друг друга. Оба были романтиками с жестким характером. Ее герои-космолетчики были не так уж далеки от Богарта из фильма Ки-Ларго.

Я не помню, чтобы она много говорила о Джоне Уэйне, хотя разделяла его политику больше, чем мою. Полагаю, его экранные выходки и язык не делали его идеальной моделью для нее, особенно в сравнении с Дугласом Фэрбенксом, которым мы с ней безмерно восхищались, хотя замечательная жизнерадостность Фэрбенкса была не свойственна многим нашим героям. Она предпочитала людей, которые околачивались в забегаловках в марокканских портах и жертвовали собственным счастьем ради любимой женщины.

Это, безусловно, и было частью ее привлекательности для меня, когда я обнаружил, что существует вид SF, который мне действительно нравится, и он редко встречается в «Astounding», в то время как вы можете найти много такого в «Planet Stories» и «Startling Stories».

Но, как хорошо видно из этого сборника ее ранних работ, она вполне могла предложить пару замечательных научных идей, когда хотела. Что мне показалось интересным в этих рассказах, немало из которых я впервые прочитал в дешевых журналах, так это то, что многие из них на самом деле были научной фантастикой, а не научным фэнтези, с которым я в основном ее отождествляю.

Она придумывала любопытные, увлекательные научные идеи наряду с сексуальными королевами-воительницами, твердолобыми межзвездными дамами и несколькими богоподобными или мальчикоподобными суперзлодеями.

Уверен, что без нее мы не получили бы ничего похожего на ту самую "Новую волну", которая так радикально изменила общий SF от фундаментального механистического реализма к фундаментальному гуманистическому романтизму в 60-х и 70-х годах. В каком-то смысле 2001 стал великолепной эпитафией для такого рода фантастики.

Дж. Г. Баллард, наш мастер лаконичной, поэтической образности, вызывающий восхищение в литературном мире и оказавший на него почти такое же влияние, как Филип Дик, пришел в эту сферу из увлечения Рэем Брэдбери, как и многие британские писатели-фантасты.

Общеизвестно, потому что сам Рэй говорил об этом, что Марс Брэдбери, как и «Багряные пески» Балларда, находится на расстоянии не таком уж далеком от Марса БРЭКЕТТ. И до того, как весь мир понял, насколько он хорош, Брэдбери регулярно появлялся в тех же самых бульварных журналах.

Ли могла бы признать влияние Эдгара Райса Берроуза, но Берроузу не хватало ее поэтического видения, ее особого, характерного таланта, и, на мой взгляд, ее лучшие марсианские приключенческие рассказы его превосходят.

Берроуз иногда мог подняться до ее романтического видения, но его герои были в основном провинциальными джентльменами, в то время как герои Ли, где бы ни происходили их реальные приключения, были в большей части городскими парнями, снаружи пусть грубоватыми, но с стержнем внутри. Они были склонны привносить в приграничье опыт ценности мегаполиса.

Эд Гамильтон назвал тип романов Хэммета не детективами, а городскими приключениями (Urban Adventure), и Ли одобрила это описание. Джеймс Кейн, приехавший из Мэриленда, чтобы использовать острый уличный язык Южной Калифорнии в качестве источника вдохновения, был для нее не менее интересен, чем Берроуз.

Она опередила киберпанк примерно на пятьдесят лет, введя лаконическую прозу и героев с психической травмой из Хемингуэя, Хэммета и Чандлера в научно-фантастическое повествование, точно так же, как Макс Брэнд (особенно под псевдонимом Эван Эванс) перенес их в вестерн. Именно поэтому она могла так легко перемещаться между частными сыщиками с сомнительным прошлым, уставшими от звезд космолетчиками и угрюмыми колючими грубоватыми парнями.

И, конечно же, ее одиночки, живущие вне закона на краю цивилизованного мира и часто отваживающиеся на неизведанное, недалеко отошли от фениморовского Натти Бампо, чьи тонкогубые и стальноглазые отпрыски до сих пор регулярно появляются в фильмах, например, Клинта Иствуда. Иствуд в пору своего расцвета мог бы стать отличным Эриком Джоном Старком и, вероятно, все еще может это сделать, если верить фильму "Непрощенный".

Отголоски Ли можно услышать у Делани, Желязны и всей этой школы писателей, которые расширили границы научной фантастики и оставили нам несколько прекрасных фантастических феерий. Она есть, например, у Джека Вэнса, чья «Умирающая Земля» вдохновила М. Джона Харрисона на создание «Вирикониума». Ранее был небольшой спор о том, кто из нас — Джек Вэнс или я — первым описал культуру людей, взаимодействующих с драконами. Джек написал лучше — «Повелители драконов» (он также лучше меня играет на банджо). Но оказывается, что никто из нас не сделал этого первым. Посмотрите «Королеву драконов Юпитера». Нет никаких сомнений, что Ли не просто сделала это раньше, у нее там есть еще целая куча альбиносов. Вместе с Энтони Скином (чей «Зенит-Альбинос» 1935 года вскоре будет переиздан издательством «Савой») она действительно должна получать гонорары от Элрика…

Среди тех, кто признавал ее влияние, — Харлан Эллисон, Филип Хосе Фармер, Марион Циммер Брэдли, Андре Нортон, Джин Вулф, Танит Ли, Карл Эдвард Вагнер... Список можно продолжать до бесконечности. Даже Эдмонд Гамильтон любил говорить, что женитьба на Ли определенно улучшила его творчество. Наряду с Кэтрин Мур, Джудит Меррил и Селе Голдсмит (редактор журналов Amazing Stories и Fantastic – mif1959), Ли БРЭКЕТТ — одна из истинных крестных матерей "новой волны". Любой, кто думает, что ухватился за одну из моих идей, скорее всего, ухватился за одну из ее.

В ее ранние годы, как вы можете видеть здесь, Ли не была особо склонна изощряться. И вполне довольствовалась тем, что на протяжении первых двух лет творческой деятельности варьировала практически один и тот же сюжет. Как ни странно, она не обладала особым талантом придумывать инопланетные имена, поэтому у нее упоминается половина кельтского пантеона с изменением пола, характера и физической формы, а также с отголосками более современных мест и имен.

