Coinmarketcap Telegram Bot

Кому нес цветы паренек? Маме, невесте, молодой жене? Помню, была жара. Тягучая, как

горячее малиновое варенье. Казалось, зной выдавливал из пространства всю юность и

живость. Ничего не хотелось, кроме как закончить дела и оказаться дома. Будто всё

вокруг заволокла дремотная лень. И вот взгляд наткнулся на этого человека. Он,

лихо переставляя костыль, спешил. Олицетворение чашки кофе для сонного и

заскучавшего мира! Торопится на свидание? А с кем? С десяток вопросов завертелось в

голове. Появилось любопытство и интерес. И всё благодаря ему – незнакомому

парнишке. И оно всегда так бывает. Только «заснешь», станешь апатичным и

равнодушным типом, как разбудят прохожие. Часто герои будущих публикаций.

Когда впервые увидела её — была осень. Сухонькая, она, согнувшись, бодро семенила по

улице. Изредка останавливаясь у какого-нибудь угла, звала кошек. А тех и не надо было

звать, они уже ждали бабушку Раю. «Я ведь, как на работу к ним», — признается потом в

разговоре. Через пару недель, когда решусь к ней подойти, доверчиво расскажет о себе, а

потом поведет в гости. Греться вкусным чаем. Маленькая квартирка на втором этаже.

Очень скромно всё. Так бывает в домах, где нет у хозяев лишних копеек. Не было

их и у Раисы Ивановны. Только каждый день для кошек покупалась вермишель, дешевая

колбаса. Выносились и птицам хлебные крошки. По мере сил, старалась бабушка

помогать всем. С горечью рассказывала за тем же чаем, как с соседями спасали бывшего

заключенного. Как больно было видеть, что молодой и никому не нужный, пропадает без

работы, дома, родных. Не сумели» поднять на ноги». Не помню уже, чем закончилась

история того парня. В памяти осталось одно: не выручили из беды. Да и как тут

поможешь, если сам человек готов утонуть. Если он не борется и не верит в победу.

Сейчас, когда прошло с того знакомства более шести лет, я часто вспоминаю почему-то

«зимнюю» бабушку Раю. Из редакционного окошка едва ли не каждый день можно было

её увидеть. Даже в метель она выходила со своими сумками. И, правда, как на работу. И

черные, серые, разноцветные кошки сбегались со всех сторон. Просились на руки.

Жаловались на что-то и с благодарностью заглядывали ей в глаза.

Работая теперь в другом месте, иной раз специально пройду по «тем местам» и не увижу

знакомого силуэта. Жива ли моя героиня? Не знаю…Только весь переулок на Свободина –

её. И так будет всегда.

Человек живет тем, что дарят ему другие. Иногда наши внутренние миры оскудевают, и

наполнить их могут только другие люди. Но с одним «но». Если мы сами жаждем этого.

Раскрываемся и принимаем других такими, какие они есть. Такой вот простой секрет.

Coinmarketcap Telegram Bot

— Вы говорите, это последний?

Голос её дрожал, как желе. У старины Чёта была причина его не любить – особенно сливовое – примерно так же сильно, как назойливых пожилых дам.

На вид ей было под семьдесят. Сухонькая, с подвижной обезьяньей мордочкой.

— По-оо-следний? – жалобно повторила, скорбным полумесяцем подвесив рот к подбородку.

— Да, мадам, — сухо подтвердил Чёт, — и потому стоит так дорого.

— Тогда я вынуждена просить вас о скидке. С пустыми руками я не уйду. Вы должны понимать, что это дело жизни и смерти.

Последние слова она прошептала.

— О, мадам, знали бы вы, как часто я слышу это за один только день. И как редко вижу клиентов вроде вас.

— Догадываюсь, мистер…?

-Чёт.

— Наверняка, мистер Чёт, вы имеете в виду не только достаток своих посетителей, но и их возраст? Кто приходит за подменителем памяти тогда, когда впору подыскивать колумбарий?

— Гкхм…Чёт покосился на грязные следы, оставленные гостьей. Очевидно, она долго шла пешком, и из-за плохого зрения всё по лужам. И сейчас у нее промокшие ноги, да и в желудке, судя по всему, пусто.

— Тем не менее, мне он необходим, — не унималась мадам, — причем настолько, что вы продадите его по меньшей цене, иначе…

— Иначе что?- иронично улыбнулся Чёт, — достанете пистолет?-

— Иначе сегодня кто-то умрет.

Чёту показалось, что эти слова повисли в воздухе: пропахнувшие приторными духами, громоздкие и нелепые. От неловкости он попробовал было рассмеяться, но ничего из этого не получилось.

