Есть в русском человеке особая черточка. Очень он любит узнавать, как к нему относятся. Это нечто женское, сравнимое с тем, когда супруга крутится в новом наряде перед мужем и спрашивает: "Как я тебе? Хороша?". 

Испокон веков мы приглашаем иностранцев, тратимся на угощения. Показываем всё лучшее и ждем похвалы. Только последняя не приходит. Наше радушие и хлебосольство отчего-то расцениваются, как расточительство и бесхозяйственность. И вызывают чаще презрение, смешанное с завистью.

Но статья не об этом. Здесь собраны будут цитаты о России известных во всем мире литераторов. Очень неожиданные высказывания и не совсем, к сожалению, лестные. 

Писали о России и Джон Мильтон, и его американский тезка, собрат по перу, Нобелевский лауреат по литературе Стейнбек. И автор прославившейся «Алисы в стране чудес» Чарльз Доджсон. И многие другие. Любопытны впечатления каждого. 

«Дневник путешествия в Россию в 1867» Чарльза Доджсона читать и грустно, и смешно. В нем можно найти много обидного, но в то же время и отрадного.

Приятно, что Петербург известный профессор математики из Оксфорда нашёл едва ли не самым чудесным городом (см. цитату ниже). А игру актёров нижегородского драматического театра «по-настоящему первоклассной». И это при том, что сам слыл заядлым знатоком и  любителем драматического искусства.  А ещё Доджсона восхитили работы русских художников, увиденные им в Эрмитаже:

«Но, возможно, самая поразительная из всех русских картин — это морской пейзаж, недавно приобретенный и еще не получивший номера; она изображает шторм: на переднем плане плывет мачта погибшего корабля с несколькими уцелевшими членами команды, цепляющимися за нее, сзади волны вздымаются как горы, и их вершины обрушиваются фонтанами брызг под яростными ударами ветра, в то время как низкое солнце сияет сквозь более высокие гребни бледно-зеленым светом, который совершенно обманчив, в том смысле, что кажется, будто он проходит сквозь воду.

Я видел, как этот эффект пытались воспроизвести на других картинах, но никому не удавалось это сделать с таким совершенством».

Чья картина так восхитила писателя? Может быть, Айвазовского?..

Не случайно упомянула о Петербурге, о нем создатель «Алисы» пишет:

«Он настолько совершенно не похож на все виденное мною раньше, что я, наверное, был бы счастлив уже тем, что в течение многих дней просто бродил по нему, ничего больше не делая. Мы прошли от начала до конца Невский, длина которого около трех миль; вдоль него множество прекрасных зданий, и, должно быть, это одна из самых прекрасных улиц в мире: он заканчивается (вероятно) самой большой площадью в мире, Адмиралтейской площадью, длина которой около мили, причем б́ольшую часть одной из ее сторон занимает фасад Адмиралтейства».

Впрочем, и Москву Доджсон называет чудесным городом, правда, здесь уже чудится ирония:

«Мы уделили пять или шесть часов прогулке по этому чудесному городу, городу белых и зеленых крыш, конических башен, которые вырастают друг из друга словно сложенный телескоп; выпуклых золоченых куполов, в которых отражаются, как в зеркале, искаженные картинки города; церквей, похожих снаружи на гроздья разноцветных кактусов (некоторые отростки увенчаны зелеными колючими бутонами, другие — голубыми, третьи — красными и белыми), которые внутри полностью увешаны иконами и лампадами и до самой крыши украшены рядами подсвеченных картин; и, наконец, город мостовой, которая напоминает перепаханное поле, и извозчиков, которые настаивают, чтобы им платили сегодня на тридцать процентов дороже, потому что «сегодня день рождения императрицы».

Вообще «Дневник» крайне лаконичен, несмотря на то что Доджсон добросовестно описывает, что ему приходится есть и пить. Кислые щи он не оценил, а вот мороженое нашёл замечательным.

Обиден его финальный полувывод, если его можно таковым назвать. Он неприятен настолько, что хочется тотчас разочароваться в писателе. Но это было бы слишком по-детски, ведь в этом наблюдении, возможно, есть правда, пусть и горькая:

«Было приятно наблюдать, как местность становится все более обитаемой и культурной по мере того, как мы все дальше продвигались на территорию Пруссии: свирепый, грубоватый на вид русский солдат сменился более мягким и вежливым прусским; даже сами крестьяне, казалось, были на порядок выше, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости,— русский крестьянин, с его мягким, тонким, часто благородным лицом, более напоминает мне покорное животное, давно привыкшее молча сносить грубость и несправедливость, чем человека, способного и готового постоять за себя.»

