Прочел свежеизданное продолжение "В финале Джон умрет" Дэвида Вонга — "Эта книга кишит пауками (Серьезно, чувак, не прикасайся к ней)" . Полноценную рецензию писать некогда, так что выскажусь в свободной форме.

Это, ребята, нечто. Книга одновременно и похожа на предшественницу, и резко от нее отходит.

Вроде бы, начинается все в прежнем духе: буффонада, черный юмор, грубые шутки, оторванные конечности и взрывы фантазии.

А вот потом прорывается мрачнейший зомби-хоррор — и чем дальше, тем серьезнее. Ближе к середине становится совсем не до шуток.

И вдруг — кульминация.

Знаете, я не припомню уже, когда мне в последний раз случалось с возгласом "Бл*****!" отбросить книжку и с пустым взглядом просидеть несколько минут, слушая, как бешено колотится сердце. Но с "Пауками" было именно так. Вонг подкидывает такой сюрприз, что челюсть отвисает. Сюрприз, как понимаете, не из приятных. Но это гениально.

Но и после кульминации ничего не заканчивается — следует интересная, но куда более легкомысленная развязка, увенчанная совсем уже привычным и уютным финалом с обязательной философской ноткой.

В отличие от "Джона", у "Пауков" единый сквозной сюжет (хотя и несколько линий), и кое-где в нем зияют дыры. Но у книги столько достоинств, что я готов простить любые огрехи, даром что немногочисленные. Вонг творит невероятные вещи с героями, композицией, идеями, заголовками, пропорциями — короче говоря, играет по собственным правилам и побеждает. И он сдержал слово: это именно продолжение, развитие, а не бездумная перепевка предыдущей книги (теоретически, ее можно и не читать — но зачем лишать себя такого удовольствия? Ну и прозеваете много пасхалок для посвященных). А с идейной начинкой у "Пауков" даже немножко получше: тут вам и элементы сатиры, и тонкие наблюдения, незаметно вживленные в текст. Чистого развлечения не ждите — хотя и отложить книжку, не дочитав до конца, вряд ли получится. За вычетом той самой кульминации...
Читать, читать, читать. На Амазоне пока со мной согласны — средний рейтинг 4.9 при 184 отзывах. А вот стоит ли ждать на русском — не знаю. Жаль, если не дождемся — но что-то я не видел "Джона" в российских списках бестселлеров...

Под катом пара бонусов.

Иллюстрация к роману (понимать буквально):

Опросник для лиц, подозревающих у себя мозговых паразитов:

Свежий постер к экранизации первой книги (режиссер — Дон Коскарелли). В американском прокате с января. На фестивалях (в том числе в Торонто) фильм шел с большим успехом.

Блестящий отзыв с Goodreads. К сожалению, нет сейчас времени на перевод.

In George Orwell's 1984, Winston Smith is an open source developer who writes his code offline because his ISP has installed packet sniffers that are regulated by the government under the Patriot Act. It's really for his own protection, though. From, like, terrorists and DVD pirates and stuff. Like every good American, he drinks Coca-Cola and his processed food has desensitized his palate to all but four flavors: (sweet, salty-so-that-you-will-drink-more-coca-cola, sweet, and Cooler Ranch!(tm)). His benevolent overlords have provided him with some war happening somewhere for some reason so that he, and the rest of the population, can be sure that the government is really in his best interests. In fact, the news always has some story about Paris Hilton or yet another white girl who has been abducted by some evil bastard who is biologically wired by 200,000 years of human evolution to fuck 12-year-olds, but is socially conditioned to be obsessed with sex, yet also to feel guilty about it. This culminates into a distorted view of sexuality, and results in rape in murder, which both make for very good news topics. This, too, is in Winston's best interests because, while fear is healthy, thinking *too* much about his own mortality is strictly taboo, as it may lead to something dangerously insightful, and he might lose his taste for Coca Cola and breast implants. The television also plays on his fears of the unknown by exaggerating stereotypes of minorities and homosexuals, under the guise of celebrating "diversity", but even these images of being ghetto-fabulous and a lisping interior designer actually exist solely to promote racism and homophobia, which also prove to be efficient distractions.