Если Барракеш (древний марсианский город) – еще звучит как произношение простуженного марокканца, то я был несколько озадачен тем, что Рианнон (богиня из валлийской мифологии — mif1959) оказалась парнем в превосходном романе Ли "Шпага Рианнона", который впервые вышел книгой как перевертыш «Ace Double», сопровождающий первое появление «Конана-Завоевателя» в мягкой обложке. Какая выгодная сделка за тридцать пять центов!

Названия тоже могут сбивать с толку. Вероятно, Ли не предполагала, что многие из этих произведений увидят свет еще где-нибудь, поэтому была склонна давать схожие по звучанию названия совершенно разным историям: «Цитадель утраченных лет", "Последние дни Шандакора", "Озеро ушедших навеки", "Шеннеч — Последний".

Большинство из них носят нотку утраты или ухода эпохи, особенно когда описывают Марс Эрика Джона Старка, Марс, который умирал миллионы лет, тот Марс, на который он иногда может вернуться — к тем древним культурам, которые существовали, когда Землей все еще правили динозавры. Это настроение восходит к готике, чьи обреченные антигерои бросали вызов самой природе существования, но лишь изредка побеждали.

Впрочем, эти ее истории прежде всего американские и перекликаются с ощущением исчезающего мира, которое можно найти в таких романах, как «Последний из могикан» или «Исчезающий американец». В своих марсианских рассказах она оплакивала прошлую сложность так же основательно, как и преходящую простоту. Ее ностальгическое видение искупленной Америки, в которой амиши — единственное общество, успешно выжившее, было описано в романе «Долгое завтра», одним из лучших прочитанных мной постапокалиптических романов.

У большинства персонажей Ли определенно были непростые скелеты в шкафах. Иногда вы даже немного узнавали о них. Иногда нет. Думаю, это зависело от того, как развивалась история, ведь она писала практически без плана, по наитию, но обычно доводила этот свой космический корабль до какой-то разумной посадки. У нее была отличная интуиция, и она научилась ей доверять.

Как и у Говарда, персонажи Ли не отличаются большим разнообразием. Обычно центральный ее герой — уставший от звезд космонавт, которому там не повезло, несколько потрепанный жизнью, и есть нечто, разъедающее его сердце и совесть, о чем он предпочел бы забыть — прошлое, которым он не гордится, поэтому принимающий работу и женщин, с которыми никто другой не может справиться.

В ее руках форма становилась более изощренной, но Ли БРЭКЕТТ «Глубокого сна» была почти такая же, как Ли БРЭКЕТТ, написавшая сценарий «Долгого прощания» много лет спустя (включая одну из моих любимых фраз злодея, после того, как он разбил бутылкой лицо своей подруги, обращенных к Филиппу Марлоу "Ее я люблю. А ты мне даже не нравишься").

И это была та же БРЭКЕТТ, что написала «Марсианский поиск» и последнюю свою историю, придуманную в сотрудничестве с Эдом Гамильтоном — «Старк и звездные короли», которая еще не вышла. Ее персонажи были сложны только на первый взгляд, но почти всегда правдоподобны. Потому что она могла создать атмосферу.

Она, может, и подозрительно подняла бы бровь на мой французский, но ее истории производили чертовски хороший frisson. И это была атмосфера, которую вы вдыхали так сильно, как только могли, точно так же, как вы вдыхали Брэдбери и Балларда. Но кого волнует механика сюжета? Атмосфера БРЭКЕТТ поднимала настроение и призывала к большему. Вскоре вы обнаруживали, что БРЭКЕТТ вызывает сильную зависимость. Вы начинали искать в букинистических магазинах старые ее издания (большая часть которых наконец-то переиздана здесь). И вас не волновало — о чем вы справедливо догадывались, — что герой не получит ни девушку, ни золото, но вместо этого восстановит свою честь.

Качество её сюжетов улучшалось, но большую частью они оставались вариациями её любимой темы — человеку, которому нечего терять кроме жизни, предлагают опасную работу, от которой он не сможет отказаться. Это есть уже в «Марсианском поиске».

Известно ее соавторство с Рэем Брэдбери в создании «Лорелеи Красной мглы». Она питала к Рэю почти материнскую гордость и была довольна, когда эта история, появившаяся в свое время в журнале с ее подписью в качестве главной из двух, была переиздана книгой с именем Рэя, набранным уже более крупным шрифтом, чем ее имя. У нее была к Рэю щедрая привязанность. И она отпраздновала его успех. Я чувствую, что я тоже в каком-то смысле был одним из мальчиков Ли. У нее была способность дать почувствовать тебя гордым собой. И она всегда симпатизировала проигрывающим. Особенно к тем, кто вновь поднимается. Она показала эту симпатию в «Рио Браво». Это было в ее замечательном историческом романе «Следуй за вольным ветром» и, конечно же, когда Эрик Джон Старк вернулся в «Рыжей звезде» и ее продолжениях, ведь он все еще, по ее словам, был преследуемым преступником вне закона.

Дональд Уоллхейм (редактор с 1952 года «Ace Doubles» — он, по сути, и изобрел эту форму – и с 1972 года — «DAW Books» — mif1959), который был поклонником ее художественного творчества и противником большей части того, что она отстаивала в политике, сказал, что она была лучшим возможным сочетанием Берроуза и Меррита. Он с гордостью опубликовал большую часть её ранних работ в виде книг.

Почти все, что она знала о структуре литературного повествования после 1940 года, она научилась от Эда Гамильтона, за которого вышла замуж 1 января 1947 года, а шафером на их свадьбе был Рэй Брэдбери. Эд действительно помог ей дисциплинировать талант. Сам он заранее расписывал сложные сюжетные линии и составлял подробные планы по главам, в то время как она просто садилась за машинку и начинала писать. Она всегда говорила, что большей частью того, что узнала о сюжете и фабуле, она обязана Эду, а он всегда говорил, что ее влияние улучшило его стиль.

Она начинала с настроения, пейзажа, образа, чувства. Сюжеты ранних рассказов не были тем, что вас захватывало. Но в них была та атмосфера, шарм, ощущение романтической заброшенности, которая восходит к готическим корням научной фантастики и которую можно найти, например, у Мэри Шелли, Анны Радклиф и Бронте.

