Поскольку речь у нас идёт о международных отношениях, оговоримся сразу: Тешке позиционирует свою книгу в качестве политологической, и рассматривает концепт взаимоотношений между элитами национальных государств. Однако, по факту, книга выходит за рамки заявленной темы, и мне приходится обсуждать также теории управления и социальной стратификации, поскольку автор неоднократно к этим темам обращается.

В чём суть? По итогам Тридцатилетней войны, в 1648 году в Вестфале (Оснабрюке и Мюнстере) был заключён мирный договор который действительно имеет интересные особенности. Самой важной чертой его было то, что он регулировал религиозную политику национальных бюрократий на подотчётных им территориях, гарантируя свободу вероисповедания для поданных, с сохранением гражданских и политических прав. Кроме того, он переформатировал отношения внутри Romische Heilige Reich и выделял права княжеств как политических субъектов, при условии сохранения лояльности императору и рейхстагу. Все остальные положения имеют более частный характер, эти же части договора действительно имели большое значение для своего времени.

Так уж вышло, что именно этот договор стали считать точкой отсчёта современной системы международных отношений, включая общую конфигурацию дипломатии и международного права, суть которой заключается в том, что, якобы, суверенитет перешёл от королевской династии к национальному государству как политической структуре. Подобная популяризация является относительно недавним явлением, и её источником являются работы юристов и политологов середины прошлого века, и является, во первых, плодом поиска «истоков» изучаемой ими системы, во вторых, слабым знакомством и с самими договорами, и с их историческим контекстом. Это не вызывает особого удивления, поскольку большинство этих исследователей являлись сугубыми «новистами». Ныне теория «Вестфальского договора» как основы современного мира стала весьма популярной, и в России, например, считается sine qua non, наверное, в любом учебнике ТГП мы найдём сведения о «поворотном значении» 1648 года. Тем не менее, в условно «западной» науке дискуссия продолжается, исторические обстоятельства вокруг Тридцатилетней войны медленно, но верно исследуются, и «Вестфальский миф» уже изрядно подточен локальными и критическими исследованиями.

Поэтому книга немецкого историка Бенно Тешке чрезвычайно важна, поскольку она поднимает вопрос контекста 1648 года, причём не локального, а общеисторического, с размахом на тысячу лет. Взор Тешке охватывает историю Европы с каролингского времени, и рассматривает теорию акторов международных отношений, то есть эволюцию институтов, то есть, в общем-то, трудясь в рамках теории модернизации, перехода от архаичного общества к нововременному.

Каковы общие положения?

Автор исходит из марксистской логики теории собственности, правда, с поправкой на разделение большой архаичной формации и формации капиталистической, хотя он и не употребляет таких слов. В чём суть? Берётся старая добрая теория классов, и приводится, что называется, в согласование с реалиями социальных трендов. Что есть международные отношения эпохи Средневековья? По мнению Тешке, это система анархичных межличностных контактов, когда главным носителем политического суверенитета является отдельная сеньория. В его толковании сеньория – область власти представителя правящего класса, который извлекает продукт из подотчётного ему населения, и воспроизводит самого себя и свой образ жизни посредством реализации своего права власти, то есть – эксплуатации. То есть, сеньория как носитель суверенитета, по мнению Тешке, не разделяла внутреннюю и внешнюю политики, в силу того, что противостояла, с одной стороны, сопротивлению крестьянства, с другой – вступала в различные конфигурации взаимоотношений с другими сеньорами, из поколения в поколения инвестируя в средства принуждения и военной агрессии.

Со временем происходит трансформация коллективных сеньорий в монархии, выделяются правящие династии, в руках которых концентрируются властные полномочия, которые они в качестве привилегий могут делегировать части правящего класса. В рамках реализации власти-собственности и происходило «политическое накопление» и воспроизводство правящего класса.

Тут мы подходим к главной теме исследования – собственно, пониманию концепта «абсолютной монархии». В классической политологии, да и романтической историографии тоже, АМ рассматривается как нечто новое по сравнению с эпохой Средневековья, эпохой развития рационального управления и перераспределения средств, которые и привели к развитию капитализма. Однако многочисленные социально-экономические и социо-культурные исследования ясно показали, что это далеко не так, и процесс развития общества куда сложнее (впрочем, альтернативную точку зрения можно увидеть в книге норвежского левого экономиста Эрика Райнарта «How countries got rich…» (2007), который как раз защищает тезис о рациональном перераспределении благ ещё в Англии XV в. ). В любом случае, политика абсолютистских монархий на практике оказывалась далеко не такой прагматичной и рациональной, какой она должна быть в теории.

Тешке находит свою версию ответа – он вполне справедливо обращает внимание на то, что такая монархия представляет собой феодальную монополию, со всеми вытекающими. Основой деятельности монархии была внешняя политика, то есть приобретение политического «продукта», средства для этого они получали в процессе прямого налогооблажения, вне феодальной ренты (впрочем, можно ещё вспомнить захлебнувшуюся в золоте Испанию, прекрасный пример), контроль осуществлялся посредством «продажи постов» (по всей видимости, автор имел в виду привилегии и места в бюрократическом аппарате). Соответственно, корона не занимается инвестированием в буржуазию, промышленную или сельскую, поскольку это вовсе не является её задачей, её интересуют лишь те отрасли, которые необходимы для повышения собственной прибыли, в той или иной форме. Неизбывное противоречие заключалось в том, что активное политическое накопление требовало милитаризации, милитаризация требовала повышения налогообложения и пошлин, что вело к разрушению государства как национального субъекта. Наоборот, прямое налогообложение крестьян привело, как известно, к обострению конфликта между аграрными общинами и короной. Экономическая логика абсолютной монархии во оборачивается борьбой за рынки и торговые пути (что-то чрезвычайно актуальное для нашего «здесь»… не будем о грустном).

