрократии, власть всё одно была очень персонализирована. Само собой, это отображается и в пьесах. Шекспир не слишком щадит своих героев, он не делает им скидку через божественную природу власти – плохой правитель есть плохой правитель, и больше ничего. Но само понимание того, какой должна быть монархия, не исчезало – это ясно читается в тексте пьес, особенно в «Ричарде III», и, в своём роде, Шекспир был певцом «правильной монархии», справедливо устроенного государства. Можно ли его за это осуждать? Наверное, нет, эпоха 1688 года ещё только маячила вдалеке, и люди жили всё ещё иными представлениями…

А что до проблемы правдоподобности… Я уже говорил, что Шекспир не творил абсолютно достоверных сюжетов. Ему это было не нужно. Он хотел о чём то рассказать людям, и создавал для этого собственный мир. Можно ли им заменить реальные жизни английских королей? Само собой, нет. Но мир Шекспира имеет, конечно, своё право на существование, ведь это тоже память людей, это образы, которые остаются в их разумах. Так что спор об этом бессмысленнен. Шекспир всё равно будет жить в веках.

Одной из первых тем, к которой я всерьез отнёсся на истфаке, был сюжет о призвании варягов, то бишь «откуду Руская земля стала есть». Когда прошла первая волна интереса первокурсника к древнеримской армии, инспирированный книжкой Питера Конноли, настала пора изучения истории Древней Руси. Без всяких колебаний я выловил дико интересную, и, как мне тогда казалось, малоизученную тему «Этноним «Рус» в свете зарубежных источников VI-X вв.», и написал по ней курсовую. До сих пор у меня хранится весьма милый текст из рекордных тогда 30 страниц, датированный 2008 годом, где я бросаю вызов весьма непростым источникам, и пытаюсь отыскать там однозначную Правду (!), найти ответ на этническую принадлежность загадочного народа. Мне до сих пор очень нравится эта курсовая – она «молодая», смелая и наивная, и при нынешней перечитке неизбежно заставляет улыбнутся тем воспоминаниям…

И в тоже время вопрос о «призвании варягов» является для меня парадоксальным, но в ином смысле. Если другая обширная историческая тема при углублении заставляет распахнуться целый мир далёкой эпохи, уйти в него с головой, то изучение «призвания…» оказалось на удивление скучной темой. Исследователи, как правило, жевали одни и те же скудные источники, пытаясь выжать в них доказательства своей версии, развлекаясь с материалом как только можно. Когда я ушёл в социальную историю и политическую антропологию, стало ясно, что сюжет о «призвании варягов» играет всего лишь роль эпизода в сложной картине политогенеза и самоорганизации на Восточноевропейской равнине, и служит лишь его составным элементом. Ясно, что пришлые не могли основать Древнерусское государство руками Рюрика, однако и отрицать скандинавский элемент в IX веке на территории Приильменья нынче невозможно. Казалось бы, можно уже закрыть вопрос, по крайней мере, в той острой форме, в какой он звучал ранее. Но…

Сама история спора о варягах по своей запутанности ничуть не проще детективных историй Конан Дойла и Агаты Кристи, расписывать подробно которую не имеет смысла. Жестокие споры об этнической принадлежности варягов велись со времён Миллера и Ломоносова, практически три века назад, и имели ярко выраженный политический окрас. Много воды утекло с тех пор, давно в могиле и эти двое спорщиков, немногие вспомнят имена Михаила Погодина и Николая Костомарова, и других крестоносцев «варяжского вопроса». «Норманизм» как теория об основании Древнерусского государства варягами давным-давно сошла на нет, превратилось в обыкновенное клише. Да, подавляющее число историков склоняется к тому, что варяги были из норманнских родов, говорили на норманнских языках – но они не являются основателями государства, и быть им не могут. А вот «антинорманизм» самым парадоксальным образом существует. И процветает. В советское время «антинорманизм» был одним из орудий национальной идеологии, и немало историков прогорело на обвинении в «непатриотичности» и «норманизме» (кто не верит – пожалуйста, подшивки «Вопросов истории»). Сейчас «антинорманисты» в лице Вячеслава Фомина, Лидии Грот, Андрея Сахарова и прочих, выдумывают мифический «норманизм», громят его почём свет стоит, обвиняя его «представителей» во всех смертных грехах. «Неизлечимо больные норманизмом» «грантоеды», «шизофреники», «норманоиды», «в условиях ведущейся против России гибридной вой¬ны, в которой важнейшая роль отводится историческим фальсификациям» и «кривым зеркалами норманизма», который «будучи агрессивным по своей природе (иначе как доказывать небывалое), уничтожает не только нашу историю». Отчасти это взято из недавней статьи Вячеслава Фомина, опубликованной не где-нибудь, а в «Литературной газете», а отчасти – из его невероятно хамской книжки «Голый конунг», которая просто приводит в ступор количеством оскорблений в сторону вполне конкретных историков. Как ни странно, этот вопрос отзывается и в крайне болезненной реакции представителей самых разных слоёв населения, часто даже люди, не интересующиеся историей, могут клеймить позором «проклятых русофобских норманистов». Отсюда я, чувствуя за спиной поддержку Василия Осиповича Ключевского, делаю вывод, что «варяжская проблема» в общественном смысле – следствие клинической патологии, явление коллективной психопатии, и сам факт её существования вызывает самые разнообразные теории о её истоках. Но умолчим об этом. Пока.

