(Эссе-реконструкция).

Писать рецензию в данном случае, мне кажется, неуместно, но проанализировать изложенный в книге материал всё же стоит. Что для нас важно?

Когда смотришь на историю Ближнего Востока и Малой Азии, задаёшься вопросом: каким образом турки-сельджуки, выходцы из Трансоксании, оказались на полях под Манцикертом, разбив в пух и прах доблесную армию Романа Диогена, и косвенно заложив тем основу «осколка моргульского клинка», который через четыре века навсегда убъёт Византийскую цивилизацию? Как-то уж слишком лихо армии турок появились и под Багдадом, взяв, по сути, в свои руки упавшие бразды правления аббасидских халифов?

Удивляет также и то, насколько, в итоге, стабильным оказались их политические организмы, к примеру, Конийский султанат, который существовал более двух веков, несмотря на постоянное противостояние с Византией и крестоносцами, пережив даже ураган монгольского нашествия? Они имели развитые институты управления, при дворах султанов расцветала ираноязычная культура, развивались сложные дипломатические взаимоотношения с другими державами. Но чтобы выстроить элиту, годную для подобной структуры, туркам пришлось пройти адаптацию на территории Ирана.

Помощь в понимании этого процесса может оказать как раз указанная выше книга Самвела Маркаряна, в которой сделана попытка системного описания того, что же произошло на востоке бывшего Халифата, что там появилась новая сила?

По историческим меркам, события развивались достаточно быстро. В начале X века, вскоре после гибели среднеазиатской державы Саманидов, несколько группировок турок проникли в Восточный и Северный Иран, Хорасан, постепенно продвигаясь на запад, в Мазендеран и Азербайджан. Поначалу они приняли вассалитет Газневидов, но, после восстания Тогрул-бека и победы при Дандабакане (1040), началась масштабная и быстрая экспансия, в течении 15 лет они покорили Иран, вышли к берегам Персидского залива и перевалили через Загрос, взяв под контроль Двуречье вместе с Багдадом, следом пришла очередь Курдистана, позже — Армении, после чего и произошло столкновение с ромеями при Манцикерте.

Масштаб и скорость впечатляет. Само собой, подобная экспансия невозможна без определённой лояльности хотя бы части населения к завоевателям, и из этого можно сделать вывод, что они не встретили невероятно активного сопротивления при покорении Ирана. В чём же дело?

Если мы вспомним обратный процесс, вторжение арабов в VII в., то нетрудно будет вспомнить, какими сложными путями шли завоеватели по этой территории. Иран и во времена Аршакидов, и в эпоху Сасанидов был удивительно полицентричен, и у арабских полководцев была возможность заключать локальные договора с отдельными «community», так называемые «mihran» («мирное завоевание»), в противовес «покорению оружием», в которых обговаривались взаимоотношения завоевателей (Халифата) и вассалов. И таких регионов-общин было довольно много — Исфахан, Хамадан, Рей, Мерв, и ещё минимум пять десятков других. Ощущение дежа-вю возникает, и когда мы смотрим на нашествие турок уже с востока, когда многие регионы Ирана предпочитали заключить договор с завоевателями, а не сопротивляться им. Я бы даже осмелился предположить, что это местные персидские элиты интегрировали в себя элиту пришлых завоевателей, а не наоборот.

По мнению современников, власть Сельджукидов, не связанная с религиозной компонентой, которую несла в себе легитимность правителей Омеййадов и Аббасидов, носила светский характер, и наследовала доисламской традиции. В этом нет ничего удивительного, если мы вспомним исторические предания о взлётах Ахеменидов, Аршакидов и Сасанидов, отчего иранцам XI века не считать, что нашествие турок не восстанавливает эту традицию? Недаром на территории Хорасана «Великие Сельджукиды» сравнительно быстро приняли титул «шаханшахов», последним из носителей которого, Йездигерд III, погиб как раз в этих краях. До их вторжения главную скрипку в надеждах на возрождение традиционной иранской государственности играла династия Бувайхидов, происходившая из исторического центра Ирана — Фарса, именно они возродили титул «шаханшаха», после того, как сами установили контроль за Багдадом, но их история оказалась недолгой, и эстафетная палочка цивилизационной преемственности перешла к Сельджукидам.

Что интересно, иранское общество после почти полутысячелетия власти арабской бюрократии сохранила и свой социальный строй, и структуру хозяйства и собственности, что даёт повод Маркаряну говорить о поступательном развитии феодализма. Арабский Халифат, представлявший собой огромное лоскутное одеяло, не делал акцента на региональном управлении, предпочитая осуществлять свою власть в сборе налогов. Живучее представление о тотальной государственной собственности действительности не соответствует, уж чего, а видов её в Иране хватало — от частной («gabra») до корпоративной («fay» — земли конкретной уммы, или традиционный ещё в доисламское время «вакф»), султанской и государственной. Сельджукиды не стали вмешиваться в сложившийся уклад, заимствовав у Бувайхидов «икта» — институт «кормления» с налогов. На легендах монет «султан» стал соседствовать с «шаханшахом», и два термина проникли друг в друга: впервые в исламском мире «султан» стал претендовать на верховное господство над мусульманами, оспаривая при этом светскую власть халифа, претендуя, по предположению нашего автора, на господство и над всей «дар-эль-ислам». Примерно тогда же, к концу XI в. появилась и тенденция в фикхе, расценивать власть халифа чисто как религиозную, тем самым ликвидируя теократию. Отныне доминировала персидксая традиция власти, которая и без того была чрезвычайно близко воспринята старым Халифатом, а теперь окончательно победила традиционную теократию «четырёх праведных».

