Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.

Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.

Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?

Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?

Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…

Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.

Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.

Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.

Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.

Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.

Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.

Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.

Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.

Вероятно, государство становится государством тогда, когда оно начинает вмешиваться в гражданскую жизнь, если, конечно, так можно сказать об архаичных обществах. В этом плане, конечно, особую роль играет история права. Судите сами: когда люди решают проблему не договором, не перед судом старейшин, а идут на поклон к судье или чиновнику, то это означает определённую степень зависимости от властьпридержащих. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо, просто примем пока за данность. В архаичных обществах государству и отводится роль, во первых, защитника, во вторых – блюстителя юстиции, что и заставляет их подходить к праву как-то более обстоятельно, стремится его как-то упорядочить. Скажем, именно отсюда и взялись изучаемые на всех истфаках Leges Barbarorum, сборники законов германских племён, которые были носителями упорядоченного «обычного права». Несколько иную природу несли в себе «Законы Хаммурапи», «12 таблиц», законодательство Солона, но все они служили благому делу: навести порядок в хаотичном и разросшемся обществе, в котором множество людей уже не могло решить свои проблемы простым личным договором, и нуждались в третьей стороне.

А Восток… Часто, когда говорят о праве, имеют в виду Европу, и даже вполне конкретно, систему римского законодательства. Гражданское право считалось прерогативой цивилизацией с развитой свободой личности. Вопрос слишком сложный, однако кинем всё же свой взор на Восток: разве там не жили уж совсем другие люди? Разве они не стремились к свободе, пусть даже и в весьма ограниченных условиях?

На этот раз наш взор устремится к стране, несущую на себе отпечаток многих цивилизаций и культур – Ирану. Все, кто когда-либо слышал о бурном прошлом этой страны до прихода на её территорию войск Зелёного Знамени, сразу вспомнят деспотическую державу Кира Великого и Ксеркса, жестоких сатрапов и властных диадохов эпохи эллинизма. Несмотря на робкие ростки полисного строя, и держава Аршакидов, и держава Сасанидов не отличалась слабостью государственной власти. Тем удивительнее наше подробное знакомство с правом этой страны, которое даёт нам совершенно неожиданную картину общества Древнего Ирана.

Анаит Периханян (1928-2012) перевела и издала весьма интересный источник иранского права: «Сасанидский судебник». Она была довольно интересным и разноплановым историком, занималась социально-экономической историей, особенно храмовых хозяйств, историей древней персидской литературы, персидским христианством. Но, как и все адепты питерской иранистики, госпожа Периханян была прежде всего источниковедом и текстовиком, дотошным и тщательным. Она занималась эпиграфикой и изучением текстов, но именно перевод и анализ «Судебника» стал своего рода работой жизни.

Источник, к которому обращается Анаит Периханян, дошёл до нас от более позднего времени. То, что мы называем «Сасанидским судебником», носит имя «Matakdan I hazar datastan», то есть «Книга тысячи судебных решений» на пехлеви, переписчиком был зороастриец исламского времени Фаррахвмарт-И-Вахраман, трудившийся, скорее всего, в VII в. Однако не стоит думать, что мы имеем дело с кодификацией, как в случае с «Законами Юстиниана», не кодекс и даже не трактат. Это сборник юридических казусов исключительно для практического пользования. Правовым ядром для принятых решений служила, само собой, Авеста (причём в тексте даются юридические комментарии к наиболее заковыристым «авестизмам», дабы не смущать уж совсем сильно судей), а также постановления (немногочисленные, кстати) шаханшахов об упорядочивании судебного процесса и введения единой формы отчётности и, что называется, «прошивки» документов.

Особенно интересен тот факт, что «Судебник» содержит казусы не по административному праву, а по гражданскому, частному. Это вполне объяснимо, поскольку нормы родового права персов-зороастрийцев могли быть незнакомы знатному чиновнику во всех подробностях. Именно поэтому основными темами «Судебника» стали имущественное право, право наследования и право обязательственное, а также система наказаний и, собственно, порядок судопроизводства.

Вот именно подобные, казалось бы, сухие юридические документы и дают нам преинтереснейшую картину иранского общества.

Как ни парадоксально, начнём сначала, то есть с тех, кто является субъектом права. Составител(и)ь стараются всячески избегать вопроса о сословном делении общества, о прерогативах «знати» перед «простолюдинами», скорее смещая акцент в иную сторону: в сторону фактического противопоставления граждан и чиновничества, то есть государственно-бюрократического аппарата, а также жречества, которое выступало частенько как юридическое лицо (государственные храмы Огня). Так что субъектом становится член гражданской общины, причём, по крайней мере формально, в «Судебнике» не делается различия между персом и чужаком-инородцем, как бы «метэком». Право на гражданскую жизнь давала включённость в общину как таковую, то есть взаимодействие с другими членами родовых и территориальных коллективов. Впрочем, эти отношения имели, как обычно, свою специфику…

Основным актором права была агнатичская группа, то есть большая семья на 3-4 колена. Основным вопросом в этой сфере, конечно, является принцип преемственности и наследования. Здесь начинаются интересности.

Во первых, персидское право знало частную собственность, причём в полном смысле этого слова, то есть неотчуждаемую и неограниченную ни в праве распоряжения, ни в праве передачи. Но – нюанс, как обычно, нюанс. Дело в том, что она была завязана на личность конкретного человека, и имела «прекарный характер», то есть ограничивалась рамками его жизни. Такая собственность именовалась «лично накопленной», приобретённой самим человеком, и, хотя он мог дать указания на передачу этого права, чаще всего после смерти владельца имущество попадало в сферу наследственного права, которое было сложнее. Здесь уже определялись доли владения между родственниками, или, точнее, доли владения и распоряжения доходами с данного вида собственности.