Невозможно сейчас утверждать, что сподвигло писателя вообще отправиться в Россию. Известно лишь, что путешествовал он вместе с другом, и турне было приурочено к 50-летию пастырского служения митрополита Филарета, которое широко праздновалось русской православной церковью.

Сам дневник писался исключительно для себя, издан был лишь десятилетия спустя после смерти Доджсона.

Политик, не поэт

Перескочим теперь на двести лет назад и заглянем в труд культового английского поэта и политического деятеля Джона Мильтона, занимавшего пост правительственного секретаря для латинской корреспонденции при Оливере Кромвеле.

Господи, подумать только, они уже отрубили монарху голову и сделали главным бывшего пивовара, а у нас еще не родился Пётр Первый и царствует его батюшка, Тишайший Алексей Михайлович. К нему-то сэр Мильтон и писал от имени Кромвеля одно из посланий на латыни. Да, как точно сказал в свое время классик: «Что надо Лондону, то рано для Москвы». Насколько позже пришло к нам время таких переворотов. Впрочем, я отступаю от темы. Важны впечатления Мильтона о России, а они, мягко скажем, нелицеприятны и даже возмутительны. Можно ли так говорить обо всем народе, как сказал о русских Мильтон в своей «Московии», изданной уже после его смерти примерно в 80-х годах XVII века:

«Они невежественны и не допускают учения среди себя; величайшая приязнь основана на пьянстве; они величайшие болтуны, лгуны, льстецы и лицемеры, чрезвычайно любят грубую пищу и вонючую рыбу».

А ведь в предисловии Мильтон пишет, что цель его труда в том, чтобы дать объективное и подробное представление о стране, не утомляя читателей излишними описаниями.

Неужели такая оценка столь важна и…объективна?.. Вот ещё одно его наблюдение:

«Нет людей, которые жили бы в большей нищете, как бедные в России: случается им перебиваться не имея ничего, кроме соломы и воды; зимою едят, вместо хлеба, высушенную и сжатую солому, а летом траву и коренья, древесную кору во всякое время считают они лакомством. Многие, однако же, умирают на улице с голода, и никто и не думает помочь им, или даже обратить на них внимание».

Только историки утверждают, что сам Мильтон в нашей стране никогда не был. И языка русского не знал. Что же, видимо, политика в нем было больше, чем поэта.

Ванны и чиновники

Но включим машину времени и перенесемся в 1947 год. Именно в это время путешествовал по Советскому Союзу лауреат Нобелевской премии по литературе Джон Стейнбек. Американский писатель посетил Москву, Сталинград. Побывал на Украине и в Грузии. И оставил искренние впечатления. Он не льстил, что-то вызывало у него жалостливую улыбку и насмешку, а что-то восхищение. Он не писал сентенций. Скорее выразил свои наблюдения, которые и сейчас не потеряли злободневности. Вот несколько довольно размашистых цитат из его «Русского дневника»:

«Мы слышали о русской игре ― назовем ее «русский гамбит», ― выиграть в которой редко кому удается. Она очень проста. Чиновник из государственного учреждения, с которым вы хотите встретиться, то болен, то его нет на месте, то он попал в больницу, то находится в отпуске. Это может продолжаться годами. А если вы переключитесь на другого человека, то его тоже не окажется в городе, или он попадет в больницу, или уедет в отпуск. Одна венгерская комиссия в течение трех месяцев пыталась вручить какую-то петицию, на которую смотрели, как я полагаю, без одобрения, сначала конкретному чиновнику, а затем ― кому угодно. Но встречи так и не произошло. А один американский профессор, блестящий, интеллигентный и добрый человек, несколько недель просидел в приемных со своей идеей студенческого обмена. Его так никто и не принял. И нет способа противостоять этому гамбиту. От него нет никакой защиты, единственный выход ― расслабиться»;

     2. «Сложилось мнение, что русские ― худшие в мире пропагандисты собственного образа жизни, что у них самая скверная реклама»;

3."Наша ванная, а мы прославились по всей Москве, обладая собственной ванной, имела ряд особенностей. Войти в нее было не так-то просто, ― нельзя было открыть дверь и зайти, потому что на пути двери стояла ванна. Кому нужно было в ванную, делал шаг внутрь, заходил за раковину, закрывал дверь и только потом имел возможность двигаться по ванной комнате. Ванна неустойчиво стояла на ножках, и если, сидя в ней, сделать неловкое движение, она подпрыгивала, и вода лилась на пол.Эти отличительные черты нашей ванной подходили ко всем ванным, которые мы видели в Советском Союзе. Может, есть и другие, но нам они не попадались. В то время как все краны текли ― в туалете, над раковиной и в самой ванне, ― все водостоки были практически водонепроницаемы. Когда вы наполняли ванну, то вода стояла, а если вы выдергивали затычку, то это не производило никакого эффекта ― вода оставалась в ванне»;