For some reason, Winston gets tired of eating recycled Pop Tarts and eating happy pills and pretending to be interested in sports and manufactured news items. But, in the end, they fix him and he's happy again. Or something.

Источник

АСТ, Астрель, 2012

Если две змеи пожирают друг друга, то какая закончит раньше – та, что движется по часовой стрелке, или та, что против?

В мире Дэвида Вонга инь и ян находятся в состоянии войны: если в нашей реальности черное и белое сливаются в изящный символ, который можно изобразить сливками на черном кофе, то в вонговской кофе безжалостно перемешан, пересыпан перцем, разбавлен кубиками льда и в конечном счете выменян на водку с апельсиновым соком. Высшая гармония – в отсутствии гармонии.

С виду, впрочем, слово на букву «г» едва ли применимо к книге, в которой правят бал летающие собаки, гориллы на крабах, сосиски мобильной связи, загадочные мешки с салом и другие атрибуты кошмарного сна, увиденного поклонником Дугласа Адамса после посещения выставки сюрреалистов.

А начиналось все безобидно, если не пасторально: в один апрельский вечер двое двадцатилетних разгильдяев, прожигающих юность в безымянном городке на американском Среднем Западе, выбрались на загородную вечеринку с алкоголем, женским полом и рок-н-роллом. Один – тот самый Дэвид Вонг – по итогам ночи разочаровался в себе, перепугался до смерти и чуть не опоздал на работу, другой – тот самый Джон – провел время с большей пользой, а именно:

а) попробовал «соевый соус» – невиданный прежде наркотик, снимающий завесу с человеческих глаз и делающий ад (измерение Икс, Зен, метавселенную – как только ни называли его наивные люди) немного ближе;

б) ушел живым из некоего странного дома, гостей и хозяев которого полицейским экспертам пришлось соскребать со стен;

в) обзавелся невидимым (или видимым только ему) домашним питомцем, склонным к агрессии и непохожим ни на один из видов, известных биологической науке;

г) выскочил за пределы пространственно-временного континуума, познал тайны бытия и научился вселяться в собак.

Стоит ли говорить, что ко всем этим и многим другим радостям пришлось приобщиться и Дэвиду – хотел он того или нет? На то и существуют лучшие друзья – по крайней мере, в представлении Джона.

Еще можно перечислить жанровые столпы, на которых покоится шатер этого цирка: «Фантазм», «Зловещие мертвецы», «Вторжение похитителей тел», «Автостопом по Галактике», «Восставший из ада», «Звездный путь», «Сумеречная зона», полное собрание сочинений Г. Ф. Лавкрафта, избранные романы Дина Кунца, а также Half — Life , Doom и другие легенды игровой индустрии.

Однако первозданную прелесть этой книги не в силах передать ни одна классификация; подчиняясь воле автора, два и два упрямо дают в сумме пять, а золотистые ретриверы садятся за руль и жмут на педали.

Силы хаоса вырвались на свободу в 2001 году, когда скромный офисный работник Джейсон Парджин, спрятавшись за еще более скромным псевдонимом (по его словам, «Вонг» – самая распространенная фамилия на планете), выложил в Интернет короткую историю «о себе, своем друге и монстре, сделанном из мяса». История прижилась, обросла поклонниками и продолжениями и превратилась в итоге в полновесный роман. За публикацией в мелком издательстве «Пермьютед пресс» и неожиданно высокими продажами последовали издание массовым тиражом, предложение от именитого режиссера Дона Коскарелли («фантазмовские» гены сработали как часы — и кстати, фильм уже снят и демонстрируется на фестивалях) и культовый статус. Дальше Джона, Дэвида и сопутствующий им бестиарий было уже не остановить.

Хотя временами в тексте и проглядывают швы, скрепляющие несколько последовательных сюжетов в единое целое, отдельные нестыковки теряются на фоне выложенной Вонгом мозаики, пестрой и богатой на детали. Заметнее всего выделяются две составляющие – страх и смех, сплетенные теснее, чем нити ДНК. Ужасное здесь неотделимо от комического и подпитывается им; устоять перед чарами романа тем сложнее, что он успешно эксплуатирует две из трех сильнейших человеческих эмоций (третья, любовь, тоже не забыта). В свою очередь, основные цвета дробятся на оттенки: юмор – от пародии на компьютерные игры и кишечно-генитальных хохм до скрытой сатиры на религию и общество потребления, хоррор – от кровавого сплаттерпанка до тонкой поволоки сверхъестественного, достойной классиков жанра.

