Роберт Ч. Уилсон, Дарвиния (1998)

Сегодня у меня тематический день Уилсона. Одно произведение уже классифицировано, снабжено аннотацией и отзывом, поехали к другому, более известному и еще менее удачному.

Хотя, как вы уже, наверное, догадались, заметка будет ругательная, я не могу не отметить, что в случае с Дарвинией в очередной раз ярко и рельефно проявил себя эффект Конни Уиллис. Что ни говори, а уже по масштабу описываемых событий и арсеналу идей (оставляя в стороне писательскую технику как таковую) роман Уилсона достоин был Хьюго-1999 в большей мере, чем To Say Nothing of the Dog. Ну да ладно.

Первая сотня страниц читается как альтернативка довольно высокого уровня с точкой бифуркации в 1912 году, когда Перст Указующий нацелился на мирно посапывающее весенней ночью Северное полушарие Земли и смел с него Европу примерно до Уральских гор, заменив континентом примерно тех же очертаний, но совершенно иной флоры и фауны, чье видовое разнообразие и диковинные свойства ставят в тупик ведущих биологов Цивилизованного Мира (здесь и далее

\define\Цивилизованный Мир\США).

Помимо световых спецэффектов, заметных даже с Атлантического побережья Цивилизованного Мира, никаких иных индикаторов, а самое главное, доступных человеческому пониманию причин это событие не имело. Как и в Карантине Грега Игана, столь вопиющее нарушение сложившихся представлений человека о природе Вселенной немедленно вызвало ренессанс религиозного фундаментализма и подняло девятый вал апокалиптических настроений.

Если вы думаете, что новосотворенный континент был так назван по имени Чарльза Дарвина, то совершенно правы в своих подозрениях. Но именование это предназначено скорей для того, чтобы заклеймить автора эволюционной теории в глазах потомков как шарлатана, чьи рассуждения были с блеском ниспровергнуты и растоптаны единым актом Вмешательства высшего Создателя.

В начале ХХ века Европа, в частности Германия, была безусловным центром научно-технической мысли, контуры будущего экономического и технологического превосходства Цивилизованного Мира едва намечались и могли бы совсем не прочертиться, не случись разорительных для континента Первой-Второй мировых войн вкупе с волной эмиграции квалифицированных специалистов и финансовым истощением метрополий.

Но ведь теперь таких войн не случится! Перед Человечеством, бессильным уразуметь скрытые причины Замены, стоит более амбициозная задача, чем локальные драчки — оно пытается по крайней мере исследовать неожиданно открывшиеся перед ним пространства и как-то подчинить их себе. Впрочем, без местечковых разборок не обошлось — граф Китченер, навеки отрезанный от метрополии, не придумал ничего лучшего, как провозгласить в Оттаве Новую Британию, естественно, тут же встретил убедительное сопротивление Цивилизованного Мира и был с позором вышвырнут в атлантические воды, где его флот в безнадежной битве на взаимное истощение столкнулся с такой же армадой сирот поневоле, только германской. Угадайте, кто после всего этого остался на трубе?

В принципе, из Дарвинии мог бы возникнуть шикарный циклоквестовый мир, сопоставимый с Многоярусной Вселенной и Миром Реки Фармера, Дюниверсумом Херберта, Миром-Кольцом Нивена, а то и превосходящий их богатством задумок и/или истории.

Мог бы.

Да вот только на второй сотне страниц Уилсон словно растерялся, произведение какого жанра ему сочинять, и в состоянии временного умопомешательства выгрузил на бумагу колоссальнейший спойлер-интерлюдию, после которого весь интерес к дальнейшим событиям у меня пропал. Самое любопытное, что спойлер этот предназначен только нам, герои о содержании его (и, следовательно, о тех самых "скрытых переменных" Дарвинийского инцидента) не имеют представления — общая картина для них кое-как прояснится только в самом конце повествования, в 1999 году времялинии, которую я бы не стал, ради чистоты понятийного аппарата, называть альтернативной.