Чаще всего в сложной агнатической группе циркулировало право распоряжения землёй и имуществом, которое опять же было завязано на происхождение и согласование. Мало того, род не имел права прервать ни одной ветки своей «лествицы». Чтобы ветви древа не прерывались, огромное место в судебнике уделено институту «стурства», то есть продолжению рода иными способами. Если человек умирал, не оставив наследника, назначенный старейшинами рода «стур» рожал ему наследника, то есть рождённый на стороне ребёнок считался сакральным наследником умершего.

«Судебник» вообще содержит весьма подробные указания на самые разные виды имущественных прав, причём очень разнообразные и вряд ли менее сложные, чем в римском праве. Знали персы и сложные формы аренды, и эмфитевзисы с узуфруктами, и непростые залоговые операции с недвижимостью. Так что гражданское право было весьма и весьма развито… Имела место и свободная купля-продажа недвижимости, при определённых, правда, условиях, связанных с владением или распоряжением участком земли, но всё одно предусмотренная законодательством.

Такова общая картина имущественных отношений персидских родов, сложная, разветвлённая и, в целом, достаточно независимая. Гражданские проблемы, по сути, подлежали скорее утверждению со стороны чиновника, нежели распоряжению, хотя, конечно, в спорных моментах он принимал и решения. В любом случае, такая низовая динамика правоотношений заставляет посмотреть на «восточное деспотическое общество» совсем с иной стороны.

В качестве дополнения также стоит упомянуть и некое иное, по сути, тоже казуальное явление в персидском праве, но явление явно очень важное. Речь идёт о «частных целевых фондах для души». Смотрите: несколько человек собираются вместе и вкладывают средства в некий фонд. Чаще всего этими средствами была недвижимость, приносящая доход. Главное, что этот фонд, точнее, распоряжением им было посвящено душе учредителя или тех, кого он укажет. Переданное имущество становилось неприкосновенным ядром «фонда», доход же с него мог идти на благотворительность, постройки общественного значения и уплату налогов. Ясно, что эти фонды организовывались в культовых целях, если принимать формулировку «для души», в том числе, таким образом организовывались зороастрийские религиозные общины вокруг «храмов Огня». Ничего не напоминает? А вот мне напоминает: средневековый монастырь, точнее, его изначальные формы коллективной организации. Есть вероятность, что рецепция этой формы была проведена через общины христиан-манихеев, широко распространённых и на Западе (вспоминаем хоть Августина). Так что, возможно, средневековые монастыри являются институциональными наследниками зороастрийских религиозных «фондов», как и исламский «вакф», что может и объяснить некоторое сходство двух институтов.

Так что, как это обычно и бывает, под слоем поверхностной политической истории, истории правителей и царей, истории войн римлян, ранних и поздних, с персами, скрывается целый мир людей, живших своей обычной, повседневной жизнью. Причём их жизнь, как мы видели, куда менее запакована в рамки «государственного деспотизма», чем это было принято считать. Через право нам немножко приоткрывается настоящий мир средневекового Востока, который существовал ещё долгие века после арабского завоевания… и кое-где существует до сих пор (современные зороастрийские общины). Вспомним, например, городские и территориальные объединения, которые порой договаривались с арабскими военачальниками, и входили на особых правах в состав Халифата, вне всякой юрисдикции Сасанидской бюрократии. В любом случае, это говорит о большой пластичности и динамичности восточных обществ, параллельных процессам огосударствления… Интересно, до какой поры?

P.S. Пара дополнений, точнее, сомнений. Госпожа Периханян много внимания уделяет семантике правовой терминологии, однако ей не хватает чисто культурологического анализа, преобладает формально-правовой. Между прочим, скажем, институт «стурства» (рождения наследника со стороны для уже умершего человека) вряд ли можно изучать без культурологического анализа. Тогда, быть может, стало бы ясно, насколько корректны сопоставления переводчика с терминологией римского права.

И ещё одна мелочь. Ученица Игоря Дьяконова, Анаит Периханян вносит в своё исследование понятие «раб», который обозначается сразу несколькими терминами, в частности, термином «bandak». Дальнейшее изучение правового содержания термина «раб» оказывается не таким однозначным, и ряд понятий говорит о разных степенях личной зависимости. Почему это важно? Дело в том, что зачастую в «Судебнике» гражданин именовался «Sahan Sah bandak», то есть… «раб шаханшаха»? Или всё-таки «подданный»? Это очень серьезный вопрос, поскольку он касается взаимоотношений гражданского пласта общества и государства, в том числе представленного и верховным правителем. Однако чёткого ответа на поставленный вопрос нет… Видимо, это в будущем будет всё же предметом исследования.

А пока… будем искать ответы.

Представления об обществах прошлой, скажем так, домодернизационной эпохи неизменно связано с понятием общины. Как люди в основном представляют века ушедшие? Ну, если мы возьмём их в отрыве от блестящих полководцев, марширующих армий, религиозных гекатомб и пафосных эпических сказаний? Нечто аморфное и смутное, глубокими корнями уходящее в дымку веков, какая-то копошащаяся в земле масса людей, их пригнутые к тверди спины. Ну, некоторые фантазёры сочиняют ещё лубочные сказки про русовласых гигантах, красивых и благородных, но мы уж их о внимание не принимаем. И немалое место в этих представлениях играет загадочное слово «община». Люди довольно таки чудно воспринимают это слово, постоянно теребя его в своих речах, но не зная его значения. Самые образованные вспомнят отмену крепостного права 1861 года, переделы земли, круговую поруку и коллективизм.

Выходцы из университетов, немногие, конечно, могут дать и иную картину. Они вспомнят некогда читанного в обязательном порядке Энгельса и учебник политэкономии… да и современные учебники по ТГП тоже. Они вспомнят о эволюции общинной организации, о кровнородственной общине, земледельческой и марке, которая разлагается в течении несчетных веков. Красивая картина, для абстрактного наблюдения вполне годная. От коллективизма – к индивидуализму. От архаики – к модернизации. Всё просто, так? А если… не так? Что если схема – надумана, и жизнь человеческая на порядки сложнее?

