Там ходит ночь. Листьями шуршит по земле, каплями просится в дом. Красивая женщина с боязливым лицом, чьи глаза сине-черные, с затушенным огоньком власти посредине зрачка. Вот она стучится в твой дом. Тихо-тихо между ударами. Замираешь, странным усилием воли съеживаешься так, что становишься совсем маленьким, так что сердце для тебя теперь слишком большое, оно распирает грудь, голову, руки. Оно везде, даже в воздухе. Ты боишься, что сердце выдаст тебя ночи, выйдет и откроет ей настежь дверь.

И снова стук, чуть слышный, так что за истерикой сердца ты еле улавливаешь его. Спрятаться, но куда? Комната подобна пустому пляжу, а сам ты – ракушке, которую видно далеко-далеко и со всех сторон. Да и не можешь ты даже пошелохнуться. И мысли ватные. Ватные. Вместе с этим словом приходит на память хирургический кабинет, резкий, сводящий с ума запах спирта и кусок ваты, смоченный какой-то желтоватой жидкостью. Сильное желание убежать и понимание неизбежности пытки, когда знаешь, что никуда отсюда не деться, сам не уйдешь…потому что нельзя. «Нельзя» бьет в голову стальными шариками, отдается тяжестью слогов в пальцах, пригвождает онемевшее тело к полу. И не сглотнуть слюну. В горле пересохло так, словно не пил неделю. Почему же нельзя? Зубы готовы заклацать то ли от злости, то ли от страшного холода. Внезапная мысль бьет безжалостно прямо в лицо: «Стук, давно не было слышно стука». Ты напрягаешь все чувства, так что начинаешь различать слова легкого ветерка: «да никто не стучит, она ушла, ушла…». Глупая улыбка старается разжать прижавшиеся друг к другу губы.

Вдруг скрип…тонкий, звонкий. Он дрожью проникает в уши, он шепчет: «Ночь уже здесь, ночь это я, слышишь шаги?». — Я…я... закрываешь глаза, понимая, что тебя скоро не будет, что забудешь все про себя. Когда мягкие, точно слепца, руки касаются лица – обрушивается темнота, так, словно и не закрывал глаз. Она падает на тебя, сжимает со всех сторон, и последнее, что тебе хочется сделать – это закричать.

Темнота, темнота отступает и наступает одновременно. Ты понимаешь, что жив и выпускаешь крик. Всхлипывающий, маленький… — Кто я, кто? Нет ответа. Только черной краской окрашено все вокруг. – Кто я?- рыдаешь ты. – Кто я? – раздается снова и снова, пока не обрушивается на тебя знание. – Я…это я, словно говорит в тебе кто-то, и ты успокаиваешься. Кругом одна чернота, но она не страшит более. Ты ведь знаешь, кто ты…и потому улыбаешься, открывая глаза.

Цок, цок, цок, — стучат за спиной коготочки щенка, который, стараясь не отстать, бежит за мной. Главное не оборачиваться, тогда он остановится и вернется домой. Еще неделю назад вот так вот бежало за мной три пса, провожая до самого подъезда. Еще неделю назад они были живы. А теперь нет. Ядовитыми дротиками в упор. Без сожаления. И без страха. Полторы минуты страданий и нелепого желания спастись, полторы последних минуты, отпущенные ядом. Каждый из псов потратил их по-своему. Черно-пегая сука, перескочив через ограду, сразу упала. Глаза, пропитанные болью, еще жалко скулили, когда ее закидывали в кузов машины. Рыжий пес, который в силу своей робкой натуры при жизни не тронул и мухи, умирал долго. Он не пытался убежать, вонзившийся в бок дротик убедил его тихо прилечь на траву, обвившую мусульманскую могилу. Стреляли собак в самом центре города, на старом закрытом кладбище, долгое время служившем добрым домом мирной собачьей семье. Корчась в судорогах, пес видел, как умирала его подруга, как самый молодой из них пытался спастись. Раненый в бок, светлый и сильный кобель бежал так быстро, как мог и убежал… от людей. От яда его уже никто бы не уберег. Скрывшись от преследователей, он остался на кладбище навсегда. Там, где родился и вырос.