По большей части эти рассказы, написанные быстро, создают ощущение незамутненной визионерской поэтики. И они появились, как мне кажется, там, где нужно — в бульварных журналах, содержащих более яркую и нередко более долговечную литературу, чем восхваляемые тогда «Astounding» и «F&SF», которые считались более престижными. Лично я предпочитал картинки из «Fantastic», особенно когда они были работами Финлея.

Вместе с "Weird Tales" и превосходным "Unknown" Кэмпбелла я глотал "Planet Stories", "Thrilling Wonder Stories" и "Startling Science Fiction" — все они содержали больше своеобразных текстов, больше стильных инноваций, чем целые тиражи более респектабельных научно-фантастических журналов. Именно там я впервые прочитал Чарльза Харнесса, автора "Парадоксальных людей", романтической классики, соперничающей с "Капитаном Бладом", Альфреда Бестера, Теодора Старджона, Л. Спрэга де Кампа, Джека Вэнса, Филипа Хосе Фармера, Фрица Лейбера и многих других.

К концу 50-х годов только «Galaxy» выпускал лучшие образцы подобной фантастики, например, роман Бестера "Тигр! Тигр!", который для меня является истинно американским романом, отражающим дух Томаса Пейна так, как никто другой. Бестеру также нравились рассказы Ли.

Было время, когда на научную фэнтези, которую писала БРЭКЕТТ, смотрели свысока как на своего рода незаконнорожденное дитя научной фантастики (которая была о научных предположениях) и фэнтези (которая была о магии).

Критики 50-х недолюбливали ее за то, что быть такой откровенно, великолепно романтичной, как БРЭКЕТТ, так непринужденно сочетать естественное и сверхъестественное, уже выходило за рамки принятого. Возможно, именно поэтому она в начале намеренно скрывала свой пол. Её подруга Кэтрин Мур должна была именоваться К.Л. Мур, чтобы не отвратить читателя. Пока романтика не воплотилась в убогой форме «потрошителей лифов» или доктора, носящего стетсон, она в 40-е и 50-е годы была вынуждена ютиться среди героев непрерывно курящих, носящих шляпу-федору и плащ-тренчкот. Неподходящее общество для женщины.

Надо отдать дань уважения Говарду Хоуксу, который не был сбит с толку открытием о том, что парень, которого он нанял для «Большого сна», на самом деле оказался женщиной в клетчатом платье. Хоукс был известен как своим уважением к сильным женщинам, так и эксплуатацией слабых. И Ли произвела на него впечатление. Она осталась на съемках. Многие считают, что именно она помогла ему стать классикой.

Она работала с Хоуксом и Уэйном над такими фильмами, как «Хатари!» (о котором у нее было несколько веселых историй) и «Рио Лобо», а также классическим «Рио Браво», а еще писала для телевидения. Вестерн, как и ее марсианские рассказы, завязан на соответствующий пейзаж, а она была большим мастером пейзажей.

В некоторой степени, послевоенный отказ от пышного фэнтези и от полнокровного романтизма был результатом нашего внезапного роста культуры и признания результатов чрезмерного использования Гитлером романтической пропаганды.

Даже Эрролу Флинну пришлось снять колготки и надеть плащ. Тони Кёртис в «Черном щите Фолуорта» стал эталоном для смехотворно глупых низкобюджетных исторических фильмов. Роберт Тейлор был очень плохим Айвенго, хотя Элизабет Тейлор остается лучшей Ребеккой.

Никто с серьезными амбициями не хотел работать над такими пародиями. Было лишь несколько зон, где был приемлем определенный вид романтики. Правящая литературная каста была готова принять «Третьего человека» и Филиппа Марлоу, но не «Горменгаста», «Титуса Гроана» или «Королеву марсианских катакомб» и Эрика Джона Старка. При том, что у БРЭКЕТТ меньше общего с Мервином Пиком, чем с Грэмом Грином, Рэймондом Чандлером и другими выдающимися писателями массовой литературы.

Однако общим для всех этих писателей является чувство тоски по утрате как невинности, так и более благородного и уже невосстановимого прошлого и неопределенного будущего. Ее герои часто глубоко переживают какой-то свой безнравственный проступок, который им прощают все, кроме них самих. В то время, когда писались эти рассказы, мы видели, как ощущение истории, прогресса, пути к настоящей цивилизации разбилось вдребезги на наших глазах. К тому времени, когда эти истории появились в газетах, нацистские армии Германии казались неостановимыми в завоевании Европы.

Все эти идеалистические стремления к миру во всем мире и верховенству гражданского права рухнули перед дешевой риторикой скверного журналиста, такого как Муссолини, или посредственного художника, такого как Гитлер. Богарт произнес не одну речь о том, что мы чувствуем в такое время, наиболее известная из которых — в «Касабланке».

Однако господствующая в то время научная фантастика не отражала настроения времени, если только это не были милитаристские, ксенофобские элементы. Джон Кэмпбелл был так занят тем, что, полный энтузиазма, прославлял сумасбродов, создававших вечные двигатели, и культы вроде ранней сайентологии, предлагавшие расширение личных возможностей и альтернативу атомной войне, что не заметил, как мир глубоко изменился. Мы все начали понимать, что контроль над ним может не дать желаемых результатов.

Кэмпбелл продолжал маршировать под свои простые, волнующие мелодии, убежденный, что ему подвластно будущее. Но по иронии судьбы, именно писатели-гуманисты, такие как Шекли, Бестер и Дик, наиболее точно предсказали наше настоящее. В результате большая часть того, что опубликовал Кэмпбелл, устарела и быстро стала нечитабельной. Но Ли, как и многие ее сверстники, запечатлела настроение своего времени, которое так легко переводится в настроение нашего настоящего и появляется у таких писателей, как Уильям Гибсон, или в графических романах Мура и Геймана. «Марсианский поиск», каким бы он ни был, не был работой типичного автора Astounding.