Таким же орудием оборачивается и политика «меркантилизма». Однако, для начала, разберёмся с тем, как Тешке толкует «капитализм» — понятие, которое давно уже стало объектом многочисленных идеологических спекуляций. Согласно его концепции, главное новшество капитализма заключается в новой форме массового перераспределения продукта. Труд и потребление отныне осуществляется через посредничество капитала – то есть организации средств производства, находящихся в собственности у класса капиталистов. Чтобы потреблять товар, необходима заработная плата, заработную плату можно получить в обмен на труд – седая классика политэкономии. Буржуа-капиталист, чтобы получать прибыль, должен инвестировать в производство, теми или иными способами.

По глубокой идее, меркантилизм отвечает внутреннему развитию капитала, по Марксу государство в этом случае является орудием капиталистов. Однако Тешке несколько корректирует эту идею, беря в пример Францию. Да, государство вводило монополии на отдельные отрасли и для отдельных производителей, но вовсе не для развития национального рынка, а для получения налога. Системы монополий и пошлин, отчасти, унифицировали рынок, однако они же создавали, по его мнению, известный перекос в производстве, мануфактуры трудились на экспорт и для внутреннего потребления роскоши. Реальную прибыль получали от внешней торговли, внутренний же рынок страдал от монопольных цен и производителей, которые, пользуясь поддержкой государства, наводняли рынок своим товаром. Грубо говоря, меркантилистская политика была направлена на получение феодальной ренты в несколько изменённом виде, в виде внутреннего перераспределения национального дохода.

Возникает вопрос: причём здесь Вестфальский мир 1648 года? Поясняю. Вспомним базовую концепцию, что именно тогда была создана современная система дипломатических отношений, и превратившая национальное государство в субъект права. Так вот: если следовать логике вышеизложенного, то абсолютные монархии Нового времени не являлись рациональными государствами, а были феодальными политиями, действующими в своих собственных интересах, заинтересованных прежде всего в извлечении дохода. Вопрос о защите интересов общества перед ними не стоял. То есть, Вестфальские договорённости являются точно такими же проявлением междинастийных отношений, после которого продолжилась политика расширения доходной базы, то есть политика воин и построения империй. Развитие системы национальных государств началось с возникновения по настоящему нововременного государства после 1688 года в Англии, после которого государство оказалось подконтрольно «ячеистому обществу» Альбиона, его превращения в инструмент рациональной политики.

Вот, собственно, и вся концепция Бенно Тешке, которая с куда большим тщанием, а местами и просто многословие, изложена в его книге. Книга весьма любопытна и обстоятельна, а уж концепт «абсолютной монархии», пусть даже и совсем не новый для условно-западной историографии, и вовсе должен вызвать пристальный интерес. Современный интерес не просто к общим концепциям, а к конкретной деятельности государства очень полезен, поскольку важно понимать сам механизм принятия решений в нём, его конкретное последствия и роль этих решений в развитии общества. В этом плане концепция Тешке действительно весьма любопытна и достойна внимания, особенно для исследователей российской монархии.

Однако, как и любая концептуальная монография, она вызывает массу вопросов и претензий.

Несмотря на то, что Тешке вполне удачно справился с демистификацией самого Вестфальского договора, его многостраничные и размашистые объяснения возникновения новоевропейского модернистского общества страдают от многочисленных огрехов.

Прежде всего, это сама оценка архаичного общества средневековья и его социальной конфигурации. Даже если игнорировать богатейшую региональную специфику средневековой экономики, стоило указать на важное значение горизонтальных связей и низовой реципрокации, чрезвычайно развитой в эту эпоху, во многом именно она определила трансформацию европейской экономики, отчасти оказывает влияние на колонизацию, на развитие городов и региональных рынков. Сеньория, несмотря на своё политическое влияние, имела, в общем-то, достаточно опосредованное влияние на экономический процесс, хотя и кормилась с феодальной ренты. История Средневековья – не только развитие властных институтов и феодальных воин, но и укрепляющихся корпоративных связей и появления новых форм самоорганизации, выработок новых форм «хозяйственных механизмов». Тешке предпочитает не делать на этом акцента, хотя это не могло не повлиять на конфигурацию взаимоотношений между элитой и корпорациями, ведь их взаимоотношения вовсе не сводились к процессу извлечения ренты… хотя кассовую борьбу, само собой, никто не отменял, хотя и классовая структура всё же вряд ли имела такой ярко выраженный характер, как настаивают марксисты. Средневековые города являются ярким проявлением этого процесса, автор же именует их не более, чем «торговые промежутки». Да, «феодальная революция» сыграла большую роль в развитии общества, однако не стоит, даже в общем, сводить к ней трансформацию всего социального.

