У священных книг есть свойство, за которое их ценят даже те, у кого их святость доверия не вызывает: всеохватность. На скромном текстовом пространстве умещается и человек со всеми его радостями, горестями и чаяниями, и устройство вещей, и громогласно-тихая поступь богов. Можно поспорить, что картина всегда неполна, что никаким писаниям не под силу вместить жизнь во всей ее полноте. Но ведь и чертеж машины не дает нам представления о шероховатости ее корпуса, о блеске металла на полуденном солнце, о тоне и ритме ее песен — а все-таки в черно-белых схемах заложено достаточно знаний, чтобы машина из умозрительной заготовки стала частью реальности и предстала перед нашими глазами.
Так и в «Богах Пеганы» содержится ровно столько мудрости, сколько нужно, чтобы с чистого листа набросать небольшую вселенную. Если бы судьба призвала меня стать основателем новой религии, я бы предал имя Дансени забвению и высек бы его слова на двунадесяти двенадцати каменных плитах — и кто знает, не стало бы тогда в мире больше добра, не растворилось бы без остатка зло в простом и разумном порядке вещей. Ибо боги и пророки Пеганы не учат безгрешности, не ворошат, подобно опавшим листьям, хитросплетений нравственности: призывают они лишь к примирению с тем, что нас окружает и составляет. В мире нашлось место и жизни, и смерти, и взрывам веселья, и минутам покоя — и, быть может, «это очень мудро со стороны богов», как сказал бы Лимпанг-Танг, бог радости и сладкоголосых музыкантов. Но правил, по которым играют они в свои игры, нам не понять. Остается лишь принимать мир таким, какой он есть — и помнить, что в сердце его…
Красота. Не бледная чахоточная особа, которой восторгался Уайльд; не пухлая земная человекородица, которую живописал Рубенс; не гибрид из силикона и плоти, что смотрит на нас с глянцевой обложки. Нет, эта первородная красота открывается лишь тому, «с кем во время одиноких ночных прогулок говорят боги, склоняясь с расцвеченного звездами неба, тому, кто слышит их божественные голоса над полоской зари или видит над морем их лики». Это красота бога, что гладит кошку, и бога, что успокаивает пса; красота человека, бессильного в схватке с мирозданием и сильного в своем бессилии; красота конца времен — неизбежного, непостижимого и не окончательного...
Проза лорда Дансени — не самый безопасный из наркотиков, но ведь дозу рискуешь получить в любую минуту — достаточно летней ночью оказаться в поле и услышать голос ночной птицы; выглянуть январским вечером в окно и увидеть танец снежных бесов; замереть на скалистом берегу, вглядываясь в круговорот безумных волн. То, о чем писал Дансени, всегда рядом — это мы далеко...
Тут вот какая штука, тоже парадоксальная: гармоничное общество недостижимо, и капитализм, как шутил Черчилль, остается лучшим из худших вариантов общественного строя, — но из реальности могут исходить политики, а дети, воспитанные в реализме, вырастают сволочами. Ребенок должен в детстве получить лошадиную дозу идеализма, такую, чтобы при столкновении с реальностью от нее хоть что-то осталось; взрослый может про себя знать, что ничего изменить нельзя, что люди рождаются неравными, что богатые и бедные будут всегда и даже что некоторые бедные сами виноваты (хотя лично я к этой мысли и особенно к ее проповедникам испытываю глубочайшее отвращение). Но воспитывать на этом детей — преступление, и оправдывать это преступление неизбежным столкновением с реальностью — значит вообще плохо понимать, зачем мы все тут нужны. Человек рожден деятельно улучшать мир, а не стоически с ним примиряться.
Загляни в хранилище бесполезной информации, что заменяет тебе память. Кликни по кнопке «Поиск».
Вот оно.
Червь без права на свободу воли – по завету древних иудеев.
Двуногое без крыльев – по Платону.
Мозг на ножках, не нуждающийся в костылях морали – по версии маньяков-просветителей.
Набор функций, еще не подвластных машинам – по Питеру Уоттсу.
Три тысячелетия «без» и «не». Каникулы в бездне.
Представь, что после трудов полуденных ты готовился почить в хрустальном гробу, разменять надоевшую праздность на блистательную вечность в виртуале. Матрице не понадобилось тебя порабощать – ты сам подставил ей затылок. Ты старательно смыл макияж условностей, на которых твои предки зачем-то строили жизнь – научился скреплять супружеские узы гормональным клеем, принимал материнский инстинкт в таблетках, потным ласкам и неловким телодвижениям предпочитал высокотехнологичный онанизм. Проехавшись на волне прогресса, ты с гиканьем рухнул в искусственный рай, идентичный натуральному. Буэнос ночес, сингулярность.
