Это был репортаж со дня награждения победительниц областной премии "Женщина года".

Среди награжденных два врача из красной зоны.

Людмила Остроумова, невролог, заведующая ковид-отделением Бугурусланской районной больницы.

— Врач — это образ жизни, а не профессия. Если ты выбрал этот путь, то не думай, что он должен как-то особо оцениваться или что ты герой. Нет...

То, что меня награждают, нахожу немножко несправедливым. Тысячи врачей работают так же, как и я.

Что я могу сказать, тем, кто легкомысленно себя ведет, пренебрегая ношением маски? То, что жизнь наша очень хрупкая, и в один момент её может прервать враг в виде вируса...

2020 год навсегда разделил жизнь на "до" и "после". Помимо многого другого, вдруг стало понятно, что важно, а что совсем нет...

Этот рассказ не вышел во второй тур Фантлабораторной работы, но мне он дорог. Если не трудно, то, пожалуйста, скажите о нем пару слов. Как он прочитался? Какие впечатления оставил? Если совсем не понравился и даже не дочитался до конца, то тоже скажите об этом! Пожалуйста =)

Марта и Маргарет

Сквозь застывшее от холода окно – всё в морозных узорах – я видел Марту красно-бурым пятном. Это пятно билось об углы кухни, как желающая улететь из комнаты бабочка или птица.

Иногда к ней притягивалось серое, и я отворачивался. То был Марк, и я не хотел его видеть.

Они ждали меня. Надо подойти к дверям, протянуть руку к звонку и нажать на кнопку. Марта встретит меня воспаленным взглядом. Поцелует в щеку или сразу поведет в детскую?

От мысли, что поцелует, становится жарко и мерзко. Не надо, нельзя думать об этом. Где-то там, под одеялами, умирает Нэ, и Марта верит, что я могу спасти её дочь. Как спас Веру и Лео.

Правда, я не спасал. Так получилось. Но разве это объяснишь? Последние дни прятался в детском бункере. Зачем? А вы бы хотели объяснять матери, у которой умирает ребёнок, что вы не Господь? Или ребенку, чьих родителей завтра не будет?..

Я не виноват, что город сошел с ума, когда близнецы выздоровели и блаженная Маргарет разнесла по всем улицам весть, что я их вылечил.

Вчера в бункере меня нашел Марк. Он ни о чем не просил. Только смотрел, и в его глазах была Марта.

Он стоял, согнувшись втрое. Потолки в бункере низкие, мы ведь строили его детьми, с тех пор выросли все, а больше всех Марк. И сейчас он стоит, и спина его будто держит крышу. И будет держать, сколько я захочу. Я лежал, смотрел на него в ответ и вставать не хотел. Наше детское укрытие, спрятанное между камнями и вековыми зарослями куманики, слабо пропускало свет. И я, погрузившись в полудрему, не хотел окончательно просыпаться. Но Марта в его глазах плакала, ей снова было пятнадцать, и она, жалея разбившуюся ласточку, прижималась ко мне, и я слышал, как билось сердце. Этот звук – быстрый, пугливый – вошёл в меня и с тех пор не переставал стучать. Туго, тупо, наполняя неосознанной болью всё части моего тела. И в эти моменты бункер наполнился до краев одним только сердцем. Разбухшим, черным от внутренней копоти и работы. И я потерял сознание, а когда очнулся, Марка уже не было. Темнота наползла на меня, и я долго отдирал её от себя. И когда получилось встать, пошёл. Медленно. Очень медленно. Перебираясь от дерева к дереву, а потом от дома к дому, боясь встретить кого-то.

А потом мерз под окнами. Я не лекарь, я не спасу Нэ – эту чужую девочку, не похожую на моих друзей в детстве, но меня ждёт Марта.

Жарко, как жарко, я короткими шажочками подбираюсь к двери. Прерывистые звонки, и долгое ожидание, кажущееся бесконечным. У Марты, наверное, стало больше седых волос, и взгляд теперь не такой мягкий. У некоторых горе забирает весь цвет, и даже глаза делаются безликими. Но у неё, я уверен, они такие же, как нагретые солнцем виноградины. Хоть бы двери открыла Марта.