Итак, мы видим, что Великие Сельджукиды взяли власть в стране, которая скрывала под исламским покрывалом шиизма вполне себе традиционный персидский уклад, который стал поглощать тюркскую элиту, и вытеснять её. Великие везиры при дворе султана-шаханшаха были либо персами, либо арабами (как Низам ал-Мульк), и сделали немало для пересборки государства.

Само собой, стабильная система управления и налогообложения входила в противоречие с интересами старой турецкой элиты, которые предпочли бы ограбить осёдлого соседа, или откочевать за горизонт на поиски нового пастбища. Поэтому, когда Мелик-шах и его потомки из главной ветви династии строили государство, то те, кто стремился поддерживать родовое начало, пошли на запад. Маркарян делает любопытное предположение, что таким образом новые шаханшахи и их арабо-иранская элита «стравили» «традиционалистов» из важных для них регионов, отправив их воевать с курдами, армянами и грузинами, подальше от земледельческих регионов Персии. Именно эта орда, возглавляемая потомками Кутулмыша, и встретили в 1071 году Романа Диогена на востоке Малой Азии, и именно они стали ядром формирующегося Румского султаната, который тоже быстро утратил серьёзный кочевничий элемент.

Чем закончилась короткая история Великих Сельджукидов, мы знаем. Уже в следующем веке эфемерная централизованная власть стала уползать из их рук, переходя к военачальникам-атабекам, и уже в середине XI века династия была снесена Пехлевидами. Конийский-Румский султанат оказался более живучим, но и он в конечном итоге рухнул и распался на бейлики, дав начало совсем новому, сильному государству конца Средневековья. Этот миг был краток...

И тем не менее, XI век очень показателен именно тем, что в его рамках в полный рост проявил себя удивительный континуитет персидских обществ, которые пронесли свои исторические традиции сквозь века владычества халифов, и влияния всё более усиливающегося шиитского духовенства (и это при том, что Сельджукиды были суннитами, что позволяло им близко контактировать с халифами). Это очень важный фрагмент, поскольку мы видим, что сила этого континуитета, пусть даже в искажённом веками облике, продолжает проявлять себя и в наши дни. По мнению ряда интеллектуалов и общественных движений, «Исламская революция» зашла в тупик, и не справилась с задачей «модерности», и одним из ответов на этот кризис стало обращение к традиции доисламского Ирана, частности в облике идеи «fekr-e siyāsi-ye irānshahri», «политической мысли древнего Ирана», продвигаемую Джавадом Табатабаи с конца 1980-х, весьма показательны и общественные движения в Иране, провозглашающие «Манифест Кира» первой «декларацией прав человека» в истории (с подачи шаха Реза Мохаммеда Пехлеви). Несмотря на аморфоность этих идей, доисламская традиция ещё может сыграть свою роль в Иране, и, как мы видим, исторические примеры подобного возрождения имеются.

Жизнь не стоит на месте, в особенности — жизнь социальная. Когда умирает целое общество, ему на смену приходит другое, когда отмирают старые институты, возникают новые. И всё, за исключением этот извечной сансары, текуче и изменчиво.

Это касается и скончавшейся Римской империи, умирание которой вовсе не было единомоментным и сокрушительным. Население-то никуда не девалось, римская культура выживала, города продолжали стоять, в них шла какая-то социальная жизнь. Вспомним «Житие святого Северина», описывающее жизнь на северных склонах Альп после ухода римских войск, вспомним самообразовавшийся осколок Империи под руководством Сиагрия, павший под ударами Хлодвига Франка, да и Флавий Кассиодор со своими «Varie» был свидетелем сосуществования старого и нового. Испания — регион, удалённый от Германии, даже после тёмного III века остававшийся густонаселённым и богатым, в V веке столкнулся с тяжкими испытаниями: нашествием вандалов и аланов, оседанием свевов, и — миграция вестготов за Пиренеи, как итог, образование королевства в Толедо в начале VI в., и фактический конец присутствия римского государства в этом регионе.

Однако испано-римское население никуда не делось, вестготы-ариане были каплей в море среди городов и вилл жаркого Пиренейского полуострова, и ему приходилось искать новые возможности для жизни в непростых условиях господства чужеземной элиты, и возникновение новых институтов не заставило себя долго ждать.

Олег Ауров, учитель достопочтенного Михаила Биркина, продвигает в своих работах идею «вестготской симфонии» (на византийский манер, коему, видимо, и подражали новоиспечённые идеологи вестготов), то есть единства Толедского королевства и кафолической церкви, едва ли не теократии после эпохи Леовигильда (568-586). Смысл: в глубочайшем взаимопроникновении власти и церкви, чуть ли не до полного слияния. Теократия? Или нечто иное? Я выскажу свои мысли в конце, сейчас же перед нами стоит образ, который стал играть важную роль в обществе именно в эпоху власти вестготов, даже ещё до того момента, как её правящая элита перешла в кафоличество. В фокусе нашего внимания, и внимания Михаила Биркина, находится фигура епископа, игравшая ключевую роль в раннесредневековой Испании — одних только церковных соборов с VI по VIII в. было проведено около 40-ка (считая и помстные, и провинциальные), и каждый из этих соборов вносил определённую лепту в общественную жизнь королевства. Итак, если епископ играл такую большую роль в королевстве, то что он из себя представлял? Духовный и светский пастырь, глава общины — да, но что позволило ему стать такой важной фигурой?

