Но всегда существует другая, высшая часть души, которая не находит радости в низменных наслаждениях и идет своим собственным, справедливым путем
Пролистывал на днях книгу британского писателя, профессора и богослова Клайва Стейплза ЛЬЮИСА «Письма Баламута». Она написана в виде писем-наставлений от чиновника в Аду беса Баламута своему юному племяннику на Земле Гнусику. В восьмом письме наткнулся на следующее:
— Как и земноводные, люди двойственны – они полудухи, полуживотные (Humans are amphibians—half spirit and half animal). Как духи, они принадлежат вечности; как животные, существуют во времени. Это означает, что дух их может быть устремлен к вечности, а тела, страсти и воображение постоянно изменяются, ибо существовать во времени и означает «изменяться».
Забавно, что аналогичную фразу около двух недель назад я прикидывал в качестве эпиграфа к эссе о книге и фильме «Холодная кожа». Но не под авторством Клайва Стейплза ЛЬЮИСА. Была она высказана почти двумя тысячами лет ранее философом-неоплатоником Плотиным, интуиции которого в ряде элементов совпадают с тем, что много позже заявили Кант и Гегель.
В его трактате «О схождении души в тело» есть такой фрагмент (IV, 8, 4):
— Таким образом, души становятся, можно сказать, амфибиями: по необходимости обладая той жизнью, они живут жизнью частей; те, кто имеет возможность в большей степени соединиться с Умом, те в большей степени живут той жизнью, но те, что благодаря природе или судьбе находятся в противоречии с лучшим, живут большей частью низшей жизнью (Четвертая эннеада., СПб.: «Издательство Олега Абышко», 2004, перевод Т.Г. Сигаша).
Вот тот же фрагмент в переводе Юрия Шичалина:
— Души неизбежно оказываются вроде как амфибиями, поскольку живут попеременно и тамошней жизнью, и здешней: преимущественно тамошней те, что преимущественно связаны с умом; преимущественно здешней — кому от природы или по случаю свойственно противоположное (Трактаты 1-11, М.: Греко-латинский кабинет, 2007).
Подозреваю, что профессор ЛЬЮИС цитирует как раз Плотина, которого не мог не
знать, учитывая его образование.
Любопытно, что столь роскошный образ амфибии ни разу не используется знаменитым Алексеем Лосевым, учителем Юрия Шичалина, хотя один том из «Истории античной эстетики» практически целиком посвящен Плотину. Не упоминает его в своей классической работе Игорь Берестов. И совсем по-другому переведен фрагмент в третьем существующем на сегодня переводе трактата:
— Души, вставшие на этот путь, пребывают одновременно в двух сферах: здесь они — по необходимости, в умопостигаемом же мире — лишь насколько могут. Причем высшая жизнь царствует в тех из них, кто способен дольше пребывать в области божественного Духа, а низшая преобладает в тех, качества или обстоятельства которых сложились менее благоприятно (Эннеады. Киев: УЦИММ-Пресс, 1995, перевод С.И. Еремеева).
То есть, не смотря на присутствие слова αμφίβιοι в оригинале трактата, в переводе амфибия здесь не появилась. Может быть, потому, что согласно известному словарю древнегреческого языка Линделя-Скотта «αμφίβιοι» изначально переводится и как просто «амфибия», так и «тот, кто живет двойной жизнью». И в ряде переводов трактата Плотина на европейские языки это слово переводится как раз во втором смысле без указания на первый.
P.S.
Забавно сравнить, как в трех вышеуказанных переводах трактата «О схождении души в тело» переводится чуть выше упоминание другого образа – из «Федра» Платона, от ряда диалогов которого (в основном «Тимея») и отталкивается здесь Плотин:
— Тогда-то с ней и приключатся то, что Платон называет утратой перьев и пребыванием в оковах тела, поскольку она лишается свойственной управлению сильнейшего невосприимчивости к злу, которая была у нее вместе с душой мира (перевод Юрия Шичалина).
— На этом этапе происходит то, что был названо «облинянием крыльев» и возникновение в оковах тела, поскольку душа теряет ту нетленность, которой она обладала, пока вместе с целой Душой пеклась о лучшем (перевод Т.Г. Сигаша).
— Вместе с этим пришло и то, что Платон назвал утратой крыльев — заключенность в теле: душа как бы лишилась той своей былой невинности, которая требовалась для управления высшими планами бытия вместе с мировой Душой (перевод С.И. Еремеева).
Напомню, что в классическом четырехтомнике Платона под редакций Лосева, Асмуса, и Тахо-Годи в «Федре» все же говорится об «утрате крыльев» (перевод Андрея Егунова).
Так что из трех вариантов перевода точнее все же Еремеев, хотя именно в его передаче амфибия из трактата Плотина исчезла. Насколько точность и метафоричность соотносятся друг с другом – вопрос непростой. В конце концов, в самой известной античной метафоре — «в пещере Платона, как и в пещере Эмпедокла, символически представлен наш мир, где "разрыв оков" и "восхождение" из мрака — не что иное, как образ странствия по направлению к царству Духа» (перевод Еремеева).
Единственным лишенным всякого смысла элементом является сам прямоугольник
Любопытно, что книга Альберта Санчеса ПИНЬОЛА «Холодная кожа» издана в 2006 году на русском языке под названием «В пьянящей тишине», а фильм «Холодная кожа» Ксавье ЖАНСА вышел в 2017-м в российский прокат под названием «Атлантида».
Чем не устроило издателей и продюсеров оригинальное название, гадать не берусь. Но под наименованием «В пьянящей тишине» (Im Rausch der Stille) роман ранее переводился на немецкий.