Секунды – каждая из них как топор, и последняя забирает из меня всё тепло. Передо мной Марк. Смотреть на бывшего друга невыносимо. А еще невыносимее, что за порогом, где-то в комнате, — не открывшая двери Марта.

И я разворачиваюсь и убегаю. Бег мой такой же, как и у таракана, у которого половину туловища оторвало тапкой, и потому спина долго коченеет под взглядом Марка.

Солнце пляшет по городской площади. Здесь все, как до болезни. Деревья высокие, в ледяных узорах, танцуют под небом.

— Сынок, это ты – тот, кто смог вернуть жизнь детям блудницы?..

Я отпускаю небо и упираюсь глазами в батюшку. Как же его зовут? Не могу вспомнить. Отец Андрей или …?

Он старательно улыбается, будто знает, о чем я думаю, и говорит:

— Отец Стефан, сынок. Бывший отец.

Мне хочется сказать, что бывших не бывает, но я, кивнув ему, возвращаю взгляд вышине. Белые облака, как слова любви, сказанные черт знает когда, полустерты, неразличимы.

Батюшка, низенький и неловкий, громко дышит под боком. Он мне мешает смотреть, и я закрываю глаза.

— Говорят, ночью мороз будет.

Голос у попа звонкий, как у мальчишки. И сейчас, когда я его не вижу, кажется, что рядом стоит ребёнок.

— А после мороза болезнь пойдет на убыль. И те, кто не заразились, уже вне опасности.

Отец Стефан шмыгает носом, и оттого, что снег скрипит под его валенками, я и с закрытыми глазами вижу, как он переминается с ноги на ногу.

Что он от меня хочет? Чтобы я вылечил город? Но он-то должен понимать, что я ничего не мог сам, и это случайность. Зачем Маргарет сказала, что я спас Лео и Веру? Маргарет, с которой приличные люди не разговаривают.

Она продает пирожки у базара. Масляные, с ливером, вкусно пахнущие, только когда в животе пусто.

А под ночь, когда почти половина не распродана, а стоять больше смысла нет, Маргарет отпускает себя. Глаза у нее – голубой, разведенный с водой – полупрозрачные, будто всегда заледеневшие. А руки хоть и морщинистые, но мягкие, как тёплый воск.

— Пойдем, сынок, я покажу тебе своих птиц.

Голос отца Стефана возвращает меня на площадь. Снова холодно и горит в том месте, в которое Марта не поцеловала меня, щека. Маленькая Нэ, некрасивая девочка. Я видел её много раз – низенький лоб, нос картошкой, и эти пухлые щеки. Я нужен её матери, та верит, что я спасу её дочь, так почему я не иду к ним, а шагаю следом за батюшкой?

Тот, как старый ворон на белом снегу, кривовато подпрыгивает на ходу.

На колокольню подниматься долго, и в глазах мельтешат чёрные точки, я будто проваливаюсь в небытие и выбираюсь оттуда. Вверх-вниз, вверх-вниз, снизу-вверх. Я здесь. Я жив.

Уже на самом верху, когда последняя черная точка превращается в спину отца Стефана, я хоть и качаюсь, как пугало на ветру, но на ногах стою крепко, словно каждая преодоленная ступень, изматывая, возвращала мне часть себя самого.

Город – аккуратный, кукольный. Я таким красивым его раньше не видел. Маленькие домики – зелёные, жёлтые. Где-то вдалеке затерялся и мой. Вон там слева, прикрытый высокими тополями, дом Марка, в котором ждёт меня не открывшая двери Марта.

Так что же я делаю здесь?.. Надо спешить. Я разворачиваюсь и начинаю спускаться.

— Подожди, — голос отца Стефана резок и зол. А его рука, ухватившая меня за подол куртки, неожиданно крепка.

— Не убегай, сынок, — говорит он. – Скажи…

Он хватает меня за руку и зажимает её своими двумя – маленькими, ухоженными, с подпиленными ногтями.

— Неужели ты и правда спас детей?.. Как сумел? И почему этой твари, позорящей своим существованием имя Господа?