Изучать такие персонализированные институты можно по разному. Мне вспоминается метод Валентина Янина, который писал об институте новгородских посадников, максимально избегая обобщений, сосредотачиваясь на конкретных биографиях. Биркин — сторонник иного метода. С его точки зрения, важно выделить именно образ института, его «идеальнотипические функции», и понять не только кем являлся епископ для испанских христиан, но и кем он должен был быть. На помощь автору пришёл «последний рямлянин» эпохи, энциклопедист и эрудит, епископ Исидор Севильский (ок. 560-636), оставивший после себя, помимо прочего богатого интеллектуального наследия, теоретизировал положение клира в рамках существующего общества, немало строк он посвятил и персоне главы общины, коим и сам являлся, помимо идеального образа, показывая, как он может воплощаться в жизни. Начиная с эпохи Леовигильда, по всей видимости, по всей видимости, действительно шло сближение местной церкви и королевской власти, которая пыталась расширить пределы своей легитимности за рамки родового права готов, с одной стороны, а с другой, желала утвердить свою власть перед лицом, прежде всего, Византии, занимавшей в ту эпоху юго-восток полуострова, и перед испано-римлянами, видевшими их прежде всего foederati. В этом и помогала набиравшая силу церковь.

Можно понять и Исидора, и автора сей монографии. Для них очевидно, что община римского civitas постепенно приходит в упадок. Полисное начало в западном сегменте Империи и без того не отличалось большой крепостью, а с утратой цельности культурно-бюрократического начала с каждым десятилетием, с каждым поколением теряло носителей этого мировоззрения. Гражданская обшина исчезала, на её место постепенно приходит община христианская, и с неё и начинается наша история. Люди продолжают объединяться — на новых началах. На стыке трансформации античного общества, королевской власти вестготов и клира как хранителя культуры и находится институт епископства.

Итак, античное общество, конечно, имело представление о жречестве, но с приходом христианства многое изменилось, появилось целое новое сословие — клир. Люди, обладавшие сакральным статусом, правом говорить и совершать действия от имени Бога, несущие на себе благодать целомудрия и, при этом, хранящие в себе не только христианскую, но и греко-латинскую образованность — всё это создавало в глазах паствы особый авторитет. Они выламывались, можно сказать, из общей системы гражданских, секулярных отношений, по мнению Исидора, не учавствуя во властных практиках, неся на себе заботу о душах паствы и служения Богу.

Таков был и епископ. Несущий в себе благодать, целомудренный, образованный («семь свободных искусств»), абстрагированный от скоромного — всё так, vir bonus, «добродетельный человек». Однако жизнь всегда сложнее, епископ был не просто скромным служителем Господа, читающем проповеди, принимающем исповеди и раздающим крещение. Он был главой целой общины, и новые социальные реалии требовали от него vita activa, нельзя было оставаться в стороне и от мирских дел civitas.

В эпоху распада общества было необходимо беречь civitas terrena, сохранять целостность гражданской общины, и епископ, по актуальному призыву Исидора Севильского, должен был воздействовать на формирование поддержки новой власти, поддержки вестготских королей. Епископ отныне вместо городского муниципалитета выступает посредником между властью и общиной. Формально он выступал в качестве духовного главы паствы, и был покровителем бедноты, то есть слоёв населения, не связанных ни властью, ни собственностью, и несколько уравновешивал представителя короля в регионе, то есть comes civitas, мог он и, напротив, обраться за помощью к власти, чтобы создат противовес могущественным светским магнатам.

И, наверное, самое для нас важная характеристика исходит от самой общины populus. В отличие от Остготской Италии, здесь civitas сохранил свою субъектность, но эта субъектность, как утверждает Биркин, приобрела новое наполнение — посредством переформатирования общины из гражданской в религиозную. Как мне кажется, и исследование можно было бы развернуть в этом ракурсе, что реализация светских запросов civitas, отчасти, сформировала епископа как активный субъектный институт общины, и его избрание в качестве главы паствы служило, своего рода, проявлением политической общины. Конечно, жизнь сложнее догм — автор отмечает и многочисленные случаи, когда власть обеспечивала возведение на кафедру своего ставленника, или когда магнаты ломали сопротивление епископа, подкупали его, или подводили под незаконное действо. Однако счиалось ли это нормой? Исидор Севильский, думаю, дал бы отрицательный ответ.

Таким образом, непростые реалии Вестготской Испании сформировали интересную вариацию института епископства — не только в качестве служителя Церкви и проводника её интересов, но и как представителя переформатированной гражданской общины, находящегося на стыке секулярного и сакрального, тем самым воплощая в себе двойную функцию её духовного и светского главы.

В заключении хочу заметить, что реконструированный Михаилом Биркиным эффектный образ — прежде всего видение Исидора Севильского, определённым образом идеологема, наставление, напутствие будущих епископов. Жизнь всегда была сложнее, однако отмеченные благородным севильским пастырем контуры явно опираются на конкретный социальный опыт — опыт пересборки постантичного социума, который требовал новых акторов. Так что,по всей видимости, желаемое испано-римского интеллектуала во многом совпадало с действительным.

