| |
| Статья написана 5 марта 2011 г. 23:31 |
Прежде всего – поздравляю победителей и финалистов и приношу извинения за то, что задержался с отзывами (оценки свои я отправил Мартину и, полагаю, они учтены). Во-вторых – уровень рассказов 2-й Фантлабораторной работы выше, чем рассказов 1-й. Очень рад и надеюсь, что дальше будет еще лучше. Потому что ни об одном из рассказов я не могу сказать, что он понравился мне без оговорок (или с оговорками минимальными), эмоционально задел, остро заинтересовал и т.д. Пять «пятерок», две «шестерки», четыре «семерки». Итак: Пять «пятерок». Пять баллов из десяти: не дотянуто, не очень интересно или вообще не очень понятно, зачем и для чего. «Губители сфер» – такое впечатление, что рассказ составлен из блоков, каждый из которых вызывает ощущение «дежа вю», вплоть до финала, когда спецслужбист с суровыми, но добрыми глазами отпускает несчастного правонарушителя. Стиль довольно ровный, но временами попадаются совершенно страшные фразы. «Ядреный самопал обывательского, измученного обществом мозга. К горлу подкатила тошнота омерзения». «Но в моем случае цифры стали перебежчиком в стан противника». «Я же, седея с каждой минутой, всё ждал, когда мое сознание померкнет». Обычная беда многих НФ-рассказов (особенно начинающих писателей): устройство мира или моральная дилемма проговариваются прямым текстом. Здесь читаем: «Ты работаешь на пожирателей жизни. На кукловодов. Запихали людей по сферам своим, и жируют. А ты, ищейка, следишь, чтобы их стадо послушно торчало в стойлах-конструктах и давало молоко, — зло сказал Саша». «- Что, Петюня? Думаешь, наша миссия только мечтателям реальную жизнь показывать? Она много шире, поверь мне. Мы на войне, Петюня! И мы должны в ней победить. — Одно дело придурков на землю возвращать, а другое дело убивать людей, — неожиданно серьезно произнес шут. – Ты грань вообще понимаешь?» И т.д. «Йота». Опять же – мировоззренческие споры на рабочем месте. «– Если на Земле так хорошо, чего же тогда человечество разбежалось по галактике? – И? – От регламентов, предписаний, от лжи, догм». Психология нарочито упрощена. Как можно убедить заглавную героиню отказаться от убийства? Да очень просто: двумя репликами неотличимых персонажей: «– И вы вот так вот запросто без содрогания умертвите детей? – спросил Грицко. – Ещё удивляетесь, что я недолюбливаю геноптов! – Да, меня такой сделали. – Ерунда! – возразил Дик. – Генетическая оптимизация не способна лишить сострадания. Млекопитающим вообще свойственна забота о детях. Вы же не превратились в медузу, судя хотя бы по взорам нашего капитана». Поменяй местами «Дик» и «Грицко» – что изменится? «Парамошка». Позади их слышен ропот: нас на бабу променял; да и всё. Фэнтези из деревенской жизни почти всегда балансирует на грани с «Инда взопрели озимые» (Логинов – исключение, ну так то Логинов). Здесь, по счастью, «озимых» нет, но рассказ подозрительно близко к ним подходит. «А как зачало солнце небо кров’янить...» «Стала подол сарафана отжимать, икры белые да тонкие, выше колен одежку подняла». Инверсии регулярные да певучесть псевдонародная – это не наш метод. И тут же красивости совсем в другом стиле: «Призрачный лунный свет сбегал по тонкой девичьей фигурке, растворяясь в мехах». И так далее. «Прополз по надобностям важный рогатый жук». Когда у Шолохова один герой говорит: «По надобностям в хутор иду» — ему справедливо отвечают: «Каки-таки надобности?». Чрезмерная любовь к эпитетам: «[с] постояННО удивлеННО-горьким взглядом». Колдопёс и колдодуб – совсем неудачные варианты: «колдуб» он был бы в живой речи (а по ходу рассказа он еще превращается в «колдодубицу», меняя пол и грамматический род). «Загрррраница не поможет!» – откуда в дерёвне взялся Остап Бендер?.. «Парис». Оно бы и неплохо – правильно задержанные объяснения, пробелы в развитии событий, которые заполняются только в финале... но стиль! «Жаркий диск солнца тут же накинулся на открытые участки кожи». «Вид за окном возбуждал». «И потратил существенную часть остатков средств». «... по подозрению в организации принудительного рабства биороботов». Особенно не удаются описания действий, быстро следующих одно за другим: «После короткого замешательства в ее васильковых глазах застыла странная улыбка». «Застенчиво приняв цветы, девушка пытливо прищурилась на Париса». Штампы того рода, о которых Ильф говорил: «Ни у кого не украдено, а не своё». К примеру: «– Что тебе надо, – холодно процедил бандит». «– Жестоко, доктор, – обреченно прошептал Парис» (два наречия в короткой фразе – перебор. «Обреченно» – неудачная попытка эмоционального воздействия на читателя. КАК он прошептал – пусть придумывает автор, но не «подсказывает» напрямую). «Творческая профессия» – нормальная производственная история (хотя «узкая специальность» = «исчезающая специальность» = «так