Сейчас же речь пойдёт о научно-популярной книге, получившей почётный диплом РГГУ, и сделавшая её автора лауреатом премии за лучшую научную книгу «Фонда развития отечественного образования». Это книга «Рюрик», опубликованная в 2010 году в сверхпопулярной серии «ЖЗЛ» от «Молодой гвардии», что делает её воистину массовой литературой. Её автор – доцент РГГУ Евгений Пчёлов, специалист по геральдике и генеалогии, основным объектом интереса которого является история княжеских родов Рюриковичей и Романовых. Думается мне, интерес историка к этой теме продиктован далеко не только общественной актуальностью: генеалогу и геральдисту просто любопытно взглянуть на «начало начал» цепочки семей, которых он изучает, и именно поэтому его внимание заострилось на личности этого, в общем то, легендарного правителя.

Само собой, написать полноценную биографию Рюрика невозможно в силу отсутствия таковой. Да, в летописях есть две записи о его деятельности, но это и всё, что мы имеем. Поэтому Пчёлову пришлось идти по иному пути. Он разворачивает своё повествование в рамках историографического дискурса, причём ведя его сквозь века. Он начинает с разных списков русских летописей, описывающих призвание «руси» и трёх братьев – Рюрика, Синеуса и Трувора, которые расселись по «градкам» севера, и объединили его под своим началом (якобы), указывая, правда, на условность летописной датировки. Каковы в летописях основные сюжеты? Правление Рюрика, а также княжение Аскольда и Дира в Киеве, что, по мнению летописца, и являются условным истоком Руси, несмотря на то, что они практически никак не описывают деятельность этих предполагаемых «основателей».

Затем внимание автора акцентируется на сочинениях XV-XVI веков (например, сочинение Спиридона-Саввы), а позже переходя к интерпретациям уважаемого «последнего летописца» Василия Татищева.

После этого он логично переходит к фигурам Михайло Ломоносова и Герхарда Миллера, описывая «проклятый вопрос русской истории», и только потом переходя к, собственно, поискам Рюрика на трёхмерной карте средневековой Европы. Он сравнивает концепции о происхождении Рюрика, достаточно подробно разбирая и её «славяно-балтскую» версию (Степан Гедеонов и прочие), и идею о его скандинавского происхождения (Георгий Вернадский и другие). Автор считает наиболее правдоподобной версией с отождествлением нашего героя с Рёриком (Харальдссоном?), вероятно, племянником знаменитого Харальда Клаки. Славно, конечно, но какой из этого вывод?