Борис Горянов был из первого поколения советских византинистов, «пролезший» в псевдомарксистскую науку с тематикой «антифеодального» восстания зилотов (XIV в.), и, замеченный Евгением Косминским, попал в состав редколлегии возрождённого «Византийского временника». Почитав его тексты, мы обнаружим, что он был прежде всего наследником дореволюционного византиноведения, сторонником идей Фёдора Успенского, даже его стиль и слог куда ближе традиционному, и почти не несёт в себе советских фразеологизмов. Одним из первых Горянов высказывал мысль об «обмирщении» ромейской культуры в поздний период, обозначив вопрос «византийского Ренессанса», но полноценного развития его мысль, по всей видимости, не получила, канув в забвение, дожидаясь «школы Аверинцева». Книга «Поздневизантийский феодализм» так и осталась «лебединой песней» Бориса Горянова, который оказался полностью заслонён фигурами, скажем, Михаила Сюзюмова, Александра Каждана, или Геннадия Литаврина. Книга его действительно изрядно устарела, слова из песни не выкинешь, однако это не значит, что она вовсе не заслуживает внимания.

Итак, в чём изначальный замысел? Основная концепция — показать развитие феодальных отношений в период между существованием «Латинской Романии» и взятием Константинополя. С двухвековым периодом ранее автору было более или менее всё ясно: сложилась система проний как феодальных держаний, и крестьяне массово оказывались в зависимости от правящего класса. Развивается крупное землевладение, феодалы кучкуются в группировки возле трона и противостоят крестьянским восстаниям, ослабляется централизация, добиваются остатки городского самоуправления. Что такое четвёртый период, после трагического 1204 года?

Я бы позволил себе не согласится с почтенным рецензентом данной работы, Михаилом Сюзюмовым, который ставил под сомнение саму идею Горянова начинать своё повествование с Латинской Империи. Вопреки словам свердловского классика, логика здесь есть — автор пытается показать, что пришельцы с романо-германского Запада плюс-минус удобно уложили свои системы управления и эксплуатации в уже устоявшиеся порядки феодального общества. Чуть более полувековое правление «латинян» в отдельных областях Греции не оказало, по мнению автора, существенного влияния на эволюцию византийского общества, что он и пытается доказать на примере Никейской империи Ласкарей, и, отчасти, Эпирского деспотата Ангелов. На всех территориях разреженной отныне Ромейской империи он видит процесс планомерного развития феодального иммунитета — «экскуссии», что приводит к пиковому развитию феодального землевладения, которые совместными усилиями подавляли городские торгово-ремесленные круги в пользу предоставления взаимовыгодных привелегий генуэзским или венецанским торговцам.

Самым заметным последствием административного господства латинян стало усиление позиций итальянских торговцев, которые, пользуясь противоречиями в элитах, выбивали себе всё новые торговые привелегии, тогда как византийский «истеблишмент» получал от торговых операций конкурирующих мега-эмпорий изрядные барыши. Латинское господство, с точки зрения автора, привело к укреплению независимости греческих феодалов, утверждая, что завоевание части земель способствовало размыванию абсолютного господства власти басилевса, и условные прониатские владения стали наследственными иммунитетами-экскуссиями, изначально — налоговым, а затем — административным и судебным, и получают фактическую автономию от государственной системы. Что до византийского города, то он не стал зерном новых, капиталистических отношений, хотя Горянов и утверждал, что развитие «производительных сил» продолжалось и в его рамках, пусть даже и скудное. В конечном счёте, недостаточное развитие формации автор видит в полном, укрепляющемся господстве феодализма, которое не позволило появится новому классу, который выломал бы общество из застоявшейся системы эксплуататорских отношений. Именно поэтому одним из центральных моментов истории поздней Византии Горянов считает восстание зилотов, которое рассматривается как своего рода попытка возрождения былой империи, но на новых началах, вне рамок феодальной пронии и сфер влияний итальянских торговцев, однако это движение потерпело поражение в схватке с феодальной верхушкой Греции. Это движение и расценивется автором как последний акт в трагической пьесе о попытках сохранить Византию как цивилизацию.

Книга, конечно, весьма солидная, но её размах таков, что без целого комплекса вопросов не получится отделаться...

Конечно, вопросы касаются прежде всего ядра всей концепции Горянова — вопроса об экскуссии, которую он считает главной причиной формирования сильного класса феодалов. Однако, как нам известно (даже такому профану, как мне), что жизнь позднеромейской элиты продолжает, во многом, вращаться вокруг Константинополя, и изрядный слой знати был заинтересован в интенсификации централизации, для повышения контроля и за торговым обороом италийских товаров, и за сбором налогов, в том числе — в противодействии иммунитеным процессам. Однако этим союзникам имперской бюрократиии слово не было дано. Всего десять страниц посвящено ещё одному мощнейшему игроку на внутриэкономическом пространстве Греции — монастырям, которые задолго до латинского завоевания были знакомы и с налоговым иммунитетом, и с судебным.