Как и многие ее герои, Ли предпочитала жизнь вне закона. Она всегда говорила, что ее первая любовь — научное фэнтези. И говорила это вызывающе, хотя обычно за такое платили меньше, чем за другое криминальное чтиво. И меньше, чем за другие виды научной фантастики. Если бы в своих произведениях она предпочла больше тусоваться с отбросами улиц Лос-Анджелеса, а не с отбросами космических дорог, она могла бы зарабатывать гораздо больше. Вот один из ее героев, Майк Викерс, который больше привык управлять «Фордом» 1940 года, чем межпланетным бродягой:

— Была улица. Она была узкой и кривой. На ней не было ни фонарей, ни мостовой. Лишь маленькие домики с глинобитными стенами. Там был мусор и его запах, тяжелый и затхлый, и грязь, и дохлая крыса, лежащая в пыли, и едва уловимое дыхание жары. Викерс отступил назад. Ему было страшно. Он хотел, чтобы его ноги сдвинулись с места, чтобы уйти, но пол скользил под ними, как бегущий поток. Он закричал, достаточно громко, чтобы Бог услышал, но из его уст вырвался лишь шепот: «Энджи! Энджи!» За его спиной кто-то стоял, и он понял, что спасения нет.

Найдите экземпляр книги "Незнакомец у себя дома", где автором указан Джордж Сандерс, откуда взят этот фрагмент, и вы поймете, что я имею в виду. Ее имя лишь упоминается в книге. Изданная в 1946 году, она посвящена "Ли Брекетт, которую я никогда не встречал". Мне нравится думать, что это был способ Джорджа Сандерса отдать ей должное. Я бы очень хотел увидеть эту книгу снова изданной (эту книгу Ли БРЭКЕТТ написала в качестве гострайтера: она вышла под авторством популярного тогда актера Джорджа Сандерса и стала издаваться с указанием в качестве автора Ли БРЭКЕТТ лишь в середине 2010-х годов – mif1959).

Вероятно, за многие рассказы, написанные ею в то время, мы должны благодарить различные голливудские забастовки, потому что, когда она не могла работать в кино, она писала фантастику. Только однажды она объединила эти две сферы, написав сценарий фильма «Империя наносит ответный удар».

В каком-то смысле она нередко предпочитала самоимитацию, как при работе над фильмом "Эльдорадо", который был пересказом "Рио Браво". В какой-то момент она предложила Хоуксу просто изменить название ее предыдущего сценария и сэкономить деньги.

Ли всегда претила работа подмастерья, как бы хорошо она ни справлялась с ней. Ее острое чувство свободы заставляло ее, как и многих других прекрасных писателей ее поколения, выбирать более нестабильную жизнь — писать научное фэнтези. Это была форма, которая отвечала ее романтической мечтательности, ее любви к экзотике, древности и давно ушедшим цивилизациям, а также неизменной вере в права личности. Она любила Англию и гордилась своим английским и шотландским происхождением, но до мозга костей была американкой. И в значительной степени больше, чем вообще может быть американец.

Их работа вызывала мое восхищение, а они сами — Ли ее муж – как люди привлекали меня старомодной целостностью, человеческой щедростью и здравым смыслом. Мы встретились на съезде научной фантастики. Мне было чуть больше двадцати. Я слышал, что они искали меня, чтобы поздравить. За что? Я почти потерял дар речи, не зная, что мог сделать, чтобы произвести впечатление на этих титанов. Может, они иронически хотят поздравить меня с тем, что я литературный вор? Возможно, они распознали какой-то очевидный, хотя и неосознанный плагиат? Нас представили, и Эд сразу же начал жать мне руку.

«Я просто хотел пожать тебе руку, — сказал он. — Раньше меня называли «разрушителем Галактики», но ты, Майк, ты уничтожил Вселенную!»

Он был настолько любезен, что не упомянул, что моя книга вряд ли могла бы быть написана без голоса Ли БРЭКЕТТ, эхом отдававшегося в моей душе. Если бы я сейчас процитировал начало, вы бы подумали, что это Ли в плохой день. Оказалось, что у меня нет ее склонности к межпланетной романтике, но ее пример и ее влияние ясно прослеживаются в каждой приключенческой фэнтезийной истории о Земле или Марсе, которую я когда-либо рассказывал, и практически в каждой другой приключенческой фэнтезийной истории, которая была мной написана с тех пор!

Когда Эд умер, Ли написала мне об этом. Грустное, прозаичное письмо в ее обычном лаконичном стиле, рожденном в эпоху, когда говорить о себе считалось несколько неприличным. Но никто не написал мне, когда Ли умерла в следующем году. Я услышал эту новость от Харлана Эллисона, который тоже наслаждался ее дружбой. Мне было больно потерять ее общество, но я не мог себе представить, чтобы она захотела продолжать жить без своего спутника, с которым прожила около тридцати пяти лет. И, конечно же, она продолжает жить, как и любой значимый писатель, благодаря своим читателям и всем романтическим молодым людям, таким как я, которых она поощряла мечтать и гордиться этим.

                                                                                                                                                            Michael Moorcock

                                                                                                                                                            Circle Squared Ranch,

                                                                                                                                                            Lost Pines, Texas

                                                                                                                                                            October 2000

проживания. Мигранты новые, бегущие от войн с Ближнего Востока и Северной Африки – иные, они и не ассимилируются, и не замыкаются в диаспоры, а активно меняют мир в странах пребывания, не смотря на то, что их обычаи коренным образом отличаются. Взять хотя бы ситуацию с хиджабами в школах. Разве не прямая аналогия с тахтоном, перестраивающим принявшего его человека. До определенного предела все происходит незаметно. Время действия «Покорности», вышедшей в 2015-м, Мишель УЭЛЬБЕК назначил на 2022 год. Пока поторопился. Пока.

Проблема нелегальных мигрантов реально существует, и на современном этапе единственно правильных путей ее решения нет. Не единственно тоже. Но на обострении этого вопроса ТРАМП собирает голоса в США, Марин ЛЕ ПЕН – во Франции.

Вопрос не в том, что наприехавшие — изначально враги. Совсем нет. Но они – абсолютно иные и, проникая сюда, даже легально, несут с собой свой мир, а обустраиваясь, этот свой мир расширяют за счет мира их принимающего. Некоторая вариация этого процесса — в фильме «Район №9».

Обстоятельства, гонящие их в вынужденную эмиграцию, могут случиться и с каждым из нас. Тем более, что авторы точно уловили тренд и будто бы предчувствовали современную ситуацию с горящими мирами, поднимающимися все выше и выше. Вынужденная массовая миграция началась и из стран, еще десять лет назад такого не предполагающих. Во втором эпилоге Джош Редман, ранее яростно сражавшийся с тахтоном в своем мире, оказался таким же тахтоном в мире следующем и поступает точно так же как и тот, кому он сопротивлялся здесь.