Джон Стейнбек и Роберт Капа в Москве. 1947 год.Фото: Robert Capa / International Center of Photography / Magnum Photos / East News

4.Грузия ― это волшебный край, и в тот момент, когда вы покинули его, он становится похожим на сон. И люди здесь волшебные. На самом деле, это одно из богатейших и красивейших мест на земле, и эти люди его достойны. Теперь мы прекрасно поняли, почему русские повторяли:

― Пока вы не видели Грузию, вы не видели ничего.

5. Футбол ― самый популярный вид спорта в Советском Союзе, и футбольные встречи между клубами вызывают больше волнений и эмоций, чем любое другое спортивное событие. Во время нашего пребывания в России по-настоящему жаркие споры разгорались только в одном случае ― когда дело касалось футбола. [/b]

Много еще любопытного можно найти в «Русском дневнике» Стейнбека. Как, впрочем, и в произведениях Мильтона и Доджсона. Вызывают большой интерес и записи романиста Мориса Бэринга (1847-1945), который в 1905 году работал военным корреспондентом в лондонской газете «The Morning Post» и освещал события Русско-японской войны. После он напишет несколько книг о России, наибольшую популярность приобретет произведение «Русский народ», изданное в 1911 году. 

Вот небольшая подборка из высказываний Бэринга:

«Часто русский испытывает острый страх перед ответственностью, боится начальства, шарахается от всего нового и взирает с опасливой подозрительностью на людей, готовых брать ответственность на себя и обнаруживающих какую бы то ни было самостоятельность. Стоит заглянуть в бумаги любого российского административного учреждения — скажем, волостного правления, — как сразу замечаешь, что они насквозь пропитаны этой чрезмерной осмотрительностью и боязливостью. Обычный русский по природе своей демократ, в хорошем и плохом смысле этого слова. Под плохим смыслом я подразумеваю ту особенность демократического душевного склада, которая внушает русскому пугливую антипатию к любому незаурядному человеку, смело выражающему свое мнение и на деле доказывающему свою нравственную независимость и мужество. Этот контраст между интеллектуальной смелостью и малодушным поведением вполне сообразуется с другим контрастом — между способностью русского к выплескам неистовой энергии и его склонностью бездельничать, полагаться на авось, на laissez-aller, которую он обнаруживает ничуть не реже».

"Если бы нас попросили выбрать в истории или литературе три типа, совокупно выразивших английский характер, и, положим, мы бы назвали Генриха VIII, Джона Мильтона и мистера Пиквика, — какие три русских типа, также выбранные в истории или литературе, соответствовали бы им и суммарно воплотили характер русский?Я бы ответил так: Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. И добавил, что почти в каждом русском есть что-то от каждого из них".

Эти слова про политическую свободу кажутся удивительно точными. Известно, что Бэринг хорошо владел русским языком. Многое из того, что он написал о русских, неприятно читать, как неприятно читать любую критику в свой адрес, но его замечаниям трудно отказать в справедливости. Как трудно и отринуть вопрос, а имеет ли кто-либо вообще право на подобные обличения всего народа в целом. Я не могу припомнить ни одной книги русского автора, в которой бы порицался какой-либо другой народ, подмечались недостатки и достоинства с упором на первое. Сама мысль издать такую книгу кажется недопустимой и неэтичной.

Закончу статью скорее положительными словами об "этих русских". Машина времени вернет нас назад, во время революции и становления СССР. Именно в этот период жил и работал в нашей стране французский филолог-славист Пьер Паскаль (1890-1983). Семнадцать лет, проведенных в России, дали ему возможность лучше других узнать здешних жителей. 

Вот что он, помимо всего другого, написал в своем личном дневнике, который вел с 1916 по 1927 год, находясь в нашей стране:

"Русский подчиняется не столько закону, сколько влиянию того, кто сумеет завоевать его доверие".

"Русский народ — самый христианский из всех, поэтому для него так соблазнительны социалистические принципы. Русские яснее всех ощущают человеческую слабость и, главное, слабость отдельного человека".

"Черта русского — смирение; на первом месте — недоверие к выскочкам; демократизм русского народа; власть была ему навязана сверху; это что-то вроде покрывающей его крышки".

"Отношение к смертной казни и к войне как к чему-то отвратительному".