Классический пример – Индия. Огромный клин, врезающийся в океан, стал для исследователей XIX в. настоящим заповедником, как говорится, архаичных форм социального: подавляющего человека коллективизма, государственного гнёта, натуральной экономики и всего прочего, греющего душу марксисту.

Некогда молодой индолог Леонид Алаев шерстил источники по социально-экономической истории Южной Индии, конкретнее – по сельской общине Нового времени. Казалось бы, как просто: закрасить контурные карты истории уже готовой палитрой… А тут, внезапно, вылезает во весь рост ключевая проблема, проблема теории общинных отношений. А по сути – теорией самоорганизации и организации общества, проблемы образования социального, его составных частей и базовых основ.

Почему вообще возникают подобные вопросы? Готовая теория хороша тогда, когда мало, недостаточно материала, и она помогает его интерпретировать, осмыслить и типологизировать. Однако со временем факты копятся, проводится фронтальное исследование, и постепенно приходишь к пониманию, что теория попросту неверна, ошибочна, обманчива. Сложно даже представить, насколько подобное открытие наносило удар по вдумчивым учёным, привыкшим к марксистским интерпретациям? Кто-то пытался вновь реанимировать «чистое» марксистское наследие, и найти в нём новый творческий потенциал (скажем, «англист» Михаил Барг, или востоковед Николай Конрад, так называемые «творческие марксисты»), кто-то вовсе уходил в сторону (Юлий Бессмертный и Арон Гуревич). А кто-то пытался и сохранить кое-какие марксистские, как кажется, позитивные начала, и преодолеть их. Таков и автор сборника «Община в его жизни». По задумке, Леонид Алаев решил проследить в собственных публикациях и откликах на них несколько магистральных идей, связанных с социальной историей, показать, в каких условиях они развивались и к чему в итоге пришли.

Ныне уже пожилой и солидный профессор Алаев (20 октября ему исполнилось 85 лет) вполне себе состоялся в своих историософских воззрениях. Ещё в 2000 году, когда он готовил сборник, предлагаемый мной к обсуждению, историк сформировал 4 постулата истории общества, так сказать, снизу.

1. Община – не архаичный пережиток первобытности, а исторически сложившийся институт, результат эволюции «феодальных» отношений.

2. Собственность на землю не была коллективной, и не была полноценной частной, но имела иное содержание, двухуровневое: низовое (объект хозяйства) и верховной, надстроечной (рента).

3. Индийская община – не форма самоорганизации крестьян, а многоклассовая слоистая структура их эксплуатации.

4. Феодализм – общественный строй, основанный на институте дарения.

Таковы контуры теории Алаева. Может, пройдёмся по частностям?

1. Община классового общества не имеет отношения к первобытности.

В чём особенности идеи Леонида Алаева? В самом начале своей научной деятельности он обратил внимание на интересный факт: в течении Нового времени община не разлагается, как положено архаичному институту, а… развивается. И в Южной, и в Северной Индии происходит формирование общинных отношений на основе хозяйственного объединения патриархальных родов, и возникновения не просто «земледельческой», а «землевладельческой» общины. Она становится «эксплуататорской» организацией, стоящей над производителями, а не образующаяся из них.

Мысль была в своём роде революционной, хотя и не новой, поскольку в те времена господствовал иной взгляд. Индийская община представлялась ещё Марксом и Ковалевским как совокупность пережитков архаичного строя, и разлагается в течении пары последних тысячелетий – коллективная собственность, переделы земли между членами, круговая порука и прочие прелести якобы L’Ancient Regimee. Энгельс, а вслед за ним и Неусыхин нарисовали чёткую схему эволюции античной и германской общин. Однако в ходе исследования складывается иная картина. Идея Алаева заключалась в другом, в толковании общины как продукта классового общества, который развивается с ходом общественного расслоения. Он занялся старой доброй компаративистикой, и почитав работы последнего времени, сделал любопытный вывод: и в Индии, и на Руси, и в Западной Германии, на Яве и в Афганистане развитие объединений идёт от малых ячеек, от мелких поселений, которые в ходе эволюции отношений между собой образуют передельные общины, контролю над землепользованием, ликвидацией семейной и частной, по факту, собственности. Так община, а в данном случае, пожалуй, именно «экономический коллективизм» стал не изначальной формой жизни Человека Социального, а являлся продуктом развития отношений.

Значение этого тезиса, конечно, довольно велико, хотя классической «общинной теории» делали вызов и до этого. Но дело не в этом. Самое интересное, что сейчас этой темой в России занимается полтора человека, и исследований по низовой самоорганизации. Конечно, есть представители социо-культурной и политической антропологии, есть адепты потестарно-политической этнографии, но их исследования появляются не слишком часто. Так что тезисы Алаева касательно общины остаются актуальными.

2. Две собственности на землю.

Здесь вопрос не менее сложен. По сути, это одно из фундаментальных отношений человека к материальному миру. Мне кажется, что понятие собственности возникло в тот самый момент, когда появляется самосознание, и ощущение собственного «Я», и когда человеку начинает что-то принадлежать – результаты его деятельности, например, или орудия труда. Само происхождение этого слова во многих языках связано с понятием «самости», хочешь ты этого или нет. Впрочем, и «собственность» понятие историческое, поскольку в разное время по разному осознавали исключительное право человека на те или иные вещи.

В данном случае нас интересует право на землю, то есть – на фрагмент почвы, посредством которого человек способен воспроизводить самого себя, то бишь – кормится с него. В марксистской науке утвердилось, что изначально была собственность коллективная, поскольку само производство было делом массовым, и основывалось на неделимом праве рода-семьи на это орудие воспроизводства. Пока не будем спорить с этим, речь не о том. С возникновением классов, а впоследствии государства, ситуация меняется. Община разлагается, земли её членов захватываются, а они остаются на ней как производители, платя властьпридержащим ренту-налог. Следовательно, тот, кто имеет право на налог, тот и есть собственник – будь то государство, либо отдельный властитель-феодал. Чем не безупречная логика? Собственник взимает подати, распоряжается землёй, продаёт и дарит её. Тут уж два варианта: либо собственность у нас верховная, то есть у условного «государства», либо у непосредственного производителя, то бишь частная. Не иначе.

