После дней под обезличенным небом, когда мир окрашен лишь в серый да темно-синий цвета, первый снег кажется чудом. Или надеждой на него.

Влюблённые никого не видели вокруг и в то же время жадно вбирали в себя весь мир. Они и без долгожданного снега были счастливы.

— Первые! Мы первые! – кричали их прижавшиеся друг к другу фигуры. Первые так любим, первые так чувствуем.

Глядя на них, хотелось улыбаться. Многие прохожие так и делали. Все ведь были когда-то первыми, у каждого была своя большая история. И громыхало время, звенели ручьи. И счастье отдавало мимолётной горечью, которая тут же забывалась, и казалось, что всё всегда будет легко. Отношения – чистыми, поступки – смелыми, силы – вечными.

А потом пришло время. Оно умеет быть убедительным. Если смерть – старуха с косой, то время, наверное, старик с часами. Дотошный, отстраненный. Равнодушно он подносит к нашим душам зеркало, и мы подчас отворачиваемся от своих отражений, вздрагивая от несоответствия былым идеалам.

Первые – они неуязвимы, и дело не в юности. В ощущении собственного права на счастье, которое даёт безупречность любящего и любимого. Оступился хоть раз и тут же словно ухнул с высоченной лестницы. Как забираться наверх без веры в себя?

Ведь любовь рождается заново каждый день и растет всю жизнь. Ежедневно надо за неё бороться, вчерашние твои победы не в счёт.

Что скрепляет супружеский брак? Терпение, а то и смирение. Ведь влюблённость пролетает быстрее лета. Остывают в памяти первые поцелуи, и то, что было дано свыше, теперь нужно зарабатывать. Прежде всего, прощать. И самого себя тоже.

В награду за это Небо обязательно снова сделает Первыми. Каждый новый шаг твоего малыша будет для тебя первым. Каждое слово, каждый поступок, победа.

Да много чего будет опять. И когда появятся внуки твой страх перед детской беспомощностью и хрупкостью сделается даже сильнее, чем раньше, а чувства глубже и ярче. Будет хотеться кричать детям, и этим на фотографии тоже, чтобы не торопились!.. Поспешить здесь как обокрасть себя самого. Сначала ведь нужно посадить, а уж потом срывать плоды. Страсть отхлынет, и если ничего не было сделано, прожито вместе, то останется лишь голое дно. И кто знает, сколько тогда придётся ждать своего права на чудо. Как в сказке – стоптать железные сапоги, съесть железные хлеба.

А снег тоже каждый год первый. Как, бывает, отчаянно мы ждём эти хлопья, шарики, крупинки, это возвращение цвета в осиротевший красками мир осени или ранней зимы.

И вот…Советская, долгожданное белое с неба, первая любовь, растворённое в воздухе ожидание нового года со всеми его дождями, ландышами, рассветами и закатами.

Снег летит прямо в глаза. Отчетливо слышны шаги прохожих, детский смех и скользящий шаг времени.

Шёл дождь. Алмазы бились о защитную капсулу, и, казалось, что идёт град. В иллюминатор были видны лишь далекие очертания скал.

Совсем скоро корабль тронется в обратный путь. Нэя посмотрела на время. Через девять минут. Восемь…семь…

Она закрыла глаза. Что снег, что лед, что алмазы – никакой разницы, и её не было бы, даже набери она полные пригоршни драгоценных камней и привези их домой.

Хотя в маминой любимой вазочке камни бы смотрелись красиво. Когда Нэя уходила, в ней лежало курабье. Полуденный свет падал на рассыпавшиеся дорожками песочные крошки. На пятнышки на стекле, которые остались от не вытертых капелек воды.

Мама не вышла проводить. Она висела на телефоне, решала вопрос по гуманитарной помощи. Лишь помахала рукой на прощание. Весь последний год они так мало были вместе. Мама то собирала средства на помощь беженцам, то отвозила им какие-то вещи.

Нэя чаще видела её на фотографиях в городских новостных пабликах. Она в роддоме, передает лекарства. Среди солдат – обнимает их, улыбаясь. Нэя вдруг подумала, что не знает, когда началась война. Но года три назад её еще точно не было. Тогда мама встречала ее из школы. Они вместе пекли хлеб и печенье. Гуляли. И по лужам тоже. У мамы были резиновые сапоги с мишками из «Детского мира». А ещё мама тогда смеялась.

Алмазный дождь прекратился, и вокруг настала полная тишина, какая была, наверное, до сотворения мира. В ней сердце Нэи стучало так громко, словно хотело, чтобы его стук услышали на Земле.

Поскорее вытащила из рюкзачка старого медвежонка. Если в него вставить батарейки, он станет петь и плясать. Только Нэя давно так не делала. Ей казалось, что после этого мишка из живого станет снова игрушечным.