"Несмотря на свою покорность и бездеятельность, русские никогда не забывают о том, чего хотят, и никакое внешнее влияние не способно сломить их глубокую спрятанную волю. Разум подчинен душе — совсем не то, что на Западе, где смекалку часто ставят куда выше доброты".

Пожалуй, после этих слов Паскаля можно смело поставить точку. Ведь тех, кто говорил и судил о нашем народе, ещё много, и цитировать можно едва ли не бесконечно. А смысл? Немного утолили любопытство, потратились на чтение чужих умозаключений, не всегда честных, и будет. Время лучше других показывает, какие мы есть.

Вот и после этой встречи прошли уже годы. Бабушка Катя, жива ли ты? На стадион давно перестали пускать "простых" людей. Какое-то время мы, молодёжь, перелазили через забор и всё равно бегали. Потом перестали. Нельзя, так нельзя. Сколько раз хотела написать материал, что нельзя закрывать стадион от людей, даже встретилась с директором, а всё так и не сделала статьи. От разочарования, от какой-то горечи и осознания, что всё бесполезно.

Бабушка Катя... Такая стойкая и такая прямая...

(Простите меня, подписчики "Фотоманьяков", что от меня приходят скорее тексты, чем фото. Как иначе показать этих людей? А так вижу, читаете...

Советская

2015

Она приходит на стадион почти каждый день. В любую погоду и время года. Летом бегает. Зимой встает на лыжи. Наблюдая, как она пробегает свою 10-километровую(!) норму, много раз думала, что в таких людей мы больше не вырастаем. То ли не хотим, то ли уже не можем. Все в Бабушке Кате говорит о жесткости характера и непреклонной целеустремленности, свойственной советскому человеку, привыкшему всё личное подчинять общественному и, не жалея себя, всегда поступать, как должно.

Давно хотелось, узнав о её судьбе, написать материал, но она всё отказывалась. И вот месяц назад подошла сама.

— Вас интересуют воспоминания о Великой Отечественной войне? Я вам принесу кое-какие записи, будет интересно — напечатаете, сказала она. И буквально на следующий день у меня в руках был скромный листок. В небольшом рассказе уместилась Война. Она перед вами:

Серёжа

1942 год. Февраль. Группа бойцов морской пехоты ценой огромных жертв вышибла немцев из нашего посёлка, обеспечивая свободный проход железнодорожных поездов из Азова в Ростов.

С полуночи до рассвета шла ожесточенная пальба из винтовок и пулеметов. К утру стало все затихать, и в это время во дворе дома послышались громкие голоса. Двери отворились ( они никогда не запирались) и вошли четверо матросов в бескозырках, неся на руках раненого. Это был юный матрос. Когда того положили на кровать и мама увидела его рану, то упала в обморок. Вся спина юноши представляла собой кровавое месиво. Было видно ослепительно белую кость правого плеча.

Бойцы, попросив сделать все возможное, ушли. Мама, вскипятив воду и налив её в чашки, посадила меня на табуретку рядом с Сережей (так его звали) и велела вытирать тряпочкой, смоченной в воде, его лицо и шею. Сама же, сделав отвар из богородской травы, наложила на открытую рану компресс.

Я сидела рядом с Сережей. Он почти все время глухо стонал. Ему было всего 19 лет. Иногда, приходя в сознание, он ласково говорил со мной и целовал мои пальчики. Я спросила у мамы, почему он так делает. В ответ она сказала лишь: «Ты просто тоже его поцелуй». А так как я не умела этого делать, будучи совсем маленькой, то просто лизала его язычком, и все спрашивала: «Мама, мама, а почему Сережа такой соленый?». Мама лишь плакала.

Так прошло пять суток, и только стало казаться, что ему полегчало, как пришли моряки и забрали Сережу. Когда они его уносили, он все шептал мне: «Я вернусь, Сестренка!».

Я долго еще потом спрашивала маму, почему он не приходит. Конечно, больше я его не увидела. Он, наверное, погиб. Прошло более 70 лет, но через прошедшие годы и сейчас слышу его слова: «Я вернусь, Сестренка!».

ЕКАТЕРИНА СТРИЖИЦКАЯ

Через несколько дней произошла ещё одна встреча с бабушкой Катей. Мы говорили там же, на стадионе, зайдя в одно из зданий. Стекала грязная вода с лыжных ботинок на пол. Виновато плелись друг за другом секунды — время медлило, отворачивалось от страшных и болезненных слов. Около года посёлок, в котором жила маленькая Катя, то занимали немцы, то отбивали наши. По её словам, в оккупации жили какое-то время в 41-м, 42-м и 43-ем годах. Больше десяти месяцев она, первоклашка, ходила в немецкий класс.