Вообще, корпоративное начало и в исследовании эксплуататорских классов, и в изучении крестьянской общины, в рассмотрении города автором опускается, даже восстание зилотов в его интерпретации преследует не конкретные цели какого-то сообщества, а общеимперские интересы. О ремесленных организациях эргастириях Горянов пишет очень мало, однако, по всей видимости, его тезис об отсутствии коммунального самоуправления и зачатков капиталистических отношений справедлив — даже в богатых Фессалониках ремесленники и торговцы не были способны защитить свою автономию перед деспотами даже при поддержке имперских чиновников-эпархов. Даже деспотичные дома Флоренции той эпохи зачастую избегали вмешательства в тонкую ткань горизонтальных связей «низа», понимая губительность подобного вторжения, греческие же их современники были менее разумными. Вообще, интересно было бы поставить вопрос, как изменилась экономика Империи, когда Константинополь был существенно подорван как абсолютный центр всей жизни государства? Вряд ли восстание зилотов возникло именно в богатых Фессалониках на пустом месте — вполне возможно, что это была неосознанная попытка сломить многовековую инерцию упадка Империи, и придать новый импульс к развитию, используя опыт итальянских городов-республик. Однако, видимо, этот вопрос не входит в оборот изучения «феодальной формации».

Кроме того, византийское крестьянство, пожалуй, одно из важнейших частей этого общества, отведено на задний план, являясь объектом истории «феодализации». Горянов говорит об общине и её разложении, но советские истории в принципе всегда, во всех временах видят разложение общины. Интересна сама закатная стадия его истории, когда крестьяне оказались бессильными перед всесилием могучих, хотя в предыдущих столетиях именно мелкое провинциальное крестьянство, судя по всему (читаю Перри Андерсона, не обессудьте), и обеспечивало устойчивость этому обществу. Децентрализованное и социально гибкое крестьянство Востока оказалось более устойчиво к экономическому кризису, охватившему Запад в эпоху ВПН, и в течении столетий представляло собой своего рода гарантию стабильности в низовой экономике. Однако в последние два века, по всей видимости, развитие крупных феодальных кластеров погребло под собой крестьянство, превратив его в источник дохода для самовластцев, похоронив изначально здоровую социальную и производственную децентрализацию.

Так что в плане изучения социально-политического строя Горянов остался на позициях тогдашнего «мэйнстрима», и рассматривал процесс развития «феодализма» как формирование правящего класса эксплуататоров, тогда как крестьянству и горожанам оставалось лишь «ухудшаться» в своём положении. Но, нужно признать, автору вполне удалось показать процесс сегментации Империи, перераспределения доходов с земельных фондов. Но картина, конечно, получается интересная — если локальные игроки в Малой Азии, объединялись вокруг Ласкарей и противостояли одновременно и латинским магнатам новоиспечённых королевств, и туркам востока полуострова, то с восстановлением Константинополя как центра государства этот процесс прекратился, по факту, и крупные магнаты предпочитали выжимать ресурсы из полученных ими земель, конвертируя их вовсе не на пользу «плебса». Поэтому, с моей точки зрения, восстание зилотов интересно в качестве попытки горизонтальной самоорганизации пластов общества Фессалоник, в качестве попытки выхода на иной уровень социальной жизни. Как ни странно, автор больше уделил внимание событийной канве восстания, а не социальной. Также странно, что Горянов упустил из внимания крестьянство Эпира, которое, по мнению некоторых византологов, сохраняло свои земельные владения и могло обеспечить себе экономическую независимость от магнатов, что-то подобное долгое время существовало и в Трапезунде. С чем это связано?

Поздняя история Византии — сложная, многоактная и многомерная пьеса упадка не просто государственных институтов, но деградации общества, процесс которого начался задолго до того, как крестоносные войска взяли Константинополь. И история того, как ромейские магнаты брали власть в провинциях — одна из её частей. Насколько значительная? Покажут дальнейшие изыскания.

А Фессалоники жаль.

Ещё один живучий миф — о том, что Монгольская империя возникла едва ли не на пустом месте, в диких степях, далеко от любых пределов цивилизации, будь то Китай, средневековая Европа, включая Русь, или персо-таджикская Средняя Азия. Но её предшествовала целая череда, как сейчас говорят, «степных империй», каждая из которых влила свою толику крови в будущую державу Чингис-хана, и пустота между скифо-сибирским универсумом и монголами неспешно заполняется историками и археологами. Схожим образом поступали в своё время и арабские географы, ищущие пути в глубины степей.

Свернуть

Одна из таких выплывших из забвения квази-цивилизаций — живущие некогда в Восточном Казахстане тюркоязычные кимаки, частью которых были и хорошо знакомые нам кыпчаки-половцы, и подарившие своё название многим народам татары. Когда-то этот регион был территорией бурных политических событий, захлестнувших тюркские каганаты во времена их расцвета, в то время, когда эти земли оказались под воздействием культурного ареала Согдианы. Но давно пал род Ашина, погибли государства тюркютов и уйгуров, государство Тан было измотано бесконечными воинами, и бодро шло к своему нескорому, но неизбежному концу, Тибет запаковался в естественных границах на своём плато, а Средняя Азия с трудом покорилась западным халифам, обративши свой взор с восхода на закат. И в этой исторической тихой нише в восточном Казахстане и возникает сообщество, которое называли «кимаками».

Булату Кумекову выпала честь первому нащупать призрачные границы этого сообщества на окраине тогдашней ойкумены, едва ли не на берегах Моря Мрака. Пройдя школу арабиста, отшлифованную первоклассным Институтом Востоковедения в Ленинграде, он обращает внимание прежде всего на арабоязычные источники, сочинения географов, которые искали пути к далёким пределам этого... государства?