Я долго смотрю в его глаза – округлые и красные, как у голубя, и начинаю смеяться. Ради этого вопроса надо ли было так долго тащить меня в небеса?

Батюшка подхватывает, и мы смеемся вместе, только обоим нам не смешно.

— Я знаю, как не заболеть, — неожиданно говорит отец Стефан. – И болезнь не грозила мне ни секунды, но я не могу помочь. Даже больше, сынок, это я сгубил всех. Всех своих птиц – этих грешных, подлых уродов. Птицы созданы для полётов, а они не могли летать даже во сне, и на исповедях я был вынужден слушать их похотливые шепотки и, отпуская грехи, знать, что всё повторится снова, и опять они будут бить жен, изменять мужьям и воровать время Господне.

Он облизывает красные пересохшие губы и жадно на меня смотрит. А я думаю об одном, что батюшка сошёл с ума, а я нужен ещё там, внизу, и надо как-то выбираться отсюда.

— Эти люди — они заслужили смерть. Я хотел их смерти. А особенно этой шлюхи, которая ни разу не была в церкви. Такие не должны, не должны жить.

Батюшка дергает за веревку, и маленькие колокольчики начинают бить — один ударяет другой: перезвон набирает силу, и мне кажется, что эта морозная безумная музыка имеет плоть. Я узнаю эти переливы, всегда одинаковые, каждодневные. Мы слышали их каждый день — тихие, будто за гранью слуха — они вошли в нас настолько, что мы перестали задумываться об их природе.

Звон уже грохотал, как адская машина, как грозная конница, как грядущая катастрофа.

Батюшка, как гриф в силках, бился в веревках. Я распутал его, и он покорно поник у меня на руках.

— Я играл смерть. Я и есть эта смерть, — зашептал он и уткнулся в мои колени.

Мне хотелось его стряхнуть с себя, как жалкое больное животное, но не нашлось сил. Эти качели, когда казалось, что я снова здоров, и тут же накрывающая сознание тошнота, когда мир трепетал вокруг, без устали носили меня. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Вечер потихоньку синел, секунды будто твердели, и я краем сознания думал о рафинаде. В детстве мы с Марком грызли его, и моя бабушка ругалась, что мы испортим зубы. Бабушки давно нет, и Марк живет с Мартой.

А у Маргарет — лохматые жёлтые волосы, с колечками на концах. Всегда нечесаные, слипшиеся пряди. Если их причесать, будет, наверное, красиво. А Марта не открыла мне двери.

Я опять вспоминаю про Нэ и думаю, что уже поздно идти к ней. Однако мысль оживляет меня, и я, наконец, как отжившую ветошь, стряхиваю с колен батюшку. Он падает на каменный пол и разбивает лицо в кровь.

Глаза у него совсем сумасшедшие. Поднявшись, он подходит к самому краю. Тяжелый зимний ветер треплет зубами его одеяние.

— Виноват...я...мое безверие. И морозы не спасут. Погибнут все… А я сброшусь сейчас, и всё пройдёт, мор уйдёт. Нет, я не могу!

Отец Стефан бросается ко мне.

— Скинь меня вниз. Помоги! Спаси город! -

Я молча отталкиваю его к стене и начинаю спускаться. Гул в голове всё тише, а шаги тверже.

На улице — снег. И хрустит под ногами, как в детстве. Поднимаю взгляд — туда, к звоннице. Фигурка батюшки замерла на самом краю. Я машу ей рукой, приглашая прыгнуть, и со стороны слышу, как мой смех разрезает воздух.

Колокольный звон вторит мне.

— Бедный, бедный отец Стефан, — говорю я и больше не вспоминаю о нём.

Марк проводит меня в маленькую светлую комнату. Нэ восемь лет, у неё карие горячие глаза, и она вся полыхает.

— Здравствуй, Нэ.

Она кивает мне, говорить у неё нет сил. Если не справится сейчас, то завтра может уже не настать.

Мне нужно помочь ей, но как?..

— Нэ...ты любишь речку?

Девочка снова кивает, и я улыбаюсь ей. А потом сажусь у кровати.

— Тогда представь, что ты сейчас в ней. И вода холодная-холодная. И птицы тонко кричат. И скоро домой — мама печет пирожки — и ты должна успеть попробовать их горячими.