Итак какова же всё таки концепция Пчёлова? Он, как и большая часть медиевистов, сторонник автохтонного происхождения Древнерусского государства как сочетания сложного комплекса процессов. Тезис о привнесении государственности извне он отметает. Почему же Рюрик пришёл на Русь? В интерпретации автора это событие приобретает такой вид: жители условной «северной конфедерации» изгнали взимавших с них дань варягов (возможно, варягов-шведов), и в целях самозащиты заключили «ряд» с другими варягами, предположительно, данами Рёрика Ютландского. «Ряд», по его мнению, заключался в защите торговых путей и улаживании родовых и межэтнических конфликтов на территории «конфедерации», но «по праву», то есть в соответствии с местными порядками. Это звучит достаточно правдоподобно, поскольку в практике норманнов были подобные договоры в Европе. Однако и в такой интерпретации «призвание» выглядит лишь эпизодом в истории. Так почему же он пишет о Рюрике? Как генеалог, он видит исток изучаемой им династии, и настаивает на том, что Рюрик – подлинный основатель Рюриковичей, и, вопреки мнению многих, отец Игоря и дед Святослава. Пчёлова захватывает картина преемственности рода от человека, правившего больше тысячи лет назад, и он выделяет Рюрика прежде всего как предка многих знатных родов и России, и Европы.

Само собой, от этой книги ждать откровений не стоит. Все вышеназванные вопросы уже обсуждались в литературе не один десяток раз, и Пчёлов не преподносит в ней ничего нового. Её достоинство в ином. «Рюрик» — хороший научпоп, с которого можно начать знакомство с содержанием «варяжского вопроса» (всё таки соответствующие книги Льва Клейна и Вячеслава Фомина тяжеловаты для дилетанта), а здесь всё достаточно чётко, внятно и, нужно сказать, увлекательно и хорошим языком изложено.

В претензии я запишу, что Пчёлов далеко не всегда последовательно излагает материал, и без всяких переходов может уйти из одной темы в другую. Кроме того, он слабо затрагивает вопросы археологии, когда описывает дорюрикову Восточноевропейскую равнину, аппелируя прежде всего к письменным источникам, даже игнорируя прочие ВИД. Также иногда источниковедческий анализ автора вызывает определённые вопросы, поскольку иногда его интерпретация чересчур смела. Можно, конечно, возразить, что «призвание варягов» — сюжет нарративных источников, и их анализ – прежде всего. Да, но автор разбирает и иные вопросы, в которых требуются иные источники, и, быть может, иной подход.

Несмотря на это, книга Евгения Пчёлова – хорошая научно-популярная книга для ознакомления с вопросом. Возвращаясь к началу нашего разговора, мне всё равно кажется, что вопрос о «призвании» в прошлых его постановках следует закрывать, и существующий идеологический дискурс вокруг него меня не слишком радует. Но, я надеюсь, мы преодолеем и это.

В общем-то, этот небольшой отзыв является не просто рассказом о хорошей книге и тех впечатлениях, которые она вызывает, скорее это краткие зарисовки по поводу размышлений о том, что такое Европа и как она начиналась, что является главными составными частями её сути? Книга Роберта Бартлетта хорошо вошла в резонанс с нашими мыслями по этом поводу, и вместе с автором книги мы попробуем поразмышлять над этим.

Название книги может смутить, поскольку «The making of Europe» означает «становление», и «возникновение», что, в общем-то, часто мелькает в рецензиях на неё. Однако, строго говоря, книга не об этом, поскольку к XI веку основные черты классического Средневековья можно считать сложившимися. Верно это в основном для территорий бывшего Франкского государства (то бишь Франции, западной части нынешней Германии и северной Италии), а также Англии и части маленьких государств севера Пиренейского полуострова. В X веке, во время заката так называемой «третьей волны варварских нашествий», франская социо-культурная общность начала наступление по всем фронтам, превращая опасный фронтир в покорённые земли, подлежащие освоению.

Контраст между разными Европами, X и XV веков, действительно разителен. Первая – разбросанные по широким просторам анклавы, живущие, фактически по своим законам, со спорадическим связями друг с другом, редкими городами, монастырями с еле живой латинской учёностью, небольшим числом купцов, для которых путешествие от Парижа к Лиону было одним сплошным приключением. В XV веке это уже совсем другой регион – покрытый пашнями и сетью новых дорог, с частыми городами и деревнями, и с многажды увеличившимся населением. И – ушедшим далеко от первоначальных границ фронтиром. Европа выросла, окрепла, и осознала самоё себя. Разговор – о решающем промежутке длительностью несколько столетий.