найдем же выход» — это, в общем-то, банально). История, переходящая в несмешной анекдот. Передать словесно оргазм планеты – задача по-своему интересная (у меня самого в одном рассказе описан секс Колумба с Америкой), но... Да, вы поняли: стиль. Стиль, который пытается быть ироничным и выразительным, но получается – совершенно беспомощным. «Свалли-Гнус без приглашения уронил необъятные телеса на стул и победно осмотрел собравшихся». «Не приспособлена для этого та перловка, что он хранит под черепом». «Узенькие мирки, что каждый из них воздвиг вокруг своей незабвенной особы...» (почему «незабвенной»? они что, все покойники?). «Ваша супер-пупер гениальность испражнилась парой шедевров?» «Они не знают ни творческих мук, ни душевных страданий» – обычный прием: проговариваем то, что не можем описать. «НежелаНИЕ скорректировать зреНИЕ» – такой должно вычищаться при первой же редактуре. Штамп на штампе: «- Вот дрянь! – с чувством воскликнул Малыш, сжимая кулаки». «- Ты что творишь? – потрясенно зашептал Мак». Что такое «изящность экватора», я спрашивать не буду. И не буду все процитированное списывать на манеру речи героя: ясно, что дело не в ней. Нет, это и не «5 из 10», это, в лучшем случае, «4».
|
| | |
| Статья написана 18 февраля 2011 г. 17:43 |
— очередной PDF-подарок издательства Salamandra P.V.V. Редьярд Киплинг. Избранные стихи из всех книг. Сост., ред. новых переводов, послесл. и прим. В. Бетаки Книга, подготовленная к изданию известным поэтом и переводчиком В. Бетаки, включает лучшие стихотворения Редьярда Киплинга, собранные из всех его книг, в наиболее удачных поэтических переводах. Многие переводы, вошедшие в книгу, взяты из первого русского издания стихов Киплинга (М., 1936), давно ставшего библиографической редкостью. Ряд переводов Г. Бена и В. Бетаки публикуются по парижской книжке 1986 г., также ставшей библиографической редкостью. Некоторые стихотворения представлены в двух-трех переводах. Есть в книге как и совсем старые, давно полюбившиеся русскому читателю, переводы, так и довольно много совсем новых. Многие стихотворения, никогда не переводившиеся на русский язык, представлены в этой книге впервые. Книгу в формате PDF (7.7 МВ с закладками и метаинформацией) можно скачать по одной из следующих ссылок: http://ifile.it/l7gwxfq http://www.mediafire.com/?wqq7mcd4ajx3c24 http://depositfiles.com/files/lsipkhpuc
|
| | |
| Статья написана 2 февраля 2011 г. 00:20 |
По доброй традиции, в каждом романе Дмитрия Быкова я или обнаруживаю нечто, меня прямо касающееся, или в жизни и чтении начинаются переклички с текстом. Так и с "Остромовым" (сильная книга; напишу о ней со временем): сначала наткнулся в романе на одну очень важную для меня дату, потом в "Библиотеке для чтения" за 1843 г. (т. 60, отд. VII, с. 104-108; со ссылкой на газету "La Quotidienne") прочитал об испанском Остромове. В правление короля Альфонса Х Ученого в Саламанке читал лекции по магии сам дьявол. "Он казался человеком лет сорока пяти; лицо у него было доброе и приветливое; глаза светлые и ласковые. Приятная улыбка почти беспрестанно блуждала на устах его; он говорил прекрасно, голосом сладкозвучным; много пил медовой сыти, потому что сахар тогда еще не был выдуман, и курил мало, потому что Америка еще не была открыта. Он излагал свое искусство, как нынешний ученый начала динамики или теории бесконечно малых величин. Он утверждал, что магия есть не что иное, как возможно более точное вычисление сил, производимых известным сочетанием слов, смешением некоторых веществ, которые принуждают невидимые могущества производить некоторые непроизвольные действия; степень этого повиновения, зависящая отчасти от большего или меньшего могущества вызываемого духа, может быть подведена под законы, столь же точные, как те, которые управляют движением небесных светил. Это была алгебра, примененная к колдовству". Вот некоторые темы его лекций: "Мнение раввина Едайша о душе мира", "Точное определение места, где находится ключ от сокровищницы Соломоновой", "О курениях, необходимых для вступления в сообщение с духами, обитающими на планете Венера", "Простое средство сделаться невидимкою", "Каким образом семидесяти лет можно сделаться двадцатилетним юношей". Лекции дьявола были бесплатными, лишь в конце он заметил, что в качестве вознаграждения за второе полугодие — когда будут раскрыты еще более замечательные тайны — он возьмет душу и тело одного из смертных, на кого падет жребий. Жребий пал на графа Гусмана Торреальту, который, не смущаясь, вышел из подземелья последним, а когда дьявол потянулся к нему, сказал: "Вы обознались, граф Торреальта идет за мною". Нечистый схватил тень графа Гусмана и исчез, а остроумный идальго много лет после этого сражался с неверными, в конце жизни ушел в монастырь и прославился благочестием.
