"Самых талантливых в своих рядах они истребляют сами". Это вообще-то из книжки, но по сути — о том же. Одна из фраз, которым самое место на гербе, какая бы аббревиатура за ним не стояла.
Шершавым языком по дремлющим изгибам, Подушечками губ в кромешной тишине. Твоя дневная суть раздавлена, как глыбой, Кошмарным сладким сном, что прячется во мне.
Твоя дневная суть забыла свое имя, Запуталась шмелем в уставших волосах. Под белой простыней, под веками больными За сном моим следит недремлющий твой страх.
Под белой простыней, под смуглой чуткой кожей Тревожный перестук, застывший в жилах крик. Но спящая душа прогнать меня не сможет, И глаз багряный ад к груди твоей приник.
Но спящая душа все ждет меня тоскливо, Впивается в меня, нуждается во мне. ...Шершавым языком по нежным переливам, Подушечками губ в кромешной тишине.
В художественной литературе под монтажом понимают обычно метод, при котором произведение составляется из сцен и эпизодов других произведений. Техника сложная, требующая большой усидчивости и чуткости к материалу, но в конечном счете — чистая механика.
"В конце лета" у Марии Галиной мы видим совсем иной монтаж, не имеющий ничего общего с заимствованиями и близкий к монтажу в его киношном понимании. Но только близкий, потому что речь здесь идет о чем-то неизмеримо более сложном и неподвластном разуму.
Потому что это монтаж человеческой жизни.
Если Бог существует и пользуется тем же приемом, когда распоряжается нашими судьбами, то его жестокость неизмерима. Если только он не делает этого с той же подспудной душевной болью, что и Мария Галина.
Попросту говоря, автор создает героя, протягивает киноленту его жизни от рождения до смерти, а потом... вырезает длинный, лет на десять кусок — и наклеивает его на более ранний участок, совмещая несовместимое. И тогда автор смотрит, что у него получилось.
А получается трагедия. Потому что зачастую человек не может справиться даже с тем, что приходит к нему в срок — что уж говорить о весточках из будущего. Потому что нам ко всему нужно привыкать. Потому что даже великую радость мы примем враждебно, если не звали ее в свою жизнь. Даже если нам казалось, что мы ее не звали...
Страшно, но ни о какой открытой концовке тут говорить не приходится. Кинолента, склеенная в два слоя, обязательно застрянет в проекторе, перекрутится, изорвется — и багрово-черное THE END опустится на убогий целлулоид раньше времени.
Напомним, на прошлой неделе пользователь top-lap ( в миру Александр Почков) в своем журнале рассказал, что в его родной деревне местные власти зарыли пожарные колодцы и продали землю, а из противопожарного инвентаря не осталось не только спецсредств, но и банальной сигнальной рынды. Блоггер весьма в экспрессивной форме потребовал вернуть пруды и рынду, и на его заявление поддержал сам премьер Путин. Ильину же, скорее всего, не понравился последующий пост, в котором Почков говорит о нелицеприятной встрече с главой администрации, закончившейся словами чиновника "У меня больше нет времени с ТОБОЙ разговаривать, пшел вон, устроишь пруды — получишь срок".
Говард Филлипс Лавкрафт был довольно высокого мнения о своих поэтических опытах, но автор, оценивающий собственное творчество, в четырех случаях из десяти обманывается, еще в трех откровенно врет, в двух попросту тушуется и только в одном говорит правду. При всей народной любви к отцу-основателю Инсмута и других новоанглийских городов, в отстраненном и беспристрастном самоанализе его заподозрить трудно, а потому мы можем смело отнести его к первой категории. Большая часть лавкрафтовских стихотворений смотрится бледновато и неуклюже даже в сравнении с поэтическим наследием его современника и соратника Кларка Эштона Смита, не говоря уж об Эдгаре По, шедевры которого (наравне с прозаическими фантазиями лорда Дансени и некоторых других авторов) во многом и вдохновляли чудака из Провиденса на подвиги во славу самой ветреной из муз. "Грибы с Юггота" можно рассматривать как своего рода срез лавкрафтовской поэзии, позволяющий в достаточной мере оценить сильные и слабые места творческой манеры Лавкрафта-стихотворца. Есть свидетельства, что сам автор не рассматривал представленные здесь сонеты как единый цикл; в пользу этого говорит и их тематическая пестрота. В то время как первые четыре, от "Книги" до "Узнавания", связаны общим последовательным сюжетом, добрая половина остальных представляет собой миниатюрные "страшилки" в стихах (отдельные из них вполне органично звучали бы в устах Горшка из "Короля и Шута", если бы не более высокий литературный уровень, далекий от пэтэушного), каждая