Под обезличенным, хирургическим светом стыла душа. Не люблю такую погоду: небо до того бело, что под ним весь мир кажется пустым и серым. А особенно собственный внутренний.

Он говорил нарочно жестко. Слова топорщились на ветру. Смотрел, не мигая, только вот взгляд свой спрятал в глубину, не отдал ни капли себя.

Слушаю и медленно застываю. Скребусь глазами по его лицу – мрачному и хмурому.

Киваю в ответ. Да, я не стану обижаться и быть по-детски жестокой. Я все пойму, потому что уже понимаю.

С неба падает: нет, не снег. Мелкая грязная пыль. Город в ожидании весны находится на грани издыхания: накренившиеся дома – скорбные окна — уставшие люди. Проходят мимо влюбленные. Держатся за руки, а лица равнодушны и повернуты друг к дружке будто бы по привычке.

Долго молчим. Через два дня заканчивается отпуск, опять потекут дни и придется поверить в заветное завтра, которое никогда не настанет.

Воздух плотный и мокрый забивает горло. Копошатся внутри слезы, просятся наружу бесстыдные. Провожаю глазами бабушку в сетчатом пальто: сморщенная, надутая.

– Недобрая и жадная,- думаю я, и собственная мысль тяжестью отдается в груди, застывает в кончиках пальцев.

Она уже прошла мимо, свистя нездоровым дыханием, клонясь к земле и задыхаясь от замшелого мартовского света, как вдруг обернулась, и вся от глаз до ушей сморщилась в милой улыбке. Испугавшись себя, своей злой болезни придирчивости, я растерялась и повторила ее улыбку. А потом подняла глаза и поняла, что мир перестал быть больным. Уже не казалось, что создал его кто-то бездарный и равнодушный.

По небу плыли облака. Еще недавно их не было и в помине. И странно было, что вдруг разлилась синева, стыдливо сторонящаяся серо-белых островков безжизненного света.

Ломаный нос улыбался. Его нос. Моей улыбкой. Такой же виновато-растерянной, немного нелепой.

Роняю взгляд на ботинки – еще чуть-чуть и они тоже заулыбаются запачканной зашнурованной рожицей – одной на двоих.

Напрягшись, он подается вперед, хочет что-то сказать, но я не даю. Пусть первым будет не слово. Секунда, и я ничего не вижу: дрожат и разбиваются весенние льдинки – сердце грохочет – боевым маршем проходит мимо нас время, а прохожие отворачиваются.

На столе моем поселилась веточка. Робкая, но с чувством собственного достоинства. Вербная… Лежала она одна на земле подле входа в храм. Потерянная такая. Как не взять?.. А не взяла бы, да встреча случайная подсобила. Такое знакомство, какое навсегда в памяти остается и живет себе там тихой улыбкой.

Весеннее вольное небо расплылось в птичьем полете. Хочется смеяться и заглядывать в глаза всем прохожим, напрашиваясь на ответный задорный взгляд.

Возле Дмитриевской церкви оживление. С разных сторон идут люди с букетами вербы в руках. Иных, словно клонит к земле какая-то забота тяжелая. Вот застыла женщина возле лика святой, что на стене церкви выписан, и шепчет лихорадочно что-то. Отговорилась, отмолилась и пошла…И даже уже улыбается, будто груз свой здесь и оставила.

Много людей, и все, так или иначе похожи. Только вот секунда-другая и выходит из церкви бабушка. На первый взгляд, обыкновенная. В платочке, с таким же, как у всех вербовым пучком в руках. Как птичка, семенит она по дорожке. Маленькая, сухонькая, когда она приближается к тебе, становится понятно, что же в ней такого особенного.

Глаза…Удивительно кроткие и веселые. А еще голубые и очень полные. Вы, наверное, подумали, что так нельзя говорить? Что это за безобразие такое – полные глаза, правда? Но про них не скажешь глубокие, потому что за глубиной всегда стоит пустота, и пока ты доберешься до дна пройдет много времени. А здесь не пустота, а какая-то безграничная доброта – застенчивая, виноватая и трогательно улыбающаяся.