Это вопрос точки зрения. Как там говорит в самом конце во внутреннем монологе Рут Шиммер (вот она, кстати, и одна из идей романа):

— Каждый спасает своих, мистер тахтон. Мы носим разные имена, наша труха пылает в разных чашках весов. Но закон один для всех: каждый спасает своих.

Но полкниги назад (в 14 главе) Джошу чудится, что он смотрит вниз сквозь землю в нижний мир:

— Люди (тахтоны?!) одеты в рванье. Жалкие узелки, скудный скарб. Бедняги испуганы, жмутся друг к другу, с надеждой глядят вдаль. Беженцы, понимает Джош. Ждут пароход или лодку. Кое-кто с ужасом оглядывается назад — туда, откуда они пришли. Горизонт за спинами тахтонов (людей?!) полыхает багровым заревом. Кажется, пламя приближается.

Если пароход опоздает

В какой-то момент беженцы делаются для Джоша знакомыми. Отец? Мама?! Вон дядя Филип, рядом его жена Мэри, обе дочки. Старик Химмельштосс, его зять Тедди, толстяк Хеммиш. Майкл Росс, Клеменс, Освальд МакИнтайр... Я должен их спасти, понимает Джош. Они ждут меня, моих действий. Я должен откупорить черный ход, что ведет сюда, в Осмаку, из адских глубин. Прислать за ними пароход.

Хотя бы лодку!

Гудящее пламя подступает все ближе... Черты лиц плывут перед глазами, смазываются. Превращаются в грубые деревянные заготовки, жестокие пародии на живых людей. Это не люди, а тахтоны ждут в аду под землей! И ждут не Джошуа Редмана, самозваного спасителя они ждут мерзавца-дьявола, отобравшего у Джоша его тело! Дьявол хочет вытащить бесовскую свору из пекла на землю!

Ни небесным, ни земным

Понятно, что если бы роман являлся исключительно лишь аллегорией на ситуацию с мигрантами – он стал бы плоским и неинтересным как в живописи XVII века аллегории добродетели. Но он не только об этом.

И Рут и Джош в детстве лишились семей. И их родных убили не тахтоны:

— Нужны ли нам – стрелкАм, нефтяникам, прачкам, скотоводам, торговцам, шлюхам, фермерам, банкирам, священникам, ворам, детям, отцам, матерям, добрым бабушкам, кормящим внуков с ложечки — нужны ли нам тахтоны, чтобы вцепиться друг другу в глотку по поводу и без? Требуются ли нам для этого чудеса? Карусель причин и следствий? Какое-то сверхъестественное, дьявольски изощрённое стечение обстоятельств?!

В этом мире все дети рождаются с искрой. У одного есть способность взглядом поднять перышко – и ничего тяжелее, у другого – увеличить температуру любого человека на три сотых градуса, а может, даже и меньше. Третий может чуть загнуть вверх тоненькую струйку воды. В общем – ничего, что можно серьезно применить. Эту способность можно продать или подарить (но не отобрать, хотя можно и заставить подарить): те, кто завладевал многими искрами, – хозяева заводов и фабрик, земельных угодий, банков и прочего – становятся удачливыми. В общем, как там сказано в известном тексте: «все люди рождаются свободными». А потом они отдают свою свободу...

Речь идет именно о свободе. В конце главы седьмой Рут Шиммер цитирует «Хижину дяди Тома»:

— Чувство свободы во сто раз благороднее и возвышеннее остальных. Передвигаться, говорить, дышать, ходить, не отдавая никому отчета в своих действиях.

А в главе 23 Джошуа Редман, вытесненный из своего же тела тахтоном, произносит от имени последнего саркастический спич:

— Мистер Редман, сэр! Без твоего согласия я бы остался пустым местом. Ты сам отдавал себя в мое распоряжение. Кто позволял мне перекраивать тебя? Выступать от твоего имени? Разрывать связь между душой и телом? Ты наделял меня все бОльшими правами, считая, что тебе так будет лучше. Почему же ты удивляешься, выяснив, что ты – не человек, а дом, участок, рудник? Что права на тебя отныне принадлежат мне? Я подал заявку, оплатил ее по прейскуранту.

Ну, прямо как цитата из «Бегства от свободы» Эриха ФРОММА.

Эта сделка о продаже своей свободы сходна со сделкой, заключенной в свое время с Мефистофелем. Не зря же в самом начале Рут, зайдя в салун «Белая лошадь» слышит музыку из экстраваганцы «Мрачный жулик» (Black Crook), написанной на основе «Фауста».

С руками, протянутыми во мрак

Ряд деталей «Черного хода», особенно второй эпилог, пересекаются с другой книгой Генри Лайона ОЛДИ — «Свет мой, зеркальце, скажи». Там, кстати, последние фразы романа закольцовываются с эпиграфом к нему из Джона ЛОРДА. Эпиграфом к «Черному ходу» служит цитата из «Восьмого круга» Стенли ЭЛЛИНА. А у этого автора есть роман, который тоже называется «Свет мой, зеркальце, скажи» (на самом деле в исходной Белоснежке фраза звучит по-иному, но после Пушкина данный вариант стал уже обычным, поэтому русский перевод названия романа ЭЛЛИНА именно такой).

Забавно, что процитированные в эпиграфе (в нем еще присутствует и Рут) к «Черному ходу» демоны – наверное, единственное, употребление этого слова в «Восьмом круге» (что я расцениваю на намек о бесах из ОЛДИевского «Зеркальца...»). На самом деле так иронично адвокат назвал детей, разучивающих в школе старинную высокоморальную пьесу (кстати сказать, о противодействии дьяволу).

И ворчанье дождя, и чужие слова

В конце романа его главные герои уже не такие, какими были в начале.

Погибший Джош, у которого после событий 10-летней давности был нервный комплекс по поводу люстры (как он пошутил, а может, не только пошутил, что раз в месяц самолично проверяет в салуне тросы у люстры, которая тогда основательно долбанула его в грудь), пережил без страха свою смерть как окончательное падение люстры:

— Это его люстра. Пусть падает.

Люстра пусть падает, а Элмер-Крик пусть стоит.

