| |
| Статья написана 7 декабря 2013 г. 23:54 |
"Харбинские мотыльки" Андрея Иванова (Эстония) не получили "Русский Букер". Жаль, хотя шансов, наверное, почти и не было. У меня к этой книге особенное отношение: это первая книга Андрея, которая мне субъективно очень-очень нравится. "Путешествие Ханумана на Лолланд", например, — это не мое, как и "Копенгага", а "Харбинские мотыльки" пробрали меня до печенок, что бывает редко. На сайте газеты этих текстов не было, так что пусть будут тут: интервью с Андреем и текст про его книгу. Вдруг и вам захочется прочесть. Книга этого достойна, хотя и труднодобываема — издана она только в Эстонии, а в России (пока) нет. 
Интервью с Андреем можно прочесть здесь. Ниже — отзыв о романе, напечатанный в августе в родной газете. Это, конечно, не откровенная фантастика, но и назвать роман сугубо реалистическим я бы не рискнул. Есть класс книг и фильмов, которые вроде как не сверхъестественны по сути, но описывают ситуации, которых не было и быть не могло; это фантастика на уровне более высоком, чем сюжет, и "Харбинские мотыльки" — из их числа. * О, проснись, проснись!.. 
Тема изгнанничества, звучащая во всяком прежнем тексте Иванова – и не на уровне страны даже, но на уровне мироздания, в котором честный художник не может не ощущать себя изгнанником, – в «Харбинских мотыльках» даже не тема, а фон, непременное условие существование, вездесущий бэкграунд, незаметный в силу своей вездесущности, однако пронизывающий каждую букву романа, как (считали средневековые мудрецы) привычная нам с рождения и потому не замечаемая нами музыка сфер. Только здесь это музыка сфер наоборот: вселенская дисгармония, выбивающая из жизни, любыми путями ведущая к гибели. Андрей Иванов описывает эмигрантское сообщество буржуазной Эстонии скрупулезно и мастерски, вплетая информацию в ткань повествования и не скатываясь до лекций о том, какие именно кружки и общества действовали в Ревеле и Юрьеве в такие-то годы. То же самое относится к топонимам: вместо Кадриорга здесь Екатериненталь, вместо Йыхви – Йевве, вместо Копли – район Коппель, вместо Виру – улица Глиняная, есть даже Клеверная река – Хярьяпеа, которую в 1937 году увели под землю. Не менее точны и прочие исторические декорации. На периферии мелькают реальные исторические личности от Муссолини и Пятса до куда менее известных современному читателю: будущий герой французского Сопротивления лингвист Борис Вильде, основоположники русского фашизма Родзаевский и Вонсяцкий, даже японский генерал Садао Араки, поддерживавший связи с Всероссийской фашистской партией.
Где-то далеко, за пределами Эстонии и Прибалтики, вовсю веют ветры истории, творятся великие дела, гремят взрывы, и Ревель тоже трясет; макрокосм штормит – микрокосм трясет, и в жизни протагониста Бориса Реброва это волнение отдается глухо, но вполне ощутимо. «Харбинских мотыльков» можно прочесть и как роман о неизбежном гниении оторванного от России эмигрантского сообщества, о том, как люди, живущие лишь прошлым, превращаются в мертвецов, в зомби (или, как в видении несчастного Тимофея, сына писательницы-оккультистки, в стальных мотыльков), как в пустотах внутри их голов и сердец медленно, но верно вызревает фашизм – теория дьявольская, хотя сами эти люди уверяют себя, что с ними Бог, ненавидящий большевиков. И вот уже то тут, то там слышится словечко «жидовский»: нансеновские паспорта – жидовская грамота, жидовский марксизм... Вот люди, казавшиеся адекватными, замыкаются в секты, превращаются в чудовищ – и гибнут тоже чудовищно. Но, разумеется, «Харбинские мотыльки» – далеко не только о русском фашизме. Тут есть и бизнесмены, сделавшие миллионы на сделках с советской Россией, и контрабандисты, и писатели, и художники; русские, немцы, эстонцы – все те сыны человеческие, которые «уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (эпиграф к роману из ветхозаветной книги Екклесиаста). За ежесекундно меняющейся человеческой мозаикой наблюдать и забавно, и страшно, и, может быть, забавнее и страшнее всего то, что параллели между тем временем – правильнее сказать, междувременьем, в историю Европы вошедшим под названием «эпоха между войнами», – и нашим. Взять те же