У Чернова болели глаза, но, когда жена пошла спать, он не выключил телевизор. Взгляд его был направлен в экран, и со стороны казалось, что фигурное катание, которое он с трудом на самом-то деле терпел, поглотило его целиком. Пропустил он и восторженные взгляды Людки. Та хоть и пыталась оставаться невозмутимой, но вся её оплывшая за пятьдесят лет фигура выражала восторженное хвастовство. Вот ведь какая она, перевоспитала! Мужлан, а поди ты, полюбил благодаря ей искусство. Это был вечер триумфа. В спальню уходила, гордо выпрямив спину. Думала, что недолго пролежит в кровати одна. Стараясь не двигаться, она скрючилась в тесной шелковой пижаме с вышитыми на ней розовыми фламинго, но так и заснула в ожидании мужа.

Чернов же ещё долго сидел у телевизора. Глазных болей он не замечал, иначе давно бы предпринял меры. Потому как выше здоровья не ставил ничего на свете. Оно было главным ресурсом, а то и смыслом всей жизни. Оттого затянувшаяся пандемия изрядно подкосила его. Врачам он не верил, в пользе вакцинации сомневался. Он до того привык к маске, что забывал её снимать даже дома и подчас делал это с неудовольствием после нескольких напоминаний жены.

Этот неподдающийся логике вирус загнал его в угол, в котором Чернов довольно-таки неплохо освоился, и если ребенок в этом положении стоит и размазывает по стене козюльки, то он замирал, как кролик, и цепенел, ни о чем не думая. Стоило ему услышать о том, сколько умерло за день и каковы риски, то сразу вставал в невидимый угол и становился неуязвим.

Перед фигурным катанием как раз были новости, они и подарили Чернову пару часов благословенного ступора.

От долгого смотрения в одну точку, а Чернов в какой-то момент перестал даже моргать, из его глаз полились слезы. Они-то и вернули его в наш мир со всеми его земными проблемами и включенным телевизором.

— Они накачивают нас алюминием, чтобы потом, нажав на кнопку, взорвать к чертовой матери…

Услышав это, Чернов вздрогнул. В студии, зажатые границами экрана, сидели двое. Блондинка, подстриженная под мужика, и манерный тип с пробором, как у старой учительницы, которую Чернов как-то вез на урок. Та, опаздывая, вызвала такси. Чернов догадался о том по времени. Сидела на заднем сиденье, прижав к груди огромную сумку. Чернов всю дорогу, поглядывая на неё в зеркальце, радовался, что в школу ему не надо. А всё из-за глаз, были они как намозоленные. Натруженные, а оттого ничего не видящие, кроме своей усталости. Тогда Чернов так, конечно, не думал. И никогда ничего подобного бы не родилось в его голове, если бы он специально не остановился таким образом, чтобы учительница, открыв двери, не встала бы в лужу.

Её тоненький вскрик, когда грязные капли легли на юбку и на колготки, будто поцарапал Чернова. Учительница на него не обернулась. Горестно вскрикнула, подняла вверх, как гирю, свой разбухший баул и засеменила к дверям.

Эта учительница ему даже один раз снилась потом. Он, проснувшись, тогда долго сидел на кровати. Морщился от холода и монотонно, как иные молитву, проговаривал матерные слова. Похабные глаголы помогали ему, как сода при изжоге. Ногам было холодно, но Чернов всё сидел и смотрел на полосу свету, идущую от окна к тумбочке, и тупо думал, что в том учительском бауле лежали тетрадки. Тяжелые, потрепанные, с двойками и пятерками.

— Ну и ехала бы, б…. На автобусе. Подумаешь, б… какая, опоздать не могла, сердился он.

Один раз Чернов даже подвез бесплатно типичную училку. Посадил как раз около школы. Но не помогло, образ той, пожилой с пробором, редко да всплывал перед глазами.

Жива ли сейчас с пандемией этой, вдруг подумал Чернов. А потом с непонятной нарастающей тревогой прокрутил в голове услышанное. Хотят взорвать…все вакцинированные накачаны алюминием…только коснуться кнопки…

Мозг Чернова, а может душа – этот маленький комочек внутри, что умел видеть и слышать, плакать и делать больно – сейчас превратился в боксерскую грушу, в которую со всего маху врезалось: хотят взорвать, взорвать, взорвать…

Он покосился на Людку. Та лежала, раскинувшись. Розовый шелк не грел, и она вся съежилась, как пухлый младенец.