Не так и не то
Еще одна переводческая деталь вызвала позже немало недоумений. В изначальном тексте ПИНЬОЛА и в переводе Нины Авровой-Раабен на русский язык «смотрителя маяка» зовут Батис Кафф, а в фильме он – Гюнтер. Объясняется это просто: Батис Кафф превратился в Гюнтера еще до фильма — по воле переводчика на английский Шерил Ли Морган (Cheryl Leah Morgan). Более того в ее переводе роман потерял в начале несколько страниц, рассказывающих про ирландскую предысторию рассказчика, имя которого мы так и не узнаем (и Батис Кафф, и Гюнтер зовут его просто Друг).
Фильм — англоязычный, не смотря на свое испано-французское происхождение, а значит, изначально ориентировался на соответствующий перевод романа. И режиссер, по его словам, плотно общавшийся с ПИНЬОЛОЙ, все же решил ирландское прошлое рассказчика не восстанавливать.
Плюс ко всему, книге и фильму не повезло с восприятием аудитории.
Фильм на взлете был «срезан» «Формой воды» Гильермо дель Торо (премьера в мире 31 августа 2017 года, широкий прокат в США – 15 ноября 2017-го – после несколькомесячных демонстраций на ряде американских и неамериканских кинофестивалях), где речь шла о любви девушки к человеку-амфибии в разгар холодной войны.
Премьера «Cold skin», где речь тоже шла о взаимоотношениях с людьми-амфибиями состоялась 10 сентября 2017 года на кинофестивале во Франции, а в широкий прокат США он вышел аж 7 сентября 2018 года (!) — позже, чем даже стал демонстрироваться в России.
Никто не спорит, что Гильермо дель Торо ярче Ксавье ЖАНСА, но при всем уважении, «Форма воды» — американский масскульт. Пусть даже талантливый масскульт, учитывая оскаровские статуэтки. В отличие, скажем, от действительно нестандартного его же «Лабиринта фавна». А вот «Cold skin» — откровенно европейское кино. Тонкое и с глубокой опорой
на европейские многовековые культурные традиции. С цитатами из Джона Китса, Стивенсона, Каспара Давида Фридриха. Слишком умное для массового зрителя.
И вот здесь сработал второй стереотип восприятия. Немало оказалось тех, кто рассматривал роман и фильм под лавкрафтовским углом. Столкнулись с нападающими по ночам жабоподобными людьми (глаза навыкате, плотная кожа, безгубый рот) они тут же уложили читаемое (смотримое) на «прокрустово ложе», вырубленное из «Тени над Инсмутом». А оно никак не укладывается: надо или отрубать ноги или вытягивать.
Отсюда и неудовлетворенность. Тем более, что «Граница» 2007 года демонстрировала ЖАНСовский потенциал в хорроре.
Время действия
У Альберта Санчеса ПИНЬОЛА не указано, когда происходит все, там описанное. События на острове проистекают как бы вне времени. Но его можно реконструировать по воспоминаниям главного героя. В них говорится, что в результате справедливой, но жесткой борьбы ирландских патриотов против англичан, победа была одержана, и власть была передана ирландцам, но «англичане еще не закончили вывод оккупационных войск из Ирландии, а новое правительство уже расстреливало своих бывших товарищей».
Похоже, речь идет о создании в декабре 1922 года так называемого Ирландского Свободного государства и о гражданской войне, которая продолжалась еще год после этого.
В русском дубляже фильма «Атлантида» «во первых строках» говорится «мы снялись с якоря 67 дней назад, в сентябре 1914 года». С этим словами явно что-то не так. Безымянный рассказчик вскоре на внутренней стене маяка пишет дату прибытия — 2 сентября и четыре черточки – дни, проведенные на острове. Если от 2 сентября отнять 67 дней будет 28 июня – день убийства эрцгерцога Фердинанда его супруги.
В начале фильма рассказчик достает из привезенного сундука купленную в день отъезда вечернюю газету, где говорится об убийстве наследника австрийского престола.
То есть оба «островитянина» ведут свою ожесточенную еженощную войну на уничтожение и не знают, что в мире началась кровавая война, в которой схватились целые народы, где вскоре – в 2016-м — в битвах под Верденом и на Сомме убитых насчитают по 300 тысяч человек в каждой, а раненых и искалеченных – в два раза больше.
Понятно, что в фильме – прямая аналогия Первой мировой и войны с лягушанами (в англоязычном переводе романа они прямо называются «toads» — жабы). Берег, заполненный убитыми и раненными после взрыва динамита, вполне соотносится с описаниями поля битвы на Сомме после сражения.
Поэтому и у Ксавье ЖАНСА Гюнтер перестал быть австрийцем, а рассказчик – ирландцем: чтобы не выпячивать нации, противостоящие в той войне. Перед нами схватились только два вида – люди и лягушаны (будем уж называть их так), чуждые и непонятные друг другу.
Прощай, Руссо
Этот роман — притча, как произведения Жозе САРАМАГО и Уильяма ГОЛДИНГА. На днях, кстати, прочитал в 12 номере «Иностранной литературы» за 2021 года главу из «Дальнейших приключений Робинзона Крузо». Он на корабле приплыл на Мадагаскар, команда сначала мирно уживалась с туземцами: каждая сторона не заходила на чужую территорию, а на нейтральной обменивались товарами. Пока один из матросов не изнасиловал местную девушку. Туземцы возмутились, убили его, напав и на остальных. В ответ команда корабля «огнем и ружьем» прошлась по берегу, уничтожив деревни, убивая туземных детей, женщин и стариков: почему-де они на нас напали?