В общем, ключевым фактором развития средневековой экономики, как мне кажется, является определённая степень автономии от власти, при выполнении ею функции защиты и правовой поддержки. Хорошая иллюстрация – Франция XV в., где поле Столетней войны возникали региональные рынки и ярмарки, и королевская власть существенно способствовала их развитию, поддерживая инфраструктуру, охраняя места торга и оказывая влияние на подчинённую знать, унифицируя региональную пошлину…

Во вторых – вряд ли «абсолютная монархия» была абсолютной на деле. Правитель всегда был ограничен сетью договорённостей не только с другими носителями династийного суверенитета, но и с «низовыми» социальными акторами – той же знатью, с банковскими домами, торговыми компаниями, отдельными производителями, которые вполне могли перебираться из государства в государство, лишая тем самым правителя налоговых выплат. Тешке совершенно зря относится с некоторым пренебрежением к броделевской схеме развития рынков, как глобальных, так и локальных, в частности, можно было бы обратить внимание на голландские Соединённые провинции и развития их рынка, совпадающем с крушением испанской гегемонии.

Короче говоря, как мне кажется, следует учитывать это сочетание развитие институализации и государства, и общества, того тонкого «лезвия бритвы» между государственным влиянием и децентрализованной системой, которое, наравне с культурой, и породило процесс модернизации Европы. Однако не стоит и забывать тенденций, которые стремились воплотить абсолютные монархии, которые действительно заботились, прежде всего, о расширении своих доходов и участия в Большой Игре великих династий…

Резюмируя: книга Тешке чрезмерно полезна, она, вопреки некоторым рецензиям, вполне свежа и интересна в самой постановке вопросов, тем паче, что ядро работы – разоблачение «Вестфальского мифа» и систем взаимоотношений абсолютных монархий – звучит вполне убедительно. В общем, книга более чем достойна прочтения.

История Османского государства, общества и цивилизации. Тома 1, 2. Под редакцией Экмеледдина Ихсаноглу. Перевод В.Б.Феоновой под редакцией М.С.Мейера. М. Восточная литература. 2006 г. XXXII+604 с., 126 илл., 8 карт + XXII+590 с., 238 илл., планы, твердый переплет, в суперобложках, увеличенный формат.

Глядя на заглавие сего весьма солидного по объёму двухтомника, поневоле испытываешь робость. Ну как даже в такой объём впихнуть настолько такой большой материал, касающийся и государства, и общества, и культуры? Особенно такой сложной страны, как Турция? В России на родном материале схожей смелостью обладают только Борис Акунин, да недавно почивший Андрей Сахаров, со всеми вытекающими из этой смелости последствиями.

Впрочем, это издание схоже с дежурными страноведческими монографиями, которые выпускала наша АН, вроде рецензируемой мною некогда «Истории Ирана» (1977). Однако тема слегка пошире. Если монографии АН обобщали итоги региональных исследований, сводя воедино выработанные марксистским (или псевдомарксистским) методом, то перед группой Эмеледдина Ихсаноглу, главного редактора двухтомника, встала другая задача. То, что изначально задумывалось лишь как подробный справочник, стало своего рода официальной версией истории Османской Турции, взгляд на империю глазами её наследников. В своём роде «История Османской империи…» являет собой попытку преподнесения позитивного взгляда на эту уже почившею страну, с выделением плюсов и без лишнего затушевывания минусов, причём без упора на противостояние с внешним миром, чем страдает, например, государственная российская историография.

Как правило, отечественные варианты истории Турции рассматривали, во первых, политическую, во вторых – институциональную историю, с редкими вкраплениями экономической и социальной проблематики. Главные редакторы этого издания решили поступить смелее, и в первый том упаковать всё, связанное с социально-политическими вопросами, второй же, не меньший по объёму, отвести культуре и науке, чтобы более ярко показать место Турции в мировой истории. Поэтому первый том содержит краткий очерк политической истории, объёмный раздел, посвящённый экономике, солидные главы о развитии государственных институтов и управлении, праве и военной организации… И удивительно куцый раздел по социальной истории. Второй том встретит нас обширными экскурсами в историю литературы, религиозных и научных учреждений и сообществ, а также познакомит с архитектурой и каллиграфией.

Что же вышло в итоге?

С одной стороны, авторы очень стараются придерживаться изначально заданного нейтрально-позитивного образа Османской империи. Достаточно сдержанно пишут об экспансии в Малой Азии и на Балканах, сдерживают душевные порывы, описывая противостояние с Австрией и Россией, стараются выделить позитивные черты каждого периода, причём отказываясь от традиционного разделения истории по правителям, отдавая предпочтение доминирующим трендам в политике. Это безусловный плюс. Даже правление Абдул-Хамида II (1978-1909), называемый русской историографией «зулюм» (в этом двухтомнике даже не упоминается), старается быть показанным как период попыток дальнейшего реформирования и развития, засилье же европейской деловой верхушки становится в их интерпретации инструментом модернизации гаснущей империи, а не элементом капиталистической экспансии, как писали советские турковеды. Описание внешних конфликтов весьма сдержанно, европейский концерт держав не слишком демонизирован на этих страницах, причём Россия для турецких историков фигурирует исключительно как европейская страна.