Собачий весенний отстрел. Тянет падалью. Сладковатый, удушающий запах пугает и заставляет зажимать нос, а когда, перебравшись через ограду, проходишь на кладбище, то хочется закрыть и глаза, которым в тягость смотреть на обглоданный жарой труп пса, который при жизни нежно лизал руки, доверяя всецело и искренне.

Какая ирония – убивать на кладбище. И оставлять, точнее, забывать там трупы. Человеку, пришедшему вспомнить родных людей, наверное, не доставит радости видеть такое. А вот пес, вышедший навстречу, мог бы порадовать, навести на чудную мысль: «а вдруг»?.. Действительно, а вдруг…

Они верили людям. Глядели в глаза, весело стучали хвостами. Они просто жили, жили по-собачьи, голодали и мерзли. Они не просили ни о чем, привыкнув к существованию. Им просто не повезло. Беспородных не любят, их боятся и отстреливают.

Мы учим детей любить, хотим вырастить их смелыми и решительными. Но кого вырастим, если, стремясь оградить от возможного укуса, убиваем беззащитных? Как тут не вспомнить гражданина Шарикова с его известным: «Душили, душили, душили, душили»…

Малыш тянется ручонкой к собачке лукавого вида, она улыбается ему и молотит хвостом по асфальту, выражая готовность дружить. Однако мама, вовремя спохватившись, отпинывает ее, уча малыша не подходить к таким животным. Они плохие! Они злые и страшные! И ребенок верит ей, а когда-нибудь потом уже сам, бравируя перед друзьями, обидит такое же беззащитное существо.

Да…бродячие собаки опасны для общества. Они могут взбеситься, напасть на людей, но вероятность этого очень мала. Чаще всего холеные ротвейлеры, сорвавшись с поводка, бросаются на прохожих. Почему-то не мимо дворняги страшно пройти, а мимо маленького, но злобного питбуля, на которого хозяин отчего-то не удосужился надеть намордник.

Наверное, половина микрорайона приходила кормить этих псов. Пенсионер соорудил для них логово, некое подобие шалаша, в котором сука ощенилась, принеся в мир девять(!), девять щенков, которых почти всех добрые люди сумели пристроить. Не раз я видела мужчину, приезжающего на иномарке к кладбищу специально за тем, чтобы накормить щенков. А сколько женщин, девчонок приходили к ним? Не счесть…

Получается, что они были нужны людям. Так почему? Зачем?- невольно вырывается из души. И ответа не ждешь, потому что знаешь все то, что могут тебе на это сказать.

Только бежит за спиной щенок, только стучат коготки по асфальту. Он отчего-то все еще верит людям.

Как же сложно суметь обратить полузримую вязь чувств в слова. Как трудно удержаться от фола и, не улыбнувшись застенчиво сказать: «Я не знаю, почему мне нравится эта песня, просто она трогает и все тут». Ведь, может, не стоит вовсе заставлять себя собирать клочки мысленных связей, туманные догадки и переклички, вызванные незамысловатой мелодией? Кроме тебя самого, кому это нужно? И нужно ли тебе самому копаться в собственной голове, что сродни свалке?