— Можно вас сфотографировать?..- обращаюсь к бабушке и замираю с тревогой, что обидится на такое, отгонит от себя. Украдкой фотографировать, будто воровать, очень уж не хочется. Она останавливается в смущении, отчего еще красивее становится.

— Ах, не надо! Я такая старая…

— Вы старая? – возмущаюсь и заявляю, что это ерунда. Пара мгновений, и мы уже идем рядом, и этот весенний, пыльный и такой вольный день наполняется смирением и теплом всей 86-летней жизни бабушки Саши.

Мы то стоит на месте, то идем. Медленно выплывают слова, такие простые и трудные, они, цепляясь друг за дружку, рисуют войну, показывают усталость и боль, говорят о разлуке и той несправедливости, от которой мается душа и не находит себе покоя.

— Знаете, я не верю, что красота спасет мир, — говорит моя спутница, — вы, молодые, не торопитесь замуж выходить и жениться, получше приглядывайтесь. Ищите добрых и честных, только они и хороши, — вздыхает бабушка Саша, а потом добавляет, — только таким сложнее жить. Жизнь напористых, пробивных балуют, а тонкие да деликатные терпят и малым довольствуются. И тут даже не стоит вопроса выбора. Последние просто не могут иначе, так уж устроены.

— Сколько всего вытерпеть пришлось, — говорит она и будто бы удивляется этому только сейчас, когда утренний ветерок гуляет по лицам прохожих, заставляет их жмуриться и пусть даже невольно, но улыбаться.

— Трудилась с самого детства. Все мы жили очень скромно и бедно. Когда война началась, мне пятнадцать лет было. Отправили вместе с другими ребятами в Новосергиевский район на сельскохозяйственные работы. Ох, четыре месяца мы в степи в землянках жили. Воды почти не было, в бочках привозили по чуть-чуть. И не помыться, ни почиститься. Один раз лишь сводили пешком нас в деревенскую баню, что в километрах пятнадцати была. У нас даже одежды не было. В том, в чем одеты были, в том и спали и отдыхали. Помню, начало ноября, снег везде лежит, а я в калошах… Ноги тогда от ступней до колен чирьями покрылись. А думать тогда только об одном и могли, как бы досыта наесться, хоть раз.Вспоминая это, бабушка Саша не жалуется. Просто перебирает образы в памяти и качает головой: как много вынесено, какая долгая жизнь. Ведь самое страшное, что было и есть, это годы одиночества, когда похоронены самые родные люди. Умер муж, погиб при трагических обстоятельствах сын. И казалось, другой бы озлобился, обиделся на весь белый свет, а бабушка Саша нет. Не сумела…

Вот и меня, незнакомого человека ведет к себе в дом. Предлагает чаем угостить, накормить, только хмуро глядит на непрошенного гостя кот Пушок. Охраняет свою доверчивую хозяйку. Комната бабушки Саши чем-то похожа на нее…уютная и опрятная. Одно сначала кажется странным – часы. Много их очень…На полке, на стене, на трюмо. Семь штук насчитала. Одни уже давно стоят, другие упорно и точно отсчитывают мгновения.

Бабушка Саша говорит, что это сын ее сам их собирал. Чинил, если ломались; бывало, и с улицы приносил кем-то брошенные. Сядет так, поколдует и вот стучат они уже стрелками, дышат человеческим временем. Трудятся…

По словам бабушки Саши, Бог любит труд. И нельзя не трудиться, счастье просто так не приходит. Эта удивительная легкость, когда можешь раствориться взглядом во всем мире и блаженно улыбнуться ему. Когда нет на душе тяжести.

— Мы все грешные, — улыбается моя бабушка, — только нужно стремиться к лучшему. И уметь не обижаться. Раньше люди как-то дружнее были и помогать друг другу старались, а роскошной жизни не знали. Зато, как петь могли!..

— Соберемся родней, выставим на стол нехитрое угощение: картошку, огурцы; выпьем если только чуть-чуть совсем и давай петь и плясать! Так хорошо было и весело! Русский народ вообще песенный, — говорит бабушка Саша.