ругаемые эмигрантами нансеновские паспорта – точь-в-точь наши серые документы апатридов; взять эмигрантские разговоры, в которых сквозит беспросветность, бессмысленность существования, отупение чувств, лишающее оказавшегося в этом аду индивида всякой надежды. Умирающая от чахотки оккультистка предсказывает многим героям романа смерть в 1940 году. Мы догадываемся, что именно их ждет, они – нет; беда в том, что им все равно. Они равнодушны, не слушают других и говорят сами с собой, пытаясь доказать себе, что они не отрезанный ломоть, обрести какой-то новый смысл бытия: «Что, если мы изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Мы тут, чтобы пережить изгнание, обогатить душу чувством вины, чтоб породить нового человека, который будет страдать больше, совеститься больше, чувствовать острей... и этот новый тип русского человека даст росток новой России и всему человечеству...» Вдруг наша историческая миссия в том, чтобы вернуться в Россию после смерти? Но только это не утешает, и наедине с собой герой пишет такие стихи: я вырванное из жизни существо семя которое нигде не прорастет зверь который добычи не ищет огонек угасающей сигареты предчувствуие затмения безмолвие ничто «А может, замысел таков, чтобы человек жил в мире, в котором все болтается на ниточке? – возражает писатель Стропилин. – И в первую очередь сам человек, без гарантий, что его завтра не подвесят?» Но если это и испытание, его не выдерживает никто. Сознание своей никчемности разъедает души, а ведь на эту наживку легче всего уловить сынов человеческих. «Я был и в Берлине, и в Париже, я даже в Италию ездил, между прочим, – говорит фашист Сундуков. – Там много наших, и чем они занимаются? Проституцией, гомосексуализмом, курят опиум, пишут стихи, пьют, пишут романы, которые никому не нужны, для себя пишут, картинки малюют для борделей и водевилей, нюхают кокаин, играют на роялях без штанов, читают да-да да-да... уже и на французский перешли... Мельчает человек в отрыве от родины». Надо действовать, господа! Хватит философии! Фашизм спасет нашу родину!.. Но, конечно, никого фашизм не спасет – наоборот. Все пути тут гибельны. Междувременье равно безвременью, герой записывает в дневнике удивительно точное: «Сознание, как ртуть, отражает и прошлое и будущее одновременно». Попытки обрести новый, как сейчас говорят, идентитет, именоваться Boris Rebrov, kunstnik (эст. "Борис Ребров, художник") – не удаются. И всех героев романа, даже самых страшных, самых заплутавших в лабиринтах политики и сумасшествия, безумно жалко, и Бориса Реброва – в первую очередь. Так и хочется прокричать в открывающуюся бездну хокку Басё: О, проснись, проснись! Стань товарищем моим, спящий мотылек! Как доказывает финал, проснуться – можно. Только иногда для этого нужно умереть. То есть – разорвать все нити, что связывают тебя с прежней жизнью, с отжившим свое коконом.
|
| | |
| Статья написана 25 ноября 2013 г. 23:08 |
Капитан Джим Уэддербёрн черта лысого не боится. А Джеймс Уэддербёрн услышал нечто, от чего мурашки поползли по коже. Дрейфуя по ночи на манер ледяного ветра, переплетая свой путь с фонарными столбами, он услышал аккордеоны. Аккордеоны: звучание зла. Аккордеоны — как хамелеоны. Они чуть необычнее даже этого слова; приводящий их в действие механизм неочевиден. Вы видели когда-нибудь внутренности аккордеона? В нем нет ни микрочипов, ни чего-либо, что объясняло бы производимый аккордеонами звук. Они выводят свои хрипы, демонстративно пренебрегая всеми научными законами. А в сегодняшнем мире, где от микрочипов остались лишь следы на песке, аккордеоны зловещи как никогда. Эти глянцевые футляры, смахивающие на хитин насекомых. Эти вдохи и выдохи вкупе с белозубым сиянием клавиш во тьме. Тони Баллантайн "Грезящий Лондон" (перевод вашего непокорного)
|
| | |
| Статья написана 21 ноября 2013 г. 14:22 |
|
| | |
| Статья написана 27 октября 2013 г. 01:30 |