Саймон Купер по прозвищу Пастор раскаялся в свое безапелляционности: не все гуляющие отдельно души являются опасными чужаками.

А у Рут когда-то были дом и семья. Это прошлое для нее символизируется звуками мазурки Шопена, запахом свежего кофе, дубовой аллеей. Как видение последнего дня в раю. Дня, превратившегося в ад, когда был убит ее отец. Через короткое время ее мать вышла замуж за другого. Рут ей не простила, немедленно в 16 лет покинув дом. И не возвращаясь все 14 лет.

Она даже мазурку теперь играет фальшиво:

— У вас какие-то счеты с Шопеном? Личная вражда?

После того, как отчим Бен Пирс, исстрадавшись, возвратился наконец в свое тело, ранее занятое тахтоном, умерев счастливым, и после ее слов о том, что «каждый спасает своих», из нее исчез гнев и на отчима и на мать. И она вновь обрела, наконец, потерянный дом:

— Дом у меня есть, сэр.

Надо будет навестить маму, отмечает Рут. Сообщить ей о смерти Бена. Лучше это сделаю я, чем кто-то другой. Погощу с недельку...

помощницей Кондратенкова), а ситуация описана в 10 главе «Верочка и зайцы».

Вот цитаты, предваряющие ее:

Глава 7:

— Уважаемый товарищ Кондратенков! Дирекция сельскохозяйственного питомника No 24 имени К. А. Тимирязева просит прислать 50 черенков быстрорастущих тополей...

Глава 8:

— В свою очередь, и Кондратенков послал туда из своего зауральского питомника партию черенков. И вот, желая как можно скорее вырастить деревья, сталинградцы привили присланные черенки на местные растения.

Глава 9:

— Сложнее всего было решить, что выбрать в качестве подвоя, чтобы не потерять ценных свойств черенков, привезенных с юга.

Что же сделала школьница Вера, тоже, кстати, получившая ранее для выращивания не семена, а черенки, в главе 10? Она срезала уже свой черенок через неделю после того как ее росток тополя начал расти. Понятно, что быстрорастущего тополя.

А теперь «сеанс разоблачения черной магии» — полная цитата, над которой критики-лесоводы иронизировали в своей рецензии:

— Этакая живучесть! — сказал он. — Этакое богатство жизненной силы! А мы в учебниках пишем: "Черенки тополя лучше всего брать с трехгодичных деревьев". Вот тебе и трехгодичный! Да знаешь ли, что ты, курносая, наделала? Ведь ты же решила головоломку, над которой я бьюсь уже полгода!..

Так, что граждане соврамши. Кондратенков не просто черенку удивился, а тому, что этот выживший черенок взят от ростка, которому – неделя, ведь рекомендуется отрезать черенок только от одервеневшего стебля (напоминаю, что это фантастическая повесть о сверхбыстрорастущем тополе).

Надо полагать, рецензенты – истинные мичуринцы-лысенковцы, пытавшиеся высечь примазавшегося ГУРЕВИЧА (кстати, о тех же черенках пишет коллега Ny, явно, лысенковцем не являющийся).

А вот другой кусок из рецензии:

— Трудно сказать, зачем в повести фигурирует студент Лева... Если автор хотел показать, как советские студенты дорастают до ученых, тогда почему этот лева не помогает ученым, а вредит им, тайком поливая подопытные растения химическим составом – бамбукидином; в итоге растения гибнут, и результаты опытов ученых летят на ветер.

По прочтении можно предположить, что студент Лева вредит сознательно. Но откроем повесть ГУРЕВИЧА:

— Иван Тарасович, я знаю, из-за чего погибли деревья. Дело в том... дело в том, что я добавил в удобрения бамбукидин.

Речь идет о давнишнем изобретении профессора Рогова — о сильно действующем составе, который иногда ускорял рост бамбука, а иногда отравлял растения.

Парень, оказывается, веря во всемогущее лекарство Рогова тайком обрызгал наши растения раствором бамбукидина. Он понимал, что Кондратенков запретил бы это, но, безгранично веря в каждое слово Рогова, юноша решился действовать на свой страх и риск, заранее смакуя нашу радость, удивление и свое торжество.

На деле вышло иначе. Под действием бамбукидина отдельные ткани деревьев начали усиленно разрастаться за счет соседних клеток, листья съели ствол, и растения погибли.

(Профессор Рогов – тоже не враг, научный оппонент Кондратенкова, изучающий быстрый рост бамбука в надежде этот феномен роста перенести на отечественные деревья)

Апофеозом рецензии являются следующие слова:

— Наши ученые – биологи и лесоводы, выполняя постановление правительства о лесоразведении, решают вопрос о произрастании дуба, этой главной и незаменимой породы во всех степных и лесостепных районах европейской части СССР, и сосны (на песчаных территориях), а вот Г.Гуревич, видимо, считает, что разведение дуба и сосны – это не научная проблема, что надо выращивать не эти древесные породы, а тополь. Причем тополь быстрорастущий – «стремительный».

Эта цитата красноречиво сама о себе говорит. Но и она лжива:

— Разобраться в потоке писем с мест было уже не под силу одному человеку, и поэтому Иван Тарасович оставил себе только работу с тополями. Быстрорастущими лиственницами занимался профессор Трофимов из Тимирязевской академии, быстрорастущие сосны взял себе профессор Гаврилов, а дубы и орехи Субботин на Украине (глава 8).

Повесть – все же не научный трактат. Было у рецензентов и верное замечание:

— Тополь – одна из недолговечных и влаголюбивых пород. Он не может быть использован для степного лесоразведения. Если он кое-где и встречается в степи, то только на увлажненных землях или на супесях с близкими грунтовыми водами. Что же кается быстрорастущего тополя – «стремительного», то для его роста влаги потребуется в несколько раз больше, чем даже для тополей, реально существующих.

Но дело в том, что ГУРЕВИЧ знал об этих проблемах и упоминает их в повести в 9 главе: и о сердцевинной гнили — главном биче тополей, которая и создала тополю репутацию недолговечной и неустойчивой породы, и о том, что тополь в течение своей жизни высасывает из почвы огромное количество влаги. Он не невежда, который пишет о том, в чем не разобрался.