Робинзону Крузо, как человеку образованному, показалось все это чудовищным, но поделать с опьяненной убийствами командой, уверенной в своей правоте, он ничего не мог. Вот и рассказчик «Холодной кожи» в самом начале многоночной битвы символично пожертвовал всей мировой культурой:
— Чтобы укрепить свою линию обороны, я сложил поленницы бревен, добавив туда свои книги. Бумага горит быстрее, но пламя от нее ярче. Быть может, так мне удастся сильнее напугать их. Прощай, Шатобриан! Прощайте, Гете, Аристотель, Рильке и Стивенсон! Прощайте, Маркс, Лафорг и Сен–Симон! Прощайте, Мильтон, Вольтер, Руссо, Гонгора и Сервантес! Я улыбнулся в первый раз с начала драмы, потому что, пока складывал поленницы, поливал их бензином и рыл углубление в земле, чтобы соединить их с будущим костром, я пришел к выводу, что одна жизнь, в данном случае как раз моя, стоила творений всех гениев человечества, философов и писателей.
В фильме это сжигаемое культурное многообразие выражено бледнее и есть попытка пошутить с «Адом» Данте, но зато появился эпиграф из Ницше, подчеркивающий главную мысль:
— Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Любовь и ненависть
Ксавье ЖАНСУ пришлось возводить свою конструкцию из уже построенного плотно сбитого и гармоничного сооружения. Поэтому в фильме остались некоторые непереваренные куски из книги. Например, первая фраза «Нам никогда не удастся уйти бесконечно далеко от тех, кого мы ненавидим. Можно также предположить, что нам не дано оказаться бесконечно близко к тем, кого мы любим». Интонационно она в фильме работает как некий общий зачин, но ее содержание расшифровывается только в самом романе.
Ее смысловую роль у ЖАНСА перетянул на себя эпиграф из Ницше.
Главному герою не удается уйти бесконечно далеко от Батиса Каффа, которого он с определенного момента стал ненавидеть, но он так и не смог стать бесконечно близким к Анерис. Она – лягушан, которую держит на маяке Батис, используя как прислугу и рабыню для секса (но она не убегает, хотя такая возможность у нее есть). В отличие от ее латексного тела в фильме, в книге «строение ее тела безупречно. Европейские девушки позавидовали бы такой фигуре – правда, чтобы появляться в свете, ей понадобились бы шелковые перчатки»:
— У нее мускулы классической статуи, гладкая кожа с зеленым отливом, как у саламандры. Представьте себе лесную нимфу в змеином наряде. Соски грудей – как черные крошечные пуговки. Я попытался положить карандаш под ее грудь, но он упал на землю: кажется. С такими яблоками Ньютону не удалось бы создать свою знаменитую теорию. Таз балерины и плоский, невероятно плоский, живот. Бедра – чудо стройности – соединяются с туловищем так гармонично, что никакому скульптору не дано воспроизвести это совершенство. Что касается лица, у нее египетский профиль. Тонкий и острый нос контрастирует со сферичностью головы и глаз. Лоб поднимается плавно, словно мыс над морем, никакому римскому профилю с ним не сравниться. Шея будто срисована с портрета утонченной девушки, созданного средневековым художником.
В романе немало места уделено сексу с нею, который оказался необыкновенным, и возникшему чувству главного героя. Именно наблюдение за Анерис (прочитайте это имя с конца), общение с нею стали толчком к пониманию, что перед ними не животные.
А попытка втолковать это Батису Каффу (а подспудно — негодование, что тот регулярно избивает Анерис) привела к чувству ненависти.
В начале романа главный герой замечает на маяке книгу Джорджа Фрезера «Золотая ветвь», в середине — Батис отрицает, что видел такую:
– Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.
– Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занимаются только монахи.
А в кульминационный момент романа в ходе резко обострившегося между ними конфликта из упавшего шкафчика «выглянула» спрятанная Батисом «Золотая ветвь», и главный герой понял:
– Господи, вы это знали? – сказал я, стирая пыль с обложки. – Вы всегда это знали.
Знал, что им противостоят не животные.
По сути, в романе Батис Кафф вышел из башни на смерть под воздействием главного героя, перевернувшего его устойчиво стоящий мир. И тот понимает, что именно он отправил Батиса, которого уже ненавидел, к лягушанам на растерзание. И это его тоже ломает. Он сомневается в правильности своих действий, ищет в поведении Анерис, что все было не зря, что она – человек. Ищет и не находит:
— Проблема заключалась не в том, что она делала, а в том, чего она не делала. Батис был мертв, а Анерис не выражала по этому поводу никаких чувств: ни радости, ни горя. В каком измерении она жила? Она жила так, словно ничего не произошло: собирала дрова и приносила их в дом, наполняла корзины и таскала их. Смотрела на закат. Спала. Просыпалась. Ее деятельность ограничивалась лишь самыми простейшими операциями. В повседневной жизни она вела себя подобно рабочему, управляющему токарным станком, который раз за разом повторяет одни и те же движения.
В итоге он избивает ее, как бы мстя за крушение своих надежд. Но не расстается, хотя, как он обнаруживает, нападения лягушан как-то связаны с нею. После ухода других смыслов она стала единственным смыслом его жизни. И он уже даже не ставит вопроса: человек ли она, постепенно становится таким же Батисом Каффом. И откликается на это имя, когда приходит наконец корабль с очередным метеорологом. И даже остается на маяке после ухода корабля. А ночью слышит выстрелы со стороны домика метеоролога. Все начинается сызнова.
Напомню: главный герой участвовал в повстанческой борьбе. Для него стало ударом, что после победы соратники начали вести себя столь же беспринципно и жестко, как и ушедшие англичане. Он сбежал на отдаленный остров от этого заговоренного круга, но через некоторое время обнаружил, что является здесь таким же оккупантом (в предкульминационный момент вспоминает о своем отражении в зеркале в фуражке английского офицера, а потом сравнивает действия туземцев-лягушан с партизанскими вылазками ИРА).