Я вижу, что Нэ старается, и радуюсь этому.

— Нэ, ты не успеваешь. Беги! Беги к маме! — командую я и зажмуриваюсь от своей смелости.

— Беги!

У Нэ закрыты глаза, вся мокрая, она подрагивает. Пора.

— Марта, — зову я, и прежде чем последний звук слетает с губ, она уже здесь. Марк, — говорю и ему, — переодень Нэ. Она вспотела, это хорошо, и ей нужно сейчас тепло.

А ты, Марта…сядь. Слушай меня. Представь, что Нэ бежит к тебе, а ты ждешь её на пороге. Подхвати её на руки. Прижми к себе и качай, как новорожденную.

Нет, не смей спрашивать! —

Я кричу на Марту с удовольствием. Моя нецелованная щека всё ещё горит.

— Ничего нет, кроме того, что Нэ бежит к тебе, а ты мысленно подхватываешь её на руки и носишь.

Другого совета у меня нет. Носи, качай, и чтобы к пробуждению Нэ испекла пирожки. Какие? Ты меня спрашиваешь? — снова кричу я и почему-то думаю, что толстой Нэ вредно есть пирожки. Если бы Марта выбрала меня, у нас родилась бы тонкая, как тростиночка, дочь, и все бы любовались ею и говорили, что идёт принцесса.

Марк закрывает от меня Марту и целует её в волосы, лоб, в мокрые щеки.

— Я понял, понял. Я скажу какие, а пока носи нашу дочь, как он сказал.

Кивнув Марку, я ухожу. Знаю, они справятся, и Нэ тоже выживет. И морозы убьют болезнь, и больше никто не умрет.

Снег скрипит под ногами. Я никому не скажу, что почти умер от той же болезни. Наверное, смертельный вирус нашёл меня у близнецов. Но накануне смерти пришла благодарная Маргарет и обвила меня волосами, и что-то шептала в ухо. И говорила про утро и Марту. Откуда она знала, что я люблю её? Про Марту и поцелуй. И я победил: жар оставил меня, после чего я укрылся в том бункере, позабыв, что меня ещё ждут на свете. Вера и Лео. Я обещал им воздушных змеев и мороженое. В тот день, когда я случайно проходил мимо дома Маргарет, она вылетела наружу. Как истерзанная птица — полуголая, в старом халате, и потащила в дом. К детям. Чем мог я помочь им? Не врач, не целитель. И я — испуганный — сел у кровати и начал рассказывать.

И Маргарет, сидевшая рядом, вдруг тонко запела им колыбельную. А потом сказала: это ваш папа пришел.

И я кивнул этой лжи, и вопреки себе самому поцеловал чужих детей, и сказал, что летом возьму их в лес.

Снег скрипит под ногами, я вспоминаю это и улыбаюсь. Ноги сами приводят меня к дому, в прошлом открытому каждому из мужчин.

Я прохожу внутрь и закрываю двери. Завтра я встану бодрым и сильным и вставлю новый замок.

Это фото крали много раз. Я находила его в интернете под разными статьями. Некоторые писали про своих бабушек, а иллюстрировали материалы фотографией бабушки Саши. Кто-то предлагал услуги знахарки, и опять же прикладывал этот снимок.

Добрый, смиренный взгляд бабушки Саши. Он-то и познакомил нас в день Вербного Воскресенья. Стояла у церкви – такая маленькая, беззащитная и красивая в своей старости.

Я попросила разрешения её сфотографировать, согласилась. Разговорилась, и позвала к себе на чай. И нечаянно разговор затянулся на восемь лет. В маленьком домике на улице Сухарева, на чьих дверях была красная звезда и полустертая от дождей надпись, что в доме жил участник войны, появился мой собственный стакан.

У Бабушки Саши всегда находились задания. Судьба распорядилась так, что муж – фронтовик, бывший узник концлагеря – ушёл на тот свет рано. Трагически погиб сын. Она осталась почти одна на свете. Ей помогали родственники, но жить в своем доме трудно, и она волновалась то за крышу, то за двери, то за снег у дома.