— Людка – вакцинированная!.. Вдруг она того, ночью взорвется. Тогда ведь и я тоже, — прошептал он зачем-то вслух и рванул в коридор. Опрокинул стул, наступил на кота, упал. Всё это легло в основу пары секунд, сыгранных под аккомпанемент Кыся, издавшего вопль достигшей наконец-то просветления старой девы.

Людка, надо сказать, не проснулась. Чернов выполз на улицу. Тут вспомнил, что на работе привит почти весь коллектив. Все, кроме Ефимовой, которая, чтобы ему угодить, прививку решила не делать. А значит, и там риск!.. Это так его потрясло, что он неожиданно увидел звезды. Они молча сияли. Так же, как и тридцать лет назад, когда он пацаном бегал ночью в туалет и долго потом стоял в кустах, задрав вверх свою тощую шею. Тогда под рёв цикад и стук сердца все вокруг казалось ненастоящим. Будто весь мир был придуман, всё, кроме звезд и звуков созревающего в нем естества.

Чернов недолго смотрел на небо. Холод ночи намекнул ему на простуду.

Он побежал по городу. Остановился примерно через час у небольшого дома. Старательно жал на кнопку, считая минуты. На десятой Ефимова открыла.

Когда повела в спальню, в которой всегда было Чернову тесно, он, стесняясь сказал:

— Галя…я что пришёл. Говорят, вакцинироваться вдвоем надо, чтобы не пропало лекарство. Ты это, со мной пойдешь?

Надо сказать, что привились они в то же утро. Ефимова выходила из больницы с неясной надеждой на что-то большое и яркое. Чернов же возвращался домой успокоившимся.

Возле подъезда ему показалось, что он увидел ту самую училку. В темном платке с большой сумкой в руках – она стояла на остановке. Он зачем-то помахал ей рукой. И даже хотел было улыбнуться, но вовремя спохватился, оставив угрюмое своё лицо безучастным.

— Ишь, чего, б…обойдется, — подумал он.

Купил хризантемы в ларьке и зашел домой самим собой. Будто пандемия закончилась. Ведь если все взорвутся, то разом. А главное – Людка так его не убьет. Последнее почему-то казалось ему самым важным.

Сегодня утром снимала розы. Середина октября, а цветы распускаются. Почки на вишне готовы взорваться зеленью. Выпустила новые листочки одна из жимолостей.

Только человек не даёт себя обмануть. Внутри, как и положено, Осень.

Старые дни каждую ночь тревожат. Смотришь фильмы из прошлого. Сомневаешься, пятишься из давнего в будущее, зная при этом, что повернись время вспять и опять бы ушло за коня если не царство, то всяко его половина.

Осень, и на многое закрываешь глаза. Многое не пытаешься делать. Впереди — спячка. Зима. И тонкий, свистящий белым снег. И кругом невидимые пули. Так во сне, через поле боя, к себе и своим.

Когда проснешься, снова будут взрываться зеленым черные, пропитанные слезами ветки. И не ошибешься, вдыхая тревожный, зовущий птиц воздух. Не спутаешь ни с чем голос Весны.

Зойкина кожа

Зуб шатался. Колька Мячин потрогал его языком и притих. Опять дергать!.. Тридцать лет, а всё то же, что мучило в шесть. Он зажмурился и застонал. Пришёл кот, потёрся о подбородок, а потом вдруг укусил за нос и, спрыгнув, помчался на кухню. Скотина! Щас прям, пойдет он кормить его —    дармоеда, который ещё кусается. Мячин матюгнулся, полежал пару минут и поплёлся к холодильнику.

Бросил кусок мяса прям на его злобные жёлтые глаза, напоминающие жидкость, оставшуюся от рижских шпрот. Глаза мяукнули, сверкнули, но мясо подобрали и сгинули под шкаф.

— Жри, морда наглая, — сказал Мячин. Потянулся себе за куском, но, вспомнив про зуб, лишь поморщился.

Зойку бы сюда, пусть бы читала себе в уголке – вся такая домашняя, — да кота наглаживала…

Колька опять застонал. У Зойки коса до жопы и ноги, как у статуи в «Третьяковке». Или в «Эрмитаже». Мячин был в одном из этих музеев в школе, и безрукая, бескрылая богиня поразила его своей красотой на всю жизнь.