Ты стоял уже одной ногой в желанной могиле, когда тебя сфотографировали из космоса. 65536 огоньков, равномерно раскиданных по меридианам и параллелям, запечатлели твою наготу во всей убогости – и рассыпались в пыль, перед гибелью переслав негативы куда-то в запредельные выси. Квантовые компьютеры и тоскливое чувство страха подсказали тебе, что явление папарацци – всегда к беде.
И вот ты в спешке снарядил корабль, под завязку набил его умной техникой и запулил за орбиту Юпитера, где ожидал найти заказчика фотосессии. Ты даже умудрился не промахнуться. Пятно Роршаха размером с город повернулось к тебе фасадом, и контакт состоялся. По крайней мере, так тебе показалось…
Ах да. На борту земной посудинки были люди. Что делать – от иных привычек тяжело избавиться, даже если они не в ладах со здравым смыслом. Поддавшись минутной сентиментальности, ты разбавил машинный интеллект человеческими, слишком человеческими эмоциями, амбициями и психозами. Но следует отдать тебе должное – ты сделал все возможное, чтобы успех миссии не слишком пострадал из-за причуд живой плоти. Солдату ты дал синтетические мускулы, из биолога сделал живую лабораторию, лингвиста расщепил на четыре отдельных личности, чтобы диалог с пришельцами не превратился в перепалку. Сам себе волшебник Изумрудного города, ты даже воскресил своего эволюционного врага – собрал из набора заблудившихся генов упыря и назначил его капитаном. Ты слишком хорошо себя знаешь, чтобы полагаться на мужество и выдержку. Когда дело доходит до исполнения приказов, ужас всегда предпочтительнее.
И вот теперь ты смотришь на то, чего не можешь понять. До боли в хрусталике фокусируешь взгляд, но какой от этого прок, если изъян лежит в самом восприятии? Раз за разом проникая внутрь исполинского электромагнитного бублика, у которого подозрительно много общего с полузабытыми сказками о Боге, ты постепенно съеживаешься в собственных глазах, из свадебного генерала на технологическом балу превращаешься в дрожащую амебу. Ты снова – мясо, снова глядишь из пещеры на пугающий танец теней. Как двуногому без крыльев договориться с многоногими без мозга – фантомами, кишащими на чужом борту?
Не спеши закрывать глаза – взгляни на пятого члена экипажа. В нем блеск и нищета твоей цивилизации отразились, как лицо Нарцисса в воде. Он – синтет, бесполезный наблюдатель. Его дело – выжимать информацию из каждого клочка пространства, даже из движения твоих век. Его зовут Сири Китон, но имя для него – точно такой же конструкт, как и все остальное в его логичном мире. Представь Шерлока Холмса, у которого вместе с половинкой мозга вырезали способность к сочувствию, возведи его в куб, отшлифуй остатки человеческого, оставив только глупость – и портрет готов. Бесстрастный автомат, строящий отношения с жизнью и людьми по четким алгоритмам. Тошнота, от которой бежал Сартр, для него – норма. Пока другие цепляются за пережитки прошлого – сигареты, власть, юмор, чувство вины, – он медленно ползет по паутине настоящего, подводя теорию под каждый свой шаг.
Но смерть и боль индивидуальны, в них нет закономерностей. И чем туже стягивается вокруг Сири их кольцо, чем неотвратимей нависает в иллюминаторе зловещая громада «Роршаха», неприветливого гнезда пришельцев, тем больше в нем от маленького мальчика, мозги которого спустили когда-то в унитаз. Вот только вселенная не знает искупления, человек. Трепет твоей души не выразить в ее категориях. Ты с твоим драгоценным самокопанием – уродец, опечатка в книге эволюции.
Страшно? Прости, но научная фантастика – не школа оптимизма. Скорее, концентрат из сотен тысяч не озвученных еще выпусков новостей, спрессованных в одну убойную таблетку. Красная или синяя? «Ложная слепота» или фальшивый «Аватар»? Решать тебе. Уоттс не предложит тебе бегства от реальности: его видения писаны молниями на газовых полотнах, но под злобной маской будущего проглядывает знакомый оскал настоящего. В пятне Роршаха ты узнаешь собственную размытую личину.
Ты уже – Сири, разве ты не понял? Победителей быть не может. Есть только те, кто еще не проиграл.