А ещё, когда совсем перестала выходить из дома, ей было очень важно, чтобы кто-то принёс крещенской святой воды.

И помню, как долго стояла в очереди у Дмитриевской церкви. Как замерзли руки и ноги. Как сердилась на бабушку и хотела домой, в тепло. Столько лет утекло с тех пор, не меньше пяти, а до сих пор помню вечер и мороз, и тех людей у храма, которые норовили без очереди набрать воды.

Бабушка Саша часто говорила: «Лишь бы не было войны». Из раскулаченной семьи, труженица тыла…сколько было в её нелегкой судьбе. И не закрылась в себе, не измучила себя и других стенаниями «За что?», когда сын погиб в аварии. Нет, только светлее стали волосы, добрее глаза и крепче вера.

В мире людей нельзя быть одиноким, если ты сам не хочешь этого. Обязательно найдётся тот, кому нужно твоё тепло и кто сам жаждет поделиться с тобой своим.

Ведь, кроме родителей и детей никого и нет на земле. Сестры и братья, отцы и матери… все рядом и надо только приглядеться и открыть двери. И тогда всем нам станет немного теплее.

Мы живем с ними бок о бок, и мало что знаем друг о друге. Про скольких из них можно было бы сказать с большой буквы «Он» и «Она». Сколько поцелуев – нежных и страстных- я видела. Собаки и кошки — неизведанные, таинственные планеты.

Чёрный пёс…сначала он шёл навстречу, потом пошёл рядом, искоса поглядывая на двухлетнюю Сашу.

Саша сказала: «Купим сырок», и мы развернулись, и уже втроем пошли в обратную сторону – в магазин.

Съел. Аккуратно и чинно, и не спеша двинулся следом за нами. Вот интересно – привередливые иной раз бродяги не едят хлеб, а сырок «Дружба» у них в чести. Что у кошек, что у собак – проверено годами.

Саша, сидя в санках, поглядывает на чёрного. А тот, будто так и надо, топает рядом.

— Хочешь, живи у нас, — говорю ему. Понял он, или нет?.. Наверное, да. Потому что пришёл и лег у ворот на снег. Утром в мороз выходишь на улицу и видишь, где он спал. В тех местах оттаял снег от тепла его тела. Стыдно перед ним.

— Идём во двор! Ну давай же! Пёс сначала заходит, а потом начинает проситься наружу. Волноваться.

Так и живет до весны за воротами. Так и отогревает собой землю.

— Крепыш, это Крепыш, — назовет его дочь в честь четвероногого героя из советского мультфильма.

Как он был бережен, нежен с маленькой Сашей. Как долго не брал из её рук сосиску, показывая, что ласка и внимание ему дороже. Как трогательно ходил за нами по всему посёлку. А потом загулял, пропал, но через две недели вернулся. И,завидев нас, отчаянно заговорил на своём собачьем. И в его скулеже было столько чувства, признания и благодарной любви.

Ласковый ко всем пёс. Мудрый. Нет, мы не купили ему конуры и не посадили на цепь. Зря?.. Может быть. Но он боялся закрытой двери и был таким самодостаточным и свободным…

Он исчез летом, когда мы повезли Сашу на море. Прощаясь, сняла с него в очередной раз пару-тройку клещей, обняла. Больше его не увидела.

И сейчас, завидев вдруг издали чёрного пса, а на улицах Оренбурга много таких, я вздрагиваю и начинаю присматриваться.

— Нет, не Крепыш, его нельзя не узнать, — говорю себе и вздыхаю.

Во дворе сидит в конуре Буба. Когда Саша его представляет, то обязательно добавляет: «Буба. Касторский».

Да, теперь у нас Буба. Его взяли с улицы глупым щенком, лающим на прохожих. Он так же прибился к нашим дверям, приладившись спать в вазоне с геранью. И во двор пошёл с радостью и принял цепь. И мы любим его и ласкаем, стараясь почаще гулять с ним, но иной раз Саша да и скажет вслух за нас двоих: «Крепыш придёт сам».