Более того, у книги был рецензент-лесовод, который заранее о все эти проблемы пояснил. Вот что пишет Георгий Иосифович в своей автоментографии «Приключения мысли» (Глава 3 «Русло фантазий»):

— Одна из первых моих повестей была написана о быстрорастущих деревьях. Тополя мои поднимались в полный рост за одно лето, словно бамбук какой-нибудь. И рецензент, очень даже знающий и доброжелательный лесовод, в Сокольники я к нему ходил на опытный его участок, написал, что повесть моя полезна, но чересчур фантастична. Рост на метр в год был бы достаточным достижением. Главное препятствие — непомерный перерасход воды. Дерево тратит примерно тонну воды на килограмм сухого веса. Мне к каждому сеянцу пришлось бы целый канал подводить. Сокрушительно! Рукопись гибла, фантастика исчезала. Метр в год — есть о чем писать! Я кинулся к справочникам, и вскоре узнал, почему расходуется так много воды. В основном она идет на транспирацию, на испарение, а испарение нужно, чтобы дерево не сдохло от жары, микроклимат поддерживало. Но ведь нормальное медленно растущее дерево поддерживает этот микроклимат десятки лет, а мое-то фантастическое выростало за три месяца. Стало быть опровергающая формула в данном случае неуместна. Это я запомнил твердо: специалисты не ошибаются в цифрах, подсчеты их проверять не надо. Надо проверить, уместна ли формула в данном чрезвычайном случае.

Я не знаю, прав ли ГУРЕВИЧ в этом конкретном случае, но он в курсе проблем лесной селекции, и на каждую из них дал свою формулу объяснения. А вот рецензенты-лесоводы оказались передергивающими шулерами.

И этими рецензентами все не ограничилось. 14 февраля 1952 года в «Известиях» появился фельетон Владимира ОРЛОВА «Шагающий саксофон», который опирался на рецензию СОКОЛОВА и ЖЕЛЕЗНОВА:

— Она называется—"Тополь стремительный". Материал для этой научно-фантастической повести, по свидетельству специалистов, высосан из пальца.

Немудрено, что в противовес реальным планам советских ученых, напряженно решающих вопрос о выращивании дуба и сосны, Г. Гуревич выдвигает на этот же период свой контрплан, опирающийся... на тополь.

Немудрено, что в противовес реальной деятельности советских людей, создающих лесные полосы в упорном труде, герои повести Гуревича выгоняют лес с такой же легкостью, с какой фокусник вынимает из цилиндра пару голубей или яичницу.

Немудрено, что с понятиями агротехники Г. Гуревич обращается так свободно, как марк-твеновский редактор сельскохозяйственной газеты.

Немудрено, что под видом замечательных открытий будущего герой повести утверждают азбучные истины. Но "научному" прогнозу автора, этак лет через пять один из героев повести совершенно случайно сделает важное открытие. Он найдет, что тополь размножается черенками. Но ведь испокон веков известно, что воткни в сырую землю тополевый кол, и он пустит корни. Вот как получается, когда научные открытия высасываются из пальца: хотел шагнуть на пять лет вперед, а на самом деле отступил на тысячу лет назад.

То есть эти слова фельетона про «Тополь стремительный» (в нем говорится и о других произведениях ГУРЕВИЧА) целиком сформированы на лжи.

А вот кусок из статьи главного редактора журнала «Техника-молодежи» Василия ЗАХАРЧЕНКО «К разговору о научной фантастике», опубликованной во втором номере журнала «Октябрь» за 1953 год:

— Содержанием повести автор сделал борьбу между двумя советскими учеными — Роговым и Кондратенковым, работающими над проблемой убыстрения роста деревьев... Советских ученых автор показывает истеричными, подловатыми, преисполненными мелкого самолюбия, нетерпимыми к мнению своих коллег. Ученые у ГУРЕВИЧА выглядят кустарями-одиночками, оторванными от научных коллективов, от больших научно-исследовательских институтов. Дело селекционирования пород быстрорастущих деревьев предстает в повести как частное дело Кондратенкова и Рогова.

Создается впечатление, что ЗАХАРЧЕНКО повести не читал. Ведь вот как прямо в ней сказано:

— Успехи Кондратенкова были очевидны. Прослушав очередной ежемесячный отчет, начальник управления принял решение передать Институту быстрорастущих лесов целую систему опытных дач. Они были рассеяны от Молдавии до Урала, повсюду, где росли полезащитные полосы. Кондратенков оказался во главе огромного дела руководителем нескольких институтов.

У Рогова, конечно, не такие объемы, но тоже под его руководством сельскохозяйственная опытная лаборатория, где он работает с коллективом.

Или вот другой фрагмент из ЗАХАРЧЕНКО:

— Казалось бы, естественно для автора попытаться ярко и увлекательно рассказать о той грандиозной работе по созданию лесных полос, которая развернулась в нашей стране. Однако читатель найдет в книге только беглые упоминания об этом.

Но как раз об этой грандиозной работе и говорится в «Тополе стремительном». Причем главы, в которых Кондратенков взаимодействует буквально с сотнями и тысячами помощников, увлеченных выращиванием тополей – от школьников до ученых – самые увлекательные в повести. В них есть молодая энергия и мечта людей, действительно занимающихся творческой созидательной работой, как пафосно это ни звучит.

«Тополь стремительный» не является шедевром, эта повесть не пережившая своего времени. В какой-то мере она ученическая для Георгия ГУРЕВИЧА, нарабатывавшего свой стиль. Но три вышеназванных рецензента не оценивали ее с точки зрения художественной. Похоже, перед ними изначально стояла задача обличить.

Через несколько лет после выхода повести Георгий ОЗОЛИН и В.М.РОВСКИЙ из Среднеазиатского НИИ лесного хозяйства назвали свой новый гибрид тополя – «Стремительный».

P.S. Коллеги, просьба: если у кого-то есть текст, фото или скан нижестоящих публикаций, пришлите, пожалуйста:

Сазонов А. Халтура под маркой фантастики — Культура и жизнь. – 1947 год. — 31 декабря

Мошнов Б. Рецензия на Георгий Гуревич «Тополь стремительный» — Смена (Л.). — 1951. — 7 декабря

в «Литературной газете», по радио передано трижды, потом появилось в одном сборнике, в другом, у нас и за рубежом.