«Когда воротимся мы в Портленд». Интересно, как слышится другим эта песня. На меня она надевает улыбку, сразу же, стоит только услышать первые звуки, как вдруг бац, и я улыбаюсь. А ведь она грустная, очень. Однако ты не глотаешь слезы, стиснув в груди то, что может оказаться душой, нет. Наверное, даже радуешься, ощущая, как внутри начинает медленно зарождаться кураж. Он копошится, проклевывается, тихонько набирает силу, так что очень скоро ты готов закричать от ненормального веселья. Хотя крики здесь неуместны и тебе это известно, потому ты достойно несешь улыбку, щурясь на солнце. Так о чем же она, эта песня? Где находится Портленд? Это святое пристанище, в которое так страстно хочется возвратиться. В детстве? Вернуться туда, оставив за порогом все прегрешения, словно взойти на плаху и очиститься?.. Или, может быть, Портленд – наш родной порт…находится там, где был рожден дух, где впервые проснулось это дикое, родное и такое живое «я», которое потом было безжалостно переброшено сюда на землю, что так далека от дома. Или прошлое…когда солнечные лучи обращали пыль в золото, крики вечерних птиц зазывали на улицу, а ноги сами пускались в путь, не испрашивая разрешения, потому что тело и разум были едины в своих желаниях. Прошлое, которое не вернешь и не изменишь, так что остается лишь «стиснуть зубы и терпеть», заглушая память «сладким ромом»…

Ох, как печально все это и ясно. Так же бывает за день до рывка. Когда долгие ожидания и тусклый, холодный страх рассеиваются, и в твой мир, словно кто-то выплескивает стакан красок – тепло-радужного цвета. И не зная, что будет завтра, как выступишь ты или перенесешь операцию, или сыграешь на скрипке, не важно, что именно сделаешь, главное то, что ты отчетливо понимаешь, что завтра придет твое завтра, заслуженное и оплаченное прошлым. И потому-то и становится дико весело, ведь ты никогда не врал себе, а побеждать, так же как и умирать следует с музыкой, гася задорными искрами смеха, безнадежность и надвигающуюся было пустоту.

И поет кто-то внутри: «Да у меня ничего нет. Да я ничего не могу изменить и никуда не могу возвратиться, но пока я могу, я буду идти, помня о Портленде, мечтая о Портленде, боясь возвращения…

Ночь расправила складки своего плаща, расплатившись, наконец, со всеми долгами. Пока солнце красовалось на небосводе-поводке Дня, она вкалывала, как ломовая лошадь. Она могла бы этого не делать, но право надменно разгуливать с сигаркой в зубах, закутавшись в полудраный плащ, следовало заслужить. Ночь выпалывала грядки, лечила зверей, драила заброшенные дома, утешала отчаявшихся. Сколько труда, мозолей, усталости и никакой благодарности, ведь работала Ночь – инкогнито. Выбелив лицо, нацепив безликие белые вещи, опустив голову, молча выполняла задания. Робкая, покорная маска уродовала ее, и если бы кто-то распознал под ней черты Ночи, то воистину это было бы последним увиденным чудом глупца. Ночь бы не простила, мгновенным оскалом поглотила бы страх, обращая его в безумие.

Как она наслаждалась, когда, выполнив все задания, возвращалась в саму себя. Свистом вызывала чернильный дождь, жадно пила, растворяясь в дыхании черных, свободных слез. Ночь окуналась в бег, отправлялась в полет, врываясь смехом в чужие сны. Никто не смел нарушить ее забав. Только День.

Маленький мальчик вставал за спиной и молча смотрел. Ночь старалась не замечать. В белой футболке, замызганной грязью, в смешных шортиках и с потерянными глазами. Он, может быть, и не видел Ночь, его голубой и такой мягко застенчивый взгляд был далек и приглушен слезами.

-Чего надо? — вороной взвивалась Ночь. – Уходи прочь, — взметалась брызгами смоляных и огромных крыс. – Противный мальчишка!- злыми слезами ругалась она и курила-курила. В раздражении начинала сдергивать с себя плащ, чуть ли не до крови прокусывала губы прежде, чем подойти к малышу. – Ну, пожалуйста, Маленький, иди домой. Хочешь, я провожу тебя? – осторожно и боязливо касалась его щеки пальцем.

Малыш молчал. А потом просто подавался вперед и обнимал Ночь. Так обнявшись, они плакали до рассвета. Как больно давило в груди у обоих, когда каждый глоток воздуха давался с трудом, словно у них были сломаны ребра.