— Нас было 18 девочек и 8 мальчиков в этом классе. Все голубоглазые и белобрысые. Учили две немки. Ничего плохого нам не делали, но разговаривать и писать разрешали только на немецком. Один раз лишь, когда одна из нас отказалась это делать, «учительница» подошла и потянув её вверх за косицу, приподняла над стулом, с силой стукнув лицом о парту. Это был единственный такой случай. Я долго потом помнила все немецкие песенки, а сейчас уже позабыла их

Не приведи Господь, чтобы вас расстреливали

До сих пор перед глазами Бабушки Кати стоит улыбающееся лицо рыжего пилота. В бреющем полете его самолет кружит над девочкой, бегущей с кошелкой в руках. В какой-то момент она, не удержавшись, падает и мимо неё проходит пулеметная очередь

— Я и сейчас вижу его, стреляющего в меня и улыбающегося во весь рот, — говорит бабушка Катя. Ей пришлось это пережить, возвращаясь домой с железной дороги, куда она носила обед своему отцу, трудившемуся путейцем. Тот работал на ветке «Ростов-Азов», которую постоянно бомбили.

Второй отчаянный случай, когда немцы едва не изуродовали мать, произошел уже во время оккупации. В их дом распределили солдат.

— Они заставили маму нагреть им воды для ванной и затем, раздевшись до пояса, обтирались. Мы, трое детей, лежали в углу на кухне. Тут же была и мама, ставшая ругаться, что они полуголыми при нас ходят. Услышав её, в комнату вбежал немец и схватился за кастрюлю с кипятком. Я каким-то шестым чувством поняла, что он хочет её обварить. Заорав, уцепилась за него. На мой крик прибежал их командир. Схватил этого за шиворот, и я услышала: « Nein , nein ” и затем на немецком: «Прекрати, девочка плачет!», на что ему тот ответил на чистом русском языке: «А ты только послушай, какими словами она нас поносит».

Я спрашиваю бабушку Катю, тот, изверг нашим был? Предателем? Она качает головой, говоря, что не знает. Просто такое вот было. Вообще про немцев не может сказать, что они их обижали. Всю грязную работу за них делали полицаи.

— Фрицы придут, то полицаи ( которые из наших же, местных украинцев) всё для них отнимут, пройдясь по домам. Наши придут — сами всё отдадим. Если бы вы только видели, как им тяжело приходилось....

Без оружия и без поддержки

— Всему тому, о чем сейчас расскажу, я была свидетелем. Наши наступали на посёлок, чтобы выбить немцев. Шли цепью, которую замыкал человек в белом полушубке. И вот рядом с нашей калиткой приостановился юный боец, ну совсем ещё мальчик (в 50(!) метрах от него уже были немцы!) и крикнул этому крайнему: "Дай мне автомат!". Тот в ответ ему матом: "Видишь фрица? Отними у него!".

Мама мне потом говорила, что это заключенные были, добавила бабушка Катя. Странным получался наш разговор. Слишком уж горьким, открывающим то, о чем раньше предпочли бы умолчать. Но ведь было это. И свои, ставшие сразу же полицаями, и безоружное "живое" мясо, посылаемое командирами на убой. Всё было, а мы всё равно победили. Благодаря людям, земле, вере. Помнит бабушка Катя, как всем селением спасали еврейку. Прятали её под разросшимся кустом сирени. Еду ей носили дети, в том числе наша героиня. Только всё равно не уберегли. Немцы её убили, несмотря на то, что лет ей было за семьдесят...

Эпоха большой нелюбви

А что после войны, бабушка Катя?.. Как жизнь устраивалась? -

— Поступила в 1949-м в авиационный ростовский техникум. Закончила и по распределению приехала в Оренбург. И здесь все 38 лет отработала на "Стреле", — тут замолчит на секунду наша героиня, улыбнется очень быстро глазами и скажет:

— Последняя ракета, которую я сделала, ещё стоит на вооружении. На вопрос, как называется, ответит: "Не скажу, мало ли".

И мы не станем больше возвращаться к этой теме, лишь единожды она обмолвится: "Вернись всё назад, не пошла бы я оружие делать. Перед человечеством как-то неловко".

Попрощаемся с Екатериной Николаевной, уйдем со стадиона с символичным названием "Прогресс" каждая своей дорогой. Только долго будут в голове вертеться её слова: "Замечаю много хороших молодых людей здесь, но нехороших все-таки ещё больше. Благородные натуры воспитываются в результате труда, а сейчас мало трудятся – всё больше работают. В чем разница? Труд – это то, что ты создаешь своими руками или головой и ни в коем случае не перепродажа чего-то. Мне последнее время вообще кажется, что мы сейчас не живем, а выживаем. Доброты стало меньше, без которой и без ледникового периода замерзнуть не трудно.