…Но я вижу, ты утомился.
Хорошо.
Представь напоследок, что ты читаешь настоящую научную фантастику.
Существует мнение, что отечественной литературе ужасов предстоит развиваться совсем по иным законам, нежели западной – если, конечно, у нее в принципе есть какое-то будущее. Англоамериканская традиция выросла, грубо говоря, из абстрактных страхов людей, страдавших от избытка фантазии и свободного времени. Со временем в жанр влилась свежая кровь (социальные, экономические, политические фобии), но основа его осталась неизменной: в жизнь более или менее благополучного человека вторгается нечто враждебное, чуждое. А российский кошмар – это обшарпанные подъезды, «обезьянники», лабиринты коллективных гаражей, гопники в подворотнях и соседи-наркоманы. Иными словами, это страшный и безрадостный быт, в котором личность растворяется без остатка. С этим можно поспорить (получить перо под ребра несложно что в Кызыле, что в Ливерпуле, что в Гарлеме), однако тенденция уже обозначилась, и сборник «Кубики» Михаила Елизарова – яркое тому подтверждение.
Нет, вряд ли молодого автора всерьез интересует, что там станется с неуловимым русским хоррором. Елизаров на роль мессии жанра не претендует – он решает собственные задачи, с классическим образом фантаста несовместные. Но в мире «Кубиков», выписанном серо-коричневыми красками убогости и тления, ужас становится фундаментом бытия, посрамляя и материю, и дух. Тон сборнику задает одноименный рассказ, где малолетнему герою открывается главный закон мироздания: Вселенной правит смерть – не та равнодушная сила, которой так боялись экзистенциалисты, не верная служанка Бога, а ненасытная Падаль, которая разъедает самую суть вещей. Человеческие души поддаются ей в первую очередь. В самом деле, грязные спортивные костюмы, ржавые ножи и пустые холодильники кажутся у Елизарова гораздо живее и реальней их жутких хозяев. Даже Джордж Ромеро с его апокалиптическим мышлением ужаснулся бы тем легионам зомби, что населяют безобразные кубики российских многоэтажек. Они изъясняются столь же мертвым, как и они сами, языком милицейского протокола («…ко мне подошел ранее незнакомый мне Чигирин и в грубой форме потребовал половой близости»), духовные пустоты заполняют водкой, вместо икон почитают чресла порноактеров. «Выпей», «изнасилуй» и «убий» – главные заповеди их небытия. И живут они «без глаз, с одним зрением», каждым поступком своим и словом подпитывая Падаль.
Из общего ряда выбиваются лишь два рассказа – «Ясные, светлые» и «Украденные глаза». И если первый представляет собой сюрреалистический коллаж с привкусом кафкианства, то второй сводится к незатейливой страшилке про семейство колдунов, которая на фоне бытовых кошмаров может показаться смешной (как и чудовища из рассказа «Дзон»). Но если вдуматься, у Елизарова вообще на всякое «реально» напрашивается приставка «псевдо-». Да, групповые изнасилования, педофилия, пьяные драки – это, увы, не писательский вымысел. Однако в «Кубиках» достижения российской антицивилизации сбились так плотно, что разглядеть в этом клубке червей хотя бы крупицу правдоподобия очень сложно. «Вся жизнь – мочилово. Мы погружены в него», – говорит автор в одном из интервью. Но ведь это, по сути, то же бегство от действительности – только перебрался Елизаров не в светлый край эльфов и единорогов, а в собственными руками построенный ад.
И построенный, надо сказать, со знанием дела. Легко ли образованному человеку воспроизвести на бумаге речь отморозка, от похоти и алкоголя потерявшего остатки разума? Елизарову это удается блестяще – настолько, что читатель рискует в шкуре этого самого отморозка накрепко завязнуть. Воображением автор тоже не обделен: безумный обряд по изгнанию Импотенции, воплотившейся в земной женщине («Доброгаевой Ларисе, восьмидесятого года рождения»), заставил бы Клайва Баркера плакать кровавыми слезами зависти.
И все же: стоила ли овчинка выделки? Прожорливые глаза бездны, о которых писал когда-то Ницше, превратились у Елизарова в «эти глаза напротив». «Кубики» звучат – быть может, вопреки воле автора – тоскливым гимном разложению и скотству, своего рода каталогом язв многоэтажной России. И главный посыл сборника прост: «Всякий человек – мразь». Право же, исчерпывающим это определение не назовешь.
Впервые рецензия была опубликована в журнале "FANтастика".
облако тэгов
