Не дождусь тепла — погоды

В ледяном саду.

Прямо к Богу черным ходом

Вечером пойду.

Попрошу у Бога места,

Теплый уголок,

Где бы мог я слушать песни

И писать их мог.

Я б тихонько сел у печки,

Шевелил дрова,

Я б выдумывал без свечки

Теплые слова.

Тают стены ледяные,

Тонет дом в слезах.

И горят твои ночные

Влажные глаза.

Варлам Шаламов

Вечер, расчертив светом асфальт, косыми линиями пробежался по лицам прохожих и, нагулявшись, занырнул в комнату одного из многоэтажных домов. Его там ждали, и Вечер был этому рад, ведь останься он без приюта на улице, и его растворила бы Ночь – косолапая и близорукая дама — она всегда наваливалась внезапно, и Вечер просто терялся в складках ее полудярывого, засаленного халата.

— Привет, дружище, — улыбался Вечер своему другу, сворачиваясь в клубок где-нибудь в уголке.

— Сегодня я познакомился с одной вороной, — рассказывал он последние новости, при этом неизменно привирал, — она прилетела в наш город из самого Кентукки!

Так, кошки, с которыми он случайно заводил дружбу оказывались из Лондона или из Брюсселя, а лохматые псы с острова Лабрадор или Ньюфаундленд.

Вечер не боялся, что его уличат во лжи, он же рассказывал другу! И, может быть, врал-то именно для него, ведь тот всегда так радовался красивым и непривычным словам.

— Из самого Лондона? – вскидывался, размахивая руками. – Наверное, она жутко устала лететь, ты бы пригласил ее к нам, — говорил он обычно, меняя в угоду случая, названия городов.

— Ой, знаешь, она так спешила на бал полосатых кошек, что я не посмел позвать ее в гости. Ведь отказала бы, а это так неприятно! – растворялся улыбкой Вечер в блестящих черными огоньками глазах Друга, и, шевеля ушами, щекотал того за ресницы.

— Ты слышал, что я сказал? Из жаркого Кентукки прилетела!- повторил Вечер еще раз и встревожено прищурившись, посмотрел на Друга. Тот молчал, уткнувшись носом к стене. Тревожный симптом!

— Представляешь, она родная сестра тамошнего вороньего короля и знает шесть языков! – умоляюще добавил Вечер и снова не услышал ответа.

— Даже, наверное, семь языков! Да, конечно, еще русалочий язык, — совсем уже безнадежно протянул Вечер.

— Ты спишь что ли?.. Тогда я пошел! Ухожу …слышишь? – практически перебравшись за ту сторону сине-черного окна, оглянулся в последний раз и вздохнул – Друг так и не посмотрел в его сторону.

Ни капли теплоты, как же холодно. Ах, если бы было, куда идти…он птицей бы улетел от Ночи. Когда некому рассказывать об увиденном и отвечать на вопросы, как не беги, все одно – растворишься во тьме. Просто заснешь от усталости, от пустых перекличек листьев, повторяющих раз за разом одни и те же слова, не дающие им забыть собственные имена. Как глупо! Главное не думать о Друге – он просто вырос, и по ночам теперь спит. Так всегда бывает с людьми. Рано или поздно они вырастают или вовсе уходят куда-то. Забывают тебя, будто никогда и не видели раньше…

Всхлипнув от этой мысли Вечер, бегущий стремительный огонек, врезался в Ночь и, захлебнувшись ею, на время утратил себя. Завтра он снова проснется, и вспомнит всех бывших друзей, позабывших его. И, конечно, подружится с кем-то еще.

И если вдруг, зайдя в детскую и увидев, как ваш малыш блаженно улыбается и машет ручкой кому-то, то не пугайтесь – он слушает Вечер, который никогда не расскажет плохого. Он сам ведь еще ребенок.

Когда это было?.. Столько лет без Надежды...утратив внутренний цвет, почернели, забыв все слова, влились в сплошной крик, так и не сорвавшийся с губ, слишком тяжелый, чтобы взлететь и раствориться в небе. Надорвались. Почти умерли. Рядом друг с другом утратили зрение и долго казалось им, что вокруг никого...только собственный не взлетевший крик ходил между ними и нашептывал одиночество.

И казалось, так уже будет всегда. В наказание за неверие. За утрату Надежды.Только время прошло, и срок давности боли вышел. Сожаление мягким пеплом воспоминаний залечило крик, и шептать одиночеству сны стало некому. В мир пришел звук...ветерка, причесавшего траву, птичьих слов — тонких и стремительно нежных. Потом солнце вернулось... непонятно откуда выкатилось и прикоснувшись к голым, уродливым мученикам вернуло им зрение. Закричали от холода ночи, так долго живущего в них. Долго не решались открыть глаза, боясь вдруг проснуться и вернуться в ничто. Дышали неровно и жадно, хоть и тихо, без всхлипов. Время стучало. И в один из его редких, мерных ударов вдруг дернулось что-то, будто позвало, и открыли они глаза и первым, что увидели в мире были черные и мучительно изуродованные они сами, отражающиеся друг в друге. И непреодолимое, бесконечное чувство близости и родства вызвало первые слезы, выпустившие из плена Надежду.