И мы не знаем, сколько уже таких Батисов Каффов прошли по этому кругу.
Роман говорит в целом о человеческой природе. О том, что инородец всегда будет чужим и чуждым, как бы это чувство не подавлялось. О том, что добровольно отдать чуждому то, что считаешь своим не по мелочи, практически невозможно. О том, что подавить изначальное и даже, может быть, скрываемое от себя желание немедленно отринуть чужого неимоверно трудно, как и искренне считаться с его правом на гнев, ненависть по отношению к тебе. О том, что при малейшим конфликте с чужим, автоматически лезет ксенофобия. О том, что человеку именно в этих отношениях очень легко пасть в бездну. В другом аспекте о некоторых аналогичных вещах высказались братья Стругацкие в повести «Волны гасят ветер» с серией экспериментов по оценке ксенофобии изначально высоконравственных людей «Полдня».
Не зря же в самом конце книги, приплывший новый метеоролог, столкнувшись с ночным нападением, «говорил об «акулхомах», предлагал отравить воды мышьяком, окружить берега острова сетями, полными битых ракушек с острыми, как ножи, краями, придумывал тысячи смертоносных планов». Точно так же как ранее сам безымянный главный герой придумал достать с затонувшего корабля динамит и заложить его перед маяком, чтобы уничтожить как можно больше нападающих.
В отличие от романа в фильме – только кажущееся закольцовывание: через год на остров привозят другого метеоролога и опять (как в начале фильма и романа) будят полуголого «смотрителя маяка», которым на этот раз стал главный герой. Тот выходит на балкон и видит на горизонте три военных корабля.
Эта концовка сродни завершающему эпизоду «Планеты обезьян», когда Тейлор и Нова, скача вдоль береговой линии, обнаруживают остатки Статуи Свободы.
То есть здесь мы не видим после гибели Гюнтера признаков продолжающейся войны с лягушанами: главный герой оставил ее в прошлом. Но вдруг обнаруживает, что на острове она, может, и в прошлом, а в мире только разгорается. Бездна глянула в него.
А третьи с ними спорят, утверждая,/Что это караваны лебедей
В начале рассказа «Каталог и анализ разнообразных сочинений Лумиса» из сборника «Хроники Бустоса Домека» Хорхе Л. БОРХЕСА и Адольфо Б. КАСАРЕСА есть такой эпизод:
«Этот неутомимый causeur осыпал насмешками «метафористов», которые, чтобы обозначить один предмет, превращают его в другой. Подобные диатрибы, разумеется, никогда не выходили за рамки устного слова, поскольку сама строгость творчества Лумиса не допускала иного. «Разве в слове «луна», – любил он спрашивать, – не больше содержания, чем в каком-нибудь «соловьином чае», как перерядил луну Маяковский?»
В оригинале последнее предложение звучит так:
«No hay mayor vigor de evocación en la palabra «luna» —solía preguntar— que en «el té de los ruiseñores», como la disfrazara Maiakovski?»
Редакторы издания СПб.: Кристалл, 2002 г., в котором есть множество примечаний, констатировали «к сожалению, нам не удалось отыскать источник столь необычной метафоры».
И действительно интересно: никакого «соловьиного чая» у Владимира МАЯКОВСКОГО не существует. Откуда же цитата? Можно, конечно, предположить, что соавторы выдумали метафору точно так же, как и главного героя новеллы Федерико Хуана Карлоса Лумиса. Однако у мексиканского поэта Луиса Мигеля АГИЛАРА (Luis Miguel Aguilar Camín), родившегося в 1956-м, есть любопытное стихотворение «Луны». Вот кусочки из него (подстрочник с испанского):
Луна Басё, что спит под одной крышей из клевера и кокосов,
Луна Апулея с другой маленькой луной на лбу, как зеркало,
луна с песчаным пляжем Лукиана из Самосаты с надписью «Я был здесь» и реками, которые по вкусу напоминают красное вино,
луна, к которой можно добраться, прыгнув в нужное время Ростаном, Мюнхгаузеном и Итало Кальвино,
потная луна Ювенала среди ламп притона,
луна в непрерывном разрушении Лукреция,
Луна Верлена, в водах которой растворяются все песни.
В целом в стихотворении упоминаются около сотни лун разных писателей и поэтов, в том числе «Луна у Маяковского, из которой пьёт соловей».
Пусть речь идет не о чае, но образ явно совпадает с борхесовско-касаресовским. И так как он взят в другом разрезе, то явно не заимствован из «Хроник Бустоса Домека».
Но недоумение возрастает еще больше. Нет в стихах Маяковского никакой чаши-Луны, из которой пьют соловьи. Да и быть не может: этот возвышенный поэтический образ никаким образом не укладывается в эстетику его стиха. Более того, категорически противоречит ей:
— Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
Из любвей и соловьев какое-то варево,
Улица корчится безъязыкая –
Ей нечем кричать и разговаривать.
А вот самое интересное: 27 января 2016 года (то есть спустя много лет после стихотворения) в ежедневной мексиканской газете «Milenio» Луис Мигель АГИЛАР написал статью "La luna taza de té y el ruiseñor" о Владимире Маяковском, где заявил:
— В течение многих лет я собирал упоминания Луны по мере их обнаружения в читаемых мною книгах. В конце концов, я составил каталог этих Лун в стихотворении под простым названием «Луны». Но теперь я не могу найти стихотворение или место, где мне явилась эта волшебная луна, которую я включил туда такими строчками: "чашка лунная Маяковского с пьющим из нее соловьем".