Екатерина Николаевна 38 лет строила ракеты на «Стреле» и...бегала. В свои 80 лет она и сейчас за одну тренировку проходит десять километров на лыжах.

— Я всю жизнь занимаюсь спортом. Чтобы быть сильной, не падать и никогда не позволять топтать себя.

День настоявшейся осени, гоняющий ветер по верхушкам деревьев. Переклики последних — разбуженных, голосящих, что скоро придёт зима и оберет их до нитки.

На улицах почти никого. Я спешу. Выходной опять подавила работа, и хочется поскорее в тепло. В Дом. Хочется в книгу, оставленную на хорошем месте. Но ещё дела. Пережевывая их, спотыкаюсь взглядом об одиночество.

Вы на минуту представьте...нищее небо. Будто кто-то на нем пытался нарисовать птиц, солнце и облака, но каждый раз ошибался и стиральной резинкой превращал листок в серый. Постарайтесь увидеть дорогу — непременно грязную с катящимися по ней, словно игрушечными машинами, и смотрящую на всё это старую женщину, сидящую неподвижно за клеткой-забором.

Листья желтые, как фонарики, опускаются наземь. Некоторые, сомневаясь, замирают, и кажется, ещё чуть-чуть и они взлетят вверх, но, увы, считанные секунды борьбы и их уже несёт по земле.

Бабушка разрешит мне присесть рядом с ней. Подниму глаза на шум поредевших верхушек деревьев. Поспрашиваю о жизни. Узнаю, что Александре Федоровне без малого девяносто лет. Что она в свои годы посадила настоящий сад. Совершенно одна. Прямо здесь. Пять шагов от ограды, совсем близко от тротуара.

Посмотрю на маленькие кусты вишен.

— Они цвели уже... Вы приходите в мае сюда, — скажет она. На прощанье помашет рукой.

Я уйду. И останется позади двор. Она. Её Осень. Её ожидание мая, когда занесет всё белым цветом — предвестником красных ягод.

2014

Та встреча была особенной. Последние дни апреля. Солнце такое шкодливое, девчачье — оно будто смеялось, напрыгивая на тебя из-за угла, и тут же обнимало.

Я плохо помню детали, а вот ощущение от встречи очень ясное. Сейчас эта статья кажется мне невыносимо "не той". За многое стыдно и неловко. Лучше надо было. Не так. Как? Не знаю. Такой Герой меня встретил. Так говорил...и нескольких часов не хватило, конечно. Пришлось бежать на дурацкое мероприятие. А надо было слушать и слушать. Герой ушёл, уже не повторить разговора. Ничего не исправить. Добрая память Марату Семеновичу Гольцеву.

КОМУ СКАЗАТЬ СПАСИБО, ЧТО ЖИВОЙ?

За окном по-весеннему поют птицы. Сидим на кухне.

— А ещё что? – время от времени, будто себя самого спрашивает Марат Семенович Гольцев. После чего рассказывает такое, чему не хочется верить. Знаешь, что было, а допускать, что так люди страдали, сил не находишь.

Наш герой прошёл всю войну. Пробивал "Дорогу жизни" в блокадный Ленинград, форсировал Днепр, участвовал в боях под Курской дугой. Оборонял Сталинград. Освобождал Украину, Румынию, Венгрию, Австрию.

Мимо смерти, ради жизни

— О чём говорить будем? – спросил Марат Семенович чуть ли не на пороге.

— Про войну? Что про неё скажешь? Ну, страшно там. А ещё что?

И вот откуда-то издалека приходят слова. Они уносят это счастливое и мирное утро. Туда, где холодно и безнадежно. Там по занесенному снегом полю движется человек. Еле переставляя ноги, шатаясь в разные стороны. Куда он идет под обстрелом немецких минометчиков?..

— Это было зимой 1942-го. Нас перебрасывали с Северо-западного на Волховский фронт. Прямой дорогой нельзя идти было, и мы окружными путями, по глухим местам, где и люди не живут, шли к цели. Снег тогда, не прерываясь, сыпал с неба: сухой, колючий.

Кухню нашу разбомбило. Питались сухарями. По паре в день. Так идешь через силу, где настигает тебя команда: "5 минут покурить", там и падаешь сразу. И на это время тебя просто нет. На Земле этой нет.