— Так, бывало, поешь и чувствуешь, как с природой в одно сливаешься. Знаете, никогда не забуду, как поля красивы! Как хлеба на ветру переливаются… Да в жизни многое было. И здоровья уже в самом начале истратили мы. Помню, как уже после войны мы, девчонки, должны были вытаскивать из Сакмары двухметровые бревна (они из Башкирии, таким образом, сплавлялись) и еще в штабеля их укладывать. Облепим так ствол, как муравьи, и тянем его на берег, а он сырой, тяжелый такой…

Господи, чего только не было. И санитаркой работала. И так по хозяйству. Всего не расскажешь. И всегда самая тяжелая работа доставалась…

— Вы не верьте, что сейчас жизнь плохая! Люди, может быть, многие озлобились. Но, пока будут добрые среди них жить, то ничего не потеряно, — говорит напоследок бабушка Саша и приглашает в гости. И, знаете, в ее маленький и уютный дом тянет вернуться, потому что живет в нем добро.

Когда мы шли с ней от церкви, попалась на глаза маленькая веточка вербы. Совсем "детеныш" с четырьмя только почками на стволе-ниточке. Рука сама потянулась подобрать…

— Правильно возьмите ее себе, она же освящена, — убежденно сказала мне тогда бабушка Саша.

И вот стоит она теперь на моем столе, напоминает о бабушке, чьей фамилии я даже не знаю. Да и не важно, правда же?..

Она живет среди нас, дышит, радуется каждому дню, несмотря на то, что он напоминает ей об ее потерях. И мир спасается ею. Такой же маленькой, как и потерявшаяся веточка вербы, которая тоже не зная зла, пушисто оглядывает мир.

Городская зима – такая долгая и серая – изморила всех. Снег лег поздней осенью и больше почти не шел. Укрыв землю, сам покрылся серым налетом. И надо же было ему взять свое весной! Шестого марта с самого утра повалило. Сначала снегу радовались – ведь так долго ждали. К полудню он успел выбелить все дороги. И мало людей на улицах. Вот торопится женщина. Куда? Может быть, в церковь, к Богу? По сути, все мы всю жизнь идем туда, хотя порой и думаем иначе. А снег идет, и ему все равно, что уже весна и медведям пора просыпаться. Ему нет дела и до восьмого марта, которое под занавес зимы он украшает к празднику белой гирляндой – посыпает словно сахарной пудрой.

Бойкие мальчишки чистят снег под присмотром женщин. Секунда, и фотография поймана. Один из ребят замечает это и подлетает с вопросом: "По какому телевидению нас покажут?". Объясняешь, что сделано всего лишь фото и угощаешь конфетами, говоря, что это ему и брату.

— А он друг мне, а не брат! – сообщает мальчишка, а ты говоришь: — Да? А какая разница?..

И, правда, под этими белыми, нежными хлопьями кажется, что и нет различия. Все люди – братья. Только вот кто-то спешит к праздничному столу, заставленному угощениями, а бабушка, осторожно шагая, бережно прижимает к груди огурцы. Словно дороже и нет ничего. Чудно… И немного грустно. Может, придет время, когда все будут жить в радости, потому что все мы родные. А пока лучше идти, стараясь просто помогать тем, кто рядом. Ведь и это очень непросто.

Март неверен: то плачет, то смеется

Так гласит одна из поговорок. Подтвердилась народная мудрость и в этот раз. После затяжных снежных дней пришли веселые и теплые. И вот уже дети в резиновых сапогах бегают по лужам, а взрослые хоть как-то пытаются прочистить дорогу – не на лодках же передвигаться по улицам! Вот и человек, что на фото, долго трудился под присмотром своей собаки. В один миг, заметив, что попал в объектив, он обернулся и разулыбался. И тепло так стало от этой улыбки и подумалось, что таких людей, как у нас, нигде больше нет: сердечных, странных, добрых.