Есть два возможных объяснения тому.
Первое: не существовавший ранее образ кристаллизовался сам собой из перенасыщенного раствора культуры и авторы уверовали в его реальность – вполне в духе БОРХЕСА. Но опять же – образ абсолютно не свойственен МАЯКОВСКОМУ. В провоцирующем рассказе «Хроники Бустоса Домека» обсуждение местной публикой несвойственного поэту образа еще можно объяснить сознательной установкой на эпатаж: дескать, умный читатель поймет, что «шепот, робкое дыхание» у Маяковского в принципе быть не может. Но у АГИЛАРА?!
Второе объяснение: в 20-х-30-х-40-х годах Владимира Маяковского активно переводили в Латинской Америке на испанский. И если в Аргентине этим занималась Лиля Герреро (она же Елизавета Бондарева, лично его знавшая во время своей жизни в Москве в 1926–1937 гг), то в Мексике (еще до ГЕРРЕРО, выпустившей свою знаменитую антологию в 1943-м), Маяковского переводили в 20-х не с русского, а с французского. Причем переводы, пишут, были весьма вольные.
Сам Владимир Маяковский, побывав в Мексике в 1925 году, так писал о тамошних поэтах:
— Одинокие мечтательные фигуры скребутся в бумажке. Каждый шестой человек — обязательно поэт. Даже коммунист Герреро, редактор железнодорожного журнала, даже рабочий писатель Крус пишут почти одни лирические вещи со сладострастиями, со стонами и шепотами, и про свою любимую говорят: комо леон нубио (как нубийский лев).
Так что здесь вполне могли перевести ранние стихи Маяковского достаточно свободно от оригинала. А язык во всей Латинской Америке испанский.
P.S. Кстати у Гарсиа Лорки «Малая песня» начинается так:
Людям хочется, чтобы мир был сказкой, потому что в сказках все правильно, все имеет смысл, иначе что это за сказка?
В чем смысл «охранительной миссии» сестер Бене Гессерит? В том, чтобы внедрить в местные легенды, верования, обычаи такие инварианты, которые бы и через длительный промежуток времени при посещении данной планеты давали бы им возможность не подвергнуться опасности на первых порах, а впоследствии сравнительно быстро брать управление социальным процессом в свои руки.
Именно этим и занимается в романе Терри ПРАТЧЕТТА «Господин Зима» (2006 год) ведьма Констанция Тик. Она даже книгу написала о том, как расправляться с ведьмами (понятно, что не от своего имени). И постаралась широко распространить ее. Там было сказано, что после поимки ведьму ни в коем случае нельзя сжигать, а только топить, связав ее руки и ноги первым боцманским узлом (здесь имеется в виду не испанский беседочный узел, а незатягивающийся и легко развязывающийся булинь), предварительно накормив супом и дав выспаться. И это наставление не раз ей спасало жизнь (как спасли леди Джессику усвоенные Свободными и внедренные ранее легенды). А занимается она поиском маленьких девочек с задатками, из которых может получиться ведьма.
Хоть Терри ПРАТЧЕТТ абсолютно не похож на Хорхе Луиса БОРХЕСА, его тоже можно назвать «постскриптумом ко всему корпусу литературы» и он тоже играет «с событиями и фактами мировой культуры». Но изрядно пародируя их.
В данном случае параллели с «Дюной» достаточно прозрачны.
«Господин Зима» — подростковый роман и по этой категории получил премию журнала «Локус» в 2007 году. Подцикл о Тиффани Болен входит в цикл «Ведьмы» «Плоского мира». Эта книга – третья в подцикле. Тиффани здесь – 13 лет. И она ученица ведьмы. Роман можно читать как самостоятельный, хотя в нем и упоминаются некоторые события предыдущих.
Чтобы не впасть в пошлость с фразой «для детей надо писать так же, как и для…», скажу так: возрастной посыл порою чувствуется, но роман хорош. Это умный и смешной роман воспитания, в некоторых, но далеко не во всех местах явно назидательный и растолковывающий. Например, в эпизодах с Анаграммой. Но в остальных – гораздо глубже, чем просто сюжет.
Как и во многих сказках, здесь есть нарушение запрета, опасность возмездия за это нарушение (на этот раз могут пострадать все остальные, а не сама Тиффани), друг (рыцарь-сверстник, которого зовут, конечно же, Роланд), волшебные помощники, переправа и прочий пропповский набор.
Главное инструментальное применение Нак-мак-Фиглей – снижение пафоса, они – трикстеры, не позволяющие превратить
повествование в мелодраматические а-ля «Серебряные коньки».
Что касается «корпуса литературы» в «Господине Зима», самое явное из него – «Снежная королева» Андерсена. Есть даже прямой парафраз, где девочка Тиффани — в ледяном дворце Зимовея. И поцелуй. А когда Роланд возвращается из подземного царства с Летней королевой, фигли ему советуют: «И не обертайся, пока не выбремся отсюдыть – эт вродь как трыдиция» — это уже шутка от «Орфея и Эвридики», как и рука в реке – из Короля Артура. Плюс какое-то количество мелких ссылок к сказкам братьев Гримм (особенно к Белоснежке), Льюису Кэрроллу и греческой мифологии.
Некоторые цитаты потерялись при переводе. Вот, например, в 8 главе после того, как Зимовей начал делать опасные для мореходства гигантские айсберги, изображающие фигуру Тиффани, она ему заявила «Я не хочу, чтобы корабли разбивались о мое лицо». На самом деле, в оригинале сказано следующее:
"No more icebergs looking like me. I don't want to be a face that sinks a thousand ships".
