Вода капала в бочку, я смотрел на расплывающиеся круги. Фонари давно погасли, и сквозь разбитое окно светила только луна.

Когда идёт дождь, я всегда вспоминаю того мальчишку. В ту ночь он забрался в мой дом и провел в нем всё предрассветное время. Голодный зелёный цвет глаз. Им было так холодно – зелёным голодным, — что я сразу полюбил мальчишку. Стоит ведь только чуточку пожалеть, как незаметно начинаешь любить. Вот я и потянулся к нему из своего угла. Вылез на середину комнаты и сел рядышком.

— Кто здесь? — спросил мальчишка.

Мне и голос его понравился. Ровный и тёплый, как речной камушек, прогретый солнцем.

— Мыши, наверное, — сам себе ответил мой гость. – Как же здесь зябко.

У него была тощая курточка, он втянул в рукава руки и сидел так, обхватив себя за колени. И ведь не спал. Хотя как заснешь, когда ветер сквозь щели в стене пересчитывает тебе ребра.

Я по чуть-чуть начал дышать зелёному голодному то в бок, то в спину. Думал, накроет его сном, да и полегчает бедовому. Ан нет. Заговорил вслух, и меня будто за горло сжали от мысли, что мальчишка со мной разговаривает, когда ни видеть, ни чувствовать не должен.

— Не глянулась ей картина. Одну секунду посмотрела и отошла. А я ведь для неё писал. Знал, что на выставку придёт. А другие хвалила. О…бездумные краски! Егор льёт их на холст столько, сколько нельзя, и смеется при этом. Буйство цветов и линий, а за ними ведь ничего! Он и сам это знает. А Варе понравилось…

Ох, разгорячился мальчик. Не болен ли? Точно, пышет, как печка. Нельзя мне было, конечно, но я положил ладони ему на лоб. И держал, пока лишний жар не покинул тело.

Мальчонка замолчал. Я и рад был. Поневоле я вобрал в себя часть его сил, и теперь меня заливало горячим. Будто кто лил на голову кипяток. Впервые за долгие годы я почувствовал злость.

Нашёл художник, из-за кого горевать — безмозглой дурочки, не умеющей разглядеть главное. А паренек дар имеет. Я- то вижу. Эх, женщины…

— Что?

Зелёный голодный ощупывает темноту. Я, оказывается, сказал это вслух. Не стоило…

— Что женщины? – повторил юнец, и я рванул с горки вниз, зажмурив глаза: «Дуры». Нельзя мне было с ним говорить, но я не вытерпел.

— Ну вот… я так и думал, что здесь ещё кто-то есть. В темноте ничего не видно, — улыбнулся парнишка. Он ничуть не испугался. Пристально посмотрев на него, я догадался, что мальцу даже в голову не пришло, что рядом вовсе не человек.

— Почему дуры? – спросил он.

Искушение ответить захлестнуло меня. И я, зажмурившись, сказал по слогам: «По-то-му». А когда открыл глаза, увидел, что зелёный голодный глядит на меня в упор. Непередаваемое чувство…

— Дуры, мой мальчик. Как же иначе, — понесся я в карьер. – Дуры… Тебе ещё мало лет. Ты не пробовал ни меда, ни акрид.

— Почему? Я…

— Помолчи, пожалуйста.

Я прикрыл ладонью его рот, и мои пальцы потеплели. – Послушай.

Он рассмеялся. И этот смех я люблю до сих пор. Будто рассыпались солнечные зайчики. Прямо мне в руку. Столько тепла за одну ночь я не знал все последние сто лет.

— Ты знаешь, кто жил в этом доме? Давно, очень давно…

Мальчишка помотал головой. Ну, конечно. Откуда ему знать…

— Обыкновенная женщина. Её звали Люся. Смешное имя она носила гордо, как диковинную шляпу. У неё был вздернутый нос, веснушки и отвратительное чувство юмора.

— Вы любили её?..

Я кивнул. И долго молчал, прежде чем продолжить.