Когда Геныч вышел из дома, солнце уже поднялось высоко над городом и все улицы были залиты щедрым осенним светом. Путь на службу был одинаково ровен. Через тихие рабочие переулки с их, как под копирку, домами-капсулами, соединенными с узловой Станцией тонкими белыми проводами.

Геныч не удержался и метнул на них взгляд. К горлу привычно подкатила тошнота. Живет в городе уже год, а никак не привыкнет.

Геннадий Валерьевич Пенкин – учитель. После Разлома, когда руководством страны было решено переходить на альтернативные источники энергии и деревня погрузилась во мрак, переехал жить к дочери.

В родном Кузякино учить было уже некого. Дело к тому давно шло, но Геныч тянул. И даже когда школу закрыли, собирал учеников у себя на дому. И ничего, что всем им было за тридцать. Тракторист Кирюхин читал с грехом пополам. Живущая на пособия Лидка Волосова приходила поговорить за жизнь, и Геныч, между делом, рассказывал ей о царе Кире, Македонском и Клеопатре. Та вздыхала и в полутемной накуренной комнате её ресницы казались ресницами Сфинкса, Нефертити или даже самой Семирамиды.

С шахматной доской каждый вечер приходил сосед Миха, и Геныч разбирал с ним дебюты. За доской пился сладкий липовый чай, велся разговор о политике и, конечно, о женщинах.

Геныч никогда бы не переехал, если бы не Разлом. Но сначала уехала Лида. Пришла ей по почте открытка в конверте с гербом. Бледный тонкий листок с казенным шрифтом дрожал в руках Геныча, когда он читал Лидке вслух, что ей надлежит явиться в столицу такого-то числа. Что дескать гражданке Волосовой Лидии Павловне выпала честь послужить на благо народа, за что Правительство не оставит её и наградит за службу высокой пенсией.

Её ресницы, в тот вечер особенно длинные, её глаза, испуганные и в то же время счастливые, Геныч никогда не забудет. На следующий день Лида уехала, и маленький дом с розовым забором остался один. Окна заколотил Миха. Все говорил, что вдруг Лидка вернется.

Свое письмо тот получил год спустя. В таком же конверте. И так же читал его Геныч. И так же тревожно блестели, как и у Лиды, глаза Михи. Слова о чести и долге действовали безотказно.

Уехал и как в воду канул. Геныч тайком бросил взгляд на Станцию и зашагал быстрее.

Работа ждала его в светлом офисе. Вообще в городе всё было, как раньше. Бесшумно работали лифты, компьютеры и кондиционеры. По воздуху на уровне головы летали крошечные «жучки» — роботы, следящие за работниками.

Геныч углубился в привычные расчеты. Надо сказать, что сам он не понимал, что рассчитывает. Действовал по заданным формулам и, что стояло за «а», «с» и другими значениями, не знал. Да и не хотел. После деревни ему казалось, что жизнь закончилась. На что он мог рассчитывать в свои пятьдесят пять? Жить у дочери было в тягость, потому приходил под ночь. Ел и прятался в своей комнате. Честно отдавал зарплату и старался не мешать. Зять с безликими серыми глазками раздражал его своим каким-то монотонным равнодушием.

Больше всего Геныч теперь старался не думать. Страшно было. Где Лида? Миха? Сотни, а то и тысячи других неизвестных ему людей.

Прерывистое жужжание заставило его вздрогнуть. Как не хотел, а опять задумался, еще и на службе. Вот и маленький робот приземлился на его стол и шевелит электронными усиками. Чья воля аккумулирует его энергию? Геныч поморщился и накрыл «жучок» ладонью. Тот запищал и затих. Сначала неосознанно, а потом с полным на то правом, как если бы в кулаке его оказался комар или муха, Геныч сдавил его. Разжал руку уже в кармане.

Что теперь будет?.. Опасливо огляделся. И хотя на него никто не смотрел, Генычу показалось по спинам коллег, что они уже в курсе, и скоро о его проступке узнают все.

Вытерев мокрый лоб рукавом, Геныч заставил себя успокоиться. Каким спокойным и желанным показался вчерашний вечер, не предвещавший ничего дурного. Теперь же…

С трудом дотерпев до окончания рабочего дня, вышел на улицу.