— Сколько вы можете заплатить, мадам?- выдавил из себя. Больше всего Чёту хотелось остаться одному в лавке. Усесться в старое кресло с любимой потертой книгой и забыть об этой старой женщине, напоминающей ему о его собственном возрасте.

— Не хватает ровно половины. Но зато я расскажу вам свою историю.

— Мадам, подменяя память, я и так узнаю вашу историю, причем без малейшего на то желания.

— Да, но если вы откажете, то не узнаете, отчего полностью сгорела столица 60 лет назад.

Глаза – ореховые с солнечными прожилками – в упор смотрели на Чёта. Отметив удивительно ясный и уверенный в себе взгляд, он впервые подумал, не согласиться ли. За последний месяц он дважды менял память. Рогатому мужу, который так любил жену, что не мог с ней развестись. И легендарному спортсмену, проигравшему соревнования. «Сделай так, чтобы я выиграл. Что будут знать и помнить другие, мне без разницы. Главное не дай проиграть! Всё равно я ухожу из большого спорта»! Смешной тип. Чёт часто видел его по телевизору – розовощекого политика, «человека со стальными ногами и нервами», как представляли того журналисты.

Да, никакого криминала. У него мелкая лавочка и лицензия лишь на изменение собственной памяти. Сколько скучных историй! Пожалуй, самой любопытной была подмена воспоминаний проститутки. Найдя богатого мужа, она целый год не соглашалась выйти за него замуж, объясняя это то одним, то другим. А на самом деле копила деньги, принимая в день по два-три клиента. Всё, чтобы забыть, что она когда-то продавала объятия. Удивительные у нее были глаза – синие, как жаркое, лишенное облаков небо. Если долго глядеть в них, то, наверное, умрешь от жажды. Не глаза, а Сахара.

— Мистер?

Чёт встрепенулся. Слишком по-стариковски он стал проваливаться в себя. Для человека его профессии это недопустимо.

-Гкхм…Вы ещё здесь, мадам?

Пытаясь скрыть за хамством смущение, Чёт заволновался. Когда мать просила посидеть с ней подольше, у неё так же, как и у этой женщины, дрожал голос. Словно проклятое сливовое желе! Её нет уже двадцать лет, у него геморрой, артрит и склочный характер. Только в голове по-прежнему подрагивает мамин голос.

Посетительница отвела от него взгляд, будто не веря происходящему. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но осеклась и, стиснув руки, направилась к выходу.

— Подождите! Подождите! Подождите! – трижды пробормотал Чёт, — я уступлю вам подменитель с пятидесятипроцентной скидкой. Условия знаете?

Через полтора с лишним часа дверь лавки захлопнулась. Блаженно улыбаясь, из нее вышла престарелая дама. Она шла очень медленно, временами умиленно озираясь по сторонам. Чёт, следивший за ней из окна, видел, что всё ей нравилось и вызывало слабоумную старческую улыбку.

— Ну дай, Бог, — сказал он вполголоса, — подумать только, я сейчас спас, наверное, целую улицу. Ещё чуть-чуть, и заполыхал бы не один дом. Может, это стало бы заслуженным наказанием?.. Она так не считала…

Чёт бережно касался кристалла, в котором, не перемешиваясь, кипели алый, синий и жёлтый цвета.

«Справедливость – это безумие», — заявила ему безаппеляционно, и, наверное, была права. Но что же такое тогда несправедливость?

Шестьдесят лет назад почти целиком сгорела столица. Пожар, начавшийся в центральной библиотеке, перекинулся на соседние здания. Осенний ветер довершил начатое. Сотни человек погибли. Он тогда ещё не родился, но, переворачивая в руках кристалл, видел, как заживо сгорали люди. Не помня, он помнил, как выворачивалось от боли и чувства вины сердце. Не плача, он плакал. Тысячи раз всё повторялось по кругу…

…Рыжеволосая, в круглых очках, она только что выдала решебники трём подросткам и сейчас искоса наблюдала за ними. Им было не больше одиннадцати. Двое из них- вихрастые, голубоглазые – близнецы. Третий меньше на голову, с мелкими, будто едва нанесенными на кожу чертами лица.

— Ловко, всё-таки ты поймал его! – в который раз громко воскликнул он и восторженно уставился на одного из братьев.

— Тихо ты, — тот довольно шикнул в ответ, — отвлёк эту шавку, да и схватил щенка. Делов-то!

— А у него вшей видимо-невидимо, — Мелкий отчего-то весь сощурился от удовольствия.

— Что тебе его вши? Небось сдох уже в овраге-то. Его мамаша будет знать, как ночами гавкать.