В общем и целом, книга посвящена вполне конкретному явлению – внешней колонизации средневекового европейского общества, и Бартлетт для своего анализа выбрал четыре напряжённых региона: Балтика (немецкая колонизация), Уэльс и Ирландия (английская экспансия), Пиренейский полуостров (Реконкиста) и Восточное Средиземноморье (прежде всего, юг Балкан и латинская Романия, меньше – королевства крестоносцев в Сирии). Главный плюс исследования в том, что Бартлетт подошёл к своей теме не хронологически или географически, а системно и проблемно. Франки (вслед за мусульманскими и византийскими хроникёрами, будем звать их так) воспроизводили на занятых территориях свой социальный строй, пытались сделать их подобием своей родины. Конечно, это звучит слишком общо и смело, однако мы имеем право говорить об определённых сквозных явлениях.

Сеть церковных диоцезов. Священнослужители одними из первых приходили на новые территории, основывали монастыри и приходы, проводили масштабную проповедническую деятельность, захватывая души былых язычников и схизматиков. Приходя на новые территории, они видели, насколько отличны местные воззрения на мир, и отвергали их как чуждые себе. Стремление к унификации, приспособление «иных» к ecclesia, к христианскому обществу – такой видели свою цель представители латинской церкви не только в землях балтийских язычников, и в мусульманском Андалусе, но даже в особо-христианской Ирландии и православной Византии. К этом же ряду явлений принадлежат и крестовые походы, способствовавший консолидации латинского («католического») мира вокруг общей цели. Это вызвало другое явление — военно-духовные ордена, возникавшие на Востоке, в Испании и в Балтике, где не утихало противостояние с Литвой, где особую роль играл агрессивный и могущественный Тевтонский орден. Таков был уровень экспансии Веры. Oratores.

Сложная система взаимоотношений военно-аристократической верхушки франкского общества. Феодальная аристократия, предпочитающая с мечом приходит на новые земли, тянула за собой целый шлейф связей со своей родины. «Франкские» островки-социумы посреди слабо покорённых земель часто представляли из себя плацдармы для дальнейшей экспансии. В особенности это касается Балтики, в меньшей степени, Ирландии, где связи с родиной были прочнее, хотя бы в силу относительной незначительности расстояния. С Восточным Средиземноморьем дела, конечно, обстояли хуже. Бывало, что анклавы, пополняясь из «метрополии», образовывали стойкие структуры, а, бывало, сливались с местным населением и перенимали их обычаи и порядки. В любом случае, частью колонизации было привнесение своего элемента в социальные отношения присоединённых территорий, которое выражалось в встраивании вассальной аристократической системы в структуру социальных отношений. Привносили они и нечто новое в культуру – свой собственный образ, образ франка-завоевателя, отважного и нечистоплотного воителя. Безумная храбрость сочеталась с жестокостью, высокая миссия расширения ecclesia – c невежеством, а порой – с богохульством. Таков уровень экспансии Власти. Bellatores.

Но вслед за oratores и bellatores шли и другие люди. Непросто находится на покорённой территории эдаким маленьким островком, собирающим дань с местного населения, которое в своей лояльности весьма ненадёжно. Население «франкской общности» росло, росли масштабы «внутренней колонизации» их территорий, переселения подчас происходили довольно масштабно. Знать и церковь приглашали (часто – добровольно-принудительно) на эти земли крестьян, на условиях frigold – свободного землепользования на определённый срок без уплаты ренты. Фламандские крестьяне бодро распахивали земли Уэльса, жители левого берега Рейна вырубали карпатские леса, а обитатели южных отрогов Пиренеев перегоняли свои стада на плоскогорья Сьерра-Морен. Многие шли за свободой, свободой новых прав, свободой распоряжения собой, и хотя бы временным отсутствием феодального грозного меча над головой. Переплетение новых отношений вызывало к жизни новые социальные структуры – в новые деревни приходили свободные семьи, а распахивать новь лучше сообща – так возникали общины. На своём уровне самоорганизации они производили переделы и распределения земель, совершенствовали в новых условиях свои орудия. Рядом росли города – недаром в течении каких-то нескольких поколений в дикой некогда Померании возникла Ганза, и возникло Мекленбургское право, право городского самоуправления. В Испании возникали свободные фуэрос, английские города росли и в Ирландии. Символом новой эпохи стала городская хартия, которая представляла собой договор очень разных сословных и локальных групп между собой, и она знаменует начало городского самоуправления. Немецкие купцы, опираясь на города, ставили свою торговые точки по всей Балтике. Итальянские купцы из Генуи и Венеции шли вслед за покорителями Восточного Средиземноморья, занимая острова Эгейского моря и строя фактории в Причерноморье, выходя постепенно на волну мирового рынка. Таков уровень экспансии Труда. Laborares.