Все чудилось Генычу, что сейчас его заберут. Кто и куда? Умом он вроде и понимал, что не сделал ничего ужасного, и порча имущества грозит не более, чем штрафом. Но дрожь внутри не унималась, и он всё чаще отдирал свой беспокойный взгляд от одинаково серых, аккуратных зданий узловых Станций. От этих ровных проводов, которые венами оплетали каждое здание.

Очередной удар ждал его дома. Квартира оказалась открытой настежь, и пластиковая голубая дверь билась о косяк, издавая при этом тонкий и жалобный звук.

— За мной приехали, — пронеслось в голове Геныча, и он застыл на месте. И долго стоял, не решаясь войти, обливаясь потом и подавляя нервную, вызванную страхом зевоту.

Будто устав ждать, внезапно вошел внутрь полутемной прихожей. Утомленный, ничего уже не желающий.

Бросилась на шею дочь. Неожиданно всхлипнул и обнял, чего не делал много лет.

— Папа, — прошептала она и вдруг добавила: «папаня».

Так называла его лишь маленькая Тася. Тонкие, как у кузнечика, ножки, чертики в глазах и хвостики-пальмочки. В три дочь уже повзрослела и перестала так звать. А в десять, приходя из школы, чаще кивала. Потом за какие-то два дня, в которые уместилось лет пятнадцать, вышла замуж, родила детей и стала кривоногой, дородной женщиной с вечно поникшим ртом.

А теперь вот снова Тася, Тасенька. Геныч неумело похлопывал её по спине. В носу щипало, и он изо всех сил старался не расплакаться.

— Ничего, доча, не плачь. Обойдется, — сказал и поцеловал в черную с проседью макушку.

Дочь отстранилась, посмотрела на него жалобно:

— Ты знаешь? Откуда?..

В комнату зашел зять. Встал у порога, и теперь они оба не сводили с него глаз.

Он замялся. Стиснул в кармане то, что осталось от робота. Весь сжался, и уж было легли на язык слова «случайно» да «не хотел», как Тася опередила его:

— Письмо вот пришло. На квартиру…

Геныч так и обмер. Вот и до семьи добрались.

Пока дочь и зять молчали, стараясь не смотреть друг на друга, он уже все решил. И когда заговорил, голос звучал твердо и четко.

— Значит, так, Тася. Я пойду. Ведь тоже прописан.

Всплеснула руками дочь, и Генычу почудилось, что пробежало по её лицу не удивление, а облегчение. На то видать и надеялась дочурка.

Нет, не обиделся. Поймал себя на том, что улыбается. И впервые за год на равных сел за стол. Уверенно подвинул к себе тарелку.

Тася и зять топили глаза в стылом супе, а Геныч наоборот. Будто сидел здесь впервые. Косился то на картину, висевшую над столом, то на старой модели электроплиту, то останавливал взгляд на телевизоре, деликатно не включенном в этот вечер.

Разошлись спать, как обычно. Только дочь встала на цыпочки и поцеловала Геныча в лоб, прежде чем скрыться в спальне.

Утром он её уже не увидел. Всю ночь не спал, провалился в тревожное забытье на рассвете. И вот один в квартире. На кухонном столе белеет письмо.

Взял его Геныч. Прочитал с усмешкой. И куда явиться надо и какая за это полагается высокая пенсия.

Добирался до указанного места долго. Сентябрьский воздух прохладный и светлый, им так хотелось дышать. Березка у дороги – вся рыжая, как лиса, уронила Генычу за шиворот листок. И он неожиданно рассмеялся. Неловко и хрипло.

Аккуратно, как древнюю вазу, нес Геныч на своем лице улыбку. Улыбаясь, вошел в двухэтажное здание с помпезной табличкой на двери: «Альтернатива будущего».

Молодой человек, лет тридцати, с унылым и безразличным лицом, долго говорил ему о чести и долге. И о высокой пенсии.

— Простите, — вдруг перебил его Геныч, — а вы знаете, хоть кто-то вернулся обратно?..

— Что? – чиновник заморгал большими карими глазами. Геныч повторил вопрос, но ответа так и не дождался. Неловкая пауза затянулась настолько, что Геныч махнул рукой. Мол, всё равно, можно не отвечать.

