Так получилось, что в прошлом году мои редакторские труды были связаны с двумя именами — Шевченко и Гейман. О первом — в свой черед, когда дело, даст Бог, благополучно завершится, а насчет второго — то, если кто не знает, в конце года вышли "Звездная пыль" с иллюстрациями Чарльза Весса и первый том комикса "The Sandman (Песочный человек)", который и принес Гейману славу. А в декабре я дочитал последний, десятый том "Сэндмена". И вот что имею сказать по этому поводу.
Дальнейшее будет неинтересно тем, кто не читает Геймана и не собирается брать в руки комиксы, поэтому — под кат.
Дисклеймер (да, я опять вспомнил утконосов): я не люблю прозу Геймана, за исключением "Звездной пыли" (с оговорками) и "Этюда в изумрудных тонах" (без оговорок). Прошу принимать это во внимание.
Прежде всего — комиксы. То, что они стали частью культуры, очевидно; но сделались ли они искусством? The medium is the message: содержат ли комиксы некое эстетическое сообщение, которое не может быть передано никаким иным образом?
Дисклеймер 2: о комиксах я знаю, в основном, то, что потребовалось для комментирования Геймана, и даже не очень представляю лежащее за пределами этих областей. Но, тем не менее.
Но, тем не менее: здесь нужно разделить часть содержательную (условно — текстовую) от художественной ("рисуночной"). Естественный путь выхода за убогие пределы "веселых картинок" с костюмированными героями — это осознание комиксом своей жанровой природы, тех условностей, которые до определенного момента составляли его природу. Этим путем пошли Фрэнк Миллер и Алан Мур; о последнем я уже как-то писал, что он деконструирует китч, оставаясь в рамках китча, — не переходя их; такова уж природа таланта, вкуса (или его отсутствия), esthetic sensibility — не знаю.
Второй путь — используя существующие рамки, заданные самой природой medium'а (но не жанра!), рассказывать совершенно другие истории. И вот тут уже вступает в дело художник: сможет ли он преобразить традиционные "квадратики с облачками" и избавиться от страшных рож со скошенными подбородками и выпученными глазами. Вилл Эйзнер, Арт Шпигельман перенесли в комикс темы и приемы американо-еврейской литературы, причем первый явно опирался на эстетику газетной карикатуры, а второй превратил детский комикс о зверюшках в хронику Холокоста.
(Очень напоминает историю мультипликации, не так ли? Только комиксы стояли и, ан масс, стоят на куда более низком уровне.)
Что потом? А потом должен был последовать новый прорыв: продолжая аналогию — Норштейн после Хитрука.
Повторяю, я не великий знаток комиксов, но из англо-американских художников могу назвать только двух, кому это удалось: Дэйв Маккин и, пожалуй, Билл Сенкевич. Они вобрали опыт авангарда и поставангарда, Поллока и Уорхола, они разорвали страницу комикса на части и перетасовали их по своему усмотрению; каждый их лист — это картина, и история не рассказывается, а показывается единственно возможным образом, так что даже буквы в "облачках" оказываются — буквально — вписаны в целое. По сравнению с тем, что Маккин сделал в нил-геймановских комиксах "Violent Cases", "Black Orchid", "Signal to Noise" и "Mr Punch", проигрывают даже отличные работы Чарльза Весса и Майкла Зулли в "Сэндмене". Вот ЭТО — искусство, которое может нравиться или нет, но оно существует: в своем праве; тревожное; застревающее в памяти.
* * *
Что же сделал Гейман? Предупреждаю сразу, что по первому тому о "Сэндмене" судить невозможно: за исключением последнего, восьмого выпуска (из 76, составивших десять томов), это — не более чем подражание Алану Муру (а конкретно — серии "Болотная Тварь", если это что-то кому-то скажет). Взять героев старых комиксов, добавить своего — центрального, — смешать и взболтать; с фантазией, конечно, однако не более того.