— С детства. Ещё когда она бегала наперегонки с уличными собаками. Отважнее сорванца не было в округе. А я рос тихим мальчиком. И любил поесть. Люся же могла за весь день съесть яблоко и быть сытой. Я любовался ею издалека. Мы выросли, так и не подружившись.

— И?.. Зелёные голодные вцепились в мои прозрачные серые, и я побежал по ним, как по мосту, в своё прошлое.

— Я уехал учиться в другой город. Стал архитектором. Даже немножко прославился. И каждый, каждый божий день я думал о Люсе. Представлял, как возвращаюсь и строю для нас дом. Непохожий ни на что на свете. Своими руками – один. И когда уже достраиваю крышу, приходит она. Лето, вечер. Остро-остро играют на скрипках цикады. Я сижу на козырьке и вдруг вижу Люсю. В длинном жёлтом платье. Ветер раздувает его, на мгновение обнажая белую полоску ткани. У неё загорелые ноги, на которых смешные красные туфли с бантиками.

Я спускаюсь, и Люся медленно подходит ко мне. Смотрит в глаза. Долго-долго…а потом целует. Я беру её на руки и уношу в дом.

— Как в сказке. Так не бывает, — говорит мальчишка.

— Бывает. Если долго мечтать, если верить, то всё будет. Будет по писанному тобой. Месяцами я представлял эту сцену. До мельчайшей детали. Я знал, как украшу комнату. Куда поставлю пузатую стеклянную вазу с подсолнухами. Какой вырежу подставку для обуви, на которую скину потом с Люси жёлтое платье. Я всё знал.

— И у вас получилось? Люся пришла?

— Да…

Холод закрывает мой рот. И я беру тепло у мальчишки. У него много, а мне надо закончить историю.

— Да, — повторяю, — да, мой мальчик, Люся пришла вечером 24 июля и встала под крышей моего дома. И ветер поднимал её платье. И она улыбалась неловко и чуть смущенно.

— А потом? – зелёные голодные сияют, встревоженные моей историей.

— А потом пришло утро, юный художник. Я придумал счастливую жизнь для себя и притянул в неё Люсю. У моей девочки не было такой воли, как у меня. Она не сумела поверить в свою судьбу и зажила по моему сценарию.

— Люся не любила вас, да?

— Да. И нарисованное мной счастье превратилось в беду. О, она стала образцовой женой. Утром мы завтракали в просторной кухне. Развевались белые занавески. Пахло булочками и кофе. Я уходил на службу, а она бросалась на кровать и плакала.

— Почему вы ничего не сделали для неё?

— Я думал, что сделал Люсю счастливой и не хотел замечать обратного. Мы прожили вместе год. Её прежде полные смеха глаза стали пустыми. Я кричал на неё. Не от злости, поверь. Видя, как она страдает, я мучился. Но что же я мог сделать?..

— Отпустить!

— Это я теперь понимаю, мой мальчик. А тогда мне казалось, что я её благодетель. Ведь я окружил её красивыми вещами, комфортом.

Ей же нужны были, как и любому другому человеку, трудности, которые она бы преодолевала. А я лишил её этого. Отобрал свободу и голод. Закрыл любопытство на ключ и глубоко его спрятал. И…

— Она умерла?..

Я припадаю к дыханию мальчика и забираю ещё тепла. Иначе мне не выговорить ни слова.

— В один из дней я вернулся, а Люси нет. Её искал весь город. Только через неделю какой-то рыбак обнаружил тело. Оно зацепилось за корягу… распухшее, черное…

— Не верю, — говорит мальчик. Его тихий голос еле слышен сквозь дождь, судорожно стучащий по чёртовой крыше. – Не верю, она же была сильной и смелой.

— Да, а ещё порядочной. И обнаружив утром себя рядом со мной, решила, что любит, ведь иначе и быть не может. И надо всё делать так, как положено. А так нельзя, Мальчик. Нельзя, как положено. Нельзя, чтобы по писаному. Чтобы идеально смотрелось. Пусть твои рисунки всегда будут с тайным изъяном. Не продумывай каждую мелочь, и тогда в них поселится настоящая жизнь. Это как яблоки. Огромные и яркие чаще всего в рот не возьмешь. Их специально выращивали для красоты. А над маленькими и червивыми никто не старался, и потому они сладкие.