— Да она ведь от голода…, впервые отозвался со своего места второй близнец, — а мы ей за это ещё и отомстили, отобрали ребёнка и бросили подыхать.

— Ну вот опять разнылся! Забыл, как родители ее проклинают? Она ведь спать никому не даёт. Сама размером с кошку, а вреда от неё!

Перед глазами Чёта появилась жалкая собачонка. Вся в струпьях. Её белая в прошлом шерсть была грязно- серой. Судорожно давясь воздухом, она металась по улице. Убежать дальше от пристанища – вагончика, под которым родила и выкармливала щенка – боялась. Только дергалась то вперед, то назад, тонко повизгивая. И столько невыразимой муки было в её собачьей жалобе, что Чёт оторвался от кристалла. И в его ушах эхом отозвался разговор с ушедшей посетительницей:

— Огонь слушался меня с детства. Стоило захотеть, и он то возникал, словно из ниоткуда, то, покорный моей воле, гас. Я могла остановить тот пожар. В мгновение прекратить страдания детей, на которых прямо в библиотеке вспыхнула одежда. Унять пламя потом, когда оно разлучало любимых, разносясь, как чума, по городу. Но я ничего не сделала. Увидев глазами детей ту собаку, я словно стала ею на какое-то время, и всё моё существо требовало одного: боли. Потом…потом пришёл черед иной боли, не менее страшной. Боли раскаяния за содеянное.

— Вы подожгли всех детей? Даже того, кто сожалел о содеянном?

— Не знаю…Думаю, — она запнулась, — надеюсь, что нет.

— И вы хотите забыть это? – спросил её Чёт.

— Нет, — ответила твердо, не мешкая, — за шестьдесят лет я сроднилась с этим страданием. Оно пусть и скрючило, сделало меня жалкой, но не убило. Я не отказываюсь от него.

— Тогда что вы желаете?

— Дар…забыть о нём – о своей силе. Не видеть больше ничьей боли и не иметь власти над пламенем. За все последние годы мне никогда не было так трудно сдерживаться, как последние дни. Дом по соседству заняла семья, и каждый день я слышу, как кричат дети. Сначала их бьют, затем, протрезвев, наделяют подарками. А вчера… мальчонка, лет эдак шести, на моих глазах мучил сестренку. Ещё бы чуть-чуть, и гнев лишил бы меня сил. Всё бы сгорело дотла… Я боюсь этого. Не хочу никого ни судить, ни наказывать. Знаете, мистер, мне кажется, что нет ничего лучше, чем быть потешной старухой, не видящей дальше своего носа. В конце концов, замечать во всем только хорошее – даже в насилии и несовершенстве – тоже дар, только более милостивый. Уж поверьте мне на слово.

— Да…сливовое желе…

— Что?

— Ничего, мадам! Надеюсь, вы не забудете моего приглашения как-нибудь прийти на чашку чая с тостами и сливовым желе? У меня на него страшная аллергия, но раз в год всё-таки можно побаловать им себя. А теперь пройдемте в другую комнату…

(Первые три здесь можно посмотреть. Да и следующий тоже)

http://luminotavr.ru/files/kuzaeva_yum_2....

Ангел для чёрта

Со времени извержения вулкана прошла уже пара дней, однако глаза Маргарет все еще полыхали.

– Негодяи! Негодники! Кровопийцы! – то и дело слышал в своей комнате Джо, и это несмотря на то, что он накрепко закрыл дверь, которая, правда, то и дело отходила от косяка. Сидя в своем поделенном на разноцветные лоскутные квадраты кресле, Джо пытался думать. Круги морщин на его лбу смыкались и размыкались, образуя бесконечные лабиринты. Дрова в камине давно прогорели. В комнате было холодно и безжизненно чисто. На деревянном полу ничего не валялось: ни машинок, ни кухонных ухваток, ни пузатых будильников. Один только стул, будто в испуге, замер на трех своих ножках, прижавшись к книжному шкафу. Видно кто-то использовал его как лестницу, что бы дотянуться до верхней полки. В какой-то момент в доме стала нарастать

непривычная тяжелая тишина. Джо слышал лишь, как поскрипывает его кресло-качалка. Казалось, мир стал измеряться одними звуками,

которые были совершенно бесплотны. Посмотрев в окно, Джо заметил, что идет снег. Белые звездочки пролетали мимо комнаты, и это было

обидным.