Его большие коричневые глаза будто знали всё на свете. Ничего, мы скоро будем дома,- говорили они. — Не бойся.- Я и не боюсь, отвечала им также беззвучно девочка.- Врешь.- Вру.

Нэя прижала к себе Ошика. Когда она вернется домой, пройдет больше двадцати лет.

— К этому времени всякая война закончится, — сказала тихонько Нэя.

Она так давно молчала, что шепот получился у нее сорванным.

Двадцать лет – это очень много… Я еще не жила так долго,- произнесла уже мысленно.

Нептун снова накрыло дождем. Какая невыносимая планета.

— Ну вот и всё. Твое путешествие окончилось.

Открыв глаза, она увидела профессора Тихого. Послушно кивнула ему и вылезла из капсулы-симулятора, прижимая к скафандру Ошика.

— Ко вторнику жду реферат по теме. Опиши все свои наблюдения за последние три урока по Нептуну.

Нэя уже на пороге обернулась, чтобы спросить:

— Правда же, если бы полёт был настоящим, здесь прошло не меньше двадцати лет?

Профессор Тихий раздраженно на неё посмотрел.

— Да, но зачем ты спрашиваешь это каждый раз?

Нэя вернулась домой вечером. Мама разговаривала по телефону. Судя по всему, дело было важное, она помахала ей и, закрыв трубку рукой, прошептала: «Суп на плите».

Добрый океан иголок

Солнечно в Бузулукском бору. Слышно, как с тихим звуком опускается на траву лист. Жёлтый березовый, издали он кажется золотой монеткой, отлитой из солнечного света. Чуть дальше сосновые ряды: тёмно-рыжие. Там пружинят шаг давным давно опавшие, перепревшие иглы и кажется, что идёшь по перине.

В поисках грибов движешься медленно, согнув спину. Грузди, прикрывшись шапочками из листвы, зовут издалека. Увидев одного, согнёшься над большим бугорком и вдруг заметишь, что вокруг ещё с пяток приметных холмиков. Снимешь с них земляной покров-шапочку, срежешь ножку пониже, а место среза прикроешь , чтобы и на следующий год здесь груздь вырос.

Шаг в сторону и снова кланяешься — маслёнок попался, рыжик или сыроежка. На Урале последних называют синявками. Вкусные они, а уж по красоте могут подчас поспорить с мухоморами! Те в Бузулукском бору особенно хороши. Красными тарелками раскинулись по полянам — не грибы, а загляденье. Прям осенние цветы леса.

Иной раз засмотришься на них и войдёшь с головой в паутину. Осенняя, тонкая — напомнит она оренбургский пуховый платок своей ажурной вязью. Всему-то нас природа научила, все от неё люди взяли.

Притянет к себе взгляд огромная сосна: не обхватит и здоровяк руками. К ней прильнув растет тонкая липа. И всё бы глаз радовался да проткнута посередине еловой веткой красавица.

И в этом человеческий ум разглядит своё. Кто помоложе вспомнит свои сердечные раны да быть может пожалеет себя. Кто постарше лишь добродушно ухмыльнётся, подумав о том, как в семейной жизни супруги невзначай делают больно друг другу, подчас этого даже не замечая. Артур Шопенгауэр писал, что люди, начиная тесно общаться, напоминают ему дикобразов, пытающихся согреться в зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, из-за чего длинные иглы причиняют обоим острую боль.

С этими мыслями уходишь всё дальше в бор. Вот на земле у большой тропы, где по краям растут дубы — след кабана. Здесь же неподалеку замечаешь, что из засохшего дубового листа растут два шарика. Это галлы, их ещё называют чернильными орешками или кукушкиными слезками. Раньше из них изготавливали чернила для письма. А вообще галл — это «домик» мушки-орехотворки, выпившей все соки из листика. Разрежь его и увидишь личинку.

Всё и все взаимосвязаны. Существует теория, что деревья в лесу формируют с помощью грибной микоризы сеть, с помощью которой обмениваются ресурсами и информацией. Получается своеобразное подобие Интернета.

Гуляя по бору, в голову не приходит сомневаться в этом. Только мысли все не о том. И если об Интернете, то о духовном всемирном, связующим тебя с поколениями ушедших.

Родные голоса близких слышатся за деревьями, будто ты, как когда-то в далёком детстве, пришёл сюда вместе с ними. И ничего, что самому тебе больше полувека. Время — здесь в какие-то моменты становится тоньше паутины, так что ты вовсе не чувствуешь его. Кажется, ещё шаг по этой мягкой выстланной листьями земле и навстречу тебе выбежит твоё детство.