-Мне пора, — Ночь отстранялась от Малыша. – Удачного тебя праздника, Милый…

-Не уходи! Пожалуйста…

-Ты же знаешь, что не могу. Мое время уходит с твоим появлением, Маленький.

-Я не приду больше! Честное слово!..

-Тс-с… не болтай ерунды, ты же знаешь, что придешь.

-Но Ма…Я Люб… выдыхал Малыш в пустоту, успевшую в очередной раз спрятать от его глаз Ночь.

-Я буду искать тебя!

Время не щадит Малыша. Он быстро взрослеет, синева его глаз оборачивается серой пленкой, детство исчезает только начавшись. Но он не перестает искать Ночь до самого конца. И в самом начале все же находит ее…

-Значит, вы гарантируете, что я всегда смогу слышать звон телефона в голове? И что вы прямо сейчас можете провести эту операцию?-

Наверное, в десятый раз спросил я продавца.

— Да, это займет не более получаса,- ответил он, скосив при этом глаза на часы, приближалось время обеда, который добродушный толстяк, видимо, боялся пропустить.

Огромная залитая светом комната, посередине лишь стол, за которым сидит продавец, и напротив стул, где уже сижу я. И все… Ни пылинки, ни клочка бумаги, кругом стерильность и подавляющая пустота. Я бы с ума сошел, если бы мое рабочее место выглядело таким образом. Хотя скоро оно будет очень на него похоже.

— Вы уже определились с выбором мелодии? — Нетерпеливо спросил продавец, прервав мои размышления. – Смею напомнить вам, что сменить ее вы не сможете сами. Для этого вам придется снова прийти к нам.

-Да, да,- встрепенулся я. Мне ужасно захотелось поскорее отсюда уйти. — Давайте уже начнем. Нужно куда-то пройти?

Отчего-то я жутко занервничал, с трудом сдерживал зевоту, которая на меня всегда нападает, если мне страшно. Как представлю, что сейчас этот толстяк будет копаться у меня в голове, так волосы шевелиться начинают.

— Нет, зачем?- Сыграв искреннее удивление, он что-то тихо произнес, и комната сама по себе стала наполняться приборами и различными приспособлениями, напоминающими почему-то пыточные.

— А вам нравится музыка Меркури?- зачастил я. — Знаете… Я был готов говорить, что угодно, но толстяк мягко прервал меня взглядом. – Шоу должно продолжаться,- ответил я на его молчаливый вопрос и через секунду уже не чувствовал ничего.

Огромный носорог гонялся по саванне за бабочкой. Жара стояла безумная, и пот сочился даже с рога несчастного животного. Такой большой и сильный, он никак не мог догнать столь беззащитное и мелкое создание. Мне показалось, что он плачет, однако красные прожилки, обвившие белки его глаз, говорили больше о бешенстве, чем о расстройстве. «Эй, носорог, бери левее! — крикнул я, решив, что должен помочь ему. «Не подсказывай,- пропыхтел он. — Бабочке же никто не помогает».

-Ну, вот все и закончилось. — Носорожья морда задрожала, задергалась и, изменив форму, воплотилась в лицо продавца.

Я по-прежнему сидел на стуле, комната была такой же пустой и стерильной, а продавец таким же толстым и беспокойным.

Руки сами потянулись к голове, обследовали каждый участок, перебрали каждую прядь волос. Все было нормальным – ни швов, ни разрезов, ничего не было.

Взглянув на часы, отметил, что прошло всего каких-то минут пятнадцать. Вот это скорость. Наука! Интересно, а про носорога и бабочку всем показывают или это мой личный бред?

— Простите, а то, что я видел, чем это было?

— Ооо,- протянул он.- Говоря простым языком, это отображался процесс внедрения в ваш мозговой аппарат определенного музыкального кода. Каждый видит перед собой уникальную картинку. Знаете, например, когда испытывали это на мне, то я видел, как бутерброд пытался стать пончиком.