– Эй, черт! Открой окошко, – крикнул и тут

же осекся. Вот уже три дня, как они с Маргарет остались одни. Вот уже три дня, как Джо не то чтобы курить – затянуться не может, а все из-за этого черта хвостатого, будь он неладен! Разозлившись на беспросветную тишину, на снег, которому было все равно, пропал черт или

нет, на Маргарет, которая сейчас как пить дать плачет, услыхав его крик, Джо не выдержал и, схватив тяжелую книгу, лежавшую у него на коленях, запустил ею в окно. Осколки полетели на улицу, а навстречу им в комнату ворвался ветер. Закружил снежную пыль, вмиг выбелил и без

того седовласую голову Джо.

– Ой, – только и выдавила из себя Маргарет, придя на шум, и Джо совсем пал духом. Его жена не ворвалась подобно вихрю, уничтожая на пути

все немыслимые несчастья, которые уже одолевали Джо в её голове. Нет, лишь тихонько вошла и, ойкнув, опустилась на пол. «Кажется, она похудела», – подумал Джо и лязгнул от холода зубами.

– Может, ты приготовишь нам студня? Твоего чудесного студня? – убитым голосом предложил он, надеясь вселить хоть немного жизни в

свою Маргарет.

– И ты сможешь есть в такую минуту? – страдальчески спросила она и зарыдала. Это было уже слишком. Чересчур. У Джо от негодования запершило в горле.

– Пере-е-естань, Маргарет! Ей-богу, ты убьешь меня этим.

Снег летал по комнате, превращая полы в континенты, поделенные на маленькие острова лужиц. Надо было собраться с духом и закурить.

Хотя бы для того, чтобы застеклить окно. И согреться – мысль о горячем вине со специями, мелькнув в голове Джо, тут же исчезла. Да, он

хотел согреться, но только не пить, не курить, не есть...«Слишком долго прожил я с Маргарет. Стал совсем как она», – мрачно подумал Джо и представил себя идущим по заснеженной дороге. Вот, теряя последние силы, он добирается до дерева. Оно как вешалка – безжизненное и сухое,

с растопыренными ветвями. Прислонившись к стволу, Джо оборачивается: его следы уже занесло. Ничего кроме снега нет. Впереди тоже. Ещё

немного, и он сам превратится в сугроб. Только бы закурить трубку... Он тянется в карман, вытаскивает её. Набивает остатками табака и подносит ко рту. Вот сейчас...

– Джо, ты слышишь?..

О чёрт! Слова Маргарет ударяют его. Мысленно он роняет в снег трубку. Надежды не

остается.

– Ты понимаешь, что сейчас убила меня? – открыв один глаз, Джо качает головой. Ему очень жаль себя, умирающего где-то в заснеженной пустоши. И его может утешить одно – раскаяние Маргарет. Только ей, кажется, вовсе не до него.

– Слышишь? – говорит она ещё раз. – Стучат... Может быть, это снова они?..

Какое там стучат! В дверь уже чуть ли не ногами дубасят.

– Пусть ломают, – оживился Джо. – А ты, дорогая, лучше не двигайся с места, – добавил он, доставая из кармана брюк свою трубку.

– Ты смотри, как налегают! Молодцы! – довольно усмехнулся, затягиваясь. – Интересно, что сейчас будет?

Ждать пришлось недолго. Через пару минут в комнату ворвалась целая орава чертей. Хвостатых, дурно пахнущих и, конечно, разутых. Заметив, что первым делом Маргарет покосилась на следы, оставленные копытами незваных гостей, Джо совсем развеселился. Дело

налаживалось! Таким же табором они явились сюда и три дня назад. В мгновение ока скрутили их черта и сгинули. Джо с Маргарет даже опомниться не успели...И вот стоят, глаза уставшие-преуставшие. Грустные даже.

– Ну-с... С чем пожаловали? Странные фигуры вылетают из трубки Джо. То ли драконы, то ли люди, то ли...Черти молчат. Только переминаются с ноги на ногу, крутят хвостами, пока один из них, видно самый главный, с рыжим пятнышком на подбородке, не выдавливает из себя:

– В общем, это... заберите обратно своего... Не договорив последнее слово – грязное и бранное – главарь умолкает. Это Джо, выдохнув

огромный розовый леденец, затыкает им рот сквернословнику. Тот таращит глаза, силится выплюнуть застрявшую в горле сладость.

– Чем же вам не угодил наш... гм... родственник? – осведомляется Джо, косясь на Маргарет, которая, обняв скалку, ловит каждое

слово мужа, готовая в любой момент ринуться в бой.

– Да он... того... – мямлят черти.

– Просто... – жует слова главарь, проглотив наконец-то леденец. Последнее слово опять ему не дается. Очень уж не любит Джо таких вот ругательств, особенно сказанных в присутствии Маргарет. Так что в одно мгновение во рту безобразника появляется ещё одно сахарное лакомство – огромный петушок, и его уже – Джо постарался – не выплюнуть, не сглотнуть.