Ты, зажмурившись, делаешь этот шаг, и птичьей трелью влетает в душу счастливый смех внучки, бегущей показать тебе гриб...

Лехе Самойлову всегда не везло. Если, идя на работу, он собирался зайти в круглосуточный за сливками для кофе, то, встав у кассы, обязательно сталкивался взглядом с бывшей женой. В восемь утра. В маленьком тесном магазинчике. В городе-миллионнике.

Можно было бы удивиться, если бы Лена, в прошлом Самойлова, а теперь Кирдягина, не работала там продавцом.

Опять ты, говорили её глаза. Лёха навсегда их запомнил ярко-зелеными, и всякий раз удивлялся, когда видел серыми с болотными крапинками.

Опять я, мысленно говорил он, кладя на прилавок сливки.

Её кожа уже слегла просела под невидимой тяжестью морщин. Складки у губ тянули лицо вниз, сдирая всякий намек на задор и радость.

Боже, до чего некрасива, мелькало в голове у Самойлова, и он, жалобно улыбнувшись, выходил на улицу.

Включал на всю громкость любимую песню Шахрина и гонял в плеере» до тех пор, пока его привычным ударом не опрокидывало в то весеннее утро.

Тогда был туман: он клочками лежал повсюду. Так, как если бы собака, заигравшись, разметала весь синтепон из какого-нибудь большого плюшевого мишки.

Самойлов спешил на экзамен. В его голове гарцевали формулы, и будущее представлялось одним огромным куском непреложного абсолютного счастья. Вот Леха — инженер, затем заведующий лабораторией крупного НИИ. А там…

Он жмурился от этих мыслей, как кот, которому хорошо после проведенной на улице ночи лежать на белой хозяйской простыне.

Каждой своей клеткой Самойлов ощущал, что Бог, сам Бог любит его, и летел с полузакрытыми глазами. Так на полной скорости и вляпался в лужу.

Брызги коснулись белоснежных рукавов, что уж и говорить о парадных брюках, которые теперь не спасала даже идеальная стрелка.

— Вот так божий любимчик, — сказал он, не переставая любоваться собой.

Звонкое «хи-хи» развернуло его назад. Позади, на самом краю лужи, стояла она. Совершенно обыкновенная.

Тут Самойлов — сегодняшний, несущий в кармане коробочку со сливками — закрывал глаза и долго шёл так, не боясь попасть под колеса автомобиля.

Её смех будто опять — здесь и сейчас — рассыпается на снежинки, на капельки росы, на что-то такое прелестное и мимолетное, что внезапный страх перекрывает Самойлову воздух. От мысли, что вдруг она сейчас исчезнет, у него багровеет лицо. А как не исчезнуть такой красоте? Этого Леха не представляет. Ну не может она быть настоящей.

И Лёха, находясь в центре лужи, решительно закрывает глаза. Не меньше вечности, наверное, лет сто — стоит и шевелит пальцами в промокших ботинках.

Но вот, набравшись храбрости, приоткрывает веки и чуть не вопит от радости. Она здесь, не исчезла, не растворилась в тумане! А значит живая. Сквозь оглушительный грохот — соседний дом что ли строить начали? — он видит царапину на её щеке и рядом почти исчезнувшее желтое пятнышко от йода.

Будто сойдя с ума, Лёха зачерпывает воду в ладонь. Прямо из лужи — холодную, мутную — и выливает на её ботиночки. Аккуратно, чтобы не испачкать колготки. Думал, запрыгает, завизжит, а она только стоит и смотрит ему в глаза. И подол легкого платьица развевается.

Лёха чувствует еще чуть-чуть и расплачется: живая она или нет? Что за глупый морок.

Делает шаг, ещё шаг и берёт её за руку. Острый локоть, острый взгляд сквозь круглые старомодные очки прожигают в теплой душе дырку, сквозь которую вытекает последняя Самойловская самоуверенность.

Вроде настоящая, думает он. А глазищи-то какие зеленые, ресницами, будто кисточками, машет. Все лицо исчеркала поди.

— Настоящая ты, или нет! — кричит на неё в упор.

А она смотрит и смеется.

Лёха дергает её за локоть. Так, чтобы сделать больно. Не со зла, ему самому плохо от этого. И слышит невыразимо сладкое:

— Дурак что ли? Как дам сейчас сумкой по башке!

От невыносимого счастья ему хочется лечь в эту лужу. Как перегревшемуся псу поваляться в ней, подрыгать ногами, как маленькому.

Он блаженно поднимает голову к небу, захлебываясь теплым голубым цветом.

— Скажи, у меня всё лицо от тебя зелёное? -

Его вопрос падает в пустоту. В лужу. Девушки будто и не было здесь.

Самойлов, между тем, подходит к работе. Его опять не сбила машина, что удивительно. Только пальто забрызгано грязью, и ботинки такие, будто он бегал по лужам.