Духовенство. Аристократия. Крестьяне и горожане. Все они приходили на территории, уже занятые кем-то. Славянами и балтами, валлийцами и ирландцами, испанскими и сирийскими мусульманами. Конечно, было много насилия – это неизбежно при расширении границ. Но даже в случае, когда местное население было практически бесправным (особенно это касается Ирландии, остальных регионов всё же в меньшей степени), Идентичность была понятием культурным, и одну из главных ролей играл язык. Вытеснение арабского языка из Испании, Ирландского – с Иберии, увеличение доли германоязычного населения в Центральной Европе – всё это создавало условия для увеличения культурной унификации регионов. Это были медленные процессы, связанные, в числе прочего, с делопроизводством, языком документов, со сферой юстиции. Чаще всего, конечно, местные придерживались своего собственного законодательства. Так, испанские мудехары судились по своей «Книге Суры и Шары мавров», а славян и немцев в Пруссии и Силезии долгое время судили по разным законам. Исключение составляет, опять же, Ирландия, где английское право с преимущественной ролью английской gens насаждалось с завидной настойчивостью.

Таковы основные черты средневековой колонизации на периферии.

Так о чём бы нам хотелось сказать в первую очередь? Роберт Бартлетт весьма парадоксально закольцевал основную идею своей книги, и описал через колонизацию основные черты феодальной цивилизации Средневековья, и динамику их развития. Мы видели, как франки пытались воспроизвести на чужой территории свой собственный строй, осознавая в оппозиции к местному населению самих себя, свою общность. В столкновениях, в расширении преобразовывалась средневековая цивилизация. Те, кто раньше находился под постоянной угрозой нашествий мусульман, кельтов, славян, балтов, сами стали агрессорами. Некогда пограничные области становились центрами целых регионов, богатых и процветающих. Невиданно расширились границы Церкви, основывающих приходы в самых дальних уголках Европы, расширилась власть аристократии, родичи немецкого барона могли жить и в Дублине, и в Ламберге. Немецкие, английские, испанские крестьяне наводнили новые земли, неся с собой свою культуру, свой язык. Границы Европы раздвинулись.

Суть этой колонизации состояла в воспроизведении своих социо-культурных моделей на чужих территориях, в интегрировании их в свою картину мира. Тогда Европа была действительно в каком-то отношении единой, скрепленной освещёнными выше моделями, и, что интересно, с точки зрения Бартлетта, ядром экспансии были не монархии, а консорциумы – то есть, союзы неких сословно-территориальных ячеек. Таким образом, в экспансии фактически отсутствовала единая организующая воля, ни короли, ни Папа зачастую не контролировали этот процесс – он просто был. Сплав монастырского устава и рыцарской морали породил на периферии духовные ордена, новые формы взаимоотношений крестьянства и феодалов, а также при участии свободно рынка, породили город, гильдии и духовенство породили университет. Именно внутренняя сопряженность этих образований, самоорганизовывающихся практически вне сферы централизованной власти, давало новым социальным структурам укрепляющий импульс, позволивший укрепить и развить результаты завоевания, колонизации, христианизации.

Так что у каждой медали две стороны. С одной – кровавые стычки, неравноправие, насильственная культурная унификация. С другой – самоорганизация социальных структур, поиск новых форм взаимоотношений друг с другом, и с иными. Неоднозначность и неоднородность, а также крайняя интересная социальная природа этой экспансии и служит предметом книги Роберта Бартлетта, которая однозначно стоит прочтения.

Мир человека средневековья был мал, удобен, и вполне легко обозреваем. С самого рождения каждый знал своё место в жизни, мог никогда в жизни не пересекать границы своего маленького сущего, даже не пытаясь ударится о его границы. Люди, конечно, были во все времена разными, и некоторые из них постоянно пробовали пределы своей жизни на прочность – иначе никогда не было бы ни Ренессанса, ни Просвещения, ни НТР. Большая часть этих людей ушла, не оставив следов, растворившись в безмолвствующих миллионах прошлых эпох. Однако некоторые из них, в силу своего положения, блеснули яркой кометой, оставив в умах потомков свой незабываемый образ.