А потом началось самое интересное.
"Сэндмен" — для тех, кто не в курсе, — это такая длинная-длинная мифологическая семейная опера о семи силах, которые порождены Вселенной и человеческим сознанием и будут существовать до конца света. Семь Бесконечных (в переводе — Вечных): Судьба (Destiny), Смерть (Death), Сон (Dream), Сокрушение (Destruction — буду очень признателен, если кто-нибудь придумает более адекватный русский вариант), Страсть (Desire), Страдание (Despair) и Сумасшествие (Delirium) — бывшее Счастье (Delight; уменьшительное в обоих случаях "Del", что тоже по-русски не передать). Что ни скажи, будет спойлером, поэтому большинство аннотаций — даже составленных теми, кто книгу читал, — охватывают разве только первые страниц тридцать-сорок.
В 1916 году Морфей, Песочный Человек, Повелитель Снов, был пленен амбициозным магом (который, вообще-то, хотел пленить саму Смерть, но промазал) и выбрался из ловушки только через семьдесят лет. Он вернулся в свое царство и принялся его восстанавливать, попутно собирая утраченные атрибуты власти.
Так вот, роман (а "Сэндмен" именно роман) — не о том.
Каждый том — отдельная, более-менее законченная повесть, вплетающаяся в единое целое (примечательно при этом, что действительно важные события до поры до времени остаются на периферии – потому-то и пересказывать содержание отдельных томов бессмысленно). Основные события происходят с 1988 по 1994 год, но вставные истории идут в восхитительно нелинейном порядке – вот эти «боковые» рассказы и становятся, опять же до поры до времени, лучшим в «Сэндмене».
Кошка отправилась к Повелителю Снов за истиной и получила ту, которую не ждала: некогда кошки владели землей, но однажды люди – немногие, может быть, лишь тысяча – увидели во снах, что мир может быть иным, и мир стал таким от начала времен; однако, если хотя бы тысяча кошек увидит во сне иную реальность...
Гарун-аль-Рашид отдает сказочный Багдад Морфею – если тот сможет сделать город бессмертным и неуничтожимым; и Багдад действительно бессмертен – в сказках «Тысячи и одной ночи».
Сон и Страдание побились об заклад, кто из них сильнее, — и вот, отчаявшийся старик провозглашает себя Императором Соединенных Штатов (история подлинная).
Божественный Август втайне готовит падение своей империи.
Могильных дел мастера по традиции после упокоения очередного клиента рассказывают профессиональные байки.
И тайна парламента грачей.
И сон города, в котором оказывается обычный клерк – и не может выбраться.
А еще – две судьбы пунктиром проходят перед нами со второго тома «Сэндмена» и до последнего. Солдат удачи Хоб Гэдлинг, в 1389 году заявивший во всеуслышанье, что умирают только дураки, а он не собирается; Сон и Смерть, как раз навестившие Англию, переглянулись – и с тех пор Морфей встречается с Хобом раз в сто лет в одном и том же лондонском трактире/ресторане/пабе. И бездарный драмодел Уилл Шекеспир, который душу готов был продать за такой гений, как у Криса Марло; в 1589 году (в том самом трактире) Морфей предложил ему иной договор: Шакспер станет гением, а в уплату напишет для Повелителя Снов две пьесы: конечно же, «Сон» и «Бурю».
Даже по этим заметкам видно, как далеко Гейман отошел от начальной возни со старыми комиксами (хотя и не отказался от нее вовсе, но сделал более тонкой). Неудивительно: «Сэндмен» — помимо прочего, история роста Геймана-писателя.