И радовались в эти солнечные, небесно-синие дни птицы. Вместо скворцов кричали песнь весне воробьи. И надо сказать, что получалось у них неплохо.

И пару слов об этой субботе…

Правда, здесь и несколькими фразами не обойдешься. Такого снегопада, какой был 24 марта, казалось, не бывало. Снег начал «разговляться» уже в пятницу, шел всю ночь, не угомонился и утром. Весь выходной он под аккомпанемент ветра устраивал представление. Было…красиво, хоть и тревожно за тех, кто находился в это время в дороге.

На улицах было на удивление много людей. Будто все они высыпали, чтобы спросить друг у друга: "Когда же весна?!", а потом сказать, — ну и пусть идет дальше снег, значит, ему так хочется…

На Советской вообще попалась навстречу компания лыжников! Шли они веселые и довольные из Зауральной рощи, в которой не только накатались всласть, но и горячего чая из термосов напились.

Вот такой он новичок

В энциклопедии написано, что на некоторых старорусских диалектах март в переводе звучал, как "новичок".

И ведь правда. Первый месяц весны, такой еще неопытный что ли. То снег, то солнце – то запуски корабликов, то лыжные прогулки.

Вот и получается, что наш снежный март получился очень весенним. Через пару дней, аккурат тридцатого, по старым традициям, должны начать возвращаться скворцы. А сегодня – жаворонки.

Мишка – мой друг. И он лучше всех умеет улыбаться глазами. Они у него большие-большие. Чуть ли не всю физиономию занимают. Таких два фонарика – шоколадного, теплого цвета.

Однажды прибегает Мишка ко мне домой и говорит:

— Пошли в кино.

А мне невесело было тогда. По алгебре двойку получил. Исправлять ее надо, а я не понимаю ничего. Тут еще Мишка мешает, у самого-то небось четверка. Сижу вот, смотрю в окно, а там нерадостно так и холодно. Прохожие жмутся, уходят лицами в воротники– тепло берегут. А вот если распахнули куртки, посмотрели друг на друга, то вдруг бы весь мир согрели? И зима эта злая сразу бы закончилась, скорее лето с каникулами пришло.

— Вот им жалко что ли?-

Вдруг говорит Мишка. Оборачиваюсь, а он, оказывается, стоит у меня за спиной и тоже в окошко смотрит.

— Гошка, знаешь, что я подумал?

Спросил и тут же отвечать начал. Терпеть эту его привычку не могу – просто так спрашивать, как говорит моя мама «риторически».

— Что зимы никогда бы не было, если бы никто никого не обижал. И листья бы не опадали, если бы люди не умирали.

Мишка рассказывал все это так, словно мысли мои читал, только приукрашивать их еще успевал. И от этого горько мне стало. Будто и здесь я хуже других. Не только по алгебре.

В глазах аж защипало от обиды. Отвернулся я от окошка, стал кошку гладить. Она выгнулась от удовольствия, замурлыкала.

У Мишки дома животных никаких нет. Ему родители не разрешают их заводить. Вот он сразу и вскинулся, заслышав ее довольную песню.

— Ой, Динка, пришла, — разулыбался весь, потянулся к ней, тоже стал гладить.

И вот опускаются сумерки на город, спешат по домам люди, а мы с ним, как маленькие, сидим и кошку наглаживаем. Я старательно отгоняю от себя обиду, а она никак не уходит. Поднимаю, опускаю нежно руку на кошкину спину, и чудится мне муравей, что так же вот топчется по моему сердцу. И вроде бы не кусается – щекочет, а так тошно от этого, что хочется зарыться в Динкину шерсть лицом и заплакать.

— Слушай, Гош, а давай алгебру вместе делать, — говорит вдруг Мишка и тут же добавляет, — одному просто скучно.

Я соглашаюсь, и мы больше часа корпим за учебниками. Пришедшие с работы родители только и ходят на цыпочках, боясь нам помешать.

— Знаешь, а я ведь то же самое думал, когда смотрел в окно, — вдруг неожиданно для самого себя сказал я, оторвавшись от учебника.