Конечно, когда речь заходит о болезненных точках истории, авторская попытка нейтральности отказывает. Безусловно, такой точкой является армянский геноцид, который острой занозой вонзился в сам образ Турции, став огромным пятном на её истории. Здесь эмоции изменяют историкам: саму главу, повествующую об этих событиях, они начинают с красочных описаний террористической деятельности армян, и их преступлений против центральной власти. Сам же факт геноцида, по факту, отрицается ими, и события в Восточной Анатолии рассматриваются как «обычные полицейские меры», которые были раздуты политиками для дискредитации младотурецкого правительства, и до сих пор служит разменной картой в политических играх, а также религиозной борьбе против ислама, угнетающего христиан-армян.

Однако не армяне, как ни странно, стали для авторов монографии главным триггером. Ну вы знаете, есть в национальной исторической памяти народ, чей негативный образ постоянно противопоставляется самому себе. В России таким народом являются поляки, которые, по словам ряда историографов, всю историю гадили нашей великой Родине. Для Турции таким народом являются греки. Именно обласканные, со слов авторов монографии, греки, защищённые правом зийймия и долгое время бывшие основной частью интеллектуальной элиты империи, в один прекрасный день попросту предали своих благодетелей, и вели подрывную деятельность весь XIX век.

Из существенных плюсов стоит выделит большой раздел, посвящённый экономике, в котором действительно содержится масса полезных сведений о её состоянии в разное время. Правда, один из самых важных вопросов – динамика внутреннего рынка – всё же остался на заднем плане, и мы не так много узнаем о товарообмене между различными регионами. Очерк же о социальной истории вышел слишком маленьким и контурным. Если в блоке, посвящённом экономике, мы видим не только структурированное описание институтов, связывающих государство с экономической жизнью регионов и попытки воздействия и контроля, но и диахронное движение этих процессов за полтысячелетия, то социальная история в трактовке авторов выглядит несколько статичной и обрывочной.

Более полными и насыщенными вышли разделы, посвящённые, собственно, институтам управления и военным силам Османской империи – здесь авторы потрудились по полной, показывая развитие государственного аппарата, разделив его историю на два больших периода – до реформ Танзимата и после.

Особенно удивляет отношение авторов к ильмие – учёному сословию, не только религиозного, но и светского толка. Здесь всё расписано очень подробно и обстоятельно, как будто составители пытались показать, что в Турции тоже развивались науки и было место идеям Просвещения. Это так, но и сами авторы признают, что свою негативную роль сыграли и процессы в обществе, в котором всё больший вес приобретали мистические секты, и идеи оторванности от тварного мира, и, во вторых, фрагментарная поддержка государства, которая далеко не всегда одобряла деятельность учёных, особенно с подачи шейх-уль-ислама.

Что до самой культуры, то бишь искусства и религиозных движений – здесь уже авторов охватила гигантомания. Представьте себе, что историю русской литературы излагают перечислением фамилий – «наиболее яркие представители русской литературы – поэты Пушкин и Лермонтов, прозаики Булгарин и Гоголь…». В такой вот примерно манере авторы изволят описывать собственную литературу, большая часть которых попросту неизвестна русскоязычному, а возможно, и европейскому читателю. Если изрядный корпус персидской поэзии давно переведён, а некоторые поэты, как Омар Хайам, имеют широкую популярность, то турецкие писатели так и остались для нас неизвестными, поэтому сухие характеристики почтенных авторов нисколько не меняют и не дополняют нашу картину. Так что, как ни удивительно, порадоваться особо нечему…

Что же в итоге? Любопытный двухтомник, солидная коллективная монография, одна из лучших в своём роде, но несущая ряд серьёзных… проблем, вряд ли недостатков. Однако для понимания самой исторической памяти идейных последователей страты «ильмие» эта монография просто необходима, и в какой то степени она отражает турецкую имперскую идею, которая весьма популярна в наше время.

(Все рассуждения автора эссе-рецензии имеют гипотетический характер, и не претендуют на абсолютную истину).

Чтобы понять современную Россию, мы должны непрестанно изучать прошлое, особенно то, которое цепкими канатами соединяет его с настоящим. Для познания собственной страны необходимо выработать историческую память, выхолащивать навязанную мифологию, отказываться от самообманов, всегда стоящих очень дорого для любого общества. К несчастью, сейчас историческая мифология в нашей стране объявлена нормой, и провозглашена на официальном уровне. Мифология «государственничества», преклонение перед Начальством заменило и патриотизм, и любовь к Родине, она приводит к отказу от самосознания нации как общества, как самодостаточного организма.

Пока не будем уходить глубоко в прошлое, вспоминать эпохи царские и императорские, сегодня речь не о них, а о куда более близкой нам эпохе. Эпоха, которая в разных своих чертах сформировала нашу с вами современность, то, что окружает нас каждый день. Одно из наследий предыдущей, навеки ушедшей эпохи – нечто, носящее название «номенклатура», своего рода социальный вирус, заражающий все общественные организмы, проникающее в каждую пору их кожи, стремящееся осуществить свою власть и контроль над всем, до чего может дотянуться. Это существо не слишком хорошо изучено, как и вся предыдущая эпоха, сама ставшая одним большим мифом, с самыми разными оттенками оценочного спектра. Так что же это такое?