Идеи и метафоры, небрежно разбросанные по тексту, могли бы составить еще один список, а краткая подборка цитат потребовала бы под себя отдельный блокнот. Здесь и живые наркотики, которые проникают в человеческое тело по собственному почину; и размышления о массовой культуре, формирующей особый взгляд на нашу действительность и ее гипотетических соседок; и тема насилия как неотъемлемой части вселенной и главной утехи богов. По ходу действия главный герой из неуклюжей тени, сопровождающей обаятельного Джона в его выходках и безумствах, превращается в трагическую, многогранную фигуру – и некоторые из этих граней отсвечивают гагатовой чернотой.

При всем этом книга остается увлекательным чтением, нафаршированным чудовищами, стрельбой, небылицами, сюжетными сюрпризами и анекдотами о пенисах (не всегда удачными, но природа предмета такова, что даже половинная отдача – успех). Поддавшись высокомерию, легко сбить фокусировку – и смотреть, говоря словами героя, «не на дорогу, а на грязь, прилипшую к ветровому стеклу». Почти так же легко, как поверить в змей, пожирающих друг друга назло законам естества.

Впрочем, тварям, ползающим по изнанке бытия, безразлично ваше мнение об их реальности – вполне достаточно, чтобы к ним повернулись спиной.

Рецензия вошла в шорт-лист конкурса "Фанткритик — 2012" и заняла IV (V) место по количеству баллов.

Эксмо, Домино, 2011

Давным-давно, когда литература носила панталоны и длинные юбки, один грустный скандинав писал сказку о далекой стране, которой никогда не видел: «В небольшой коробке лежал искусственный соловей, весь осыпанный брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило его завести, и он начинал петь одну из тех песенок, которые пел живой соловей, и поводить хвостиком, отливающим золотом и серебром».

Небывалой игрушке повезло с потомством. Годы сменялись десятилетиями, литературные популяции рождались, разрастались и чахли, но заводной ген, переживая катаклизм за катаклизмом, упорно рвался к эволюционному превосходству.

Его звездный час настал на заре двадцатого века, когда поэты из парижских кафешантанов побросали лиры и принялись увлеченно конструировать вирши в форме будильников и голубей. Это назвали модернизмом. Позднее появился обычай растаскивать на части старые сказки и собирать из них новые – не всегда жизнеспособные, но осыпанные брильянтами, рубинами и самоиронией. Это назвали постмодернизмом.

В эру Интернета последние течения и манифесты смыло валом массовой культуры, и сборка заводных организмов стала обычным делом. Увы, изначальная птичья форма оказалась слабо приспособленной к новой среде, и в моду вошли книги-рыбы – холодные, изящные и легко контролируемые.

Не последним образцом этой породы служит дебютный роман Стивена Холла, переведенный на несколько десятков языков, номинированный на премию Артура Кларка, неистощимый на выдумки и не зацепивший всерьез ни аудиторию, ни критиков.

История этого текста поучительна и печальна.

К чести молодого британца, он сделал все, чтобы Википедия-2020 назвала его книгу культовой. Двигателем сюжета избрана амнезия – волшебная палочка, позволяющая строить персонажа с нуля. На палочку накручены килограммы сладкой ваты – приключения, монстры, тайны, игры со шрифтами и даже анимашки блокнотного типа. Все это весело жужжит, искрит и позвякивает, но по сути маскирует пустоту.

И начинается все с нее же: герой приходит в себя на полу спальни, совершенно не представляя, кто он такой. Водительские права подсказывают, что зовут его Эрик Сандерсон. От психотерапевта он узнает, что страдает диссоциативной амнезией и теряет память не в первый раз. Наконец, ежедневные весточки от предыдущего Сандерсона (предвидевшего скорое растворение в эфире) намекают, что их общий недуг медицине неподвластен, а за выживание предстоит побороться.