А вот Алаев предложил другую схему. Дело в том, что на уровне «низовой» собственности производители даже под неслабым гнётом налогов распоряжаются своей землёй сами. Да, есть определённое ограничение со стороны родовых структур, в виде преимущества приобретения при выкупе, но распоряжение, фактически, не ограничивается в большинстве случаев. Во времена, когда не было развитой системы общины, конечно. Однако и такой производитель находится в зависимости от власти, которая изымает налог в необходимых ей количествах. Несмотря на то, что государство (здесь: в Индии) не может вмешиваться в саму социальную структуру и её внутренние взаимоотношения, оно имеет над ней фискальную и насильственную власть. Так кому же принадлежит земля?

И тому, и другому. Алаев предлагает идею «двухуровневой» собственности. По сути, это просто различное отношение даже не к земле, а к распределению продуктов деятельности людей. Да, земля принадлежит человеку как собственнику, производителю, элементу касты – но одновременно часть продукта с неё отчуждается в пользу властьпридержащего. По какому праву? Вот здесь Алаев не заострял внимания, а зря – легитимиация эксплуатации имеет большое значение, это сложное сочетание договора и насилия – тема весьма интересная. Ему важно найти общую грань между понятиями «низовой» собственности, отрицать существование которой у востоковедов ныне не выходит, и «власти-собственности» государства, которое также имеет большой вес.

К слову: маленькая иллюстрация. На севере Индии, в Раджастхане, феодал-раджпут, получая некую территорию в «кормление» от государства, стремился приобрести землю в «бхум», то бишь в собственность, с которой его не могли согнать даже в случае конфискации всей земли. Вот и показатель.

Мне кажется, что это понятие имеет смысл, но всё же готов поспорить с автором. Здесь речь идёт не совсем о земельной собственности, а скорее касается распределения продукта, то бишь «энергии», как выражаются социальные антропологи. Здесь уже идёт речь о реальном содержании и сочетании производственных, социальных и потестарных отношений, которые, возможно, расширяют понятие «собственности», а отчасти выводит вопрос за его границы. Так что «двухуровневая» собственность остаётся теоремой, однако она показывает, что на базе вполне материалистических отношений могут складываться и чисто социальные, существующие только в голове связи. Так что смысл эта идея имеет, но требует изучения и критики.

3. Индийская община – не крестьянская.

Абсурдная мысль, не так ли? А какая же ещё? В 1968 году Леонид Алаев, будучи в городе Удайпуре, общался с местным населением – адвокатами, чиновниками, делоприказчиками и прочим конторским людом. К его удивлению, они все оказались общинниками, получающими, хоть и небольшую, но всё-таки ренту с деревни. Пусть она была часто, мягко говоря, символической, но здесь важнее статус общинника, нежели некая материальная выгода. Тогда в голове молодого индолога что-то щёлкнуло, и уже известный ему материал перегруппировался в голове, и создал иную картину индийского общества.

В Индии существует кастовая система – медицинский факт. То есть контуры социальной структуры даны изначально. Община как бы пронизывает по вертикали слои из сотен каст, образуя из людей, разных по рождению, скрепленные рентой-налогом коллективы. В древности община «гахапати» была прежде всего общиной домохозяйств, осуществляющих самоуправление и уплату налогов. Однако, в любом случае, до нашей эры речь идёт о земледельцах, просто находящихся на разных уровнях кастовой системы.

В условное Раннее Средневековье община расслаивается, и она становится из крестьянской землевладельческой. Система «джаджмани» обеспечивала верхний слой общины рентой, которая, в свою очередь, шла на уплату ненормированного государственного налога. Постепенно, во времена Делийского султаната этот слой выделяется юридически как «райят», «заминдар» и так далее, и так далее, в качестве общинников, которые платят налоги, с одной стороны, а с другой – как собственники земли, на которой работаю низшие слои – арендаторы, закабалённые, даси и прочее. Причём общинники могли формировать не только слой сельских землевладельцев, но и городских. Правда, в городе прослойка приобретала профессиональный оттенок, и являлась своеобразной «гильдией» ремесленников либо купцов, не теряя, впрочем, своего статуса землевладельца. Конечно, система не так проста, как кажется – это сложнейшая сеть индивидуальных связей между людьми и группами людей, складывающаяся целыми поколениями, и, в своём роде, была необыкновенно прочна, в силу своей гибкости и прочной материальной основе. Государство было куда менее прочным, поскольку представляло собой тонкий слой над системой общин, и границы власти могли меняться как угодно, но картина экономических связей во многом оставалась статичной. Статичность не означало застойность, с этой точки зрения, поскольку понятие касты было социальным, а классовое – индивидуальным. То есть, теоретически, шудра или кшатрий могли быть в землевладельческом слое, тогда как брахман мог платить ему ренту, при этом в социуме оставаясь выше по статусу, чем хозяин его земли.

Таким образом, индийская община становилась своего рода большой прослойкой мелких землевладельцев, служащих своего рода стержнем социальных отношений в Индии в течении нескольких веков. Так в чём же вопрос?

Община представлялась советским историкам объединением эксплуатируемых крестьян, их естественной формой самоорганизации. А здесь община выступает органом эксплуатации, если выражаться тем сленгом, организацией перераспределения прибавочного продукта.

В общем, идея вполне рабочая, тем более что здесь уже следует реконструкция реальности по конкретным данным. Конечно, статьи сборника более обзорны и теоретичны, однако на эту тему есть соответствующие книги Леонида Алаева, с которыми стоит ознакомится.

4. Феодализм – строй, основанный на институте дарения.