Повышенное внимание к географическим нарративам и определило всю специфику этой небольшой книжки. Авторы, те же Ал-Идриси и Ибн Хордадбех, посвятили далёким племенам не так много места в своих сочинениях, поскольку и сами знали о них немногое. Они пытались лишь обозначить пути, по которым можно добраться до кимакских пределов, до их гипотетической столицы. Поэтому больше половины книжки посвящено анализу запутанных географических комментариев географов, которые предпочитали мерить расстояния в степных просторах туманными «переходами». Источники хором утверждали, что страна кимаков находится далеко на севере, где настолько морозно, что зимой невозможно путешествовать, и лежат недалеко от Моря Мрака, а у некоторых — и вовсе у пределов «Йаджудж и Маджудж», «Гога и Магога», в общем — чёрт знает где, у окраины мира, на берегах реки Гамаш и в районе озера Гаган. В реке Гамаш узнаётся старый добрый Иртыш, озеро Гаган оказалось посложнее, поскольку под него могли подходить и Иссык-куль, и Балхаш, но локализация между двумя горными хребтами (Тарбагатай и Джунгарский Алатау) позволила предположить, что тем озером был Алаколь.

Итак, среднее Прииртышье и крайне северная часть Тянь Шаня — уже довольно таки обширная территория. В описаниях географов Куменков находит сведения о больших городах и стационарной столице, Имакии, где находился кимакский «шад» — правитель, но об этом чуть позже. Откуда они вообще взялись? Лев Гумилёв утверждал, что кимаки — потомки одного из тюркоязычных пемён хунну, чумугуней, со времён Каганата обитающего в Восточном Казахстане, некоторые учёные, как недавно Ж. Сабитов, настаивают на монгольской составляющей, однако Куменков придерживается иного мнения, что изначально кимаки — пришельцы, известные китайцам как «яньмо», ещё в VII в. откочевавшие из западной Монголии за Алтай.

Кимакское государство — занятный зверь. Согласно легенде, изгнанник из знатного татарского рода, Шад, осел на берегах Иртыша, и у него в услужении было 7 человек, каждый из которых покровительствовал одному народу. Семь племён расселились на запад и юг, и тем самым образовали союз народов, которым управлял потомок Шада, на месте юрты которого возникла Имакия...Кумеков соединяет историю государства кимаков с осколками, оставшимися после падения Уйгурского каганата в IX в., и является классическим «супервождеством», по современной терминологии, когда существует единый каган и подчинённые ему военные предводители племён. Судя по всему, существлвало налогооблажение, неизвестно, в каких масштабах, вероятно, как через пару веков в Золотой Орде, были пошлины на торговый транзит, существовала родовая знать.

Наличие городов, о которых пишел ал-Идриси, и позволяет Куменкову смело писать о государстве, и даже полукочевом характере жизни этих племён. К несчастью, автор мало пользуется археологическими данными, приводя туманные сведения о многобашенных городах и обширных орашаемых землях в центральном Казахстане (почему не на Иртыше, неужели только живущие западнее кыпчаки были настолько развитыми?) он даёт вскользь, однако представляются наиболее важными для исследования. Однако, как назло, письменные источники много сообщают именно о скотоводческом хозяйстве, и удручающе мало — о земледелии. Видимо, земледелие всё же существовало в некоторых анклавах кимаков, к примеру, на озере Алаколь или в Прииртышье, однако его масштабы из сведений, предоставленных автором, неясны. Предположения о гипотетическом ремесленном производстве в городах оставляю на совести исследователя. Стоит, однако, помнить важную вещь — Семиречье, то есть территории к северу от западных пределов Тянь Шаня, веками были транзитной зоной торговли, и посредническая деятельность там могла быть достаточно развита. Пэтому в Алакольской котловине и находят руины городов того времени. Однако Имакия расположена на Иртыше, и источники расписывают её как огромный многобашенный город с желзными воротами, что наш автор с удовольствием и цитирует. Отдавая, впрочем, себе отчёт в том, что это могло быть и существенным преувеличением. Да и археологические сведения, которые он приводит, не проясняют ситуацию, а лишь запутывают её. Причём в последние годы не сказать, чтобы ситуация с поиском кимакских городов как-то особенно улучшилась. Археологи выделяют на сегодняшний «Сростскинскую культуру» погребений, в среднем течении Иртыша, погребения достаточно богатые и показывающие многочисленные нити, которые связывали кимаков со «Скифо-сибирским миром», но и только. Имакию ещё надо искать...

Культуре, как обычно, отводится два слова, и сведений Кумеков приводит крайне мало. В религиозном плане кимаки остались тюрками-язычниками, о письменности известно только то, что она была, о шедеврах городских ремёсел автор, противореча сам себе, не пишет ни слова, так же, как и о городской архитектуре и планировке, которая тоже служит индикатором развития культуры. А вот упоминания придорожных храмов со статуями предков-прародителей весьма интересны, тем более, что преемственность этого элемента можно увидеть в хорошо известным жителям степей половецким бабам. Судя по всему, кыпчаки-половцы унаследовали эту практику именно от кимаков.