Отчасти ответ на это можно найти в одной любопытной книжке, которая вышла впервые в 1980 году в ФРГ, в «самиздате» её первоначальный вариант гулял с 1970-го. Её автором был некий Михаил Восленский (1920-1997), историк по образованию, специализировавшийся по истории Германии новейшего времени. Работа в АН, плюс номенклатурная служба в различных комиссиях, секретариатах, служил переводчиком на Нюрнбергском процессе. Выездной, он часто катался в ФРГ, что показывает его политическую благонадёжность. Классическая карьера партийного учёного, занимающегося правильными и нужными для на… для партии (которая, как известно, от народа), вещами. Но в 1972 он стал «невозвращенцем», оставшись в ФРГ во время очередной поездки, по всей видимости, стало известно, кто же является автором скандальной машинописи под названием «Номенклатура», за которую явно можно было пойти по 58-й статье…

С автором ясно. Не сказать, чтобы он выделялся чем-то из сонма советских бюрократов. Откуда же взялась «Номенклатура»?

Ответ: из Маркса. Восленский учился как раз в то время, когда, путь даже под скрип завинчивающихся гаек, продолжались дискуссии вокруг марксизма, обсуждение «Азиатского способа производства», теории класса, именно в те времена ещё пытались осмыслить философски понятия «отчуждение», «эксплуатация», «способ производства»…

Помимо классиков марксизма, само собой, Восленский черпнул от западного левого движения. Прежде всего это, конечно, очевидный Милован Джилас, автор известной книги «Новый класс» (1957), откуда творец «Номенклатуры» заимствовал базовые характеристики советской бюрократии, а также Карл Виттфогель с его анализом АСП. Впрочем, слишком далеко в неомарксизм Восленский не углубляется, он обошёл стороной и «Франкфуртскую школу», и психоаналитические игры французских левых. В целом, я бы характеризовал концепцию Восленского как проявление «нового прочтения Маркса» постсталинской эпохи, всё содержание «Номенклатуры» направлено на ревизию классического наследия, вливания новых красок в озвученные выше понятия.

Автор так и остался марксистом, причём до конца жизни. Для него производственные отношения так и остались твёрдо зависимы от способа производства, развитие которого оставалось абсолютно естественным процессом. Согласно Марксу, ни одно общество не может по своей воле преодолеть законы развития общества. Стало быть, любые старания реформаторов беспочвенны, переход от одной формации к другой совершается стихийно. Отсюда вывод: нельзя искусственно подтолкнуть процесс.

Что такое классовое общество? Это общество, основанное на отчуждении собственности непосредственного производителя. Естественная собственность строится на труде производителя, следовательно, отрыв его от средств, с помощью которых он этот труд реализует, означает непосредственное подчинение работника, его эксплуатацию. Тот, кому принадлежат средства производства, и, следовательно, труд производителя, является господствующим классом, непосредственные работники – эксплуатируемыми.

Согласно теории Маркса, по крайней мере, исходя из его весьма смутных сентенций о прекрасном далёке, рано или поздно способы производства разовьются до такой степени, что перестанут нуждаться в отчуждении, и каждый будет пользоваться продуктом, исходя из своего труда, при наличии механизмов взаимообмена в обществе, лишённом структур управления и эксплуатации. В общем, если присмотреться, сплошное либертарианство, правда, упор сделан не на разумный индивидуализм, а изначально заложенный саморегулируемый коллективизм.

С этой точки зрения Восленский подходит к ВОР (Великая Октябрьская). Отзеркалив аргумент о неравномерности капиталистического развития (разработанный, кстати, не Ильичём, а экономистом Рудольфом Гильфердингом, о чём автор «Номенклатуры», впрочем, не говорит), Ленин писал, что скачок в новое общество произойдёт в слабом звене империалистических стран, и это звено – Россия, где «самая развитая промышленность, самое отсталое сельское хозяйство». Спорный вопрос, насколько была капиталистической экономика России, но не суть, Восленский в данном тезисе уверен.

Дело в другом. Автор уверен, что Россия развивалась в рамках далеко ещё не отжившего капиталистического способа производства, который просто породит новое общество, когда возникнет новый способ производства, естественным путём. Что же такое ВОР? Это попытка создать базис через надстройку, попытка создания нового СП искусственным путём, что уже представляет собой аномалию. Ленин, как отмечает Восленский, марксистской теорией пользовался как идеологией, как средством для получения верховной власти, а не как философией, не как теоретической базой (можно подправить этот тезис, вспомнив МКП, впрочем. по мнению некоторых, не являющийся зрелым марксистским произведением). Следовательно, Россия не преодолела классового общества, для которого не созрели условия, просто сменился класс-эксплуататор.

Центральным здесь становится главный вопрос марксизма: собственность на средства производства. Контролирует ли рабочий класс средства производства, спрашивает Восленский? Ответ: нет, поскольку нет распоряжения ни средствами, ни рабочим процессом, ни, что особенно важно, своим собственным трудом. Рабочий, как и положено в классовом обществе, продаёт свой труд работодателю, коим является государство. Он получает зарплату, которую ему назначает государство, и приобретает на них средства для своего воспроизводства, реглмаментированного… также государством. Таким образом, и не пахнет «диктатурой пролетариата», поскольку пролетариат не контролирует свой собственный труд и средства производства.

Можно подумать, что советский социализм – это описанный в первом томе «Das Kapital» глобальная капиталистическая монополия, апофеоз развития «всеобщего закона капиталистического накопления», однако это не он. Восленский замечает, что главная цель капитала – прибыль и оборот, тогда как в нашем случае это не так.