Поэтому одним из основных стержней «историографии романтизма» и политической истории в общем была и остаётся биография. Короли и императоры – вот главные герои многочисленных трудов по национальной истории, они, в своём роде, воплощали своей личностью всё государство, годами их жизни зачастую отмеряют целые эпохи в существовании многочисленных народностей. Да что там говорить, до сих пор отечественные школьные учебники построены по этому принципу, завещанному нами Николаем Карамзиным и Олегом Погодиным.

Но не будем отвлекаться на отечественную историю, повернём голову на Запад. Тамошнее Средневековье знает множество ярких имён, проживших насыщенную и интересную, полную событиями жизнь. Достойное место в плеяде правителей той эпохи занимает император Фридрих Штауфен, прозванный за свою густую рыжую бороду «Барбароссой» — в памяти современников и потомков он остался как император, полководец, стратег, дипломат, рыцарь, и так далее, и так далее… В общем, можно вспомнить блестящий портрет Фридриха в эковском «Баудолино».

У нас биографию Фридриха писал германист Василий Балакин (в серии ЖЗЛ), один из немногочисленных отечественных спецов по Heilige Romische Reich, кое-что писали и в XIX веке, когда только начиналась русская медиевистика. Однако в целом, как ни странно, медиевистика-германистика не получила такого уж большого развёртывания у нас, как, например, соответствующие школы по истории Англии, или, допустим, Франции. Конечно, у нас в советское время были великие историки уровня Александра Неусыхина, была плеяда его учеников, можно вспомнить при большом желании Моисея Смирина, Лидию Мильскую, Всеволода Ермолаева, более современных учёных – Михаила Бойцова, например, или Николая Ускова. Но в любом случае, исследований по истории Германии, особенно «классической эпохи» у нас исчезающее мало. В последние годы ситуация начала выправляться, появляются и отечественные книги по германистике, определённые лакуны можно восполнить и переводными работами.

Итак, перед нами книга австрийского историка Фердинанда Опля, первое издание которой было приурочено к 800-ю со дня нелепой смерти Фридриха I. Это довольно именитый специалист по истории Первого Рейха, скорее даже источниковед, поскольку активно участвует в издании древней серии Monumenta Germaniae Historica, где он с самых студенческих пор готовит к изданию Regesta Imperii, важнейший компедиум о деятельности германских императоров. Работа над «Регестами» Штауфеновских времён и подвела Опля к мысли написать биографию этого своеобразного исторического деятеля.

Как пишутся биографии? Есть два пути. Первый – просто изложить по хронологии деятельность Великого Деятеля, скурпулёзно собрав по этому поводу факты, и в строгом порядке их изложить. Второй – описать реалии и структуры той реальности, в которой жил человек, культуру, политику, экономику, социальное, а потом аккуратно ввести в эту систему координат главного героя, показав его место в этом непростом мире. Опль решил совместить обе, разделив книгу на две части.

В первой он, в полном следовании «Регестам» и прочим источникам изложил, что называется, «покадрово» всю деятельность Барбароссы как политика. Планомерно он описывает его восшествие на трон сначала в качестве короля, затем – императора, подробно разбирает сложные перипетии взаимоотношений с имперской знатью, как светской, так и духовной, рассказывает о многочисленных итальянских кампаниях Фридриха и взаимоотношениях с папской курией, и, под занавес, повествует о крестовом походе, в котором император и сложил свою голову.

Вторая часть несколько содержательнее: автор разворачивает повествование, что называется, «в горизонталь», вписывая императора в социально-политическую реальность Европы XII века. Опль пытается пролить свет на структуры общества, с которыми пришлось столкнуться Барбароссе по ходу правления, исходя из их собственного содержания. Так, он кратко описывает реалии самоуправления городов, рассказывает об объединениях знати, о том, как папская власть пыталась через клир подчинить себе imperium.

Стоит остановится здесь на двух моментах. Первое – Опль, вопреки традиционной историографии, пытается показать Барбароссу как многомерного «внутреннего» политика. Как правило, исследователи обращают внимание именно на итальянскую политику императора, говоря о том, что это было серьезным перекосом в его деятельности. Австрийский же историк пытается показать, что Фридрих активно вмешивался во внутренние дела Германии, участвуя во всех важных собраниях-hoftag, ловко дёргая за ниточки группировками знати, клира, зарождающимися городскими общинами, где нужно – сталкивая лбами, где нужно – привлекая на свою сторону.

