Хроники заводной рыбы

Эксмо, Домино, 2011

Давным-давно, когда литература носила панталоны и длинные юбки, один грустный скандинав писал сказку о далекой стране, которой никогда не видел: «В небольшой коробке лежал искусственный соловей, весь осыпанный брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило его завести, и он начинал петь одну из тех песенок, которые пел живой соловей, и поводить хвостиком, отливающим золотом и серебром».

Небывалой игрушке повезло с потомством. Годы сменялись десятилетиями, литературные популяции рождались, разрастались и чахли, но заводной ген, переживая катаклизм за катаклизмом, упорно рвался к эволюционному превосходству.

Его звездный час настал на заре двадцатого века, когда поэты из парижских кафешантанов побросали лиры и принялись увлеченно конструировать вирши в форме будильников и голубей. Это назвали модернизмом. Позднее появился обычай растаскивать на части старые сказки и собирать из них новые – не всегда жизнеспособные, но осыпанные брильянтами, рубинами и самоиронией. Это назвали постмодернизмом.

В эру Интернета последние течения и манифесты смыло валом массовой культуры, и сборка заводных организмов стала обычным делом. Увы, изначальная птичья форма оказалась слабо приспособленной к новой среде, и в моду вошли книги-рыбы – холодные, изящные и легко контролируемые.

Не последним образцом этой породы служит дебютный роман Стивена Холла, переведенный на несколько десятков языков, номинированный на премию Артура Кларка, неистощимый на выдумки и не зацепивший всерьез ни аудиторию, ни критиков.

История этого текста поучительна и печальна.

К чести молодого британца, он сделал все, чтобы Википедия-2020 назвала его книгу культовой. Двигателем сюжета избрана амнезия – волшебная палочка, позволяющая строить персонажа с нуля. На палочку накручены килограммы сладкой ваты – приключения, монстры, тайны, игры со шрифтами и даже анимашки блокнотного типа. Все это весело жужжит, искрит и позвякивает, но по сути маскирует пустоту.

И начинается все с нее же: герой приходит в себя на полу спальни, совершенно не представляя, кто он такой. Водительские права подсказывают, что зовут его Эрик Сандерсон. От психотерапевта он узнает, что страдает диссоциативной амнезией и теряет память не в первый раз. Наконец, ежедневные весточки от предыдущего Сандерсона (предвидевшего скорое растворение в эфире) намекают, что их общий недуг медицине неподвластен, а за выживание предстоит побороться.

Растерянный Эрик выбирает бездействие и живет тихой растительной жизнью. От доктора ему известно, что его девушка, Клио, трагически погибла на отдыхе в Греции; возможно, ее смерть и спровоцировала амнезию. Но в доме героя не сохранилось ни одной вещи, напоминающей о ней – даже фотографии; мало того, стерилизовано все его прошлое, все связи оборваны под корень. Коротая дни в одиночестве, Сандерсон Второй становится формой без содержания, тенью Сандерсона Первого.

Людовициан, по Холлу – опаснейший из видов концептуальных рыб. Как и все прочие, селится в коммуникативных потоках, каналах межличностных связей и океанах бессознательного. Охотится в одиночку, отхватывая куски от болезненных сознаний. Территориален, избранной жертве верен до конца. На страницах романа появляется, по преимуществу, в натуральном виде (изобразить акулу средствами Word проще, чем кажется), реже – описательно: «Идеи, мысли, сны и воспоминания… взрывчато выбрасывались из травы. Концепция самой травы начала… гнать волну в виде длинного пенистого гребня. На вершине этого буруна что-то пробивалось сквозь пену – …прекрасно развитый идейный плавник».

Легкомысленный читатель посмеется над идейными плавниками и «длинными толстыми кольцами вины», но Эрику не до веселья: он бежит по собственным следам, восстанавливая хронику потерянной жизни. Предшественник оставил ему богатый защитный арсенал, в частности – технику мимикрической маскировки личности и бездивергентную концептуальную петлю (аналог пентаграммы: записываем на пленку бормотание незнакомых друг с другом людей, расставляем диктофоны по углам – и спим спокойно). Но покончить с напастью раз и навсегда может лишь таинственный доктор Трей Фидорус – а найти его не проще, чем малька в мутной речке…

Ангелом-хранителем Эрика становится Скаут – девушка с татуировкой смайлика (на пальце ноги) и всеми качествами подростковой мечты. А еще она до боли напоминает Клио, какой та предстает в зашифрованных посланиях Эрика Первого. И в этот момент роман сбрасывает научно-фантастическую личину, демонстрируя оскал мелодрамы.

Самым острым упреком этой кукольной любви становятся именно фрагменты, повествующие о прошлом. На тридцати страницах умещается больше нежности, тревоги и живого чувства, чем во всех остальных главах. И в этом есть логика: в конце концов, Второй – лишь отражение Первого, рябь на воде. Но зачем писать о копиях, когда есть оригиналы?

Тема самоидентичности, утраты и обретения себя выписана в романе жирными плакатными мазками. Инертный, непонятливый, толстокожий Эрик отчаянно хочет стать настоящим мальчиком – и мы так же отчаянно хотим, чтобы акула избавила его мучений. Так сочувствуют Фредди Крюгеру.

У Холла вообще все пышно, по-восточному. Если образность, то буйная («Это было всем, и в самой сердцевине всего пребывало простое, совершенное вот так, как оно есть» – и переводчик тут ни при чем, хотя грехов за ним немало). Если продвижение, то на всю катушку: сразу после выхода романа стало известно, что у всех 36 глав имеются «негативы» – фрагменты разного объема, проясняющие и дополняющие основной текст. Часть была опубликована в Интернете, часть в забугорных изданиях, один «какое-то время находился под скамейкой в окрестностях Манчестера». Впрочем, игра не заладилась: обсуждения на форумах угасли в считанные месяцы, а две трети фрагментов так и засахарились на жестком диске своего создателя.

Целя на лавры хитреца, Холл превращает роман в чернильное пятно: что хочешь, то и видишь (оригинальное название, The Raw Shark Texts, прямо отсылает к тесту Роршаха). Прежде всего это касается концовки, размытой до белого шума; ответы ищите в парке под скамейкой. Но неопределенность расползается по всему тексту, как инфекция. Что за история спрятана за всеми этими милыми пустячками – «Задверье», «Мементо», «Страна Чудес без тормозов», «Вечное сияние чистого разума», «Город мечтающих книг»? Что угодно, только не «Дневники голодной акулы».

Об истинном предназначении этой книги свидетельствует киносценарий, в который она преобразилась вскоре после публикации. Свидетельствует молча, лежа на дальней полке. А жаль – концептуальным акулам и миногам вольготнее было бы на экране, в полновесном 3D, чем под плоской книжной обложкой. Усидеть на двух стульях Холлу не удалось.

Может ли заводная птица петь живые песни? Случай Джойса наводит на утвердительный ответ, но тонкая настройка требует умелых пальцев. Вот и эта рецензия – без минуты акростих; не рядиться же теперь в постмодернисты.

Рецензия заняла I место на конкурсе "Фанткритик — 2012".