Автор опирается на идею АСП, прописанную у Классика лишь небольшим и нечётким наброском, где средства производства принадлежат «единому началу», которое воплощается… в государстве. Государственная бюрократия становится правящим классом, контролирующим общественное производство. Различие очевидно: «Краткий курс…» признаёт государство только орудием класса эксплуататоров, бюрократия так или иначе управляема теми, кто владеет средствами производства. То есть, метод осуществления власти – «АСП». Любопытный вывод, хотя попытка привязать большевистский переворот к «реакции» феодального способа производства в пику способу капиталистическому представляется всё же сомнительной.

Итак, существует номенклатура – специфический класс из госслужащих, однако главное его отличие от бюрократии в том, что это не прослойка управленцев, а класс-паразит, класс-эксплуататор, в качестве эксплуатируемого выступает деклассированный народ. В чём различие?

Бюрократы являются представителями какого-либо общественного игрока, низовых прослоек, корпораций, партий, и так далее. Номенклатура представляет только саму себя, монополизируя власть в государстве. Восленский проводит мысль, что главную роль здесь играет идеологическая элита, изначально – представителей партии ВКП(б), взявших на себя смелость представлять классовые интересы рабочих и крестьян, в которых они разбирались лучше оных. Человек, будь то разночинец, рабочий, крестьянин, терял свой окрас, и уже никогда не возвращался в лоно родной страты, он навсегда оставался номенклатурщиком, винтиком государственно-идеологической машины. Повторяю, это не выборной представитель от какого-то коллектива, это человек, кем-то назначенный, кем-то контролируемый.

Что в итоге? Система, которая опирается на идеологию строительства коммунизма под собственным мудрым управлением. Которая осуществляет свою власть посредством системы контроля и подчинения социально-экономических процессов в стране. Которая становится потребителем основных благ, посредством отчуждения собственности на средства производства, перераспределяет произведённые богатства в свою пользу.

Ради чего всё это?

Само собой, странное чувство, под названием власть. Власть и желание господствовать, управлять. Прав был старик Бердяев, что советская бюрократия создала невиданную доселе паутину подчинения и порабощения. Власть и перераспределение ресурсов были главной идеей, главным вектором нового класса, то есть, «стремление господствующего класса номенклатуры обеспечить экономическими средствами максимальное укрепление и расширение своей власти». Система контроля и подчинения, причём тотального…

Итак, основные тезисы: 1. Классовый антагонизм советского общества, партаппарат в качестве эксплуататоров и весь прочий народец в качестве эксплуатируемых; 2. Полузамкнутая корпорация номенклатуры как ядро партаппарата; 3. Методы эксплуатации имеют более архаичный характер, по сравнению с капиталистическим способом производства.

Что же можно сказать о книге Восленского в более общем плане? Как ни странно, она часто привлекает внимание именно левых, причём левых неомарксистского толка, в области движения Praxsis и различных других ответвлениях, стремящихся с обновлению социальных теорий Маркса. Автор опирается исключительно на эту теорию, и для левых особенно ценна попытка оторвать марксизм от советского эксперимента, который явно представляет собой воплощение авторитарного и эксплуататорского общества. Некоторые авторы ставят Восленского даже выше Джиласа, поскольку последний не так обстоятельно оперирует марксистскими понятиями и теоремами.

В этом и заключается главная проблема «Номенклатуры» — она написана марксистом, причём марксистом, который не интересуется другими социальными теориями, для которого Маркс, пусть даже и с определёнными поправками, является открывателем истинных исторических процессов. Именно отсюда возникает и симпатия автора к капитализму (отчасти, конечно, она вызвана и его собственным уровнем жизни в Германии, да), из абсолютной уверенности, что этот способ производства ещё не отжил своё, и коммунизм всё равно наступит с развитием производительных сил. Однако это резко сужает спектр анализа.

Вторая существенная проблема заключается в самой характеристике архаических обществ, которые Восленский толкует, исходя из теории АСП. Ясно, что автор совершенно незнаком с востоковедением, в том числе и отечественным, далеко не самым слабым в мире. Характеристика «восточной деспотии» как тоталитарной власти уже не является такой уж очевидной, уровень контроля государства над обществом не стоит преувеличивать. На Востоке и в древние времена существовали относительно свободные рынки, собственность, частное и групповое производство, даже ирригационные системы, в пику Виттфогелю, могли сооружать и корпоративные паевые объединения, не только централизованная власть. Поэтому сравнение советского строя с государствами Востока, которые просто не имели подходящих институтов и ресурсов для тотального контроля явно некорректно.

Третьей проблемой «Номенклатуры» становится журналистский стиль изложения, и ставка на сенсационные факты. Конечно, в 1970-е многие вещи, извлечённые Восленским, были шокирующими, для нас же они являются уже обыденностью, тем паче, что присутствуют определённые фактические ошибки. Впрочем, журналистский стиль и лёгкость изложения полностью окупаются замечательным вставным рассказом «Один день Дениса Ивановича», персонаж которого, быть может, превзойдёт по своей абсурдности даже солженицынского Русанова из «Ракового корпуса».