Дословный перевод:
«Никаких больше айсбергов, похожих на меня. Я не хочу быть лицом, потопившим тысячи кораблей»
Что является переиначенной цитатой из «Трагической истории доктора Фауста» Кристофера Марло. Причем, это одна из любимых цитат ПРАТЧЕТТА. Про корабли и лицо Елены Прекрасной, он упоминает в «Безумной звезде» и в «Эрике».
Если вернуться к параллели с Бене Гессерит, с помощью «охранительной миссии» выдуманные легенды и мифы оказывают влияние на реальную жизнь и тем самым в какой-то мере воплощаются. В краткосрочной перспективе этим же занимается у ПРАТЧЕТТА ведьма Вероломна (в оригинале «Тенёта»):
— Ты слышала, какие слухи ходят обо мне?
— А, что у вас демон в подвале живет? И что вы питаетесь пауками? И что к вам захаживают короли и принцы? И что любой цветок, если посадить его в вашем саду, расцветет черным?
— Правда? – просияла госпожа Вероломна. – А вот этого, про цветы, я не знала. Как мило!
Как выяснилось, большую часть этих слухов распространила сама ведьма. И была она могущественной ведьмой прежде всего потому, «что все считали ее такой»:
— Конечно, нам не нужны ни волшебные палочки, ни путанки, ни даже остроконечные шляпы, чтобы быть ведьмами. Но все это помогает устроить представление! Люди этого ждут. Тогда они готовы поверить в тебя. Я не достигла бы в этой жизни того, чего я достигла, если бы расхаживала в смешной шапочке с помпоном и клетчатом переднике.
Свои черепа, паутину и прочую атрибутику Вероломна заказывала в «Лавке полезных мелочей и увеселительных товаров Боффо», располагающейся в Анк-Морпорке на 10-й Яичной улице. Ее шляпа тоже из этой лавки, она именуется в каталоге как «Старая Злая Ведьма Номер Три, Самое То Для Вечеринок Со Страшилками».
Интересно, что в том же 2006 году вышел дебютный роман Джо АБЕРКРОМБИ «Кровь и железо». Есть в нем примечательный эпизод, где маг Байяз со товарищи, добравшись наконец до столицы, грязные и истощенные, идут в театральную лавку, где покупают костюмы мага из мерцающей ткани с диаграммами, не менее нелепое одеяние ученика и наряд «могучего воина, принца с далекого Севера», дабы произвести впечатление на королевский двор.
Любопытно иногда наблюдать как исторические факты, искажаясь, становятся мифами. Так это произошло с одним судебным процессом XVIII века.
МАМАРДАШВИЛИ
В пятой лекции «Кантианских вариаций» Мераб МАМАРДАШВИЛИ, размышляя о чувстве формы у Канта, рассказывает об эпизоде из недавно прочитанной им книги «Гильберт» (у МАМАРДАШВИЛИ – Гилберт):
— В книге описан случай, происшедший с Гилбертом в 1933 году, когда Гитлер уже фактически пришел к власти, он был канцлером при президенте Гинденбурге. Но первые проскрипционные антисемитские законы нацистов были уже провозглашены, и согласно им из всех университетов стали изгоняться евреи. Гилберт был тогда руководителем математического института в Гёттингене. Там собрался цвет математики, в том числе работали и евреи. Однако согласно новым законам Гилберт должен был их уволить. Он должен был уволить Куранта… Гилберт, естественно, переживал, он был в отчаянии.
Обратите внимание на фразу, которую он говорит Куранту, – такую фразу в простоте душевной может сказать только человек, принадлежащий к культуре, где эта форма стала автоматической, без нее мир не мыслится, любой другой мир удивителен. Гилберт говорит Куранту: «Почему вы не подадите в суд на правительство? Ведь правительство беззаконничает!..»
Далее цитирую уже непосредственно книгу известного американского популяризатора математики Констанс РИД, изданную в 1977 году в издательстве «Наука»:
— Куранту казалось, что Гильберт был абсолютно не способен понять, что кругом творилось беззаконие… Главным его заблуждением, по-видимому, было то, что он всё ещё верил в жизнеспособность старой юридической системы. Он продолжал хранить глубокую прусскую веру в закон, которую внушил ему судья Гильберт (его отец – mif1959). Представление о ней даёт рассказ о том, как Фридрих Великий, обеспокоенный шумом крестьянской мельницы, пригрозил конфисковать её. Крестьянин с твёрдой уверенностью ответил королю: «Нет — в Пруссии ещё есть судьи!». Пристыженный Фридрих велел написать слова крестьянина на портике своего летнего дворца, где они всё ещё оставались в 1933 году.
Этот исторический анекдот пересказывает и Мераб МАМАРДАШВИЛИ, предполагая, что для такой твердой уверенности в независимость суда правосудие в Пруссии должно было ранее созревать лет двести.
ХАЙЕК
О том же верховенстве закона над самоуправством власти размышлял и другой философ – автор легендарной «Дороги к рабству» Фридрих ХАЙЕК. В одном из примечаний к своей книге «Конституция свободы» (стр. 260 российского издания — М.: Новое издательство, 2018) он пишет:
— Концепция власти закона, преобладавшая в Пруссии XVIII века, хорошо иллюстрируется анекдотом, известным каждому немецкому ребенку. Рассказывают, что Фридриха II раздражала старая ветряная мельница, стоявшая в близком соседстве с его дворцом Сан-Суси и портившая вид, и после нескольких неудачных попыток купить ее он пригрозил владельцу, что прогонит его с участка, на что старый мельник якобы ответил: «У нас в Пруссии еще есть суд!» Что касается фактов, вернее отсутствия фактической базы у этой легенды, см.: Koser R. Geschichte Friedrich des Großen. Stuttgart: Cotta, 1912–1914. Vol. 3. P. 413 ff. Эта история говорит о том, что у королевской власти были свои пределы, чего в то время, вероятно, нельзя было сказать ни про одну другую страну континента, и я не уверен, что сегодня это может быть сказано о главах демократических государств: одного их намека городским планировщикам было бы достаточно, чтобы принудительно убрать эту помеху — хотя, конечно, исключительно в интересах общества, а не для того, чтобы удовлетворить чей-либо каприз!