...В начале XI в. с югов Центральной Азии пошла волна миграции, которая сильно потеснила разреженные кимакские кочевья, и они окончательно сошли с исторической арены, видимо, до самого монгольского нашествия доживая тихие дни на берегах Иртыша. Другая часть кимаков слилась с кыпчаками и также двинулась на запад, за Волгу, и здесь они уже входят в оборот европейской истории, особенно — Древней Руси. Куменков основную роль в этом отводит государству Ляо, то есть киданям, которые оттеснили монгольские племена за Алтай в ходе своей западной экспансии. Таким образом, государство кимаков, точнее, его останки, являются частью и русской истории тоже. А вот являются ли они неотъемлимой частью истории современных казахов — вопрос. Куменков, понятное дело, пишет, что с распадом кимакской державы, как к ней не относись, «приглушило» процессы этно- и полигенеза, и они принадлежат к единой ветви развития казахов как нации. Но можно ли обнаружить преемственность этого призрачного государства и, скажем, какого-либо из поздних жузов, к примеру, Старшего, как раз и располагавшегося на этой территории? Весьма и весьма сомнительно.

Если резюмировать, то можно сказать, что книга Булата Кумекова является одним из немногих трудов, делающих попытку пролить свет на эпоху, последующюю за крушением Тюркских каганатов, и предшествующюю возникновению империи Чингис-хана. Она, конечно, очень локальна, опирается на весьма ограниченный круг источников, и содержит немного фактической информации — тут уж ничего не поделаешь. Рекоснтруировать с её помощью и историю кимаков как этноса, как социального организма, как политии, очень проблематично, я уж не говорю, что здесь почти не освещена история наших ближайших соседей — кыпчаков, которые позиционируются как подданные Имакии. Но, видимо, автор сделал с имеющимися письменными источниками всё, что мог.

Слово — за археологами.

Последнее государство античности, первое королевство Средневековья.

Несмотря на то, что в 507 году королевство династии Балтов было сокрушено при Вуйе вместе с королёв Аларихом II, и вынуждено было оставить Тулузу, они смогли сохранить свои силы по южную сторону Пиренеев, и построить там относительно стабильное государство. Из всех варваров подобное удалось только салическим франкам, закрепившимся на севере нынешней Франции, хотя, быть может, равеннское королевство Теодориха Амала выглядело на начало VI в. более многообещающим. Но факт свидетельствует о том, что именно королевство вестготов, некогда угнездившихся на окраине римской Дакии, смогло выдержать несколько веков, найдя печальный конец под натиском внешних сил, на радость старику Ибн Хальдуну. Да, франки и находящееся у них в подчинении гало-римляне смогли заложить основы будущего европейского ядра, но оставшиеся в стороне испанские готы – что они оставили после себя?

Зачастую те, кого кренит в сторону античного субстрата, говорит о благотворном, скрепляющем воздействии римского начала. Таков, к примеру, ныне покойный Юлий Циркин, для которого эпоха вестготской монархии была лишь длительным отрезком эволюции римских «глубинных» укладов после разрушительного «кризиса III в.». Так чем же была раннесредневековая Испания, ставшая, по сути, истоком будущих Арагона, Кастилии и Леона, которые, в свою очередь, соединились со временем в единую, большую Испанию?

Не стоит ждать невероятных откровений от курса лекций Олега Аурова, которые мы рассматриваем сегодня. Перед нами сжатый научно-популярный очерк, в котором, несмотря на небольшой объём, есть стремление охватить множество тем, и не столько политическую историю династии, сколько структурные связи внутри государства, особенно когда роль касается сложных отношений с главным носителем латинской культуры – церковью, и могущественному в Испании епископату.

Но историю римской Иберии автор прочно соединяет с историей вестготов и династии Балтов, которую отсчитывает с разделения готов на тервингов (западные «вези») и гревтунгов (восточные «остроготы»), опираясь на «Getica». Кратко он описывает и мытарства их по Балканам, и службу в Италии (взятие Аларихом Рима прилагается), и заключение foedus, когда готы осели в Тулузе. Стремительно перед нашими глазами пролетает и то неполное столетие, когда Балты расширяли своё влияние в бывшей Галлии, год от года становясь самым могущественным федератным королевством в Западной империи. Но Аурова интересует прежде всего эпоха, когда вестготы были отброшены в Испанию, и, при вакууме власти в VI в., образовали своё королевство.

Для автора есть несколько опорных точек новой власти – римский муниципалитет и германские традиции самоорганизации, их же условная королевская власть reiks и поднимающие голову императорские традиции греческого Востока, латинская образованность и могучая церковь.

Вестготы долгое время оставались «внешней» элитой, даже когда сменилось несколько поколений. Дело не только в культуре и языке, но и в вероисповедании, большая часть епископов полуострова придерживались кафолического символа веры, тогда как готы были традиционно арианами. Это были отряды знатных воинов со своими клиентами-сайонами, которые долгое время взимали дань-налог с испано-римского населения – городских курий и сенаторов, многочисленных в те времена мелких земледельцев, церковных общин. Первый период гетерогенность готского воинсткого этносословия сохранялась, поскольку им приходилось отстаивать свои позиции в воинах со всеми соседями – франками, свевами, византийцами, местными «сепаратистами» — однако к концу VI в. и этот процесс завершился. Государство взяло новый виток.