Второе – автор рисует перед нами образ политических взаимоотношений Средневековья, которые построены прежде всего на личностных связях. Внешняя политика, внутренняя политика – всё это в равной степени подчинено конкретным взаимоотношениям династии Штауфенов с другими родами. Да, существуют определённые группировки, но прежде всего на первом плане – личности, с каждой из которых император имеет конкретные взаимоотношения. Сложная ленная система, доставшаяся Барбароссе от предыдущих веков существования государства, служит точкой его опоры, игры в divide et impera, благодаря которой он оставался могущественным владыкой государства с немалой властью, несмотря на противостояние Патримония и влияние имперского hoftag. В общем, в основе «феодализма» в неопозитивистской парадигме лежат связи между феодалами и ленниками, хотя автор и обращает внимание на городские общины (которые, впрочем, в комплексе данных отношений смотрятся несколько аномально).

Впрочем, эту книгу сложно назвать лёгким чтением. Опль, полностью следуя немецкой традиции историописания, почти всегда сух и скрупулезен, не впадая в пространные рассуждения о социальном, экономическом и политическом строе XII века.

Отсюда и исходит главная особенность этой биографии, которая может стать серьезным препятствием для начинающего «интерессанта». Главный герой книги – не эпоха Средневековья, а конкретный исторический деятель – Фридрих I Барбаросса, и все реалии этого мира служат лишь фоном для его политики. В книге Опля эпоха появляется только в тот момент, когда соприкасается с деяниями императора, и представлены в виде горизонтальных временных срезов, конкретных состояний социальных и политических реалий. Конечно, это не проблема сама по себе, однако она требует хорошего знания контекста эпохи.

В общем, пример не слишком яркой и объёмной (с точки зрения контекста), но информативной биографии. Для тех, кто желает увидеть широкую панораму жизни Германии, да и вообще Европы XII века, она вряд ли пригодится. Но для тех, кто интересуется жизнью одного из самых легендарных представителей династии Штауфенов, да и просто политическими реалиями и перипетиями той эпохи, она вполне подойдёт.

Что до попытки совмещения двух жанров, то формально оно состоялось, но – с сильным перекосом в сторону традиционной «личностной» биографии.

Давайте представим картину. VI-VII века. Позади – рушащиеся империи, крупная климатическая катастрофа, всеобщая неразбериха, воины, эпидемии… Почти на той же самой территории, где в эту минуту происходят бомбардировки и стрельба, полтора тысячелетия назад схлестнулись две могучие державы того мира – Восточный Рим и Персия, для того, чтобы, встретившись, откатиться друг от друга, оставив после себя выжженную землю и истощённые войной области. Схватку продолжить им было уже не суждено – с юга, из раздробленных земель древней Аравии пришла новая Сила.

Конечно, ничего не возникает на пустом месте, и обывательское представление об Аравийском полуострове как череде пустынь с караванами бедуинов никак не соответствует действительности. В VI веке это сложный регион, с государственными образованиями и комплексом других социальных структур, с наследием древних самобытных обществ, как Йемен. На западной краю полуострова располагается гористая область Хиджаз, в то время не слишком плотно населённая, с рядом самоуправляемых анклавов-городов. Одним из таких городов была Мекка, центр паломничества арабских языческих племён. Именно она и стала центром, где родилась эта Сила.

Олег Большаков, питерский востоковед, давно обратил внимание на отсутствие подробной и детализированной истории изначального Халифата, хотя тема для него вроде бы изначально не слишком профильная: начинал он как археолог, т работал в Средней Азии, на территории бывшего Мавераннахра, копал средневековые города. Именно Большаков и ряд других историков стоят у истоков питерской школы востоковедческой урбанистики, именно с их публикации о городах Средней Азии в 1973 году пошёл комплекс похожих исследований об Индии, Китае, Японии (хотя и до этого делались попытки изучения восточного города, например, Пигулевской). Позже Большаков обратил внимание на историю средневекового города Ближнего Востока, в частности, в таких богатых регионах, как Сирия и Египет. По всей видимости, изучение социально-экономических отношений привело историка к мысли о необходимости написания полной истории Халифата как государства, когда обозначились основные контуры исламской цивилизации, и возникли многие богатейшие города. То, что было написано до Большакова, скажем, труды Евгения Беляева, Ильи Петрушевского, Анри Эну и прочих явно его не устраивали. И вот, в 1989 г. появился первый том самого масштабного повествования об этой державе.