КИРЕЕВСКИЙ
Русский религиозный философ Иван КИРЕЕВСКИЙ в работе 1855 года «Записка об отношении русского народа к царской власти» (Сб. «Разум на пути к Истине», М.: Правила веры, 2002) тоже упоминает историю с мельником:
— Знаменитый Фридрих Второй, которого несправедливо называют Великим, который, однако же, имел много редких качеств, заслуживающих уважения, радовался и гордился
известным процессом, который бедный прусский мельник завел против него, ибо обширным умом своим он ясно видел, что для властителя народного <?> величайшая честь ставить справедливость и законность выше собственного произвола и что народ не может сделать ему более уважения, как почитая его личность столько нераздельною от справедливости и законности, что, действуя законно даже против его прихоти, думает действовать согласно с его волей.
Забавно примечание современных издателей к этой сентенции КИРЕЕВСКОГО в конце книги:
— Фридрих II Великий (Friedrich II der Grosse) (1712–1786) — король Пруссии с 1740 г, вошел в историю как родоначальник «просвещенного абсолютизма». В его правление прус. юриспруденция считалась образцовой по добросовестности судей и их независимости от администрации. И.В. Киреевский напоминает известный анекдот о мельнике, не желавшем снести свою мельницу (несмотря на то, что того требовал сам Фридрих II, которому мельница мешала в его новой резиденции Сан-Суси близ Потсдама). Мельник собирался подать жалобу в суд, но король уступил. «Il уa des juges a Berlin» («В Берлине есть судьи»)», — сказал он по-французски, узнав о смелости мельника.
Король французский язык, конечно, знал и переписывался с Вольтером, который некоторое время даже пожил в Сан-Суси, но фразу «Il ya des juges à Berlin», ставшую крылатой именно по-французски, все же сказал не он. И, понятно, что не мельник, вряд ли знавший иностранные языки.
Франсуа Андриё
Фраза стала широко известной с подачи французского поэта Франсуа Андриё (François Andrieux), написавшим в 1797 году стихотворение «Мельник из Сан-Суси»:
«Упрямый, черт, но я готов платить.
Хотя бы мог взять и без денег. У меня — корона!»
«Не выйдет, чтобы захватить,
Есть суд в Берлине – торжество закона!»
Монарх смутился, очарован был:
При короле — и в справедливость верят!
И тут же план свой изменил:
«На мельницу права твои удостоверят».
(мой очень вольный перевод)
Те, кто цитирует Франсуа Андриё, ограничиваются лишь четверостишием или, в крайнем случае, восемью указанными выше строчками, что искажает стихотворение. Андриё был не только поэтом но и политиком – президентом Трибуната, и даже успел вызвать недовольство Первого Консула, которому сказал еще одну прославившую его фразу: «Гражданин Консул, вы член Отделения механики [Французского института] и знаете, что опираться можно только на то, что оказывает сопротивление». И стихотворение про мельника — отнюдь не панегирик Фридриху II. Заканчивается оно словами по поводу захвата прусским королем Силезии: «это монаршие игры: уважаем мельницу, воруем провинцию».
ЛЕСКОВ
Этот исторический анекдот поминает и Николай ЛЕСКОВ в рассказе «Колыванский муж»:
— У них, у немцев, хороша экономия и опрятность. В старину тоже было довольно и справедливости: в Берлине раз суд в пользу простого мельника против короля решил. Очень справедливо, но все-таки они немцы и нашего брата русака любят переделывать.
Но гораздо более интересен, как и в случае с КИРЕЕВСКИМ, современный комментарий (ну, относительно современный – из 8 тома 11-томника ЛЕСКОВА 1958 года):
— Подразумевается знаменитый исторический факт о конфликте между прусским королем Фридрихом Великим и владельцем мельницы в потсдамском парке. Фридрих Великий в середине XVIII века задумал строить в этом парке дворец Сан-Суси, но ему мешала расположенная там мельница. Мельник отказался ее снести, подал на короля в суд и выиграл процесс. Отсюда пошла французская поговорка: «Il у a encore des juges à Berlin» («Есть еще судьи в Берлине»).
Здесь уже упоминается суд, который якобы принял решение в пользу мельника.
ЕЛИСЕЕВ
О суде, как о факте, заявляет современный литературный критик Никита ЕЛИСЕЕВ в статье 2003 года в журнале «Эксперт» под названием «Петр и Александр»:
— Вспомнилась удивительная, непривычная для нас история про Фридриха II, прусского, тоже вроде бы представителя просвещенного абсолютизма. Но какого-то иного, непривычного для нас, странного для нас абсолютизма. Для своих фонтанов в Сан-Суси король приказал построить какую-то запруду, мельницу какую-то водозаборную. В результате другая мельница, стоящая ниже по течению, прекратила работать. Мельник подал на короля в суд и... выиграл процесс. Король согласился с решением суда.
"Il y a des juges а Berlin!" ("Есть еще судьи в Берлине!") — вот как он отреагировал на проигранный им процесс. По-французски отреагировал, поскольку, как все просвещенные абсолютисты, не любил страну, которой ему довелось править, и предпочитал говорить не по-немецки.