Год спустя ГУРЕВИЧУ вновь заказали обращение академика – на этот раз к 200-летию Московского Университета, в связи с чем встреча с Владимиром ОБРУЧЕВЫМ все же состоялась. Но после того, как текст был уже написан.

После обращения, опубликованного в 1 томе ДЭ, Георгия ГУРЕВИЧА пригласили в редакцию «Детской энциклопедии», чтобы и другие тома снабдить подобными вступлениями. Он, по его словам, написал несколько, но все они не произвели такого впечатления. Зато познакомился с другим академиком — Игорем Васильевичем ПЕТРЯНОВЫМ, редактором 3 тома «Вещество и энергия» второго издания ДЭ: «Для него я делал много работ, главным образом «литературных записей».

Непосредственно под своей фамилией – Г.И.ГУРЕВИЧ — он успел опубликоваться во втором томе "Земная кора и недра Земли. Мир небесных тел" первого 10-томного издания научно-фантастический очерк "Межпланетные путешествия", в следующие издания не вошедший.

А во втором издании 1965 года он фигурирует только в одной статье ДЭ из 3 тома «Разберемся в размерах».

Зато в книге академиков и героев соцтруда Игоря ПЕТРЯНОВА и Николая СЕМЕНОВА «Неведомое на вашу долю» (Библиотечка Детской энциклопедии «Ученые – школьнику»), вышедшей в 1974 году в издательстве «Педагогика», указано "Литературная запись Г. ГУРЕВИЧА". А первая треть этой книги совпадает – один в один – с обращением к читателям Николая СЕМЕНОВА, с которого начинается 3 том второго издания Детской энциклопедии:

— Здравствуйте, люди будущего!

Действительно, иначе вас не назовешь. Вы и есть люди будущего — сегодняшние школьники, студенты 70-х годов, специалисты 80-х, доктора и академики XXI в.

В ряде биографий Георгия ГУРЕВИЧА, включая фантлабовское (надеюсь, теперь поправят), сказано, что он — автор научно-популярных книг «Неведомое на вашу долю» (1975) и «Птица будущего» (1979)».

Официальными авторами «Неведомого...» все же являются академики ПЕТРЯНОВ и СЕМЕНОВ, а вот «Птица будущего» — это опечатка, источником которой является справочник «Писатели Москвы» (М.: Московский рабочий, 1987):

На самом деле имеется в виду очередная книжка Библиотечки Детской энциклопедии «Ученые – школьнику» под названием «Пища будущего». Ее официальными авторами являются герой соцтруда и академик Александр НЕСМЕЯНОВ и доктор химических наук, профессор Василий БЕЛИКОВ. Г. ГУРЕВИЧ указан как автор «литературной обработки».

Чем же отличается «литературная запись» от «литературной обработки»? Обычно в первом случае литератор разговаривает с «авторами» и сам пишет текст на этой основе, а во втором — обрабатывает уже написанный текст. В этом втором случае обработчик указывается (обычно не указывается) только в том случае, если объем его работы оказался немалым.

В 3 томе Детской энциклопедии остался еще один след от Георгия ГУРЕВИЧА. В соседних томах ДЭ есть неизменная рубрика – биографии деятелей, связанных с тематикой тома. Вот например:

Но в 3 томе таких биографий нет. Вновь обратимся к автоментографии «Приключения мысли»:

— Для очередного издания "Энциклопедии" Игорь Васильевич затеял снабдить свой том коротенькими биографиями знаменитых физиков и химиков. Составил список — тридцать имен — и даже расписал, кому сколько строчек отвести: десять... двадцать... максимум Менделееву — две странички на машинке... Я взялся, хотя работа была очень трудоемкая. И попытался я, втискивая в прокрустовы десять-двадцать строчек, внятно и лаконично написать, которая стадия исследования шла и что именно открыл данный великий человек, почему именно его способности, его склонности и характер способствовали открытию. Написал. Втиснул в предписанные строки. Урезывал фразы, подыскивал самое лаконичное изложение. ПЕТРЯНОВ одобрил, он вообще верил в меня. А потом все тридцать биографий забраковал главный редактор «Энциклопедии», некий зам. министра. По его мнению я «панибратски» отнесся к великим ученым. Надо было просто написать, что великий сделал такое-то великое дело.

Биографии в 3 том не вошли, а так как время поджимало – надо было книгу сдавать – уже не было время заказывать биографии кому-то другому. А ГУРЕВИЧ продолжил работать с этими биографиями:

— Три десятка биографий, три десятка фактов, их можно было разложить по порядку. Картина научного труда встала передо мной во всей последовательности и многообразии... Увидел, что бывают для ученых тяжкие годы, но бывают и легкие, когда открытия сыплются, как яблоки на Ньютона. Увидел, что иногда надо кропать, а иногда и мечтать. И увидел главное, что открытие — достижение коллектива, иногда дружелюбных, а иногда и враждующих ученых, иной раз совсем незнакомых, разбросанных по разным странам и разным эпохам, даже друг о друге не слыхавших вообще. И решил я написать об этом роман, научно-фантастический, конечно.

Так появилось «Делается открытие» — «Повесть в 12 биографиях».

Дружба с академиком не прерывалась и далее: Игорь ПЕТРЯНОВ многие годы был главным редактором журнала «Химия и Жизнь», с которым Георгий ГУРЕВИЧ активно сотрудничал в 70-х годах.

Что же касается так называемой работы «литературным негром» — она продолжалась. А в 50-е и 60-е у ГУРЕВИЧА сложилась репутация автора, который может написать от имени чуть ли не любого ученого, понятно, встретившись с ним, адекватный текст:

— В середине 1955 года мне позвонил Анатолий Аграновский, тогда он ведал отделом науки в «Литературной Газете», и предложил написать статью о кибернетике за известного философа профессора КОЛЬМАНА. Конечно, КОЛЬМАН и сам мог бы написать, но ему было некогда, он готовил большой очерк для «Вопросов Философии», а «Литературка» хотела высказаться раньше. Меня же в редакции знали, я уже завоевал репутацию мастера писать статьи за ученых.

Кстати, все эти встречи с ведущими учеными страны дали толчок к размышлениям, которые в конечном итоге сложились в книгу «Лоция будущих открытий», которую Георгий ГУРЕВИЧ считал своей главной книгой.