В таком состоянии дошли до какого-то села и почти сразу ввязались в бой. Немцы буквально расстреливали нас. Смотрю, слева от меня пулемет замолчал – солдату, который был за ним, прямо в спину мина попала. И практически тут же у пулеметчика, в чьем расчете я числился, заклинило затвор. Тот снял перчатки, чтобы наладить его — а мороз такой, что пальцы к железу прилипают – ничего не получилось. Тогда взводный и говорит мне:

— Сбегай к тому пулемету. Если исправен у него затвор, то тащи его сюда.

Какой там "сбегай". Я уже и ходить-то не мог от усталости. Да ещё и снега по пояс. Молча встал в полный рост и побрёл. Кругом белым-бело, а я бреду в серой шинели. Заплясали вокруг меня мины. Маленькие, как гранатки. Мне кричат свои: "ложись", а я бреду себе и бреду. Одна мысль в голове тупо бьется: скорей бы конец".

Но тут немцы, как по команде, стрелять прекратили. Медленно добрался до пулемета, вытащил затвор и так же вернулся обратно. Что заставило тогда немецкого командира отдать приказ о прекращении стрельбы? Не знаю…

Тикают часы в комнате. На руке у Марата Семеновича, на стене. Вот и в груди что-то бьется. Тяжело ёкает. Между тем, разговор тянется дальше. Вдоль всей войны растягивается.

— Такая это всё давность… Не помню многого… Даже друзей не помню всех, — жалуется герой. Вот сидит он напротив меня в майке, такой какой есть. Ордена? Они где-то в шкафу или в столе. Что значат эти значки по сравнению с благодарностью одного лишь Ивана Ивановича?

— Тогда в Венгрии, на реке Тиса, я пять человек спас, — рассказывает Марат Семенович.

Переправившись, отдыхал с однополчанами на берегу, как услышал крики. Просили о помощи "ездовые" – солдаты, перевозившие на лошадях минометы. Оказалось, что паром перевернулся, и они стали тонуть. История та долгая. Завершается тем, что спасает их Гольцев. Последним, как раз, Ивана Ивановича Деревянщенко.

Не знайте, но помните.

29 июня 1941-го ушёл на фронт Марат Семенович. Демобилизовался лишь в 1947-м. Вся его послевоенная жизнь прошла в Оренбурге. Здесь он женился. И первый свой дом построил. И отцом стал. На пенсию ушёл уже с газоперерабатывающего завода, отработав на нем семь лет слесарем. До этого, где только не трудился.

Сейчас уже правнуки подрастают. Слава Богу, в мирное время живут и не знают, что значит, чуть ли не каждую ночь идти в наступление (в начале войны наступали только в темное время суток, чтобы немца врасплох застать). Не представляют, как управляться с минометом и переносить его с места на место, когда весит он 180 килограммов. И не думают о смерти…Правда, Марат Семенович о ней тоже не думал. По иной только причине.

— То на Днепре было. Наши минометы вдоль берега стояли. Почти всех телефонистов перебили у нас. И вот затишье – временно не стреляем – меня отправляют связным к начальнику артиллерии полка. А я уже тогда наводчиком первого миномета был. Оставил я свой миномет двум новеньким, прибывшим к нам из госпиталя. На другой день возвращаюсь на батарею завтракать. Батюшки…Вместо ствола моего миномета лишь обрубок торчит. А неподалеку, на глинистом обрыве – куски мяса. Словно приклеенные. Это двух новеньких в клочья разорвало. А третьего из расчета изрешетило осколками.

А через два дня я о том уже и не помнил. Управлялся с другим минометом. Думать обо всем этом ни сил, ни времени не было.

Утренний свет потихоньку начинает "взрослеть". Падает на кухонный стол. В сжатых руках ветерана ключи. Он то постукивает ими, то, забывая о них, оставляет в стороне.

— А в чем смысл жизни?..

Услышав вопрос, фронтовик чуть ли не морщится:

— Да это пустой вопрос! Откуда я знаю. Разве сам себя сделал? А букашки зачем живут? Не скажу — не знаю! Этот вопрос нам никогда не решить и думать о том не нужно.

А в ответ — тишина

Наш герой никогда в Бога не верил. Но что-то хранило его. Берегло, может, для последующей мирной жизни. Взгляд у него светлый, доверчивый.

Кто выносит оценку человеческим судьбам? Кто каждому выделяет по ноше?.. И разделяет счастье по крохам между людьми?

Ещё зимой 41-го Гольцев чуть не отморозил ноги. Сапоги у него оказались легкими, на "одну портянку".

— Да сними ты валенки с убитого!- говорил старшина. – А я не мог. Мальчишкой ещё совсем был. Немыслимым казалось, — рассказывает Марат Семенович.

Прерывается на секунду – затихают все звуки на кухне — прежде чем выговаривает он уже знакомое и такое привычное:

— А ещё что?..