Тут я спотыкаюсь о слово, само заскочившее мне в голову. Да…сам я бы его не нашёл. Именно так — райские. Я говорю его про себя. Парнишка все равно не поймет, рано ему ещё. Да это и не понять – пережить нужно. Мне вот больше века понадобилось.

Тонкие солнечные лучи пробиваются через окно в комнату. Зелёный голодный всё ещё смотрит на меня, а мне уже нечего рассказать.

— Уходи, мальчик, — шепчу я. – И никогда никому не придумывай счастья. Даже себе. Оставь это Богу.

— Подождите! Как вас зовут?..

Я качаю головой, прижимая палец к губам. Больше ни слова. Я забрал и так слишком много у тебя, юный художник.

Зелёный голодный ждёт ответа, но только мыши тихонько шуршат в углу.

С трудом поднявшись, мальчишка уходит. Боюсь, я награжу его кашлем до самых последних дней. Слишком много тепла отдал он мне. Глупый, доверчивый — зелёный голодный.

***

Вода капает в бочку, я смотрю на расплывающиеся круги. Меня почти не осталось. Ещё чуть-чуть, и я смогу уйти. Туда, дальше…

Рядом стоит картина. Её принёс утром какой-то мужчина, я не успел разглядеть. Поставил в комнате, сдернул полотнище, и тут же ушёл.

Я вновь набираюсь смелости посмотреть и разлетаюсь взглядом о девушку с золотыми волосами, будто плывущими на ветру. В её глазах – смех, поделенный с жалостью. И я качаюсь перед ней на ветру, тоненький, как стебелек осенней травы. И последнее, на что у меня хватает сил здесь – это поклониться её зелёным голодным зрачкам и поцеловать рядом с ней воздух.

Но вот я становлюсь всё легче и легче. Город уже подо мной, как игрушечный. Я нахожу взглядом дом художника и заглядываю внутрь. Да, это был он, мой мальчишка. Уже седой, сутулый. Сидит за мольбертом и кашляет в кулак, боясь разбудить жену и детей. – Прощай, — шепчу я, — ты не забыл. И угадал всё вплоть до мельчайшей детали. Забери обратно картину. Покажи людям.

На миг он поднимает глаза, и я сквозь всё небо вижу в них этот восторженный благословенный голод.

Васька Юдин закрыл глаза, но мысль, что он бездарность, нашла его и укусила за незаживающую саднящую рану.

Тысячи подписчиков ждали новых откровений в «Подслушано», и Васька старался, как мог. Писал с десяток историй в день, и каждая из них срывала овации в виде множества лайков.

Юдин мотнул головой и отправил в ленту: «В детстве меня ставили на горох. Я стоял на коленях, терпел и думал, что когда вырасту отомщу родителям. Вырос и всего достиг в жизни. Сделал карьеру, у меня несколько заводов и лимузин. Когда сын подрастет, буду проделывать с ним такую же штуку, потому что люблю его».

Господи, какая чушь! А лайки бегут…

Васька с ненавистью посмотрел в окно. Неужели кто-то верит, что люди — это сами пишут?

— Вась, чайник вскипел, — донеслось из кухни.

— Иду, — буркнул он.

Раздражало всё: вылинявший Люсин халат, щербатая чашка и дешевый вкус «Лисмы».

— Вась, ну не ходи. Только не злись.

— Ничего я не злюсь. Рубашку погладила?

Люся, отвернувшись к плите, закатила глаза.

— По спине вижу — обезьянничаешь. Так погладила?

— Погладила. Но это глупо, ты же не в театр — в кафе с одногруппниками идёшь.

— Там Филя будет.

Люся снова закатила глаза: «И что? Он – кто? Нобелевский лауреат? А, Вась? Обыкновенный писака».