Думаете легко рассказать страшную сказку? Ее ведь надо начать. Вот о чем будет она? О любви? Скучно. Тогда какая это сказка! Для взрослых басня! Но это ведь, как посмотреть с другой-то стороны… ведь о чем не рассказывай, все равно про любовь выйдет! Как не вертись, а тема извечная, увечная…Про любовь значит? Ну и пускай!.. Слушайте, дети…

Давно это было. Тогда тополи, что растут на соседнем дворе, еще семечками были, а родители старой Жульки, и не знали, что у них родится такая славная черно-белая девочка. Да что там! Они и друг друга не знали, потому что самих не было. Щенятами их родители были. Вот прям, как вы сейчас. Такие же лопоухие.

Тогда стояла весна. Холодно было, снег не желал таять, и даже солнышко ежилось от ветров и метелей. Конец апреля, и ни одной птицы! Ни пухлых, нагловатых снегирей, ни драчливых грачей. Даже зимние, привычные к непогоде голуби и те попрятались. Только сороки и правили воздухом. Из дома мы все выходили лишь на работу да по нужде крайней. Обычно вечера так проводили: усядемся в одной комнате и молчим. Ни компьютеров, ни телевизоров еще не было. Не придумали их еще. А читать не хотелось. Кто-то может и пробовал, но бросал быстро. Все книги в доме какие-то не такие были. Или веселые до неприличия или грустные. Прочитаешь так пару глав веселой, на улицу выглянешь, и аж зло берет. Будто одно вранье читал, ведь не может же быть, чтобы где-то все хорошо и светло было, а где-то такая же пакость, как и у нас. Не должно быть такого. Неправильно это. А грустную, и так читать нерадостно, а когда кругом одна тоска, и говорить нечего.

Старики волновались, что настоящая весна никогда не придет. Так зима и останется. Не оживут зеленью деревья, не взойдет трава под снегом. Не стихнет этот грубый, злой ветер. Когда кто-то из них начинал вот так вот ворчать, на него сразу все шикать принимались. Нечего беду наговаривать, и так тошно.

И вот однажды, когда каждый из нас, уткнувшись в свои мысли, провожал ненужное время – всплакнул тихий, почти невнятный звук скрипки. Да-да!.. Первая нота, вторая…Перекинувшись взглядами, мы припали к тишине, перебирая ее всем своим существом, вычленяя чудные трели.

Я, знаете, до сих пор помню те свои ощущения.

Полумрак комнаты притаил нас, только младшая моя сестренка выделяется в уголке. Укутанная в платок, водит пальчиком по окошку, и я на своем месте чувствую холод стекла и дыхание приближающейся ночи. Все, как фигуры застывшие. Боязно мне. Так глянешь на брата или отца, и кажется, будто чужой это кто-то! И силишься закричать, да не можешь. Разум не позволяет. Внутри все липким делается, и время застывает. Вот только сейчас оно бежало, утро торопилось превратиться в день, потом в вечер, как сейчас замерло. Будто оса, увязнувшая в варенье, время еще дышит, но не может даже моргнуть минуткой. Ох, как и страшно было это чувствовать! И, наверное, уже на пике, когда страх грозился перейти в безумие, я услышал пиликанье скрипки. Все мы услышали.

Такое нежное стрекотание, родное… и чужое все отступило. Честное слово, ребятки. Мягкими всполохами ложились звуки на душу. Запах лежалого сена, свечки… Ноты то замирали, падая в тишину, то выбирались наружу.

— Сверчок, — протянул дедушка. – Добро играет, хорошо, — добавил он, и я чувствовал его улыбку и на своем лице. Сверчок…

Холода потом длились с неделю. Но страх, что весна не придет больше никого не травил в нашем доме. И хотя мы ничего не говорили о сверчке друг другу, но каждый вечер ждали его выступления. С приходом тепла, правда, такое происходило все реже и реже. Шумели громче и веселей, да и некогда стало. То одно сделать нужно, то другое. И забылся сверчок. Только ночами, когда вдруг просыпался я, встревоженный былым страхом, успокоить меня мог лишь он. Тут, здесь сверчок…и словно отваливался камень от сердца, и становилось легче дышать.

Большие, черные глаза, обведенные карамельной патокой. Тонкие завитые усики-ушки и мудрый взгляд. Так представлял я сверчка, дети. И если вы когда-то его увидите, то не пугайте, а просто послушайте…

Почему про любовь эта сказка? А подумайте, а коли не поймете, значит маленькие еще.

Когда ветер рвет в раздраженьи листья, разбрасывая их по свету, всегда становится чуточку страшно. Листья на ветке, как одно письмо. Прочитал его ветер, рассердился и порвав в клочья, пустил по миру. Так, что кроме него больше никому не узнать содержания разорванного послания. Только стремятся строки друг к другу. Уже неживыми тянутся, пусть и не слиться в одно им, так хотя бы коснуться, приблизившись, почувствовать целостность текста. Память живет и в смерти, когда еще возможно все повторить и даже вернуть назад, чтобы прожить еще раз, так и не коснувшись Будущего.

Нам ведь всегда важно вернуться домой. Найти живущую по соседству букву, пусть даже ветер забросил ее далеко-далеко, туда, где другое время и другие законы. Это не важно.

Нас много, и все мы ищем. Кто-то идет неспеша, кто-то бежит. А окна других домов манят нас, сбивают с дороги. Главный маяк всегда только в сердце. И пока он мерцает, мурлычет теплом ожидания, можно топать без страха. И закрыв глаза, не сбиваться, не идти на такой явный и ровный свет, что притягивает к себе всех без разбора. Нужно держаться. Ведь буквы можно менять местами, можно прожить всю жизнь рядом с другой буквой, стать частью не своего слова, которое и разумно и хорошо... но оно не твое.