На прошлой неделе – не богиня – Зойка стояла на остановке. Колька ехал домой. Увидел её ноги, пригляделся и решил подвезти. Мало ли какие отморозки пристанут. Зойка долго отказывалась, но потом согласилась. Он подвез её к общежитию – жёлтому, будто перенесшему гепатит, зданию. Уже отъехал, но вернулся, заметив, что та осталась на улице.

Так поздно вахтерша отказалась пускать. Привёз домой. Двери открыла Таи –пышногрудая Тамара любила, чтобы её называли именно так. В лифчике и трусиках, с бокалом в руках. Отчего-то Колька смутился, прикрыл Зойке глаза, а Тамаре сказал проваливать. Мало ли, вдруг девчонка на учительницу учится.

Зойка, надо сказать, быстро освоилась. Нацепила его футболку и засела с книгой в углу. Оказалось, в её сумочке лежал Чехов. Сидела, фыркала и смеялась. Мячин пил кефир и удивлялся. Он-то всегда думал, что Чехов скучный и писал о грустном, а тут поди-ка – всё наоборот.

Колька нечаянно задел зуб и поморщился. Зойка пропала вчера. Нет, он не виноват! Сидела дура, уткнувшись в своего Чехова. А он что? Пришёл после работы, душа просила чего-то человеческого и вот наткнулась на эту мраморную оглоблю с книжкой. Сидит в его футболке, читает и реденько так глаза на него приподнимает. Ну Колька и зашвырнул книгу в окно. Только потянулся Зойку к себе притиснуть, а рядом и нет никого. Только «Адидас» на полу валяется. Ещё тёплый.

С тех пор заболел зуб, зашатался. Была Зойка или нет? Может, привиделась?..

— Барс, я псих? – позвал Колька кота. Тот ехидно не откликнулся. – Сволочь ты. Куплю собаку, а тебя выброшу.

Мячин, хлопнув дверью, вышел на улицу. Вернулся поздно со свертком в руках.

— Начну с юмористического сборника, — мрачно заявил он и, открыв первый рассказ, погрузился в чтение. Улыбался, хмурился, ругался. Про зуб же совсем забыл. Тот и болеть перестал.

Долго горел свет в окне, и с улицы был виден силуэт сидящего за столом человека. Через какое-то время к нему добавился ещё один. А потом свет погас и любопытным прохожим уже ничего не было видно.

Они сидели на лавочке и так весело, так озорно уплетали мороженое. Ну прямо девчонки!

К черту, что опоздаю на репортаж, подумала я и начала разговор.

Антонине Михайловне Хорошевской ( справа) девяносто, а Марии Петровне Гришаниной — 86. Одна всю жизнь проработала на шелкокомбинате, делала крепдешин, а вторая на швейной фабрике.

— Как надо жить, чтобы в девяносто смеяться и радоваться мороженому? Работать! И ничего не бояться, — со смехом говорит Антонина Михайловна.

— Сядешь и поймешь, что всё болит. А начнешь двигаться и трудиться, так и ничего, — подметит она, а подруга кивнет в знак согласия.

Скажут и о войне пару слов. Самое отчетливое, что помнят — это похоронки. Когда приходила кому-то, плакал весь двор.

— Что помню, помню...помню, что и мы — дети- Гитлера проклинали. Что в первый день войны тоже все плакали, хотя и не понимали, что это такое — война. Но мы пережили её и не дай Бог, чтобы она повторилась.

Лето, жара за тридцать...улыбки и смех. Когда что-то такое напишется и опубликуется в газете, понесу её и сброшу в ящик дома, что на Каширина. Обещали ждать. =) И радостно, что одной улыбкой на одно такое приятное ожидание будет больше. И у меня тоже.

P/S: Отнесла. Оказалось, что Антонина Михайловна живет на пятом этаже, разумеется в доме без лифта. И сравнительно далеко от той лавочки. Восхитилась ими еще сильнее. Статью в газете они одобрили. А особенно первую полосу, которую украсили этой фотографией. "Какие мы тут красивые", — сказала Антонина Михайловна и разулыбалась.

То майское свежее утро, когда воздух ещё не разогрет, птичьи голоса залетают даже в кабинеты офисных высоток, а людям, доживающим век, кажется, что всё ещё впереди. В эти минуты Они стоят на кассе в полутёмной прохладе магазина. Мужчина и женщина лет сорока пяти. Он говорит грубое слово и её перекашивает. Рот готов разорваться от негодования и безмолвного крика. Раздражение многолетней силы, давних обид, но стиснуты губы и наружу вылетает вместе с шипением нечто нейтральное, не дающее повода для скандала. Они выходят на улицу, и уже оттуда доносятся её примирительные слова, в которых чудится ещё много злых звуков. Где та обоюдная нежность, которая была когда-то основой будущих отношений?