Юдин взял жменю крекеров и отправил их в рот. Настроение немного улучшилось.

— Он же бездарь, Вась. И нос у него картошкой.

— Что одеть тогда? Батник?

Люся кивнула:

— И джинсы.

Напоследок она поцеловала его «на удачу». Такой был у них особый поцелуй-талисман. Для того Люсе понадобилось встать на цыпочки, дунуть ему в ухо и только потом дотронуться губами щеки. Именно так сделала первый раз в жизни Потапова, староста и отличница, провожая бессменного соседа по парте в армию.

— Ну будет, — пробурчал Юдин, — двери закрой. Продует.

В кафе Васька начал опять нервничать.

Пётр Филимонов – известный писатель. Его книги на уйму языков переведены. А он – кто? Стыдно выговорить новомодное слово – ко-пи-рай-тер. Вспомнив Люсины слова и её поцелуй, Васька стряхнул с себя смущение и прошептал, глядя на приближающегося к нему Петьку: «Беллетрист, не более».

— Васька! Дружище! — Литературный жупел обнял его и весь вечер не отлипал:

— Помнишь, как подрабатывали грузчиками после пар? – дышал клопами в лицо Филимонов. – Ты чего не ешь? Ты должен заказать рябчиков. Официант!

Юдин содрогнулся, представив сколько они стоят.

— Не ем после семи, — выдал первое, что пришло на ум, и брякнул вдогонку: «Гастрит».

Филимонов безжалостно гоготнул.

Как-то незаметно за столиком они остались вдвоем. Пётр, всё более пьяный, висел на нём и признавался в любви…к Люсе.

— И что она в тебе нашла? Я бы алмазами её засыпал. Ты же что можешь? Ландыши раз в год подарить?

— Ну ты козёл, — протянул Юдин.

— От неудачника слышу, — икнула мировая знаменитость. И виновато добавила: «Давай мириться».

Юдин мрачно молчал.

— Вась, я секретом поделюсь, как книги писать. Не меньше моего денег грести станешь.

Васька аж взмок. В голову, как бывает обычно от рюмки водки, ударила надежда.

Филимонов, поймав щенячий взгляд Юдина, ухмыльнулся и полез в карман.

— Договор с чёртом покажет, — пронеслось в опьяненном сознании, — как пить дать подпишу. Может, вторым Бродским стану. Да хотя бы Довлатовым!..

Филя достал телефон. Значит, сейчас так, по-современному, заключил Васька и начал лихорадочно искать на столе нож, чтобы оцарапать руку.

— Вот, смотри.

— Подожди, Петя. Острое надо. Дай свою вилку.

— Зачем? Погоди с едой. Смотри, тут приложение есть.

До чего дошли там, в аду, восхитился Юдин. И у них приложения. И, наверное, соцсети есть.

— Вот, Васька, открываешь «Подслушано» и читаешь. Во люди пишут!.. Я все сюжеты отсюда беру!.. Чего смеешься, скотина?

Домой Юдин шёл счастливым. На последние деньги купил в цветочном ларьке три тюльпана. Нераскрывшиеся, щуплые, будто птичьи головенки — они приникли к его груди.

— Жаль, что ландыши только весной продают, — подумал Васька и улыбнулся.

Когда я подъехал к родителям, часы показывали полпервого. В три мне надо быть у начальника. А тут этот звонок. Мамин голос дрожал. Я представил, как трясутся её руки, держащие трубку, и рассердился. И, кажется, накричал на неё.

Сейчас родители усадят за стол, и придется есть маковый пирог, который я почему-то любил в детстве, и пить какой-нибудь вонючий компот из облепихи.

Обычно отец встречал меня на пороге, а сегодня нет. В прихожей стоял густой запах корвалола. Не пропах бы костюм.

Зажимая нос и стараясь смотреть, куда наступаю – пес Джеки страдает недержанием, а вляпаться в лужу не входило в мои планы — я прошел внутрь.