КОНИ
На самом деле, не было никакого суда с королем по поводу мельницы в Сан-Суси. Не было даже угрозы суда. Не было и желания со стороны короля снести мельницу. Немецкие историки всю эту историю перелопатили уже не раз. Как раз наоборот — у мельника были опасения, что из-за строительство дворца его ветряная (не водяная) мельница может недополучить ветра и он по этому поводу обратился по инстанциям, чтобы снизить арендную плату. Но, как выяснилось, ветра меньше не стало. Король же, наоборот, настаивал, чтобы пейзаж его резиденции украшали мельницы, поэтому дал денег мельнику на строительство еще одной (на эту тему немало публикаций на немецкоязычных сайтах).
Распространению исторического анекдота изрядно поспособствовал историк Франц Куглер в своей монументальной «Истории Фридриха Великого» 1840 года. На русском языке с аналогичным названием в 1844 году вышла книга Федора Кони, не только во многом опирающаяся на работу Куглера, но и иллюстрированная теми же рисунками Адольфа Менцеля. В 22-й главе «Человек и философ» КОНИ пишет:
— При построении Сан-Суси король желал расширить сад, но плану его мешала ветряная мельница, которая стояла на самом видном месте. Он хотел купить ее, но мельник не соглашался продать, несмотря на то, что король обещал ему выстроить новую мельницу и даже положить пенсион.
-- А знаешь ли ты, что я могу взять твою мельницу насильно! -- сказал ему король.
-- Попробуйте! -- отвечал мельник. -- Разве в Берлине нет уголовного суда?
-- И то правда, -- сказал Фридрих, -- видно, мы дела не поладим.
Он отпустил мельника с подарком и переменил план своего сада.
Забавно, что этот короткий сюжет, несомненно, взятый у Куглера, – почти буквальный пересказ стихотворения Франсуа Андриё. Он представлен в книге в ряду других аналогичных исторических анекдотов о характере Фридриха.
А ближе к концу, в главе 40-й «Государственная деятельность», Кони рассказывает о другом мельнике и о другом суде. Это знаменитый процесс мельника Арнольда, наделавший много шума в Европе, и судебные документы сохранились до сих пор. Об этом процессе (вот здесь как раз речь идет о мельнице водяной) в Германии написаны целые книги:
— Мельник Арнольд имел в Новой Марке водяную мельницу, за которую обязан был платить ежегодную подать помещику, графу Шметтау. В продолжение многих лет он исправно исполнял свои обязанности; потом за ним оказались недоимки, и, наконец, он совсем отказался от платежа. Помещик подал на него жалобу в кюстринское областное правление. Арнольд показал, что граф Шметтау продал соседнему владельцу, барону Герсдорфу, участок своей земли, на котором сосед, пользуясь протекавшей речкой, вырыл огромный пруд для разведения карпов и отвел в него воду. От этого у мельницы Арнольда сделалось мелководье, он мог работать только два месяца в году, во время разливов, и был доведен до разорения. Но суд не обратил внимания на отзыв мельника, даже не нашел нужным исследовать, справедливо ли его показание. Определили: продать мельницу и удовлетворить помещика. Все было продано с молотка, за бесценок, и бедняк с семейством своим остался без куска хлеба. Арнольд подал апелляцию в высшую инстанцию, но и там приговор кюстринского суда был признан действительным. Тогда бедный мельник продал часть своего платья и пустился со всем семейством в Потсдам, просить защиты короля (это все цитата из Кони).
И король помог. Фридрих направил дело на рассмотрение Судебной палаты Берлина — высшего суда Пруссии. Однако и этот суд подтвердил предыдущие судебные решения. Король рассвирепел и приказал подвергнуть наказанию участвовавших в деле судей и чиновников. Он отстранил главного канцлера барона Макса фон Фюрста от занимаемой должности, приказал отправить в тюрьму Шпандау трех судей Берлинской Судебной палаты, а также четырех советников кюстринского правительства. Позиция короля была широко обнародована (далее уже цитата не из Кони, а из реального исторического документа):
— Ввиду в высшей степени несправедливого решения юстиции против мельника Арнольда с поммерцигской крабовой мельницы в Неймарке Его Королевское Величество накажет виновных в качестве назидательного примера другим, с тем чтобы все юстиц-коллегии в других провинциях увидели бы себя как в зеркале и не совершили бы подобной грубой несправедливости. Ибо они должны знать, что самый незначительный крестьянин, или даже более того, нищий попрошайка — это такой же человек, как и Его Величество, и заслуживает такого обращения со стороны юстиции, при котором все люди равны. Это может быть принц, ходатайствующий против крестьянина, или наоборот — так вот принц перед судом равен крестьянину, и в таких делах решаться должно только по законности и не взирая на лица.
Понятно, что народ королю рукоплескал. И именно этот судебный процесс в народной памяти соединился с историей про мельницу в Сан-Суси про то, что есть еще справедливость в стране.
Однако истинная история, как вы можете убедиться, абсолютна противоположна легенде: король не просто проигнорировал судебные решения – он их порушил, а судей наказал, в том числе и из Высшего суда в Берлине. Исходя не из формального закона, а из чувства справедливости. Как он ее понимал. После его смерти выяснилось, что дело обстояло не совсем так, как представлялось Фридриху, и уже его наследник судей амнистировал. Юристы до сих пор спорят об этом прецеденте. Вот здесь, в частности, можно поизучать англоязычное исследование от известного историка Дэвида М. Любке.
То есть и МАМАРДАШВИЛИ, и ХАЙЕК в данном конкретном случае оказались наивными идеалистами. На самом деле, реальное решение принималось не в соответствии с решением независимого суда, а вопреки ему – так, как почитал целесообразным и справедливым монарх, поставивший себя выше суда.
облако тэгов