|
| | |
| Статья написана 21 января 2011 г. 00:56 |
Романтика меж тем водила поезд девять-семь... Рецензия на кн.: "Описание изобретения и постепенного усовершенствования паровых машин" (Библиотека для чтения, 1843, т. 56, №1-2, отд. VI): "Пар — истинный колдун нового мира. Пар — поэтическая его сторона. Могучий двигатель, неизвестный прежде человеку, он дал новую жизнь всей нашей деятельности, сблизил расстояния, города, народы, создал новые потребности и новые нравы" (с. 64). "Что же теперь остается механикам? Неужели все кончено? Неужели здесь — предел человеческой изобретательности? Конечно, нет! Новый, столь же сильный, но еще удобнейший деятель может быть открыт. В Англии, Америке и Германии многие надеются еще на электро-магнитность" (с. 72).
|
| | |
| Статья написана 10 января 2011 г. 01:10 |
Так получилось, что в прошлом году мои редакторские труды были связаны с двумя именами — Шевченко и Гейман. О первом — в свой черед, когда дело, даст Бог, благополучно завершится, а насчет второго — то, если кто не знает, в конце года вышли "Звездная пыль" с иллюстрациями Чарльза Весса и первый том комикса "The Sandman (Песочный человек)", который и принес Гейману славу. А в декабре я дочитал последний, десятый том "Сэндмена". И вот что имею сказать по этому поводу. Дальнейшее будет неинтересно тем, кто не читает Геймана и не собирается брать в руки комиксы, поэтому — под кат.
Дисклеймер (да, я опять вспомнил утконосов): я не люблю прозу Геймана, за исключением "Звездной пыли" (с оговорками) и "Этюда в изумрудных тонах" (без оговорок). Прошу принимать это во внимание. Прежде всего — комиксы. То, что они стали частью культуры, очевидно; но сделались ли они искусством? The medium is the message: содержат ли комиксы некое эстетическое сообщение, которое не может быть передано никаким иным образом? Дисклеймер 2: о комиксах я знаю, в основном, то, что потребовалось для комментирования Геймана, и даже не очень представляю лежащее за пределами этих областей. Но, тем не менее. Но, тем не менее: здесь нужно разделить часть содержательную (условно — текстовую) от художественной ("рисуночной"). Естественный путь выхода за убогие пределы "веселых картинок" с костюмированными героями — это осознание комиксом своей жанровой природы, тех условностей, которые до определенного момента составляли его природу. Этим путем пошли Фрэнк Миллер и Алан Мур; о последнем я уже как-то писал, что он деконструирует китч, оставаясь в рамках китча, — не переходя их; такова уж природа таланта, вкуса (или его отсутствия), esthetic sensibility — не знаю. Второй путь — используя существующие рамки, заданные самой природой medium'а (но не жанра!), рассказывать совершенно другие истории. И вот тут уже вступает в дело художник: сможет ли он преобразить традиционные "квадратики с облачками" и избавиться от страшных рож со скошенными подбородками и выпученными глазами. Вилл Эйзнер, Арт Шпигельман перенесли в комикс темы и приемы американо-еврейской литературы, причем первый явно опирался на эстетику газетной карикатуры, а второй превратил детский комикс о зверюшках в хронику Холокоста. (Очень напоминает историю мультипликации, не так ли? Только комиксы стояли и, ан масс, стоят на куда более низком уровне.) Что потом? А потом должен был последовать новый прорыв: продолжая аналогию — Норштейн после Хитрука. Повторяю, я не великий знаток комиксов, но из англо-американских художников могу назвать только двух, кому это удалось: Дэйв Маккин и, пожалуй, Билл Сенкевич. Они вобрали опыт авангарда и поставангарда, Поллока и Уорхола, они разорвали страницу комикса на части и перетасовали их по своему усмотрению; каждый их лист — это картина, и история не рассказывается, а показывается единственно возможным образом, так что даже буквы в "облачках" оказываются — буквально — вписаны в целое. По сравнению с тем, что Маккин сделал в нил-геймановских комиксах "Violent Cases", "Black Orchid", "Signal to Noise" и "Mr Punch", проигрывают даже