А вот интересно. Роман Готорна Абендсена из романа Филипа Дика "Человек в Высоком замке" в оригинале называется "The Grasshopper Lies Heavy", и поскольку один из героев книги говорит, что "это из Библии", все русские переводчики как один интерпретировали название в духе Откровения Иоанна Богослова: тут и "Саранча садится тучей", и "И саранча легла густо", и "Из дыма вышла саранча", и "Саранча, застилающая небо", и "Тучнеет саранча". Это Г. Корчагин, О. Колесников, А. Левкин, Н. Мухортов; я так и не разобрался, кто что перевел, но добросовестно просмотрел все варианты переводов на Флибусте. Между тем саранча из девятой главы Откровения — это традиционно locusts. Я не просматривал все варианты, но в Библии короля Якова это locusts и много где еще. И, скажем, знаменитый роман Натанаэла Уэста "День саранчи" называется именно "The Day of the Locust", а поскольку Уэст упоминается в книге Дика, получается какая-то странная параллель, которая меня сбила с толку моментально. А вот "The Grasshopper Lies Heavy" — это другое. Фраза очень напоминает Екклесиаста 12:5, "and the grasshopper shall be a burden" в Библии короля Якова и, скажем, "and the grasshopper drags itself along" в более современной версии. В синодальном переводе — "и отяжелеет кузнечик", в церковнославянском — "и отолстѣ́ютъ прýзiе". Это про времена, когда сделать ничего нельзя, когда "померкли солнце и свет и луна и звезды", когда "нашли новые тучи вслед за дождем" (ср. "плотные тучи — и нет дождя" из "И цзин"), про смерть в том числе: "В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно..." Но никакого апокалипсиса; Абендсен не сравнивает нацистов с саранчой Иоанна, да и странно было бы так называть роман о победе над нацизмом; это скорее про пассивную позицию перед активным внешним миром — то, что "Книга перемен" обозначает чертой "инь" в противоположность черте "ян". И что-то мне кажется, что никто из переводчиков не угадал. Но если у кого есть другие аргументы — welcome.
|
| | |
| Статья написана 28 сентября 2013 г. 00:49 |
Для выражения задачи и ее ввода в Искинт требовался светокарандаш, но Антон им не воспользовался, не это ему было нужно. Легким касанием пальцев он, точно зверька, огладил инвентор, тронул грани смежных кристаллов, пока не ощутил знакомое покалывание, и тогда, опустив ладони, сосредоточился на этом щемящем покалывании, представил, как под кожей ладоней исчезает холодок соприкосновения с веществом, как вместе с холодком исчезает его твердость и нет уже больше ни пальцев, ни вещества, ни тесной комнаты, ни аппарата в ней, а есть только человеческое "я", движущееся навстречу тому, что скрыто в Искинте, — сливающееся с ним. Мгновение перехода, как всегда, выпало из сознания. Внезапно Антон стал не тем, чем был, бесплотно завис в волне необозримого, почему-то белого, как полуденный туман, океана, и эта волна колыхнула его сознание, или, наоборот, сознание всколыхнуло всю эту туманную и неощутимую вокруг белизну. Что-то вроде изумления передалось Антону, он привычно и быстро откликнулся, и тогда в его сознании вспышкой возник вопрос, который нельзя было выразить словами, как, впрочем, и весь последовавший затем диалог, в котором человек узнавал Искинт, а тот, в свою очередь, узнавал человека. Хотя можно ли это назвать узнаванием? Один из величайших философов, Карл Маркс, к ужасу примитивных материалистов еще в докибернетическую эпоху высказал ту, впоследствии самоочевидную мысль, что и машине присуща своя, особого рода "душа", выражающаяся в действии законов ее функционирования. Тем более это относилось к Искинту, искусственному интеллекту целой планеты, главному управителю всех ее техносистем, чья память вмещала все и вся, чей мозг одновременно решал тысячи задач, отвечал на тысячи запросов и выдавал миллионы команд. Да, у Искинта была своя "душа", огромная и сложная, как он сам, ее-то Антон и воспринял как бескрайне колышащийся, неосязаемо белый, безбрежный океан инаковости. Это, на секундочку, 1985 год. "Сила сильных", последняя книга Дмитрия Биленкина. Не без анахронизмов, хотя это что считать анахронизмами; вот кто из вас, жалких ничтожных людей, как выражается Алан Кубатиев, видел в деле настоящее советское световое перо — то, которым можно было тыкать в экран монохромного дисплея? Только пользовались им редко в машинном зале моего детства. И, да, я допускаю и даже уверен, что Биленкин читал Гибсона. Но — 1985 год. "Нейромант" в 1984-м был издан.
|
|
|
облако тэгов