Вопросы из вопросов – что же такое Средние века, что такое «феодализм», что такое «Восток»? Это очень сложные, скорее даже «идеальные типы», а не понятия, под которыми скрываются сложные напластования реальности. Однако они нужны – историк не может работать без некоторых обобщений, без отношения к времени, в который неразрывно вписан его предмет исследования. И, в частности, востоковед вынужден, в силу специфики материала, подходить с гипотетической моделью исследуемого общества, чтобы корректировать её конкретным материалом, иногда до полной переработки.

Как не вспомнить здесь бессмертные сражения на полях «Азиатского способа производства», «феодализма», «большой феодальной формации»? Что же составляло суть Востока? Абсолютный деспотизм власти и тотальное подавление индивидуального, по версии «АСП»? Классического, выросшего из рабовладельческого строя феодализма, с вассально-ленной системой, «лестницей» и политической раздробленностью? Или, быть может, просто постоянство эксплуатации эксплуатируемых наследственным феодальным классом, как в «БФФ»?

Леонид Алаев предпочитает говорить о «восточном феодализме». Тезис смелый – с его точки зрения, тот «феодализм», который существовал в Европе, и по которому выводили «классический» его вариант, не соответствует классическим формам – зато соответствуют страны Востока. В чём особенность? После эпохи «Древности» в первые века нашей эры, аграрный сектор перегруппируется и организуется по корпоративному, территориальному и хозяйственному признаку, при сохранении многоуровневой социальной стратификации, где каждый человек в разных плоскостях несёт на себе определённые роли, пребывает в каком-то статусе. Конечно, в категорию социальных отношений входит, по Алаеву, «право собственности», в её «двухуровневом» аспекте. Этот аспект держится на двух пластах социально-политической структуры: на различных социальных слоях, регулирующих между собой различные отношения, и нависающей над ними «власти-собственности» государства, которое выражается в виде ренты-налога в независимости от того, какой социальный статус имеет налогоплательщик. Именно отсюда и вытекает странная, на первый взгляд, формулировка Алаева о том, что «феодализм — строй, основанный на институте дарения». Государство вступает в некий договор с группой людей, осуществляющих их власть, гарантирующих её, и в обмен на оказываемые «услуги» дарующие им право сбора налогов, либо землю, либо зависимых людей. Таким образом, сердце алаевской концепции феодализма – дарование права осуществления власти-собственности над определёнными территориями либо слоями населения.

Отсюда и алаевская концепция отставания Востока от Запада. На Западе, по его мнению, существует нечто вроде социальной мутации, главным в которой является новое соотношение индивида и общества. Если Запад двигался от архаичного индивидуализма малой семейной группы к коллективизму античности и классического Средневековья, то уже в ходе «Реформации XII века» происходит перелом, знаменующий новое качественное проявление личностного начала, выразившееся, например, в городе-комунне. Восток же пошёл иной тропинкой, более универсальной. От архаичного индивидуализма – к укрепляющейся социальности, а позже – к окаменению государственной власти, вертикализации социальных отношений. Государство на Востоке приобретает приоритет перед и индивидом, и общественными стратами, власть над ними, имеющая место и в экономической, и в правовой сфере. Поэтому, как ни странно это звучит, Леонид Алаев выступает с тезисом, что укрепление и развитие государства и привело страны Востока к постепенному отставанию от Запада. Вот уж какой актуальный вопрос для нашей страны в нынешнее время…

Что можно сказать в сухом остатке? Безусловно, Леонид Алаев в молодости совершил ряд весьма солидных прорывов, чтобы он сам не говорил. Он смог преодолеть советский псевдомарксизм, подойти к конкретному индийскому материалу под другим углом, и создать собственные концепции социальной самоорганизации. Нужно сказать, что его статьи в этом сборнике здорово расширяют сознание и, отчасти, понимание социальных процессов, поскольку это не гольная историософия, Алаев старается не отрываться от конкретного материала, достаточно редко прибегая к обобщениям.

Кстати, с обобщениями у него всё равно существенные проблемы. Всё-таки не хватает в анализе социальной психологии, социально-исторической антропологии, потестарно-политической этнологии. Всё-таки не только условия материальной жизни определяют социальное бытие (с чем автор, кстати, солидаризируется), но и их конкретное воплощение в разуме человеческом, даже их рефлексия.

Впрочем, в любом случае этот сборник очень ценен и полезен любому, кто увлекается историей Востока, кому не чужды вопросы социальной истории в её широкой плоскости. Часто можно видеть, что историки – медиевисты игнорируют востоковедов. Скажем, в одной из последних работ по теории общины, Ирины Ярковой (http://www.dissercat.com/content/evolyuts...) Леонид Алаев не упоминается, хотя как теоретик этого вопроса он не последняя фигура. Будем надеяться, что мы, медиевисты, в будущем будем куда прочнее взаимодействать с наработками коллег-востоковедов

Как-то сложилось, что саму проблему отставания Востока от Запада очень сильно удревняли, искали её корни то в греческих полисах, то в римском гражданском праве. Между тем этот взгляд сильно устарел, и страны Азии оказались куда более живыми и динамичными регионами, чем казалось ранее. А вот в чём секрет, и каковы составляющие этой динамики, как развивалось социальное на Востоке, как строилась экономика, какие изменения происходили в культуре? И – одно из главных – когда же прошёл тот самый водораздел, когда Запад окончательно, с отрывом опередил своих ранее более «успешных» соседей? Несмотря на неплохо развитое отечественное востоковедение, загадка остаётся загадкой…

Если бросить взгляд на Европу, то там один из двигателей вполне очевиден.

Город.

Расцвет ремёсел и торговли, появление новых слоёв населения, со своим новым мышлением, создание новой самоуправляемой политической структуры – всё это произошло в городе. Недаром урбанистика как отрасль медиевистики занимает немалое место, особенно в последние полвека. Недаром наш, саратовский сборник «Средневековый город», основанный Соломоном Стамом одновременно со школой урбанистики имел всесоюзный резонанс, и долгое время вокруг него концентрировались многие ведущие «городовики» нашего отечества.