Несмотря на то, что население постепенно смешивалось, процесс неизбежен, королевская власть переживала обратный процесс. Федератный rex был военным предводителем, из знатного рода, которого провозглашали королём на сходке. Но на новой территории, равноудалённой от большинства центров силы, нужда в постоянном военном предводителе ушла, и свою легитимность представители власти доказывали отныне другими способами. Во второй половине VI в. король Леовигильд начал вовсю заимствовать императорский церемониал византийского двора, сначала внешний, а потом и внутренний, стремясь распространить свою власть руками права (как это было при Юстиниане), и посредством своих прямых представителей-комитов и на римлян, и на готов. Однако не стоит преувеличивать для той эпохи степень централизации – городские куриалы, сенаторы и кафолические епископы по прежнему играли ведущую роль в местном самоуправлении, их структура мало менялась.

В конце VI в., отчасти при Леовигильде, отчасти при его сыне Реккареде, окончательно были приняты византийский церемониал и часть титулатуры, а также было принято кафолическое исповедание, поскольку союз с епископством, с одной стороны, дополнительно легитимизировал власть, и обеспечивал поддержку епископата, союз с которым называют даже «вестготской симфонией». С другой стороны, на основе римского права более активно развивался патронат короля в отношении всё более смешивающейся элиты королевства, обеспечивая личную зависимость высокопоставленных подданных и блюстителя власти. На этих же принципах вскоре – со второй половины VII в. – стала функционировать и армия, которая перестала быть сбором готских знатных предводителей, а обрела черты феодального ополчения со строгой отчётностью перед королём.

Вообще любопытная откладывается картина. С одной стороны, монархия достаточно быстро превратилась в подобие абсолютной, король мог не иметь ограничений в собственных владениях, фактически, res publica испано-римлян должна была почить, Испания становилась собственностью короля. Но это же сопровождается тенденцией обособления и натурализации регионов, которые всё более становятся самостоятельными по отношению к центру – если не формально, то фактически, власть королевских представителей-комитов и региональных dux увеличивалась. Напрямую из текста не вытекает, но, кажется, род Балтов и те, кто пришёл в след за ними, избираемые в ходе установленной процедуры, так и не получил сакральной легитимации. Епископы Вестготского королевства, ухватившись за союз с королевским двором, подрубили эту возможность сами, утвердив в середине VII в. принцип избрания короля, а не прямого наследования, и это поставило возникшую было квазиабсолютную монархию в зависимость от высших кругов общества. Впрочем, кажущийся парадоксальным процесс централизации-децентрализации является таковым только на первый взгляд: в руках толедских королей не было инструментов даже римской бюрократии, которая широко опиралась на местное самоуправление. Власть удлиняла свои щупальца посредством назначения представительных лиц в регионы и города, кодифицировала законы, упорядочивала судебную практику, но, по факту, не могла контролировать выполнение своих указаний. Это свойственно, к примеру, той же державе Меровингов, где в это время и вовсе возникают полноценные альтернативы власти двора, а в Швеции конунгам и вовсе до конца классического Средневековья приходилось доказывать права своей власти. Мне кажется, раздробленность – норма для общества, в котором нет и не может быть серьёзного аппарата управления, и вестготская Испания в этом плане вряд ли является исключением.

С точки зрения культуры, которую автор похвально рассматривает весьма подробно, на фоне пришедшей в упадок лангобардской Италии, или, скажем, даже Франкии докаролингской эпохи Испания выглядела вполне неплохо. Ей не хватает самобытности, которая была свойственна, скажем, донорманнской Британии, но имела и свои любопытные особенности. В ней очень силён был изначальный латинский субстрат, однако он имел тенденцию к сокращению. Если Византия к иконоборческому периоду постепенно начала накапливать базис будущего Возрождения греческой культуры, то вестготская Испания шла по другому пути, пути усиления христианского субстрата. Возможно, всё дело во влиянии епископов, которые могли, помимо прочего, координировать свои действия на Толедских соборах. Тем паче, что церковь отныне становилась источником образования, тогда как светский компонент поддерживать было некому. Однако Испания той эпохи всё равно долгое время оставалась оазисом угасающей античности, и титаническая фигура Исидора Севильского – тому подверждение.

Итак, другой вопрос: почему пала Вестготская Испания, под натиском Тарика ибн Зийяда её государственность вынуждена была на десятки лет откатится к южным отрогам Пиренеев? Тот же Юлий Циркин считает главной причиной раскол в обществе, пропасть между готской властью и её элитой и испано-римским населением, городским торговым людям, еврейской диаспоре, части епископата, противостояние с которым в последние годы лишь усиливалось. Ауров также выделяет такие факторы, как постоянное напряжение в самой готской среде, где периодически вспыхивали междуусобицы и восстания против короля. Кроме того, он считает важным фактором регоинализацию полуострова, фактический распад на этнические области, которые не имели особого интереса в противостоянии пришлым арабским заовевателям, да ещё и на стороне излишне назойливого короля. И таким образом, последний король вестготов, Родерих-Родриго (как бы обозначая стык эпохи, между германским и испанским) 23 июля 711 года был полностью разбит на реке Гвадалете, и возрождения готского войска более не произошло, арабо-берберская конница двинулась в сторону Пиренеев. С другой их стороны им было суждено встретится с силами куда более жизнеспособной державы, а королевство вестготов навеки исчезло с лица земли, точнее, её политической карты.

Впереди был долгий и упорный путь Реконкисты, Леон, Кастилия и Арагон были готовы вступить в наследие вестготским королям. Их история трагически окончилась, порождённое ими общество равнодушно отнеслось к их падению. Но её самобытная история и культура может ожить для нас, хотя бы в этой небольшой книжице.