Он смущенно улыбнулся и добавил: «Извините, но уже обеденное время, вот вам гарантийный талон, если мелодия вдруг сменится другой, то мы все исправим, а также возместим моральный ущерб. До свидания!»

Осенний ветер протрезвил меня, все еще было не по себе. Я нервно поежился, ну надо же…Так быстро и безболезненно! Только вот ощущение странное, словно кто-то прибрался в голове – застелил там кровать, протер пыль, рассовал по ящикам разбросанные вещи. Бред, иначе не скажешь. Еще носороги какие-то…

Через некоторое время я был уже в аэропорту. Небольшие формальности, быстрый перелет, и вот он — Северный Полюс. Вечные льды, острое и колючее, как хирургический нож, солнце. Мне предстояло изрядно потрудиться здесь, изучая повадки тюленей днем и знаки соэлтян ночью, которые они не хотели подавать, несмотря на неустанные надежды моего начальства.

Первый день я проводил в прошлое, сидя на ступеньках моего дома. Солнце ускользало за край, казалось, что оно никогда уже не вернется. Было грустно и как-то по-дикому радостно. Хотелось одновременно орать, кувыркаться и молча не двигаться с места. Целый концерт чувств приятно раздирал сущность. Я запел… такое можно было позволить себе лишь здесь. Полное отсутствие слуха у меня гармонировало с самозабвенным, никогда не смолкающим желанием петь. Выпуская наружу голос, я млел, пока меня грубо не перебили. Дрожью по нервам – словно теребя пальцами нутро – горячее, сжимающееся сердце. «Шоу должно продолжаться» неуместное, ненужное здесь старалось вырваться из моей головы.

-Слушаю,- я попытался прервать песню. Безрезультатно. – Алло,- тошнотворно противный голос все еще бьется о стенки. Наверное, битый час я орал, стараясь принять звонок. Только лед глумливо сиял во мгле, словно отражал эхо поющего во мне Фредди.

Зарывшись дома в подушку, я дождался окончания пытки. Что же случилось? Может быть, сработал пробный механизм, и завтра все нормализуется? Остается надеяться. А пока нечего тратить время, пора подниматься на вышку, зазывая робких инопланетян в гости.

Я не знаю, кто в нашем Центре решил, что установить контакт с соэлтянами можно лишь отсюда. Было сделано уже три попытки, три раза по три месяца на этой станции мои коллеги слали свои приветствия в космос. Я четвертый. Честно говоря, на это задание у нас отправлялись только неугодные и провинившиеся сотрудники. Я умудрился серьезно разозлить босса, чем и способствовал этой командировке. Был выходной день, босс звонил мне с самого утра, а я…я не брал трубку, наслаждаясь песней-вызовом. Босс решил, что я так рассеян, что не могу найти телефон и потому не отвечаю на Его звонки. И что в итоге? Отправил меня на ту операцию и сюда, на Северный Полюс, в опалу.

Второй день прошел, как первый. Только я уже не пытался петь, вместо меня это делал Фредди. Слоняясь по станции, я представлял себе свой телефон: гладкую, зеркальную поверхность, стильный переливающийся синевой цвет. Вот сейчас он лежит и звонит где-то там, далеко у меня дома. А я не могу не только принять вызов, но даже узнать, кто же хочет выйти со мной на связь. Служба доставки? Моя квартирная хозяйка? Или босс…

Кажется, я понял, в чем дело. Операция позволяет слышать телефон в голове, но не отвечать на звонки. Только такой дурак, как я мог, отправившись на Северный Полюс оставить сотовый дома, предварительно обеспечив его нескончаемым зарядом батареи… Я смеюсь и каждую ночь шлю приветы на Соэлт.

Соэлтяне молчат, может быть, их нет дома? А я так упорно звоню им. Вдруг они тоже оставили телефон дома? Надеюсь, им, в отличие от меня, хватило ума хотя бы поставить на вызов любимую мелодию...