Кроме того, автор уделяет много места номенклатуре, но мало места, собственно, всем остальным. Как происходит осуществление власти и контроля? Мне кажется, что эффективность власти заключена в разрубании и разрушении горизонтальных связей в обществе, неспособность к объединению и договору. Вне сети горизонтальных связей человек становится частью системы подчинения вертикали, государственной власти. В силу того, что до революции подобные связи всё же существовали, их разрушение явно произошло ходе советского эксперимента, главным результатом которого стало не Победа, не полёт в космос, а эрозия общества и его атомизация, что очень ярко показали 1990-е годы. Этот важнейший фактор Восленский совершенно упускает из внимания.

Так зачем же читать Восленского в наше время, если его книга изрядно устарела?

Потом что он один из немногих, кто правильно ставит вопрос о взаимоотношении государства и общества в современной России. Главным подкупающим фактором становится то, что номенклатура живёт и здравствует и в наше время, причём она весьма неплохо вписывается в характеристики, данные в одноимённой книге… с прибавлением новой мотивационной составляющей – денег, значение которых резко возвысилось в связи с обращением «элиты» к зажиточным странам, что придало новый импульс и новое значение извлечению ресурсов и перераспределению денежных потоков. Номенклатура по прежнему правит Россией, общество по прежнему атомарно и разбито, конца и края этому не видно, любые перевороты, революции в таких условиях совершенно бесполезны.

…Сначала необходимо понимание.

Никитин, М. Д. Черная Африка и британские колонизаторы: столкновение цивилизаций / Саратов : Изд-во "Научная книга", 2005. — 392 с. ; 22 см. — (Монографии ; вып. 7). — Библиогр.: с. 359-362 (98 назв.). — В рамках программы "Межрегиональные исследования в общественных науках (МИОН)". — ISBN 5-93888-870-0.

Книга, которую я рассматриваю сегодня, больше десяти лет простояла на моей полке. В своё время она мне досталась бесплатно, в издательстве, который её и произвёл на свет, и она долго не была в обороте моего внимания. Михаил Никитин – один из последних представителей школы саратовского востоковедения и африканистики, ученик Игоря Парфёнова, и один из тех, кто в эпоху денежного расцвета истфака издал книжку в издательстве «МИОН», ещё до его драматического закрытия несколькими годами позже. Я ничего особенного от этой книжки не ждал, но, должен сказать, она меня удивила, удивила именно тем, что весьма новаторская и методологически интересная вещица появилась на нынче не слишком плодородной саратовской научной почве. Но обо всём по порядку.

Нам кажется, при окидывании взглядом всего полотна истории, что мы знаем все основные элементы всемирного движения цивилизаций. Клин Европы вызывает в нас ассоциации с прогрессивным развитием последних веков, Азия богата древними культурами индусов и китайцев, центр её представляет уникальное сообщество кочевников, извилистые берега Америк заставят вспомнить маленькие городки пуэбло и циклопические пирамиды кровавых обществ Мезоамерики…

А когда мы смотрим на Африку, наш взор неизбежно бросается на её север, находящийся в обороте античной, христианской и мусульманской культур. Северная Африка представляется своего рода южным форпостом, краем цивилизаций, будь то даже христианская Аксум – Эфиопия, что уж там говорить о древнем Египте, ныне мусульманском, о горах Атласа, о крае пустыни с её кочевниками туарегами.

Между тем чуть дальше к югу, за каменистыми пустынями Сахары находится кладезь для соцантропологов и историков политической эволюции, богатый калейдоскоп самых разных обществ, от самых простых семейных групп до сложноорганизованных безгосударственных федераций и централизованных монархий. Исследователи той же средневековой Африки, такие, как Юрий Кобищанов или Дмитрий Бондаренко, вытаскивают потихоньку из небытия богатую палитру обществ Жаркого континента – Гана, Такрур, Мали, Сонгай, Канем, Беджа… Белое пятно на карте закрасилось, и показало нам большую палитру человеческих обществ, конечно, не таких глубоко развитых, чем народы Евразии, но и отнюдь не примитивных. Государственность возникала, развивалась и умирала на этих территориях не единожды, под давлением и сурового тропического климата, и воинственных соседей.

Что интересно, Африка, столь богатая ресурсами, и была колонизирована очень поздно – в самом конце XIX века она была поделена между великими державами, и колониальная власть продержалась там чуть более полувека, поскольку территории быстро почувствовали себя вставшими на ноги, и готовыми выйти на международную арену…

Сразу заметим, что Никитин – не сторонник теории прогресса, и колониализм для него не является столкновением модернизированного и архаичного общества, он сторонник цивилизационной модели, то есть – взаимодействия и взаимопроникновения друг в друга двух равноценных общественных систем. Африканские общества, с его точки зрения, сильно детерминированы окружающей средой, и сохранили свою базисную основу. Кроме того, в основу методологии автор положил идеи востоковеда-постмодерниста Э. Саида и его идею «ориентализма», согласно которой образ Востока был создан Европой достаточно искусственно, и этот «колониальный дискурс» следует подвергнуть существенной «деконструкции». Нужно найти образ социума афро-азиатских цивилизаций такими, какими они сами себе его представляют. Итак?

Пространства Тропической Африки богаты на ресурсы, это так, но богаты они и на тяжёлые природные условия. Жаркий климат, не слишком плодородные почвы, огромное количество инфекций и более крупных, но не менее опасных существ, вроде мухи цеце. Отсюда, с одной стороны, трудности в ведении хозяйства, низкая производительность и ориентация лишь на необходимый продукт. С другой – повышенный коллективизм, устойчивость родовых связей и клиентелл, слабое классовое расслоение и спорадические горизонтальные связи, по всей видимости, не слишком устойчивые и маломасштабные.