— Тогда числился в пулеметной роте. В начале войны мы, пехота, ничего не знали. Где идем – неизвестно! Придешь в какое-то село, на месте которого после немцев лишь трубы сожженные торчат. Как тут поймешь, где находишься?

Однажды зашли в совершенно пустую деревню. Ни людей, ни собак, ни кошек… Словно вымерли все. Остановились там на постой.

Взводом заняли одну избу. В передней комнате все расселись набивать пулеметные ленты патронами, а меня, как младшего, снарядили еду готовить. Отварил я чугунок картошки в мундире, залез на печку в задней комнате. Сижу себе там да картошку чищу. За дверью ребята балагурят. Светает. Слышу вдруг, как самолет пролетает. И словно бы в другом конце деревни начинает бомбочки сбрасывать. Всё ближе и ближе. Через некоторое время, будто бы рядышком совсем пролетел. Ухнул взрыв: дверь в комнату распахнулась изо всех сил и снова захлопнулась. Изба зашаталась, и мне на очищенную картошку с потолка копоть посыпалась. Вся работа насмарку! Выругался я с досады. Принялся очищать еду от грязи, как вдруг понял, что слишком тихо стало: ни звука не слышно. И вот слезаю я с печки, подхожу к дверям, а там…улица и воронка. А комнаты нет и взвода тоже нет…

А ещё что?..

И вот уже давно не слышна канонада. Прожито 8 мая 1945 года, встреченное в австрийском городе Грац. Хранятся дома у Марата Семеновича ордена и боевые медали. Что они и, по сравнению, с памятью? Израненной, как осколками этими, ставшими уже почти, что родными «а ещё что?».

И так хочется, чтобы этого никогда не было больше. Чтобы не было войн, которые разлучают семьи, выпускают на волю смерть. Это же в наших силах?..

В ящике лежал конверт. Семен долго стоял и смотрел на белеющий уголок.

Снег слепил. Солнце, выкатившись в самый центр небосвода, заливало всё стерильным хирургическим светом.

Стянув варежку, Семен стылыми пальцами коснулся заиндевевшего ящика.

Так, его не было около часа. Никаких чужих следов у крыльца. Кругом снежное, холодное, безлюдное пространство.

– Трезор, – прошептал он. И тут же еще раз, но уже уверенней, – Трезор!

Тот заскулил в ответ.

– Слава Богу…

Рывком открыл незапертую дверь. Рыжим комком вертнулся под ноги пёс.

– Но-но, чего ластишься, дурья башка.

Спешно зашёл и закрылся на засов.

Оглядел комнату. И здесь никого не было. Да и Трезор не пустил бы чужого. На столе красный телефон с выдернутым из розетки шнуром. Горка из хлебных крошек. Железный стакан с коричневым налетом по бортам, а рядом с ним нового типа френч-пресс, в котором пробки от винных бутылок.

Проникшее через занавески солнце разделило на части скатерть. Проложило белую дорожку через замызганное зеркало на стене.

Семен привалился спиной к трехногому стулу. Из-под валенок успели натечь на пол лужицы.

Конверт. Письмо…Люди!..

– Трезор, сядь рядом. – тихо попросил. Погладил по голове. И поймав – карий с золотинкой посередине – взгляд, закрыл глаза.

Сколько так просидел?.. Очнулся уже в полумраке.

Как тяжело заставить себя двигаться. Такая тишина кругом, что страшно её нарушить.

С трудом разогнулся. Заковылял было к печке, да судорогой свело ногу. От боли повалился и замер на месте. А когда нашел силы подняться, услышал хруст. Так скрипит снег под валенками.

Кто-то ходил под окнами. Семен вжался в пол и почти перестал дышать. Страх скрутил легкие.

Кто-то заскребся под дверью. Будто длинным ногтем провели по дереву.

Через секунду, когда зазвонил телефон, Семен потерял сознание.

– Маша…два выдоха, вдох.

Губы он разлепил первыми. И заново научился дышать её именем.

– Маша…

Карий с золотинкой посередине взгляд.

Она смотрела на него и молчала. На слов не хватало сил. За время его комы всё выплакала. Когда-нибудь потом она расскажет, как училась молиться.

Склонилась над ним. Коснулась ртом лба. Их тайный поцелуй.

– Маша!

В третий раз у него уже хорошо получилось. Всё будет хорошо. Так думал он, смотря на жену. И долго, – когда Мария уже ушла, – в закрытых глазах билось отражение её кулона – золотого телефона с красной эмалью. Что-то оно значило, а что – он безвозвратно забыл.