– Ну мы не знаем... Нам и самим места в доме маловато. Да, Маргарет? Или все же примем обратно? – обращается он к жене, незаметно

подмигивая ей.

– Что ты, Джо! – вскрикивает она, не заметив сигнала. – Мы же...

– Да-да! – не давая ей продолжить, говорит Джо. – Право, мы не можем забрать его. Уж спасибо, братцы, что избавили! – добавляет он, выдыхая все новые фигуры из дыма: огромного василиска, смотрящего в зеркало, даму с собачкой, этажерку с книгами.

На чертей становится жалко смотреть. Вот и Маргарет глядит на них уже не так гневно. «Так дойдет до того, что она их пригласит чай пить

и предложит остаться у нас», – смекнул Джо и решил, что пора закругляться.

– Скажите сначала, зачем утащили его, – рявкнул он на них и крутанул себя за ус.

– Положено так, – выступил вперед один из чертей. С выбеленной временем бородой и шкурой он представлял собой странное зрелище. Белоснежный бес... Чего только не увидишь на свете!

– Заведено у нас в аду каждые полгода являться на сверку. Докладывать, сколько злых дел сделано, сколько душ погублено. За это нас премируют, если много. И, конечно, наказывают, если слишком мало. Этот же ваш... родственник... не являлся целый год! Вот нас и выслали на его поиски. А как притащили в ад, так все и началось.

– Что именно? – полюбопытствовал Джо, начав успокаиваться.

– А то! Ходить он меж нами начал и рассказывать, как здорово добро делать. Тут его бы и удавить на месте, так мы же, черти, бессмертны... И так его наказывали, и сяк, ничего не помогло... Вот и решили идти к вам и просить обратно его забрать. Слишком уж невыносимой

жизнь с ним в аду стала...

– Почему? – робко спросила Маргарет. Черти при звуках ее ласкового голоса вздрогнули. И снова ответил самый старый из них:– Слушая его, многие из нас решили, что мы несчастны и убоги. А хуже чувства жалости к себе ничего нет. Тут черта аж передернуло.

– Никакая мука адова не сравнится с этим. Ничего хуже нет, чем жалеть себя и корчиться в душе, что ты хуже всех и несчастнее. Что права не имеешь на счастье...

– У вас душа есть? – искренне изумился Джо. Черти, услышав вопрос, поникли совсем. Не хотели бы признаваться в этом, да пришлось.

– Сами видите, я далеко не молод, а у нас ведь век за месяц идет. Если признаться, то бесконечно стар и даже дряхл, а ваш... родственничек и меня уходил. Стал я с тоской думать, что вот у людей есть ангелы-хранители, а у чертей нет. Потому и беречь нас некому. От этого слезы и ночью, и днем на глаза просились. Думал выколоть их, да сил не достало. Жалеть же себя начал. Вы уж заберите этого... – старый черт не закончил фразы. То ли очень мудрым он был, то ли взгляд его в эту секунду упал на главаря, который до сих давился слюной, стараясь растворить в себе сахарный кляп.

– Так уж и быть... – милостиво кивнул Джо и, заметив, что черти тут же приободрились, произнес: – Хотя...

Здесь уже не выдержала Маргарет. Поднявшись с пола, подошла вплотную к чертям. Глаза её наполнились слезами от жалости к несчастным.

– Бедные, не переживайте. Быстрее возвращайте нам нашего хвостатого. А его вон, – она кивнула на Джо, – не слушайте. Нам тут и самим

худо без черта живется.

– Без черта-то? – седой бес покачал головой. В глазах его вспыхнул злобный огонек, который тут же погас. Только чернота и осталась.

«Странно, а у нашего плошки зеленые. Как крыжовник», – подумал Джо и неожиданно для себя понял, что страшно устал. Затянувшись в последний раз, он выдул маленького тощего сорванца с луком, который тут же закружил над головой у древнего черта. А через пару часов Маргарет уже отпаивала чаем с малиновым вареньем своего любимца. Дуя в чашку, он прятал глаза на самое дно.

– Блин ещё будешь? – спросил Джо.

Он пил жгучий кофе, курил и боролся со сном. Черт в ответ радостно закивал:– Бу-у-уду.

– Сколько можно-то? – лениво вскинулся Джо, но, припав к трубке, выкурил целое блюдо тоненьких ажурных блинов. В комнате было тепло. На полу валялись перья, кубики, монетки.