В 1970-е подтянулись к общему движению и востоковеды. В 1973 году было проведено большое исследование по городам Средней Азии, выявляющее их роль в социально-экономической истории региона. После этого появлялись работы о других регионах – в 1979 году Элеонора Стужина выпустила книгу о китайском городе, в 1983 Клара Ашрафян пишет об индийском, тема расширяется и в других направлениях. Писали об этом феномене, конечно, и ранее, но не с таким масштабом, и постановка вопроса была более чёткая: понять роль города как социально-экономического образования в своём регионе, стране и обществе. В 1984 году Олег Большаков завершил свою большую эпопею по своему исследованию средневекового города Ближнего Востока.

Что искал Большаков? Он искал причину смены динамики развития Запада и Востока. Старые, замшелые версии столетней давности о смещении торговых потоков в результате ВГО он отвергает, также, как и версию о переизбытке золота и прочих богатств в руках правящих слоёв, делавшее ненужным развитие собственной промышленности. Историк считает, что секрет кроется в совокупности некоторых процессов, которые не позволяют Ближнему Востоку на исходе Средневековья вырваться вперёд, постепенно отстав от Запада и превращаясь в экономически отсталый регион.

Наиболее интересен, кстати, факт, что Большаков фактически отвергает теорию о поступательном схематичном развитии общества, поскольку говорит о том, что на Ближнем Востоке господствовала своя динамика развития, несхожая с европейской, отвергая попытки выстроить параллельную типологизацию (как это делает, например, Николай Конрад или Брагинский). Идея востоковеда очень интересна – уследить в рамках города развитие Ближнего Востока в его собственном ритме. Но для этого нужные какие-то опорные точки. Что предлагается?

Если взять во внимание, что города – центры ремесла, торговли, и, вероятно, зачатков самоуправления и самоорганизации, то что же на Востоке помешало огромным агломерациям, таким, как Фустат и Дамаск, вырваться вперёд и стать двигателем экономического развития? Для этого нужно воспользоваться методикой урбанистики, и рассмотреть город как особый социально-экономический организм, со своими законами организации и функционирования, с особы вниманием с организацией территориальной.

Отвергая концепции социо-культурной истории, которые, возможно, могли бы помочь в изучении восточного города, Большаков определяет его прежде всего как центр перераспределения и концентрации прибавочного продукта. Город в этом толковании оборачивается местом конечного поступления земельной ренты с крестьян, и его внутреннего перераспределения. То есть, своего рода он становится концом «пищевой цепочки» налоговой системы ближневосточного мира. В этих рамках Большаков предлагает прослеживать три закономерности: количество городов и численность их населения; их размер в смысле территории, поскольку это косвенно отображает активность экономической жизни и оборота продукта; доля государства в экономическом хозяйстве города.

Можно, конечно, только восхищаться огромной статистической работой, которую проделал востоковед при работе с источниками. Важный актовый материал здесь достаточно разрознен, однако в дополнении с источниками другого рода (например, географическими сочинениями) он даёт примерную картину социально-экономических колебаний в жизни ближневосточного города. Оцените, скажем, сведение многочисленных сведений о курсе золотых дирхемов и серебряных динаров в таблицу, вычисление курса на разные века и периоды, и привести эти вычисления к средней покупательской способности горожан, исходя из колебаний цен на продукты питания? Самое «вкусное», что Большаков подробно показывает, каким образом он пришёл к тем или иным выводам, как раньше писали, демонстрирует «ход работы», чем есть риск залюбоваться.

Согласно концепции Большакова, рецепция античности в отношении города имеет решающий момент в его истории, и в этом смысле он, следуя за Клодом Каэном, не видит большой разницы в первые века между городом арабским и городом византийским. Сменилась верхушка, да, но горожане остались прежними. Но с весьма существенным отличием было то, что власть была изначально религиозной, и являлась (по идее) просто вершиной над однородной общиной-уммой. Выделение городских слоёв в какое-то привилегированное сословие не предполагалось, поскольку перед наследниками Пророка все были равны, и привилегии осуществлялись единственно возможным для такой власти способом – вариативности налогов. В это концепции город становился лишь административным центром округа, особый статус жителей не предполагался.

Итак, первая черта – город как административный центр, не предполагающий самоорганизации.

Второе – численность городов. Конечно, мы можем брать в пример основание таких гигантов, как Багдад, Басра или Фустат, но много ли возникало новых мелких городов? Большаков делает вывод, что нет, а рост более старых является скорее следствием восстановления нормы античных времён, отчасти из-за отсутствия войн в некоторые периоды. В целом, как покали сложные расчёты Большакова, население старых городов «пульсировало», то уменьшаясь, то, наоборот, увеличиваясь. В среднем же она оставалась на одном уровне, о чём говорят и изменения в планировке городов, зачастую остававшихся в пределах древних стен.

Итак, вторая черта – определённая статичность городов, пусть даже на фоне Раннего Средневековья – статичность на сравнительно высоком уровне развития.

Междоусобные воины времён Халифата, схватки между правящими династиями на Ближнем Востоке, нашествие тюрок и монголов – всё это существенно тормозило развитие городов, так как даже старые терпели существенный урон от военных действий. Окончательно города, особенно приморские, вошли в полос кризиса из-за жестоких воин Аййубидов, Сельджукидов и Зенгидов, а позже – от воин с нахлынувшими из-за моря крестоносцами. Речь идёт не только о прямом их разрушении – военные действия косвенно воздействовали на политическую и экономическую жизнь Ближнего Востока, и многие города хирели и угасали сами собой.

Третья черта – существенный тормоз развития городских структур из-за многочисленных усобиц и нашествий.

Что показывает связь города с сельской округой? Безусловно, самое важное – продукты питания. Основной рацион, по вычислениям Большакова, это хлеб, чаще всего пшеничный, также овощи, фрукты и яйца, в меньшей мере – мясо и рыба. Как уже писалось выше, историк пытается проследить динамику изменения цен с течением веков, и, хоть подобные подсчёты очень эфемерны, делает вывод, что покупательская способность полновесных денег сильно не менялась, по крайней мере, в отношении продуктов питания. Следовательно, снабжение городов сельской округой находилось также в достаточно статичном состоянии.