— Правда? –

Я киваю, и мой молчаливый ответ утопает в большеглазой улыбке друга.

— Вот здорово! Получается, что мы думаем одинаково! – говорит Мишка, и от его слов мне становится очень радостно. И ощущение, что где-то под сердцем, ползает и ищет кого-то маленький муравей, пропадает.

— Ага… Слушай, а как решается этот пример? – я подвигаю к Мишке свою тетрадку и слушая его объяснения, понимаю, что у меня самый лучший на свете друг.

— Я, наверное, сегодня умру, — будто пробуя слова на вкус, протянул Джо.

— Да-а, черт. Умру. Ты уж позаботься о Маргарет. Она ведь одна и дня не проживет. Некому вот будет завтра сказать ей, что на ужин готовить, она Богу душу и отдаст, не сумев сделать выбор. А ты, ты окажешься рядом и не позволишь этому произойти.

Верно, брат? Так и скажешь: Маргарет, пожарь сегодня картошки, отвари сосисок и приготовь густого киселя. Она озадачится, помчится хлопотать и даже по мне горевать не станет – некогда же!..

Черт так и замер с лобзиком в руках. Взялся было Хвостатый вырезать из полена замысловатую фигурку женщины с печальным лицом, в руках которой большая картофелина. Приближалось восьмое марта, вот и решил черт порадовать Маргарет новой солонкой, подразумевалось, что соль будет заполнять собой картошку, полую изнутри.

— Ну, чего онемел, дурень?- прикрикнул на него Джо и, в раздраженье дернув себя за ухо, добавил: устал я… и не закатывай глаза.

Черт и не закатывал. Наоборот, испытующе поглядев на Джо, вздохнул. Тут пророком не надо быть, и так видно, что утомлен старик. Только чем? Курит целыми днями да в шахматы играет. Правда, на час-другой выбирается голубей покормить во двор. Всех городских обжор уже приучил прилетать сюда. Маргарет хлеб печь не успевает, — подумал он и вздохнул.

— Может, курить бросите? – протянул тоскливо, зная, что зря. Нельзя Джо такого говорить. Да и бессмысленно, все равно, что предлагать не дышать. Только все беды-то от этого. Из-за чего лицо Джо мрачное – глаза такие, словно влили в них смертельно горького кофе и даже крупинки сахара не кинули, подсластить? Из-за них…трубок этих, которых за день до двадцати штук выкуривается.

— Фигуры лучше расставь – белыми играть буду, — махнул рукой Джо, проигнорировав предложение и, набив табаком трубку, затянулся.

— Доиграть-то успеете? – съязвил черт, — а то в ад за вами с шахматной доской отправляться не стану.

Сомкнув руки на животе, Джо задумался. Хамит черт… То на цыпочках ходил, в углу спал и голоса не подавал. А тут взялся на кухню к Маргарет заглядывать. Картошку, дескать, той помогает чистить! Будто Маргарет сама не справится, недаром ведь всю жизнь этим делом прозанималась. Потом выстругал подставку в прихожую для ботинок. Мол, так удобнее и красивее. А сам при этом все исподлобья на Джо поглядывал, проговаривая беззвучно: мог бы и выдуть приготовленный уже ужин, хоть какой-то толк от тебя был бы. Какой заступничек-то у Маргарет нашелся, с таким и мужа не надо.

Джо был совсем не злым и уж вовсе не мстительным. Но устал он до рези в глазах. До нехватки воздуха в голове.

Скосив заботливый взгляд на черта, он вдруг ласково и спокойно произнес:

— Черт, а ты знаешь, что Маргарет я выдул?

Тот аж закашлялся от неожиданности. Задергал ушами и хвостом закрутил – глаза его налились какой-то смертельной тоской, хотя и был он бессмертным.

— Догадывался, — буркнул он. От рождения таких добрых не бывает, — сказал, как отрезал.

Уж ему-то это известно было лучше других. Кому, как не черту, людей знать?

