Леонид Стекольников

ЕСЛИ...

Настанет час — в раскатах грома

Посланцы звезд к нам прилетят;

На Землю — мир им незнакомый —

Нетерпеливый бросят взгляд.

Обуглены леса и степи,

И тускло блещут, как слюда,

Сквозь черный смертоносный пепел

Оплавленные города.

А где же люди? Там, в колодцах,

В пещерах и во мраке шахт,

Слепые жалкие уродцы

Как насекомые кишат...

Посланцы звезд прильнут к приборам

Широкими зрачками глаз.

С каким презрительным укором

Они подумают о нас!

«Здесь жили слабые созданья.

Могли бы вровень с нами встать,

Но не смогли в час испытанья

Своих безумцев обуздать».

И командир с лицом суровым

К штурвалу резко подойдет,

И, тая в зареве багровом,

Навек умчится звездолет...

Так будь же бдительна всечасно,

Землян великая семья!

Цвети, наш мир — живой и ясный!

Умри, фантазия моя!

(1966)

Лев Стекольников

ЗОВ ЗЕМЛИ

Земля оставлена навеки,

В алмазной канула дали.

В густом холодном свете Веги

Живут колонии Земли.

И люди, обживясь на звездах,

Привыкли видеть наяву

Тяжелый ртутно-серый воздух,

Лилово-красную траву.

Но зов Земли доходит властный,

И дети изредка во сне

Играют в ласковой, прекрасной

И удивительной стране.

Там ветер дышит теплотою,

Прозрачна неба синева

И на светило золотое

Глядит зеленая трава.

(1963)

Лев Стекольников

Герои книг Уэллса, Жюля Верна,

Создатели снарядов и ракет,

Со школьных лет я — ваш поклонник верный,

Свидетель ваших радостей и бед.

В железном сумраке, в глухих кабинах

Я странствовал в космических глубинах,

Меж лунных гор я с вами вместе брел,

Но срок пришел — померк ваш ореол. . .

Холодная плеяда одиночек!

У вас ни жен, ни сыновей, ни дочек.

Не дорог вам и тот просторный дом

С большой семьей, что родиной зовем.

Как вы могли, нежданны, нелюбимы,

На землю возвратиться невредимы?

Готов поверить даже в «кеворит»,

Но в это верить сердце не велит.

Законы есть, что дали нам Ньютоны,

И есть любви и верности законы:

Лишь тот не сгинет в междузвездной мгле,

Кто оставляет сердце на земле!

(1963)

Из воспоминаний Льва Левицкого:

цитата

В пятьдесят втором году свежими выпускниками университета, чье будущее заволакивал непроницаемый туман (меня никуда не распределили и выдали так называемой свободный диплом, который, учитывая мои анкетные данные, представлял собой модификацию волчьего билета, а от моей благоверной отказался астраханский педагогический институт, в каковой она была направлена), приезжали мы с Марианной в поисках свежего глотка воздуха на день в Комаровский Дом творчества, где мама проводила один из летних месяцев, чаще всего август.

Дом был тогда деревянный. И это придавало ему особый уют. Костяк его обитателей составляли одни и те же лица. То были писатели, в основном ленинградские, и их близкие. Атмосфера была патриархальной, почти домашней. Особенно это давало себя знать в столовой, где за табльдотом усаживались человек восемь, более или менее знакомых друг с другом. В то лето мама располагалась за столом, где одним из ее сотрапезников был Леонид Рахманов. Возле него сидел не знакомый большинству присутствующих кряжистый мужчина, к которому Леонид Николаевич проявлял бережливое внимание, не лишенное чувства ревности. Рахманову хотелось, чтобы собратья по перу по достоинству оценили его приятеля, честь введения которого в круг литераторов принадлежала ему, но опасался, как бы при этом кто-нибудь из них не оттеснил его от неофита на вторые роли.