Четвёртая черта – поразительно устойчивые, по мнению Большакова, цены на продукты питания в историческом измерении, которое говорит о статике внутреннего товарооборота.

Примерные колебания уровня товарооборота показали и иное, что приход на Ближний Восток итальянских купцов не оказал такого большого влияния на экономику региона. Да, в руки венецианцев и генуэзцев постепенно перешёл транзит в Восточном Средиземноморье, однако товаров из мусульманских стран вывозилось по прежнему много, и нет смысла приписывать италийским купцам вину за «уничтожение» экономического потенциала Востока.

Пятая черта – слабая зависимость от морских путей Средиземноморья даже для приморских городов, что говорит, возможно, об изначальной слабой завязанности купечества на город.

Но, несмотря на все препятствующие факторы, в городах всё равно была развита коммерческая и производственная деятельность. Да, не было самоуправления, не было городского права, но шариатом особо подчёркивалось право свободы деятельности торговца, личная свобода и равенство перед законом Аллаха всех мусульман. Конечно, бюрократия и власть имущие далеко не всегда соблюдали всё, что положено, но сама по себе идея о конкуренции (да-да) между торговцами и свободной торговле имела место быть. Ремесленники были на несколько ином положении, поскольку мелкие производители были предоставлены сами себе, и их поддерживали достаточно редко: богачи вкладывали деньги прежде всего в торговлю, а не в производство. Кроме того, расширение мелкого производства оставалось статичным из-за примерно одинакового уровня потребления в городе, на экспорт же продукты мелкого производства шли не слишком активно. Впрочем, сам Большаков предполагает именно такую картину, но в качестве гипотезы.

Последнее – развитая, расширяющаяся торговля и статичное, слабо развивающееся ремесло, хотя в течении Средних веков и остававшееся на приличном уровне. Нельзя сказать, чтобы производство не прогрессировало с технической точки зрения, однако в среднем оно оставалось на уровне мелких лавок.

Так как же изучение города позволяет нам ответить на вопрос о постепенном отставании Ближнего Востока от Европы. Проследим логику. Изначально при завоевании правящая верхушка занимала старые города, либо основывала новые в качестве административных центров. Присутствие власть имущих слоёв предполагало стягивание налоговых поступлений в город, что создавало условия для сравнительно высокого уровня его существования и обращения продукта, что показывает устойчивость средней цены на продукты питания. Несмотря на это, ремесленное население в среднем составляло не более четверти горожан, что позволяло стабильно существовать мелкому производству, но существенно мешало развивать крупному. Торговля была существенно более развита, однако, по мнению Большакова не имела такого большого влияния, как ей приписывают, поскольку доходы с внешнего рынка якобы, по его толкованию, не расширялись.

Таким образом, город на Ближнем Востоке был стабильно-богатым и развитым, но слабо прогрессирующим образованием. Социальный прогресс был слишком медленным, чтобы поспеть за некогда отстававшей Европой, хотя она оторвалась от Востока только за пределами Средневековья. Отсюда возникает ряд вопросов…

Во первых, Большаков не рассматривает аграрную экономику, которая, по его словам, шла в связке с городом. Судя по данным, которые проанализированы Лидией Семёновой для Египта и Сирии, уровень самоуправления в этом секторе был значителен, также интересен вопрос и ремесле за пределами города.

Во вторых, востоковед не уделяет особого внимания примерам крупного производства в городе, тогда как примеры его могут быть очень показательны для анализа. Был бы интересен также более подробный статистический материал по поводу мелкого производства и его самоуправления, о котором Большаков пишет, но не уделяет центрального внимания.

В третьих, к сожалению, Большаков не рассматривает преемственности ближневосточных городов с древними поселениями Хиджаза, в его понимании более поздний город – наследник античных традиций. Между тем понятно, что традиции купеческого самоуправления были утверждены ещё жизнью мухаджиров Пророка и им самим.

В четвёртых – само купечество, связь уровня производства и торговли. Где стоит искать истоки масштабной экономической экспансии исламского мира, который направлялся, впрочем, совсем в другую сторону, нежели рассматривает Большаков? Востоковед анализирует торговлю в средиземноморской акватории, справедливо сообщая о том, что она была быстро перехвачена итальянскими меркаторами, взявшими транзит в свои руки. А как быть с масштабами торговли в индийской акватории, которая к XV веку только расширялась, и арабские фактории заполняли пространство от Мыса Доброй Надежды на западе до Островов Пряностей на востоке, как быть с транссахарской торговлей, с оборотом товаров в домонгольской Средней Азии, а позже – Индии? К сожалению, материал Большакова достаточно ограничен, но это можно понять – в конце концов, и так количество проанализированного материала огромно.

Также хотелось бы видеть более обстоятельный очерк отношений купечества, ремесленников и прочих горожан с властью. Понятно, что она осуществлялась через налогообложение, но внеэкономическое принуждение же тоже наверняка присутствовало? Тем более интересно знать подробности границ самоуправления и самоорганизации купечества и ремесленников, которые всё же были, несмотря ни на что, и кто им эти границы «определивал».

В общем, сам тот факт, что книга вызывает шквал вопросов, говорит о том, что она удалась. Пенять Большакову на упущения его работы как-то совестно, ведь и без того объём проделанной работы колоссален. Но всю эту объёмную монографию стоит считать лишь началом подробного изучения секретов социальной динамики Ближнего Востока, эдакую схему для изначальной постановки вопросов, которые будут ждать новых поколений «интересантов».

Давайте представим картину. VI-VII века. Позади – рушащиеся империи, крупная климатическая катастрофа, всеобщая неразбериха, воины, эпидемии… Почти на той же самой территории, где в эту минуту происходят бомбардировки и стрельба, полтора тысячелетия назад схлестнулись две могучие державы того мира – Восточный Рим и Персия, для того, чтобы, встретившись, откатиться друг от друга, оставив после себя выжженную землю и истощённые войной области. Схватку продолжить им было уже не суждено – с юга, из раздробленных земель древней Аравии пришла новая Сила.