Однако знал-не знал, а поник Хвостатый так, что смотреть тяжко. Сидит, пешку в руках вертит, будто бы пыль с нее смахивает. Только, скажите, какая пыль может быть в доме у Маргарет?

— Давай уж ходи, философ.

Джо, недовольный и раздраженный, сделав первый ход, отодвинул от колен столик с шахматной доской, чтобы черту сподручнее было обозревать поле битвы.

Только Хвостатый с места не сдвинулся. Обвил хвостом колени и затих.

Джо стало стыдно. Он чуть не чертыхнулся в досаде, хотя за последние дни почти отучил себя от этой привычки. Только вот собрался помереть, как нет же, сорвалась глупость с языка, теперь самому и расхлебывать…

Оно и понятно, черту легче было бы пережить, что его выдули, чем Маргарет, которая даже молиться реже стала, чтобы не нервировать лишний раз. И ради кого? Адского заморыша!..

— Не хочется чего-то. Пойду Маргарет помогу, — тихонько так сказал черт и направился на кухню.

— Ну-ну, — только и смог выговорить Джо, перед тем как напоследок крикнуть во след: Ты напомни ей, что она выдута, а то вдруг забыла.

Сказав это, он затянулся и через некоторое время выдул рыцарские доспехи.

— Как раз то, что надо, — хмыкнул Джо, зная, что скоро они ему пригодятся. И чего только не сделаешь, чтобы совесть не мучила!..

В кухне грохотали кастрюли, все было белым от пара: Маргарет готовила праздничный ужин. Заметив, что Джо последние дни как в воду опущенный, она решила сделать все, чтобы его подбодрить.

Не скоро, надо признать, заметив скособоченную фигурку черта, обратилась к нему:

— Чего тебе, Чертушка? Закончили в шахматы играть?– спросила она, не переставая метаться от стола к плите.

— Просто…думал, может, помощь нужна, — водя пальцем по столу, промямлил черт.

— Ничего почистить не надо?..

Маргарет, с умилением поглядев на него, вдруг нахмурилась. Клубы пара хоть и носились по кухне, окутывая все в белое, но глаза черта, в которых плескалось страдание, заслонить не могли.

— Почему это ты такой грустный?- Ну-ка рассказывай, — уперев руки в боки, сказала Маргарет. Она даже блины снимать не стала со сковороды и про манты забыла.

— Нет, ничего, — чуть не плача, выдавил он из себя. — Старую жизнь вспомнил, — приплел черт.

— Ну, это пройдет, милый, — успокоилась Маргарет. – Бывает! Ты вот нарежь мне лука, если не сложно. Не люблю я этого.

Быстро взялся за дело черт и, если бы его не остановили, искрошил бы весь запас лука в доме да залил слезами всю кухню.

Отобрав у горе-помощника нож, Маргарет покачала головой. Она, конечно, не была самой чуткой женщиной в мире, но все же догадалась, что плакал черт вовсе не из-за лука:

— Так дело не пойдет. Признавайся, что случилось?

__

Джо мурлыкал себе под нос песенку про веселого жирафа. Его настроение медленно улучшалось, а когда он заслышал грохот в коридоре – такой, словно по нему бежало стадо бизонов, то вообще прямо расцвел.

Когда Маргарет с ревом влетела в комнату, он был уже в доспехах, готовый к битве. Черт не знал, сколько времени Джо кружил по дому, подгоняемый ударами сковороды.

Это потом уже был заключен мир и произнесена торжественная клятва, что никогда, воистину ни-ког-да Джо не произнесет подобной ереси вслух о том, что якобы Маргарет родилась не от мамы и папы, а выплыла на свет из курительной трубки.

Это потом они втроем уплетали блины, обмакивая их в вишневое варенье.

— Ну что, черт, все еще считаешь, что таких добрых, как Маргарет, не бывает? – спросил Джо, потирая ушибленную голову, которую не смог спасти даже шлем.

Черт ничего не ответил, уплетая за обе щеки блины. Только довольно угукнул. Он буквально светился от счастья. А Маргарет улыбалась, наблюдая за Джо, вновь ощутившим вкус к жизни.