Представляя новичка сидящим за столом, Леонид Николаевич сказал, что зовут его Иваном Антоновичем Ефремовым. Фамилия эта тогда ничего нам не говорила. «Туманность Андромеды» и последующая популярность его автора были впереди. Кто-то сообщил нам, что Иван Антонович одновременно горняк, биолог, специалист по палеонтологии, защитивший кандидатскую диссертацию по одной науке, а докторскую — по другой. К тому же написал книгу «На краю Ойкумены». Одним словом, человек энциклопедических знаний и интересов. Стоило нам усесться за обедом или ужином, как Ефремов завладевал общим вниманием. Несмотря на то что он, сколько помнится, заикался, рассказчиком он был необыкновенным. Не таким, какими нередко бывают писатели, умеющие обыденное житейское происшествие превратить в концертный номер, а совершенно другого рода. Интерес историй, которыми он делился с нами, заключался не в искусности, с какой они преподносились, а в них самих. Участник экспедиций, побывавший в местах, до которых не доберешься ни на поезде, ни на автомобиле, Иван Антонович побывал в самых недоступных точках нашей страны и повидал там немало диковинного. Вдобавок к этому он битком набит был сведениями, связанными с его научными специальностями.

Мы, раскрыв рты, слушали его рассказ о том, как во время одной из экспедиций не то на Алтай, не то на Памир, в комнату бревенчатого дома, где он остановился, залетела шаровая молния. Он знал, что в этом случае надо сидеть не шелохнувшись и терпеливо ждать, покуда огненный шар не уберется тем же путем, каким явился. Ефремов так и поступил и — благодарение Богу! — целехонький сидит теперь с нами за одним столом.

Однажды Иван Антонович заговорил о том, сколько лет отпущено человеку в разных странах. Он сказал, что очень мало живут люди в каком-то районе Индии, где средняя продолжительность жизни 29 лет.

Неподалеку от нас за узким столиком сидели член-корреспондент Академии наук Варвара Павловна Андрианова-Перетц и Борис Михайлович Эйхенбаум. Обоим было за шестьдесят.

После того как Иван Антонович рассказал о недолгом веке, уготованном обитателям индийского штата, за нашим, обычно шумным столом, воцарилось молчание. Кому-то было сорок с гаком, кому-то, как нам, в два раза меньше, и каждый, очевидно, задумался о том, что только что услышал, и прикидывал это на себя. И вдруг это молчание нарушил негромкий, но очень явственный голос Бориса Михайловича:

— Зажились мы с вами, Варвара Павловна. Зажились. Мало того, что больше чем в два раза превысили положенный нам срок, так еще и на глазах у всех нахально обедаем.

Раздался взрыв хохота. Я взглянул на Ивана Антоновича. Щеки его стали пунцовыми, глаза были опущены в тарелку. Мы просидели за столом еще минут двадцать, но, обычно такой словоохотливый, Ефремов на этот раз не проронил ни звука.

Первый рассказ Юрий Трифонов написал в 9 лет, в своем дневнике (1934 год)

цитата

11 октября

Сегодня я пришел из школы рано и сел писать письмо Зое. Мне очень хочется писать сочинение.

Воздушный слон.

Это было в Америке в городе Денвере. Джим шел в харчевню он шел и мечтал вдруг под ногами земля расступилась и он попал к воздушному слону.

Продолжение следует.

<...>

29 декабря

Продолжение «Воздушный слон».

...Как только он провалился и почувствовал под ногами твердое, то увидел, что около него стоят 20 человек и один из них держит наган и направил на него дуло. Джим равнодушно смотрел на наган, но вот один из них спросил

Кто ты такой?

— Я Джим из Филадельфии.

— Как ты сюда попал?

— Я провалился.

— Мы тебя отсюда не выпустим.

— Почему?

— Потом узнаешь, а теперь шагай за мной.

Он повел Джима по длинным коридорам, и на-конец привел в комнату где стояло какое-то металлическое сооружение (это и был воздушный слон).

— Видишь? Понимаешь что это такое?

— Нет.

— Это Воздушный слон W.G. На этом слоне мы поедем на Венеру, и по разным другим планетам. А тебя мы не хотим отсюда отпускать, потому что мы не хотим чтобы все об этом знали.

— Хочешь работать с нами?