— Мама, папа!

Сказать честно, я изрядно уже волновался, прежде чем нашел родителей. Они сидели на кухне и молчали.

— Почему не отзывались?

Поцеловав маму, я протянул руку отцу и занервничал ещё сильнее. У папы никогда ничего не дрожало, а тут…

— Да что случилось?! – заорал я. — Джеки умер?..

Мама прошептала:

— Харитошу забрали.

Я чуть не взвыл от облегчения, однако спросил.

— Кто забрал?

Мама в ответ только заплакала.

— Ну перестаньте! –замямлил я. – Ведь он старый был!

Тут я споткнулся о папин взгляд и замолчал.

Неужели я стану таким же сентиментальным? Родители ничего не сказали, я сам вспомнил новости. На дружественной планете разгорелся конфликт, и мэр города решил выпендриться, отправив в поддержку власти – роботов. Всеобщая мобилизация, усмехнулся я про себя. Ну какой из Харитона воин?.. Робот старого образца. Кажется, в новостях говорили, что всем выдадут взамен новые модели.

— Сынок, — вдруг подал голос отец. – Мы тут вещи собрали. Говорят, сегодня перед отправкой их собирают на площади. Отнеси Харитоше…

Я чуть не чертыхнулся. С ума сошли старики. Зачем ему вещи?.. Сглотнув, я кивнул.

Прощаясь, мама встала на цыпочки и, нагнув мою голову, поцеловала в макушку. Как маленького перед поездкой в летний лагерь.

Из окна машины дул ветер, прямо на место маминого поцелуя. Наверное, из-за этого я и не выбросил сверток. И понесся на эту чертову площадь. Там уже сотни андроидов сверкали на солнце под жужжанием камер.

Как же найти среди них нашего? Вокруг было много народу, и звать его по имени не хотелось. Но в моей руке как будто все ещё дрожала отцовская, и я крикнул: Харитоша!

Все камеры повернулись ко мне. Развернувшись, я поспешил обратно. Пусть думают, что я потерял знакомого. Надо сейчас картинно обернуться и посмотреть назад. Так я и сделал. И напоролся взглядом на Харитона. Второй в третьем ряду – он стоял и смотрел на меня. Как тогда, когда провожал в школу и, остановившись недалеко от дверей, ждал, когда я будто бы один пройду оставшиеся шаги. И все увидят, что я уже взрослый. Как же я хотел поскорее вырасти…

— Харитоша, — прошептал я так тихо, как только мог. – Возвращайся, пожалуйста. Что-то мелкое, мокрое коснулось щеки. Вытерев лицо, я побежал к машине, крепко прижимая к себе родительский сверток, остро пахнущий корвалолом.

Весна проковыряла дырку в небе. Акварельные кружки и стрелы поплыли по серо-белой глади. Тонкие молочные стебельки травы потянули к ним робкие усики.

Мир просыпался. А Ия хотела спать. Вернее, её тело, сама же она боролась изо всех сил. Смотрела в окошко и думала о розах. Жёлтая англичанка – ни разу ещё не цвела. Успеть бы полюбоваться. «Жена поэта», ну и название! Ия хихикнула.

Соседка по палате, Гретхен, покосилась на неё, оторвавшись от телефона. Затем отдалась ему снова.

Ия всегда удивлялась, как быстро касались пальцы Греты поверхности смартфона. Картинки летали: пышные круассаны, шоколад, платья.

– Деточка, что это вы всё время смотрите? – как-то спросила её.

Грета молча убрала телефон. А через минуту опять куда-то в пустоту, за тумбочку, полетели изображения.

Эдак и весну можно прозевать. Ия покачала головой.

– Грета, деточка, откройте окошко.

Солнечный луч пробежался по бледному лицу Греты и золотом лег на её волосы.

– Какая вы красивая!

– Скажете тоже.

– Скажу, деточка! Вы похожи на мою любимую розу!

– Вы опять о цветах, – вежливо улыбнулась Грета.

Ия ждала, что девушка спросит, как называется роза, но та так и не сделала этого.