– Просто дома хорошо очень, – невпопад ответил черт. – Знаете, как в аду плохо, где все только себя жалеют? – спросил он, но никто ему

не ответил. Маргарет ушла готовить свой восхитительный студень, а Джо, засыпая, думал о старом черте. Всё ему представлялось, как тот заботливо склоняется над недокормышем-ангелом и просит его хоть немножко покушать.

Мы сидели друг против друга в старом вагончике и уже часа два, как молчали. Стояло дремотное марево июльского времени. Я смотрел на заспанное лицо Эха и думал, что, наверное, хочу есть, но по такому зною забыл об этом.

По стеклу запыленного окна полз паучок. Оно было совсем небольшим, только паучок уже целую вечность пытался его пересечь. Пока он полз, я все думал и думал. Хотя, если бы спросили о чем, я бы не смог ответить.

Когда-то у меня была жена. Она смеялась так, словно боялась, что кто-то услышит и упрекнет ее. Только начнут улыбкой приоткрываться слабые губы, расширяться удлиненные ресницы, будто шипы, защищающие плавающий зеленый цветок в прозрачной лужице глаза. Только начнет щекотать подбородок и щеки смеющейся дрожью, как тут и сойдет все на нет.

Один раз в жизни она и смогла рассмеяться. Гордо и одновременно кротко прозвучал ее смех, когда в палату сестра занесла нашего сына и он, красный и задыхающийся от плача, потянулся к ней, растопырив свои сморщенные пальчики.

Когда-то, уже в другой жизни, я видел, как падают огромные орехи с высоченных деревьев. Они долго висят без движения – мертвые и угрюмые – облаченные в громоздкую скорлупу. По году, а то и два медленно зреют. И ты никогда не предскажешь, когда вдруг с тяжелым гулом они неуклюже понесутся к земле и, расколовшись, обнажат свою нежную и мягкую плоть.

Люди, живущие подле этих деревьях, говорят, что вся жизнь заключается в этом полете и в этом падении. Только сначала ты раскалываешься, а потом летишь.

Стекло меж голубоватых рам было разорвано чьим-то ударом. Мелкие трещины, по которым полз паучок, наверное, напоминали ему паутину.

Далекий отклик городских курантов четыре раза отозвался в моих ушах. Оставалось еще несколько часов до прохлады, которую приносил синий вечер.

Эхо, уткнувшись подбородком в колено, искоса глядел на меня. Ему не мешало бы причесаться, и он знал это. В кармане потертых штанов лежала расческа. Но чаще доставал он ее лишь затем, чтобы улыбнувшись уголком рта, поднести ко рту и проиграть неизвестный и грустно-странный мотив.

У него удивительные зрачки. Иногда они меняют свой цвет, и становятся то желтыми, то зелеными. Порой они кажутся голубыми, хотя чаще вовсе бесцветными.

Вот уже несколько лет, как я знаком с Эхо. Его отличает одно из самых дорогих качеств: он умеет слушать и не любит говорить сам.

Вот и сейчас, теребя звуками плотность пространства, я начну рассказывать ему про орехи, которые все никак не достигнут земли. Каждый день, говоря это, я просто не могу удержаться. Ведь в полете орехи совсем одни и, может быть, вовсе не знают, что летят, а если и понимают это, то вдруг думают, что они птицы?

— Понимаешь, ведь больно будет не падать и разбиваться, — скажу я и шмыгну носом.

— Были птицами, а стали орехами…Ну, как это пережить, а?..

Спрошу Эхо, а он не ответит. Только дико скорчит лицо, из глаз его вытечет весь цвет, а я сделаю вид, что ничего не заметил.

Как все-таки невыносимо жарко. Медленно забирается в голову сон. Последние часы солнца, как смола, притягивают тебя к одному месту.

С трудом разлепив уже сомкнувшиеся веки, я ищу паучка. Но, где там!.. Он такой маленький. И все-таки пересек бесконечное для него окно, потому мне его теперь не найти. Да и не нужно, ведь вечер уже пришел.

Кивнув Эху, я вышел на улицу. Разноцветные огоньки на синем уличном фоне.

— Здравствуйте, милая барышня! Ах, добрый вечер, молодой господин!

Я буду улыбаться всем встречным детям, а увижу их я немало. Будучи главным дворником города, а таким я назначил себя сам, стану долго мести мостовую, и мимо пройдет не один десяток смешных и милых ребят.

Кому-нибудь обязательно расскажу сказку, когда в перерыве присяду на лавочку и, достав из кармана булку, подзову голубей.

Они не заставят себя долго ждать. Старательно станут молотить клювами руку. А я тихо, разделяя каждое слово, примусь рассказывать малышам дивные истории. Потом, раскрошив остатки хлеба, я наполню одну из детских ладошек крошками. И звонко будет звучать тихий и гордый смех ребятни, улыбками раскроются лица, а я в это время не отведу от них глаз. Ни на минутку не отведу.