В качестве методологии Большаков по старой привычке указал марксизм. После этого упоминание Единственно Верного и Правильного Учения из книги исчезает напрочь, поскольку историк показывает себя ярым неопозитивистом. «Тексты, тексты, и ничего, кроме текстов», говорит он нам, и по религиозной традиции пытается реконструировать события, окружающие подчинение Аравии зелёному знамени.

По сути, речь здесь не о Халифате, а о событиях, предшествующих восшествию «первого праведного наместника» Абу Бакра. У автора вышла биография пророка Мухаммада ибн Абдаллаха, насколько её вообще можно реконструировать, но в широком контексте эпохи. Несмотря на то, что за последние два века было написано множество биографий Пророка, Большаков считает необходимым отделить «зёрна от плевел», и создать объективное повествование, показать и живого человека, и религиозного деятеля, и политика, создателя великой державы. Отсюда вырастает основная задача книги – показать, как в голове у немолодого уже торговца зарождались идеи будущей религии, и как он оказался во главе растущей общины.

И тут здесь встаёт первая, самая главная сложность – характер источников. Коран и хадисы, многочисленные предания – вот наш главный источник сведений об этом человеке, а для того, чтобы их использовать, следует признать аутентичность традиции. Что Большаков и делает, используя сведения священных книг как прямые и косвенные источники о деятельности Мухаммада. В его интерпретации предстаёт ловкий, быстро учащийся политик, пламенный оратор и проповедник, знающи цену своему слову, прекрасный организатор и «властитель умов». Он начал свою деятельность в городах, подчинённых коллективам родовых групп, а закончил созданием надобщественной системы, стремящейся к контролю над их материальной и духовной жизнью. Принадлежность к мусульманской общине стала насущной необходимостью, обязанностью, вера скрепляла это новое образование прочными нитями даже без особо разветвлённых институтов власти. Перед нами яркий пример надсоциальной структуры, достаточно рыхлой, но основанной не на экономике, а на религии.

Конечно нельзя сказать, что Мухаммад представляется нам как живой. Большаков всё же опасается прямо проводить параллели между сурами Корана и реальным внутренним миром человека, жившего полтора тысячелетия назад. Он избрал другой путь: реконструкцию личности Пророка как политика и властителя умов, через конкретные поступки и приказы. Широкая панорама проповеднической деятельности Мухаммада, Хиджра, расширение власти в Йатрибе, битва при Бадре, первый Хадж и походы в глубь Аравии – всё это становится более прочным фундаментом для понимания Пророка как личности, по крайней мере, личности исторической. Мы не будем разбирать здесь перипетии постепенного складывания власти уммы в Хиджазе – каждый может взять в руки эту книгу и самостоятельно прочитать об этом, благо материал излагается достаточно доступно.

Мухаммад оставил после себя такую систему вероучения, которая позволила его преемнику – Абу Бакру – стать наместником, «халифом», избираемому уммой духовному властителю над ней. По всей видимости, первый «праведный халиф» был сильной личностью, которому подчинялись старые соратники Пророка, поскольку в течении некоторого времени почти вся Аравия вновь оказалась под его крылом, где мытьём, а где – катанием. Именно в его время войска мусульман вышли за пределы Аравии, и уже на следующий год после смерти Мухаммада мекканский воитель Халид ибн Ал-Валид, будущий «меч ислама», вышел к берегам Евфрата, покоряя арабов-христиан и готовясь к столкновению с персидскими армиями.

Итак, книга описывает рождение державы Полумесяца, её первые шаги и выход на мировую арену. Это было трудное время объединения и консолидации арабских общественных систем, которые не были так уж просты и примитивны, как это может показаться на первый взгляд. К несчастью, Большаков уделил самой Аравии не столько внимания, сколько самому Мухаммаду, что, впрочем, объяснимо: истоки Халифата как державы он усматривает в личности Пророка и его конкретной деятельности, которая наложилась и доминировала над общественными системами полуострова. Дальнейшая история этого государства, воины на Западе и Востоке – во втором томе «Истории».