Недели назад устилали городские лужайки желторотые одуванчики, а сегодня они седы. И дует ветер, срывает вязовые чешуйки. Змейками те скользят по дороге под жарким безжалостным солнцем. Но время, притушившее молочно-зелёное, майское, — родитель долгого степного лета, в котором зной чувств со всеми оттенками и переливами любви. Здесь нет смерти и ненависти, лишь одно переходит в другое, и меняясь, дарит новое, терпкое.

Почему же люди часто не дорастают до этого? Сушь дней, отягощающая их годами, будто выжимает из них соки и все то, что могло бы дать сладостные плоды урожая. И вот тонкие ниточки губ, которые режут, как нож. Обидные тычки и словесные оплеухи.

Но уже другая сцена. Около 12.00. Городская остановка. Матерятся оба, и молодая женщина ничуть не меньше своего спутника. Пьяны вдрызг, в бессовестность, когда собственное падение не пугает, а скорее подзадоривает, будто вгоняет в соблазн: «А ещё ниже можешь?». У неё очень короткая юбка и хриплый голос. Пеняет ему, он отругивается. Ему звонят, и женщина замолкает, только зло зыркает на него. Что-то похожее на стыд ещё теплится в ней, и пока спутник говорит с женой, не издает ни звука.

«Ну а чё? Я на работе! Где возьму деньги?», — полумыча кричит на супругу. А потом: «Дай ей трубку». Тут он делает голос мягким настолько, насколько это возможно. «Да, доченька. Да, милая». И хотя не слышно ни слова девочки, можно представить, стоя на остановке и поджидая своего автобуса, что ей от силы лет семь и, судя по всему, нужна новая обувь. «А ты мне купишь? Давай пойдём в магазин и ты мне купишь! Почему ты думаешь только о себе?», — спрашивает это животное ласково, и сквозь гул улицы чудится далёкий детский плач раненого ребёнка. Оправиться, встать на ноги этот человек не в силах, но отчего-то ему хватает хитрости столь изощрённо издеваться над собственным дитём.

А ведь тоже была, наверное, любовь. Хотя бы в зачатке. Был же этот пьяный юношей, мальчиком, грудничком, вызывающим умиление даже у прохожих?.. В чём же растворилось, в какую сухую почву ушла способность души любить?

Вечер. Детская площадка. Девочка лет четырёх надула губки и отбежала от мамы в сторонку. Безобидное, казалось бы, одергивание вдруг отняло у терпеливого ребёнка привычное послушание и она вскрикнула на мамино предостережение: «Играть хочу!». Через минуту будто всё забылось, она отвлеклась на другое, мать облегченно вздохнула, не переставая следить за ней и за вторым своим малышом. Тут бы поставить на паузу, а потом отмотать назад. Потому что здесь видится важное. Маме кажется, что ничего такого она не сделала, а ребёнка пострадал. Тяжелее стал взгляд от невысказанной обиды, а куда там высказать, она говорить не так давно научилась. И как же невыносимо тяжела материнская ноша! Кто может быть чутким каждую секунду? Кто знает, что верно, а что нет? Когда надо окрикнуть, а когда лучше дать легонько удариться? Да и не угадаешь, насколько тяжелым будет каждый удар, и тут пойди, прими выбор… Только всё равно вину за всё примет на себя мать… Того пьяного, который терзает сердце малолетней дочери. Того уставшего от своей жены мужчины в магазине, который нарочно грубит ей. Мать его же спутницы, которая выросла и не научилась выпускать пар, а потому съедает саму себя. Все бедные, бедные дети своих матерей, которым так же в своё время не хватило солнца, игры и сил. На этом пути никто не знает, что будет там — впереди. Строжить или баловать?.. Приучать терпеть или учить давать сдачи? Однозначного ответа нет и не будет, и остается только одно — любить, изо всех сил, безоглядно, до донышка. Так беззаветно, как может лишь мать, женщина. Это единственное в чём мы можем противостоять неизвестности. Может быть, её сила уменьшит грубость наших ошибок. Будет меньше во взглядах немого крика, неотпущенного страдания и застарелой обиды.