Растерянный Эрик выбирает бездействие и живет тихой растительной жизнью. От доктора ему известно, что его девушка, Клио, трагически погибла на отдыхе в Греции; возможно, ее смерть и спровоцировала амнезию. Но в доме героя не сохранилось ни одной вещи, напоминающей о ней – даже фотографии; мало того, стерилизовано все его прошлое, все связи оборваны под корень. Коротая дни в одиночестве, Сандерсон Второй становится формой без содержания, тенью Сандерсона Первого.

Людовициан, по Холлу – опаснейший из видов концептуальных рыб. Как и все прочие, селится в коммуникативных потоках, каналах межличностных связей и океанах бессознательного. Охотится в одиночку, отхватывая куски от болезненных сознаний. Территориален, избранной жертве верен до конца. На страницах романа появляется, по преимуществу, в натуральном виде (изобразить акулу средствами Word проще, чем кажется), реже – описательно: «Идеи, мысли, сны и воспоминания… взрывчато выбрасывались из травы. Концепция самой травы начала… гнать волну в виде длинного пенистого гребня. На вершине этого буруна что-то пробивалось сквозь пену – …прекрасно развитый идейный плавник».

Легкомысленный читатель посмеется над идейными плавниками и «длинными толстыми кольцами вины», но Эрику не до веселья: он бежит по собственным следам, восстанавливая хронику потерянной жизни. Предшественник оставил ему богатый защитный арсенал, в частности – технику мимикрической маскировки личности и бездивергентную концептуальную петлю (аналог пентаграммы: записываем на пленку бормотание незнакомых друг с другом людей, расставляем диктофоны по углам – и спим спокойно). Но покончить с напастью раз и навсегда может лишь таинственный доктор Трей Фидорус – а найти его не проще, чем малька в мутной речке…

Ангелом-хранителем Эрика становится Скаут – девушка с татуировкой смайлика (на пальце ноги) и всеми качествами подростковой мечты. А еще она до боли напоминает Клио, какой та предстает в зашифрованных посланиях Эрика Первого. И в этот момент роман сбрасывает научно-фантастическую личину, демонстрируя оскал мелодрамы.

Самым острым упреком этой кукольной любви становятся именно фрагменты, повествующие о прошлом. На тридцати страницах умещается больше нежности, тревоги и живого чувства, чем во всех остальных главах. И в этом есть логика: в конце концов, Второй – лишь отражение Первого, рябь на воде. Но зачем писать о копиях, когда есть оригиналы?

Тема самоидентичности, утраты и обретения себя выписана в романе жирными плакатными мазками. Инертный, непонятливый, толстокожий Эрик отчаянно хочет стать настоящим мальчиком – и мы так же отчаянно хотим, чтобы акула избавила его мучений. Так сочувствуют Фредди Крюгеру.

У Холла вообще все пышно, по-восточному. Если образность, то буйная («Это было всем, и в самой сердцевине всего пребывало простое, совершенное вот так, как оно есть» – и переводчик тут ни при чем, хотя грехов за ним немало). Если продвижение, то на всю катушку: сразу после выхода романа стало известно, что у всех 36 глав имеются «негативы» – фрагменты разного объема, проясняющие и дополняющие основной текст. Часть была опубликована в Интернете, часть в забугорных изданиях, один «какое-то время находился под скамейкой в окрестностях Манчестера». Впрочем, игра не заладилась: обсуждения на форумах угасли в считанные месяцы, а две трети фрагментов так и засахарились на жестком диске своего создателя.

Целя на лавры хитреца, Холл превращает роман в чернильное пятно: что хочешь, то и видишь (оригинальное название, The Raw Shark Texts, прямо отсылает к тесту Роршаха). Прежде всего это касается концовки, размытой до белого шума; ответы ищите в парке под скамейкой. Но неопределенность расползается по всему тексту, как инфекция. Что за история спрятана за всеми этими милыми пустячками – «Задверье», «Мементо», «Страна Чудес без тормозов», «Вечное сияние чистого разума», «Город мечтающих книг»? Что угодно, только не «Дневники голодной акулы».