отличные работы Чарльза Весса и Майкла Зулли в "Сэндмене". Вот ЭТО — искусство, которое может нравиться или нет, но оно существует: в своем праве; тревожное; застревающее в памяти. * * * Что же сделал Гейман? Предупреждаю сразу, что по первому тому о "Сэндмене" судить невозможно: за исключением последнего, восьмого выпуска (из 76, составивших десять томов), это — не более чем подражание Алану Муру (а конкретно — серии "Болотная Тварь", если это что-то кому-то скажет). Взять героев старых комиксов, добавить своего — центрального, — смешать и взболтать; с фантазией, конечно, однако не более того. А потом началось самое интересное. "Сэндмен" — для тех, кто не в курсе, — это такая длинная-длинная мифологическая семейная опера о семи силах, которые порождены Вселенной и человеческим сознанием и будут существовать до конца света. Семь Бесконечных (в переводе — Вечных): Судьба (Destiny), Смерть (Death), Сон (Dream), Сокрушение (Destruction — буду очень признателен, если кто-нибудь придумает более адекватный русский вариант), Страсть (Desire), Страдание (Despair) и Сумасшествие (Delirium) — бывшее Счастье (Delight; уменьшительное в обоих случаях "Del", что тоже по-русски не передать). Что ни скажи, будет спойлером, поэтому большинство аннотаций — даже составленных теми, кто книгу читал, — охватывают разве только первые страниц тридцать-сорок. В 1916 году Морфей, Песочный Человек, Повелитель Снов, был пленен амбициозным магом (который, вообще-то, хотел пленить саму Смерть, но промазал) и выбрался из ловушки только через семьдесят лет. Он вернулся в свое царство и принялся его восстанавливать, попутно собирая утраченные атрибуты власти. Так вот, роман (а "Сэндмен" именно роман) — не о том. Каждый том — отдельная, более-менее законченная повесть, вплетающаяся в единое целое (примечательно при этом, что действительно важные события до поры до времени остаются на периферии – потому-то и пересказывать содержание отдельных томов бессмысленно). Основные события происходят с 1988 по 1994 год, но вставные истории идут в восхитительно нелинейном порядке – вот эти «боковые» рассказы и становятся, опять же до поры до времени, лучшим в «Сэндмене». Кошка отправилась к Повелителю Снов за истиной и получила ту, которую не ждала: некогда кошки владели землей, но однажды люди – немногие, может быть, лишь тысяча – увидели во снах, что мир может быть иным, и мир стал таким от начала времен; однако, если хотя бы тысяча кошек увидит во сне иную реальность... Гарун-аль-Рашид отдает сказочный Багдад Морфею – если тот сможет сделать город бессмертным и неуничтожимым; и Багдад действительно бессмертен – в сказках «Тысячи и одной ночи». Сон и Страдание побились об заклад, кто из них сильнее, — и вот, отчаявшийся старик провозглашает себя Императором Соединенных Штатов (история подлинная). Божественный Август втайне готовит падение своей империи. Могильных дел мастера по традиции после упокоения очередного клиента рассказывают профессиональные байки. И тайна парламента грачей. И сон города, в котором оказывается обычный клерк – и не может выбраться. А еще – две судьбы пунктиром проходят перед нами со второго тома «Сэндмена» и до последнего. Солдат удачи Хоб Гэдлинг, в 1389 году заявивший во всеуслышанье, что умирают только дураки, а он не собирается; Сон и Смерть, как раз навестившие Англию, переглянулись – и с тех пор Морфей встречается с Хобом раз в сто лет в одном и том же лондонском трактире/ресторане/пабе. И бездарный драмодел Уилл Шекеспир, который душу готов был продать за такой гений, как у Криса Марло; в 1589 году (в том самом трактире) Морфей предложил ему иной договор: Шакспер станет гением, а в уплату напишет для Повелителя Снов две пьесы: конечно же, «Сон» и «Бурю». Даже по этим заметкам видно, как далеко Гейман отошел от начальной возни со старыми комиксами (хотя и не отказался от нее вовсе, но сделал более тонкой). Неудивительно: «Сэндмен» — помимо прочего, история роста Геймана-писателя. Ясно