С темнотой придет ночь. Площадь, чистая и пустая, как убранный перед отъездом дом, будет оставлена мной. Шаг за шагом доберусь до вагончика.

-Как думаешь, Эхо, долго мне еще падать?- спрошу друга и, не дождавшись ответа, засну. И не увижу, как смотрит луна в окошко, как отражаются ее лучи в старом зеркале, стоящем напротив моей кровати. Не услышу я и тихий свист паровоза, мчащегося по путям. Я буду спать и во сне слышать, как смеется моя жена.

На самом краю центрального рынка живут птицы мира. Их много там водится, ведь торгуют в этом месте семечками. Вот зазеваются продавцы, задумаются о чем-то, как тут же голуби присоседятся к их товару и давай щелкать клювами.

— Вы бы знали, как они нам надоели! – говорит одна из женщин. – Каждый день, как на работу, сюда летят! Усядутся и едят без перерыва, — продолжает она.

— Да вы неверно их кормите, — учит меня, заметив, что горстями кидаю им семечки. Вот так надо, — лениво добавляет и, зачерпывая из мешка полный ковш черно-белого лакомства, опрокидывает на землю. Со всех сторон слетается на угощение целая стая птиц, неторопливых, степенных.

А моя «учительница» на это уже не смотрит. Усевшись на место, лишь постукивает своим ковшиком о стул: тук, тук, тук, — мерные звуки тревожат «семечный» закуток. Словно где-то уже долго-долго стучатся в двери. Стоит холодных тонов осень. Кто-то курит, ругается матом. Все ждут окончания рабочего дня. Так же, как ждали вчера и позавчера. За кадром чей-то голос бубнит: «денежки, денежки – жареные семечки; были да ушли, остались без копеечки».

Что же…Чем торгуешь, то и рифмуешь. А, между тем, осень идет по миру. Мало-помалу, день за днем, век за веком.

В поисках жанра

На улице чуть сыровато. Тихий дождь заставляет прислушиваться и присматриваться к прохожим. С трудом переставляя больные ноги, женщина привычно преодолевает расстояние. Дойдя до лавочки, долго потом переводит дыхание и утирает платком лоб. Рядышком играют друг с другом кошки. Она, засмотревшись на них, вспоминает своего хвостатого. Звали его Малышом. Беленький такой был, с серым пятнышком на лбу. Болезнь увела малыша из этого мира. Подумаешь, что за беда?.. А у нее печалью полны глаза. Само лицо же добродушно, открыто.

Слово идет за словом. Я слушаю ее, только изредка прерываю вопросами.

— Кем работала? Маляром. Тяжелая работа была, на ней ноги и попортила.

Ох, и смешные затейники! – то и дело переключается она на кошек. Забавная история была, когда две ее соседки решили бездомную мурку с котятами отнести подальше от их улицы. Не один километр в коробке тащили, сами чуть Богу душу не отдали от усталости, ведь годы, а вернулись и видят… кошка с котятами раньше них закоулками воротилась.

Вот так анекдот! – весело улыбается женщина, а ты думаешь в это время, что в доме у нее всегда тепло.

Еще минуту назад человек чужим был, а теперь будто и нет. Возвращаясь в осень, отвечаю ей такой же, как и у нее, широкой улыбкой.

— Всего вам хорошего, — звучит уже вслед.

Бывают ли на свете случайные встречи?.. Впереди дорога и дождь. Все думается о том, что нужно написать репортаж. О чем? О людях и жизни?.. Не слишком ли пространно все это? Об осени?..

Мысли прерывает вид издали – на старом крылечке, держа саму себя за руки, сидит бабушка. Губы поджаты, она сама строгость и в то же время ожидание. Но чего? Осторожно делаю фото, затем подхожу и, здороваясь, спрашиваю: можно вас сфотографировать?

— А зачем? – пытливо заглядывает в глаза, — в журнал оно попадет?..

Выслушав историю о том, что нужно сделать репортаж, чтобы устроиться на работу, бабушка, словно устав от собственной строгости, расплывается в улыбке. Навстречу миру выдаются вперед два единственных гордых зуба:

— Нет, — улыбается она, — я не хочу, чтобы меня фотографировали.

Право, признаться, что фото уже сделано, может, и надо, но нельзя останавливаться. Нужно найти работу, а значит и свое место в этой круговерти… и вот снова меняются декорации. Идет навстречу девушка с коляской, в ней совсем кроха. И говорить-то еще, наверное, не начал. Проходишь мимо, может, секунду и видишь его, как вдруг – чудо. Улыбаясь, мальчонка показывает тебе язык. Ох, и радостно на душе делается.