из которых могла бы стать серией какой-нибудь "Сумеречной зоны" или "Баек из склепа", если бы их снимали в 30-е годы. В других Лавкрафт перестает играть в поэта и становится поэтом — это заметно не только в искренних лирических вещицах вроде "Истоков", но и более мрачных этюдах, чаще всего основанных на кадато-ктулховской мифологии (кое-какие экспонаты из лавкрафтовского зверинца упоминаются здесь впервые — например, шогготы). Сильный художественный эффект достигается прежде всего за счет интересной образности, поскольку с точки зрения техники "Грибы с Юггота" ничего выдающегося собой не представляют и грешат многочисленными шероховатостями. По-настоящему эти сонеты оживают, когда читательское воображение попадает в одно русло с авторским и резонирует манящими картинами дальних и близких миров. Но всё это в оригинале — на наших же просторах карты легли по-иному, в очередной раз подтверждая старую истину, что перевод, как и жена, может быть либо верным, либо красивым. На бумаге можно оценить только версию О. Мичковского. Лавкрафт в его переложении приобретает чуть ли не пушкинскую благозвучность и гладкость — что, между нами, не слишком его портит. С другой стороны, при таком подходе теряется масса деталей (второстепенных и не очень), но тут уже сказываются объективные ограничения, с которыми неизбежно сталкивается любой переводчик поэзии. Зачастую Мичковский перебарщивает с мелодрамой и восклицаниями. Скажем, на месте лавкрафтовского
I glimpsed—and ran in frenzy from the place, And from a four-pawed thing with human face.
стоит нервно-пафосное:
Будь проклят этот дом с его жильцом — Животным с человеческим лицом!
Кроме того, переводчик злоупотребляет могильно-готической эстетикой, к которой Лавкрафт прибегает с осторожностью (и неслучайно, надо думать). В итоге
There was no wind, nor any trace of sound In puzzling shrub, or alien-featured tree,
превращается в
Могильной тишины не оживлял Ни ветерок, ни шелест листвяной.
Для нас важнее, впрочем, что Мичковского не обвинишь ни в небрежности, ни в отсутствии техники и поэтического таланта. Другую версию "Грибов" без труда можно найти в Сети. Денис Попов, надо отдать ему должное, не только перевел цикл (и ворох других лавкрафтовских текстов, прозаических и поэтических), но и потрудился снабдить каждый сонет подробными комментариями, проясняющими многие понятия и историю публикации стихотворения. Работая над самими сонетами, Попов сделал попытку передать их смысл с минимальными потерями... и на этом плюсы заканчиваются. Самый большой и жирный минус приходится на корявый синтаксис, из-за которого многие сонеты не поддаются нормальному прочтению — все-таки в русском языке предложения строятся иначе, чем в языке Диккенса и Эминема. Одним из самых неудачных примеров служит сонет XXXIV, к тому же и криво озаглавленный (в оригинале, для справки, "Recapture"). Процитирую его целиком.
ВЗЯТИЕ ОБРАТНО
По мрачной пустоши тропа вела, Где в сером мху лежали валуны, И брызги, столь тревожны, холодны, Из вод взметались, бездна что гнала. Стих ветер, в мёртвой тишине застыли Древа чужие, пусто так кругом - Вдруг холм поднялся на пути моём, Чудовищны его размеры были.
Почти до неба склоны выросли крутые, По ним ступени, скрытые в траве, Взбирались к полной ужаса главе, И слишком были для людей большие. Я вскрикнул — понял, что за год, звезда Вернули с жалкой столь Земли меня!
Для сравнения тот же сонет по-мичковски (взгляните, как переводчик обыграл название).
ПРИЗВАННЫЙ
Тропа вела меж серых валунов, Пересекая сумрачный простор, Где из земли сквозь дыры затхлых нор Сочился тлен неведомых ручьев. Могильной тишины не оживлял Ни ветерок, ни шелест листвяной. Пейзаж был гол, пока передо мной Стеной не вырос исполинский вал.
Весь в зарослях густого сорняка, Он походил на призрачный чертог, И марш ступеней не для смертных ног Взбирался по нему под облака. Я вскрикнул — и узнал звезду и эру, Которыми был призван в эту сферу.
По всем параметрам, кроме пресловутой точности, Попов проигрывает Мичковскому с аргентино-ямайским счетом — тут и небогатый словарный запас, и сомнительное чувство ритма, и нелады с гармонией. Но если ваши познания в английском не идут дальше общения с плохо локализованным мобильником, а отведать грибочков по-югготски все-таки хочется, то настоятельно рекомендую вам ознакомиться с обоими переводами — и тогда, быть может, из-за неприспособленных для космических откровений русских словес вам блеснет лучик истинной лавкрафтовской поэзии... сверкающей красотой, как чаша Птолемеев, и столь же тяжеловесной.
облако тэгов