также, чем «Песочный человек» отличается от тех же «Хранителей»: Мур выходит на социальную и психологическую проблематику через самосознание жанра, а Гейман – через самосознание нарратива. «Dreams» для него – и сны, и грезы, и надежды, и, в первую очередь, повествования. Сны придают миру форму; реально то, что воображено и поведано, пусть даже только себе самому; Морфей – не только Владыка Грез, но и Князь Историй; а в его библиотеке есть все книги на свете, включая вашу («Как это, вы не писатель? – спрашивает библиотекарь Люсьен случайно забредшего в замок сновидца. – Вот же ваша книга под заглавием «Роман, О Котором Я Так Часто Мечтаю В Автобусе, — Романтический Бестселлер, Благодаря Которому Я Смогу Больше Никогда Не Работать»). Но если бы Гейман остановился на этом, «Сэндмен» был бы не лучше и не хуже других его книг – свидетельством мастерства и фантазии, но не более того (с обычным геймановским равнодушным любопытством к крови и сексу). И вот тут, к моему изумлению, Гейман совершил то, чего раньше не умел, а после не отваживался. Путник, остановившийся в трактире на Конце Света (Конце Всех Светов, если быть точным), видит сквозь окно предвестие будущего – грандиозную погребальную процессию. И плачет сама Смерть, которую обычно мы видим в облике бодрой 17-летней готки. Это – финал восьмого тома; впереди еще два. Гейман написал трагедию. Классическую трагедию, елизаветинскую – трагедию мести и судьбы, о необходимости изменений и сознании их невозможности; укрепив ее в тучной почве мифа и в Четвертом Борхесовском Сюжете – о самоубийстве бога. Первый и последний раз Гейман неравнодушен к своим героям. Он любит их, своих перворожденных, и проживает с ними их человеческие и нечеловеческие жизни, и вкладывает в них (особенно в Сэндмена и Шекспира) частицы себя. Первый и последний раз. (Никогда не любил «Американских богов», а теперь – и тем более: холодный и рассчитанный самоплагиат; прежняя игра, но упрощенная и на другом поле.) Графически «Сэндмен» не особо примечателен, особенно если сравнивать работу большинства художников с сюрреалистическими обложками Маккина. Впрочем, тут срабатывает и еще один фактор — технический. Рисунки Майкла Зулли в 13-м выпуске "Сэндмена", прошедшие прорисовку, закраску и цветоделение, кажутся не вполне комиксовыми и не вполне "настоящими"; между тем, когда в последнем томе "Сэндмена" Гейман продавил использование оригинальных рисунков Зулли, — перед читателем возникла нормальная книжная графика, при том, что манера художника осталась вполне узнаваемой. Девятый и десятый тома романа не только по содержанию, но и по художественному решению резко отличаются от предыдущих. Экспрессионистская, почти «мультяшная» манера Марка Хемпела на удивление подходит к трагическому содержанию «Милостивых». Гиперреализм «Бдения» Майкла Зулли, чернильные рисунки Джона Мата в «китайском» эпилоге и викторианская стилизация Чарльза Весса в эпилоге «шекспировском». «Бдение», последний том «Сэндмена», – настоящая, классическая эвкатастрофа. Мы видим, каким благом обернулась жертва Морфея, и, вместе со всеми героями – и всеми спящими по всему миру, – приходим на великие поминки. Повелитель Снов отсылает всех в мир яви... всех, «за одним исключением», как он говорит своему ворону-советчику. И последним просыпается... конечно же, читатель. Сон закончился, остались эпилоги, остался Шекспир: он тяжело заплатил за свой гений, он заканчивает «Бурю» и ломает свой посох; остался Морфей, уверенный (тогда, в начале XVII века), что, в отличие от Просперо, он никогда не сможет покинуть свой остров и у него никогда не будет своей истории. Морфей ошибся: он перестал быть островом, и Нил Гейман рассказал его историю от начала до конца. Пора просыпаться навстречу трудам нового дня. Очень жаль, что новые труды Нила Геймана не достигли – и, верно, уже никогда не достигнут – того, что он сделал полтора десятка лет назад, когда пробовал, и ошибался, и творил из вещества того же, что и сны.
|
|
|