Все ведь в жизни людской вперемешку: и слезы и смех, и зима и лето. И как в подтверждение этому — прохожая, стоящая на остановке с картиной в руках. На ее холсте художник изобразил зеленый лес. Мгновение, другое, и женщина садится в автобус и будто бы увозит в своих руках до следующего года все яркие краски природы.

Цепляясь за каждый миг

Зачем искать осень? Вот она… В воздухе, в звонких каплях, в бормотании листьев и в поступи случайных попутчиков.

Заметив красавца-лабрадора издалека, бабушка не удержалась. Стала подбираться все ближе к белоснежному псу. И вот уже напротив него стоит. Лицо ее волной заливает улыбка. Даже морщинки на нем танцуют в такт ее простому счастью.

Потом, в разговоре, она мне скажет:

— Я каждому мигу радуюсь. И цепляюсь за все в этой жизни.

Сколько лет Елене Константиновне? Женский возраст угадывать – опасное дело. Ясно одно, много зим прошло мимо этой бабушки.

— Как я осень люблю, — говорит она. За шум дождя, под который так славно и спится и думается. За яркие и красивые овощи на столе.

Пройдя со мной пару шагов, Елена Константиновна признается, что очень долгое время не могла улыбаться. Вот после операции лишь заново научилась. А до того…

— Знаете, я жила у сестры, когда сильно болела. На десятом этаже. Рядом с домом церковь была. И однажды, не выдержав боли, решила из окна выброситься. Подползла к нему, ходить-то сил не было. Открыла, вниз свесилась и… бегом назад в комнату.

— Ну, ползком то есть, — смеется моя рассказчица. Испугалась сильно. Да и мало ли, вдруг сестру бы обвинили, что это она из окна выбросила, чтобы от инвалида избавиться?..

Елена Константиновна говорит охотно, ей много есть что рассказать. Ведь за плечами столько всего. Но…

— Не хотела бы я ничего изменить в прошлом. Все так, как надо было. Я сегодняшнюю жизнь никак понять не могу. Наверное, из-за цен, — добавляет она, — слишком уж они высоки.

Напоследок прочитает бабушка мне молитву на память. Про небесного ангела. И уйдет тихо-тихо, не оборачиваясь.

Все будет хорошо!

Сколько жизней мимо проходит. Сколько других миров, далеких и близких одновременно… А осень недаром женского рода. Впереди еще одна встреча. И тоже отнюдь не случайная.

— А мама меня учила с незнакомыми не разговаривать! – серьезно говорит маленькая Виолетта.

— Правильно учила, — не менее серьезно киваю ей, — но я ведь ничего страшного тебя не буду спрашивать.

— Ну, хорошо. Меня Виолеттой зовут, с двумя "т" только, — доверчиво глядя на меня, представляется девочка.

Минуту назад она колесила по двору на роликах. И это нельзя было не сфотографировать. А запечатлев, в свою очередь, невозможно было не спросить лихую гонщицу, где она так кататься научилась.

— Сфотографируйте, как я и с этой горки скатываюсь! – не прошло и десяти минут после знакомства, как семилетняя первоклашка уже отдавала распоряжения.

Мысли о том, что нужно подготовить репортаж, куда-то пропали. Впереди было еще больше часа фотографирования Виолетты на горке, на качелях, в листьях.

Уже потом, когда возвращалась домой, вспомнила о задании. И поняла, что оно выполнено. Репортаж одного осеннего дня, растянувшегося на несколько жизней. Причем как назад, так и вперед.

Осень, какая она? Такая, как мы с вами. Кто еще весь зеленый, кто красный, а иной желтый в крапинку. Всех склюет потихоньку время. Так или иначе, но жизнь – это рынок. И цены, ой, какие высокие. Они и правда пугают. Продешевишь, продашь себя, и вот уже кем-то надкусан. Или, может быть, даже съеден.

В тот день в самом центре города ходили две девочки-попрошайки. За ними приглядывала мать, в руках у нее был огромный пакет с желто-оранжевой сладкой хурмой и какими-то другими плодами.

Три копеечки, десять рублей, двадцать…Кто сколько протягивал замотанным в платки детям. Они отдавали выручку матери, которую не пугали цены на фрукты, ведь платила она за них чужим милосердием.

Недолог человеческий путь. И кажется иногда, что нашим миром правит лишь Осень. Холодная и тоскливая, обиженная и раскаивающаяся. И спасаемся мы детским счастьем и верой в чудо. Может быть, только благодаря этому каждый год заново и оживает природа, а значит и мы, люди.