С Ленкой он познакомился через месяц после этого, когда пришел пересдавать проваленный экзамен. Как увидел её зеленые глаза, так и позвал в кино. Никогда с ней не говорил об увиденном в парке, и вообще с тех пор обходил его стороной. А Ленка даже смеялась, как Та из лужи. Только это злило его ужасно. Какое она имела право — такая обыкновенная — быть похожей на Неё?..

И Самойлов морщился, видя красные следы от тугой одежды на теле жены. Скрипел зубами, когда Ленка, как всякий живой человек, начинала икать или жаловаться, что у нее болят зубы. Изменял ей при первой возможности, последние годы нисколько того не таясь. Даже с каким-то злорадством. Так, что когда она его бросила, ему стало легче. Настолько, что сначала раз в месяц, потом в неделю, а затем каждый день он приходил к ней в магазин. За сливками. Морщился от неловкости на неё глядя. Страдал, видя складки на её шее и глаза, серые в крапинку. Радовался, выходя на улицу. На работе отдавал секретарше Валечке сливки, потому что пил только черный кофе, и начинал тут же неосознанно ждать следующего дня.

Вся Лёхина жизнь превратилась в одно непрерывное утро, и это так ему надоело, что он пошёл и женился. На Вере из отдела продаж. Она была моложе его на пятнадцать лет, и Лёха стал чаще смотреться в зеркало. Старательнее выдергивать волоски, торчащие из ушей и носа и даже чистить ботинки. Как себе, так и ей.

Глаза у нее были карие. Смеялась она отрывисто, истерично, тем самым ничем не обижая Самойловское видение. За сливками Лёха ходить перестал. Вместо этого он покупал цветы в ларьке и приносил молодой жене в постель, из которой мчался на службу, боясь опоздать.

Однажды утром Лёха шёл со своей Верой по старому парку. Думал о повышении, о торгах, о том, что надо купить вторую машину, как вдруг супруга потянула его за рукав.

— Смотри, какая смешная старушка.

Он поднял глаза и увидел полную пожилую женщину в некрасивом дешевом платье. Та стояла, задумавшись, на самом краю лужи.

Самойлов не сразу узнал в ней Лену. А узнав, подумал только о том, что «старушка» была младше него на три с половиной года.

— И правда, смешная, — сказал он неловко и нарочно свернул в другую сторону. Лишь бы не встретиться взглядом с бывшей женой.

— Каких только людей не бывает, — шепнул Вере на ухо и, как это сейчас модно у молодёжи, показал ей кончик языка.

— Какую машину тебе купим — опель или мазду? — спросил он, а когда она, взвизгнув, поцеловала его в губы, Самойлов почувствовал себя самым несчастным в мире.

Он обернулся украдкой, но ничего, кроме лужи, позади уже не было видно.

#НашаАняЛучшая

Свету — Свет

В этот тяжелый год с пандемией, страхами, неясными ожиданиями вдруг вошла Она... Влетела, как прекрасная белая птица в темную мрачную ночь. Не такая, как все. Иная.

Я давно не смотрела фигурное катание, а тут вдруг заболела им. Из-за неё. Из-за Анны Щербаковой.

Тонкая, вся сотканная из весенних струн, Анна, выходя на лед, будто берет с собой твое сердце. И оно трепещется, оно замирает, оно поет. И это удивительное Искусство.

Было бы здорово просто любоваться, восхищаться и радоваться, что тебе посчастливилось быть современником, смотреть всё это в прямом эфире, но... Плохо или хорошо, но фигурное катание вышло за свои рамки, и битва Анны превратилась в битву не за медаль, а за свет и красоту во всем мире, за правду. Против неё, по возрасту почти девочки ополчилось всё наше проплаченное медийное сообщество.

Читая новости, многие паблики, посвященные фигурному катанию, я с ужасом наблюдаю, как белое называется черным, а черное — белым. Как откровенная ложь выходит на первое место. Как за деньги пишется грязь. Вдвойне больнее, что причастны к этому журналисты. Впрочем, какие они журналисты?.. Даже не борзописцы, хуже.

Факт, что комментарии в поддержку Анны удаляются сразу . Например, в сообществе "Вконтакте" под названием "Фигурное катание России", а тот, кто написал их блокируется. Смешно, да, потому что мелко. Но и ужасно, потому как низко.

Я бы хотела попросить тех, кто относится ко мне хорошо, посмотреть катание Анны. Оно того стоит.

Сейчас на великую фигуристку, а величие даруется свыше, льется со всех сторон грязь и ложь. Это трудно терпеть. Так же, как и любую другую подлость и несправедливость. А ещё...это правда битва за Свет.