Когда молодой человек сказал, что пора двигаться к месту назначения, ноги Геныча обмякли и спускался он на улицу, слегка покачиваясь.

У здания их уже ждал дорогой черный автомобиль. На таком Геныч не ездил никогда в жизни.

Плавно повез его чиновник по городу. Геныч закрыл глаза и открыл только, когда машина остановилась.

Станция ждала героя Отечества, и Геныча завели в нее, как ребенка, за ручку.

Внутри это была обыкновенная комната. Разве что без окна. Удобное кресло, диван, кровать и холодильник.

Пока Геныч осматривался, все тот же кареглазый чиновник уселся на кровать и принялся разматывать клубок проводов.

— Вечно за других работать приходится, — посетовал он вслух, — вы сядьте пока.

Геныч покачал головой и остался стоять.

Прошло пять минут или пятьдесят – Геныч не знал – когда молодой человек поднялся и мягко толкнул его.

Мелькнул в воздухе шприц, игла быстро вошла куда-то под горло и Геныч отключился.

Приходил в себя медленно, по частям. Голова болела нещадно, и очень хотелось пить. Поднявшись, Геныч чуть не запутался в проводах. От каждого его пальца, от головы и спины тянулись белые проводки, уходившие в глубину вмонтированного в стену компьютера.

Геныча затошнило. Он закрыл глаза и долго не открывал их. Но время не переждешь…

Уже через пять минут он пил холодную минералку и заедал ее котлетой.

Через десять листал порнографический журнал, обнаруженный под столом.

Через тридцать плакал. Крупные капли падали на пол, глаза резало от боли. Наплакавшись за всю жизнь, Геныч понял, что это в последний раз.

А через час он услышал их. Миху, и Лиду, и еще сонм незнакомых голосов. Все они были рядом, шумели где-то за темечком и радовались его появлению.

Лида улыбнулась ему, и Генычу в темноте почудились её белые чуть кривоватые зубы.

— Будто снова в деревне, — сказал он и впервые ощутил ток, побежавший по проводкам.

— Вот вам и энергия, — догадался Геныч, и гнев вспыхнул в нем, отчего движение тока усилилось.

— Да, — откуда-то издалека раздался голос Михи, — а сильнее всего кормит столицу ненависть. Нам отсюда не выйти уже.

Утомленный, потрясенный, больной Геныч вдруг вспомнил березку-лису и покачал головой, отчего провода запульсировали.

— Они знают про нас? Что мы ощущаем друг друга?

Единогласное тысячекратное «нет» донеслось в ответ.

Потянулись сутки, в которых не было больше дня и ночи. Время стало одинаковым, как страницы в книге.

Каждый день появлялись новенькие, и Геныч ощущал, как росла невидимая непонятная мощь.

— Мы еще можем. Мы раскачаем, — думал он и ощущал ток. Только мысль, что где-то там вдалеке Тася с его помощью разогревает суп или смотрит фильм, лишь радовала его.

Когда же он вдруг вспоминал её неловкую кривую фигуру и макушку с проседью, то нежность волной окатывала душу, и провода чуть не звенели, перекачивая энергию.

Геныч давно заприметил это, и один раз попросил всех подумать о чем-то своем, родном.

И один за другим стали загораться внутри светлячки. Будто звездная сеть раскинулась перед Генычем, и он пошел по ней вперед, собирая за пазуху мерцающие искры. А потом перешагнул за невидимый край и рванул на себе рубаху.

Бабочками они взлетели от него вверх, чтобы тут же упасть на космическое темное полотно ночи. И на месте каждой разбившейся бабочки появлялась планета. Они кружились, вибрировали, и Генычу чудилась в этом мерном звуке забытая, успокаивающая его песня, которую когда-то давно пела неизвестная ему женщина, качая на руках младенца.

А через мгновение Геныч упал сам и, падая, успел вспомнить рыжую березку, трехлетнюю Таську и робкие лица всех тех, с кем работал последние месяцы.

— Как они теперь там – без света? – подумал он, прежде чем разбиться на миллиарды солнечных брызг.