Конечно, ничего не возникает на пустом месте, и обывательское представление об Аравийском полуострове как череде пустынь с караванами бедуинов никак не соответствует действительности. В VI веке это сложный регион, с государственными образованиями и комплексом других социальных структур, с наследием древних самобытных обществ, как Йемен. На западной краю полуострова располагается гористая область Хиджаз, в то время не слишком плотно населённая, с рядом самоуправляемых анклавов-городов. Одним из таких городов была Мекка, центр паломничества арабских языческих племён. Именно она и стала центром, где родилась эта Сила.

Олег Большаков, питерский востоковед, давно обратил внимание на отсутствие подробной и детализированной истории изначального Халифата, хотя тема для него вроде бы изначально не слишком профильная: начинал он как археолог, т работал в Средней Азии, на территории бывшего Мавераннахра, копал средневековые города. Именно Большаков и ряд других историков стоят у истоков питерской школы востоковедческой урбанистики, именно с их публикации о городах Средней Азии в 1973 году пошёл комплекс похожих исследований об Индии, Китае, Японии (хотя и до этого делались попытки изучения восточного города, например, Пигулевской). Позже Большаков обратил внимание на историю средневекового города Ближнего Востока, в частности, в таких богатых регионах, как Сирия и Египет. По всей видимости, изучение социально-экономических отношений привело историка к мысли о необходимости написания полной истории Халифата как государства, когда обозначились основные контуры исламской цивилизации, и возникли многие богатейшие города. То, что было написано до Большакова, скажем, труды Евгения Беляева, Ильи Петрушевского, Анри Эну и прочих явно его не устраивали. И вот, в 1989 г. появился первый том самого масштабного повествования об этой державе.

В качестве методологии Большаков по старой привычке указал марксизм. После этого упоминание Единственно Верного и Правильного Учения из книги исчезает напрочь, поскольку историк показывает себя ярым неопозитивистом. «Тексты, тексты, и ничего, кроме текстов», говорит он нам, и по религиозной традиции пытается реконструировать события, окружающие подчинение Аравии зелёному знамени.

По сути, речь здесь не о Халифате, а о событиях, предшествующих восшествию «первого праведного наместника» Абу Бакра. У автора вышла биография пророка Мухаммада ибн Абдаллаха, насколько её вообще можно реконструировать, но в широком контексте эпохи. Несмотря на то, что за последние два века было написано множество биографий Пророка, Большаков считает необходимым отделить «зёрна от плевел», и создать объективное повествование, показать и живого человека, и религиозного деятеля, и политика, создателя великой державы. Отсюда вырастает основная задача книги – показать, как в голове у немолодого уже торговца зарождались идеи будущей религии, и как он оказался во главе растущей общины.

И тут здесь встаёт первая, самая главная сложность – характер источников. Коран и хадисы, многочисленные предания – вот наш главный источник сведений об этом человеке, а для того, чтобы их использовать, следует признать аутентичность традиции. Что Большаков и делает, используя сведения священных книг как прямые и косвенные источники о деятельности Мухаммада. В его интерпретации предстаёт ловкий, быстро учащийся политик, пламенный оратор и проповедник, знающи цену своему слову, прекрасный организатор и «властитель умов». Он начал свою деятельность в городах, подчинённых коллективам родовых групп, а закончил созданием надобщественной системы, стремящейся к контролю над их материальной и духовной жизнью. Принадлежность к мусульманской общине стала насущной необходимостью, обязанностью, вера скрепляла это новое образование прочными нитями даже без особо разветвлённых институтов власти. Перед нами яркий пример надсоциальной структуры, достаточно рыхлой, но основанной не на экономике, а на религии.

Конечно нельзя сказать, что Мухаммад представляется нам как живой. Большаков всё же опасается прямо проводить параллели между сурами Корана и реальным внутренним миром человека, жившего полтора тысячелетия назад. Он избрал другой путь: реконструкцию личности Пророка как политика и властителя умов, через конкретные поступки и приказы. Широкая панорама проповеднической деятельности Мухаммада, Хиджра, расширение власти в Йатрибе, битва при Бадре, первый Хадж и походы в глубь Аравии – всё это становится более прочным фундаментом для понимания Пророка как личности, по крайней мере, личности исторической. Мы не будем разбирать здесь перипетии постепенного складывания власти уммы в Хиджазе – каждый может взять в руки эту книгу и самостоятельно прочитать об этом, благо материал излагается достаточно доступно.

Мухаммад оставил после себя такую систему вероучения, которая позволила его преемнику – Абу Бакру – стать наместником, «халифом», избираемому уммой духовному властителю над ней. По всей видимости, первый «праведный халиф» был сильной личностью, которому подчинялись старые соратники Пророка, поскольку в течении некоторого времени почти вся Аравия вновь оказалась под его крылом, где мытьём, а где – катанием. Именно в его время войска мусульман вышли за пределы Аравии, и уже на следующий год после смерти Мухаммада мекканский воитель Халид ибн Ал-Валид, будущий «меч ислама», вышел к берегам Евфрата, покоряя арабов-христиан и готовясь к столкновению с персидскими армиями.

Итак, книга описывает рождение державы Полумесяца, её первые шаги и выход на мировую арену. Это было трудное время объединения и консолидации арабских общественных систем, которые не были так уж просты и примитивны, как это может показаться на первый взгляд. К несчастью, Большаков уделил самой Аравии не столько внимания, сколько самому Мухаммаду, что, впрочем, объяснимо: истоки Халифата как державы он усматривает в личности Пророка и его конкретной деятельности, которая наложилась и доминировала над общественными системами полуострова. Дальнейшая история этого государства, воины на Западе и Востоке – во втором томе «Истории».