Скрипнула дверь. И Мари, вся – от безукоризненно чистых туфель и до дрожащих от каждого движения кудрей – оказалась здесь. Немыслимо, долгожданно близко.

– Скоро буду дома, – Ия старается не показать, как трудно ей говорить. Что слова тяжёлые, как набитые вещами сумки. Она улыбается и гладит, гладит глазами дочь.

– Маричка, должны прийти розы. Заказала перед больницей. Надо забрать.

Мари сглатывает. Опять эти розы. Такие дорогие…

Ия замечает это. Ей хочется провалиться, растаять.

– Доченька, я всё оплатила. Не волнуйся.

Мари недолго сидит у неё. Ссылаясь на дела, уходит.

Солнышка уже нет в окошке. Ия, отвернувшись к стене, шепчет:

Астрид Графин фон Харденберг, Стефани Баронин Цу Гуттенберг…

Она ходит меж высоких кустов и дышит знойным сладким ароматом. Жужжат пчелы.

– Ия, – тихий голос накрывает её видения, как сачок бабочку.

– Как называется та роза? – спрашивает Грета.

Щека мокрая. Внутри затхло и солоно.

– Клэр…Клэр Остин. Она дышит летом и кремом-брюле. А ещё первым поцелуем.

– Чем же я на неё похожа? –

Голос девушки грустен и глух.

– Похожа и всё. Спокойной ночи, Деточка.

Апрель глотает солнце, как изголодавшийся мальчишка – обед.

Грета идёт по смеющейся улице. Её голову прикрывает смешной берет. Останавливается у магазина и долго мнется перед дверью.

– Здравствуйте, заказ для Ии Голди ещё у вас? –

У девушки-продавца зелёные, как крыжовник, глаза.

– Вы едва успели. Сегодня хотели отправить обратно. Что же так долго не приходили?

– Лежала в больнице.

Продавщица ободряюще улыбается.

– Забирайте и высаживайте скорее!

Она не спрашивает документов. И вот Грета уже на улице. Высунувшийся из коробки колючий прутик срывает с неё берет. Покраснев, Грета торопится снова прикрыть голую, как коленка, голову. Весенний ветер целует щеки. Впереди – лето.

Светлячок сидел у незажженного камина. Грел о бока кружки лапы и думал. Вчера они с Ю проводили на юг последних птиц, и солнце играло в салки, отражаясь в их глазах. А сегодня осень сжала за горло лес, и будто выдавила из него все краски.

— Хорошо, что они улетели, — прошептал зайка. В окошко стучались отражения замерзших деревьев. Было пусто и холодно. И Светлячок не знал, куда себя деть. Ему словно стало тесно и неуютно в своей норке. Будто он был не дома. Наскоро одевшись, зайка выбежал в лес.

— Какое все прозрачное, — подумал Светлячок и неожиданно понял, что сейчас расплачется. Я же большой, мне нельзя. Ну-ка держись, заяц,- сказал он и на мгновение закрыл глаза. А когда открыл, увидел перед собой небо. Огромное, оно медленно уплывало куда-то, унося с собой Светлячка и весь Синий лес.

И Светлячок замер, боясь упасть с невидимой высоты.

— Вот и я улетаю... Кто же тогда останется?.. Подумал зайка. Покачиваясь на лапках, он танцевал на ветру и улыбался.

— Мы и останемся, — донеслось до него откуда-то издалека. — Ты, я и все остальные тоже.

— Это всё понарошку или взаправду?- прокричал Светлячок и голос друга донес до него ответ, — Это всё Осень!

— Осень...,- выдохнул зайка. — Осеееень, — прокричал он изо всех сил. — Осень, — сказал тихо-тихо, а затем гаркнул на весь Синий лес,- Тогда я иду ставить чайник!

— Иди, — донеслось в ответ, — Я скоро приду!

— Знаю я твоё скоро, — проворчал Светлячок, зажигая огонь в камине, и думая, как же все-таки хорошо дома.