Ясно также, чем «Песочный человек» отличается от тех же «Хранителей»: Мур выходит на социальную и психологическую проблематику через самосознание жанра, а Гейман – через самосознание нарратива. «Dreams» для него – и сны, и грезы, и надежды, и, в первую очередь, повествования. Сны придают миру форму; реально то, что воображено и поведано, пусть даже только себе самому; Морфей – не только Владыка Грез, но и Князь Историй; а в его библиотеке есть все книги на свете, включая вашу («Как это, вы не писатель? – спрашивает библиотекарь Люсьен случайно забредшего в замок сновидца. – Вот же ваша книга под заглавием «Роман, О Котором Я Так Часто Мечтаю В Автобусе, — Романтический Бестселлер, Благодаря Которому Я Смогу Больше Никогда Не Работать»).
Но если бы Гейман остановился на этом, «Сэндмен» был бы не лучше и не хуже других его книг – свидетельством мастерства и фантазии, но не более того (с обычным геймановским равнодушным любопытством к крови и сексу).
И вот тут, к моему изумлению, Гейман совершил то, чего раньше не умел, а после не отваживался.
Путник, остановившийся в трактире на Конце Света (Конце Всех Светов, если быть точным), видит сквозь окно предвестие будущего – грандиозную погребальную процессию. И плачет сама Смерть, которую обычно мы видим в облике бодрой 17-летней готки.
Это – финал восьмого тома; впереди еще два.
Гейман написал трагедию. Классическую трагедию, елизаветинскую – трагедию мести и судьбы, о необходимости изменений и сознании их невозможности; укрепив ее в тучной почве мифа и в Четвертом Борхесовском Сюжете – о самоубийстве бога.
Первый и последний раз Гейман неравнодушен к своим героям. Он любит их, своих перворожденных, и проживает с ними их человеческие и нечеловеческие жизни, и вкладывает в них (особенно в Сэндмена и Шекспира) частицы себя.
Первый и последний раз. (Никогда не любил «Американских богов», а теперь – и тем более: холодный и рассчитанный самоплагиат; прежняя игра, но упрощенная и на другом поле.)
Графически «Сэндмен» не особо примечателен, особенно если сравнивать работу большинства художников с сюрреалистическими обложками Маккина. Впрочем, тут срабатывает и еще один фактор — технический. Рисунки Майкла Зулли в 13-м выпуске "Сэндмена", прошедшие прорисовку, закраску и цветоделение, кажутся не вполне комиксовыми и не вполне "настоящими"; между тем, когда в последнем томе "Сэндмена" Гейман продавил использование оригинальных рисунков Зулли, — перед читателем возникла нормальная книжная графика, при том, что манера художника осталась вполне узнаваемой.
Девятый и десятый тома романа не только по содержанию, но и по художественному решению резко отличаются от предыдущих. Экспрессионистская, почти «мультяшная» манера Марка Хемпела на удивление подходит к трагическому содержанию «Милостивых». Гиперреализм «Бдения» Майкла Зулли, чернильные рисунки Джона Мата в «китайском» эпилоге и викторианская стилизация Чарльза Весса в эпилоге «шекспировском».
«Бдение», последний том «Сэндмена», – настоящая, классическая эвкатастрофа. Мы видим, каким благом обернулась жертва Морфея, и, вместе со всеми героями – и всеми спящими по всему миру, – приходим на великие поминки. Повелитель Снов отсылает всех в мир яви... всех, «за одним исключением», как он говорит своему ворону-советчику. И последним просыпается... конечно же, читатель. Сон закончился, остались эпилоги, остался Шекспир: он тяжело заплатил за свой гений, он заканчивает «Бурю» и ломает свой посох; остался Морфей, уверенный (тогда, в начале XVII века), что, в отличие от Просперо, он никогда не сможет покинуть свой остров и у него никогда не будет своей истории. Морфей ошибся: он перестал быть островом, и Нил Гейман рассказал его историю от начала до конца.
Пора просыпаться навстречу трудам нового дня.
Очень жаль, что новые труды Нила Геймана не достигли – и, верно, уже никогда не достигнут – того, что он сделал полтора десятка лет назад, когда пробовал, и ошибался, и творил из вещества того же, что и сны.
облако тэгов