Об истинном предназначении этой книги свидетельствует киносценарий, в который она преобразилась вскоре после публикации. Свидетельствует молча, лежа на дальней полке. А жаль – концептуальным акулам и миногам вольготнее было бы на экране, в полновесном 3D, чем под плоской книжной обложкой. Усидеть на двух стульях Холлу не удалось.

Может ли заводная птица петь живые песни? Случай Джойса наводит на утвердительный ответ, но тонкая настройка требует умелых пальцев. Вот и эта рецензия – без минуты акростих; не рядиться же теперь в постмодернисты.

Рецензия заняла I место на конкурсе "Фанткритик — 2012".

Удивительная проза, место встречи Дансени, Борхеса и науки о человеческом мозге. Конструктор городов и видений, любоваться которым можно до бесконечности, а толковать — и того дольше.

Города и глаза. 2.

Форму города Земруда определяет настроение того, кто смотрит на него. Коль ты идешь по ней насвистывая, а твой нос парит за свистом, ты познаешь ее снизу вверх: трепещущие занавески, подоконники, фонтаны. Если ж ты идешь, повесив голову и сжав до боли кулаки, то взгляд твой будет упираться в землю, видеть то, что расположено на уровне земли,— канализационные люки, сточные канавки, грязные бумажки, рыбью чешую.

Нельзя сказать, что та или иная картина верней другой, но о Земруде, предстающей перед тем, кто смотрит снизу вверх, ты слышишь главным образом от тех, кто вспоминает ее, погружаясь в нижнюю Земруду, ежедневно проходя по ней один и тот же путь и утром ощущая вчерашнее уныние, осевшее на нижней части стен. Для всех нас рано или поздно наступает день, когда наш взгляд сползает на уровень водосточных желобов, и с той поры мы неспособны оторвать его от мостовой. Обратное движение не исключается, но происходит редко, и поэтому мы так и бродим по Земруде, вглядываясь в погреба, фундаменты, колодцы.

Города и глаза. 4.

Попав в Филлиду, получаешь удовольствие, глядя, сколь разнообразны там мосты через каналы,— крытые, горбатые, понтонные, висячие, с ажурными перилами и на пилястрах; сколько всяких окон в ней — с колонкой, мавританские, копьевидные, со стрельчатыми сводами, под витражами-лунами и витражами-розами; как много видов мостовых — булыжные, щебеночные, мощенные крупными плитами и мелкой плиткой — голубой и белой. Тут и там Филлида преподносит взгляду какой-нибудь сюрприз: кустик каперсов, торчащий из крепостной стены, статуи трех королев, стоящие на консоли, купол-луковицу с тройкой луковок, нанизанных на шпиль. «Счастлив тот, кто может видеть каждый день Филлиду со всем, что есть в ней!» — восклицаешь ты, досадуя, что вынужден покинуть этот город, лишь коснувшись его взглядом.

Но выходит так, что ты там остаешься насовсем. И скоро город меркнет в твоих глазах, и ты уже не видишь статуй на консолях, куполов и окон-роз. Как и прочие обитатели Филлиды, ты переходишь с улицы на улицу зигзагом, обращая внимание на то, где солнечная, а где теневая сторона, тут видишь дверь, там — лестницу, скамейку, куда поместить корзину, сточную канаву, куда можно оступиться, если не смотреть под ноги. Все остальное в этом городе отныне для тебя невидимо. Маршруты по Филлиде намечаются меж точками в пространстве,— например, кратчайший путь к ларьку торговца так, чтоб миновать окошко кредитора. Ты устремляешься к тому, что не где-то, а в тебе самом — затаенное, забытое: если из двух портиков один определенно больше радует твой взгляд, то это оттого, что три десятка лет назад под ним прошла девушка в широкой блузке с вышитыми рукавами, или, быть может, просто потому, что в определенный час он так же освещается лучами солнца, как другой, когда-то виденный тобой и не припомнишь где.

Миллионы глаз скользят по окнам, каперсам, мостам, как будто перед ними чистая страница. Немало городов, подобно Филлиде, уклоняются от взглядов, и можно их увидеть, лишь застав врасплох.