Именно поэтому интерес представляет именно доколониальная Африка, которой Никитин касается не слишком плотно, отсылая к трудам других африканистов. Однако стоит отметить наблюдение, что на территории Чёрного континента существовали очаги с большой плотностью населения и развитым хозяйством , например, Бенин, или Гвинея, или регион Великих озёр восточной Африки, и именно там существовали устойчивые и развитые государственные системы. В остальных частях Африки они тоже существовали, но были менее устойчивы и стабильны. Существовали на этой территории и организованные рудники, и обширные земледельческие угодья, и торговые пути. В конечном счёте, кто же впоследствии поставлял рабов в европейские фактории? Те самые правители местных политий, которые имели монополию на те или иные ресурсы либо институты. Расширение торговых отношений и постепенное накопление ресурсов могли бы вывести постепенно африканские общества на новый уровень, однако колонизация всё одно подвергла их ускоренному развитию.

Характерный пример – Уганда, страна, находящаяся к северу от озера Виктория, довольно таки обширный регион, колонизованный англичанами в конце XIX века. Судя по описанию Никитина, это был интереснейший регион, с дикой пестротой социальных и культурных явлений. Чего только нельзя было встретить в Межозёрье – и централизованную монархию с развитым хозяйством, и конфедеративный союз самоуправляемых общностей, и слабо сцепленные между собой родовые конгломераты на достаточно низкой ступени развития. Англичане пришли сюда не на пустое место, и, как обычно, они не стали ломать привычный уклад вещей, пытаясь на основе местного строя поставить собственное административное управление. Скажем, монарх «кабаки», традиционный правитель одной из политий, сохранял свою светскую и сакральную власть, существующую и по сию пору, однако при нём находился британский агент, «помогающий» ему в принятии решений и подсказывающий советы в делах управления.

Такие общества, как «баганда», например, неплохо усваивали социо-культуру колонизаторов, она лишь придала импульс уже существующим общественным отношениям. О том, куда их завёл этот дикий синтез, чуть позже. Пока лишь скажем, что это вовсе не было взаимное влияние, как в Индии. Это было культурное доминирование, которое нависало над обществами Уганды, и которое они сами, весьма, впрочем, избирательно, осваивали…

Чем примечательна политика Англии в этом регионе? После начала XX века и поражения в Бурской войне метрополия начала вкладывать немалые деньги в свои африканские колонии, создавая там условия для разведения хлопка в рыночных масштабах, причём на основе местных «человеческих ресурсов». Однако для создания капиталистического общества потребовалась соответствующая инфраструктура – начиная от дорог и кончая банковской системой для предоставления кредитования, образование, здравоохранение, социальные льготы. Таким образом, если кратко, и произошла «модернизация» обществ Уганды, которые, сбросив контроль метрополии, вошли в мир как современное государство…

Однако модернизация на основе архаичного общества даёт всегда интересные плоды. Традиционный уклад общества никуда не делся, например, всё также одним из племён управляет король-кабаки, пусть даже его титул сильно десакрализирован, некоторые из них даже выпускают книги в бывшей метрополии с воспеванием стойкости традиционных начал. Институциональная бюрократия в Уганде тоже имеет стойкий привкус традиционного родового начала, поскольку распределение должностей в ней зависит не от эффективности, а от родовитости. Даже среди образованной молодёжи «трайбализм» (от слова «tribe») играет большую роль, чем принадлежность к единой стране. Тем не менее, западные идеи национального государства, суверенитета, прав человека и гражданина проникли в общество достаточно глубоко, и порой причудливо сплетаются с традиционными ценностями.

К слову: всё сказанное относится к индустриализировано-городской цивилизации, в отдалённых уголках по прежнему царит та же самая славная архаика.

Так что колониальная и постколониальная Африка – настоящий кладезь для исследователя, именно там наблюдается причудливый синтез культур, причём в очень интересном ракурсе. Если в Азии колониализм наслаивался на глубокие корни традиционных культур и развитых социальных отношений, то в Африке эти общности не имели большой цельности. Да, в Африке, и в Уганде тоже, существовали развитые общества, но они были локальными, и воспринимали западные нововведения, от социальных институтов до бытовых привычек более открыто. Тем не менее, именно в этих странах наблюдается продукт этого синтеза, основанный на антитезе традиционного / родового общества, и их, можно сказать, диалектическом единстве. Африканское общество оказалось. С одной стороны, более восприимчивым к западным институтам чем, положим, те же индусы, но они же вплетали в туда элементы традиции, архаики. Общества Тропической Африки продолжают развиваться, и глаза специалистов самых разных общественных сфер с интересом наблюдают за происходящими там переменами.

...Тем не менее, уже 30 лет Угандой правит Йовери Мусевени, законно избранный и незаконный по конституции президент, с одной правящей партией и несколькими ручными, держащий в руках все нити управления в государстве. Воистину, история – занятная штука…

Рецензия на книгу Р. Ю. Почекаева "Право Золотой Орды" — https://alisterorm.livejournal.com/19694....

Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.

Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.

Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?

Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?

Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…

Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.

Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.

Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.

Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.

Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.

Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.

Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.

Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.