Если уж автору так захотелось жирно намекнуть, что пишет он не альтернативно-историческое фэнтези, а киберпанк... честное слово, лучше бы вставил в этом месте промежуточный эпиграф из Тейяра де Шардена. Например, такой:

цитата

Чтобы устранить угрозу исчезновения, несовместимую, как я уже сказал, с механизмом сознательной деятельности, человек стремится перенести на все более обширный и постоянный субъект принцип собирания результатов, достигнутых своим действием на цивилизацию, человечество, дух Земли. Приобщившись к этим огромным сущностям с невероятно медленным эволюционным ритмом, он получает впечатление, что избежал разрушающего действия времени.

Но этим он лишь отодвигает проблему. Ибо, в конце концов, каким бы широким ни был район, очерченный внутри пространства и во времени, захватывает ли этот круг что-либо иное, кроме того, что ветхо? Пока наши построения всей своей тяжестью лежат на Земле, с Землей они и исчезнут. Радикальный порок всех форм веры в прогресс, когда она выражается в позитивистских символах, в том, что они не устраняют окончательно смерти. Зачем отыскивать вначале эволюции какой-то очаг, если этот очаг может и должен однажды потухнуть?.. Чтобы удовлетворить высшим требованиям нашего действия, точка Омега должна быть независима от гибели сил, которые ткут эволюцию.

А еще лучше — маленькую скромную ссылку на почти забытый роман Фреда Хойла.

Одним словом, Матрица точки Омега — это вам не Брайдсхед. Возвращение по остывшим (а что удивительного, по прошествии такого колоссального времени) следам сэра Фредерика не удалось.

Когда вышла в свет Дарвиния, Хойл еще был жив, но фантастикой, похоже, перестал интересоваться. Иначе, думаю, не преминул бы отпустить в адрес Уилсона пару едких реплик.

А вот у Макдональда в 2007-м все получилось куда веселее. Но ведь это Макдональд, лучше которого с экзотическим этнографическим материалом в современной НФ работать, пожалуй, не умеет никто. Да и мучительный выбор между жанрами Бразилии не стоял: Макдональд поставил на синкретику и сорвал банк.

Джин Вулф, Пятая голова Цербера (1972)

(у меня почему-то ассоциация вот с этой картинкой)

Знаковая вещь в трех частях = в кубе.

Удвоение куба — классическая неразрешимая с помощью циркуля и линейки задача античной математики, но Вулфу удалось ее решить: как новелла, так и переписанный на ее основе роман сорок лет (как раз юбилей подоспел) держатся на самых вершинах рейтингов мозголомной DIY-фантастики (следите за руками unreliable narrator), в этом смысле сравнивать их можно разве что с Далгреном, Князем света и Солярисом (извините, если что позабыл).

Впрочем, и самого Вулфа часто ставят вровень с Хербертом, Лемом, Набоковым и Эко.

Переплетение трех историй создает удивительный эффект фрактального аттрактора, вереницы поставленных отражающими гладями друг ко другу зеркал: ученый-антрополог отражается в молодом воине первобытного племени и жалком попрошайке, делит сны с пронумерованным и проштемпелеванным протагонистом первой новеллы; из матери близнецов, аборигенки из страны висячих камней (как тут не вспомнить классический триллер Питера Уира — вот кому бы доверил экранизацию...), вырастает, как прекрасная бабочка из имаго, совершенно хичкоковская "дама в розовом".

Кто это мы тут все?

Твари дрожащие? стоп, отставить! Интеллигенция... которая сотворила бессмертную ... литературу, постигающую глубины человеческой души, ищущие пути развития и духовного очищения человека... © Черви, ползущие в пыли у ног Бога? Или гости с черных небес — вот они, приводняются в моря и выходят на сушу в блеске славы своей, чтобы оставить позади гипертропинки космоса и распеть хорал звериного воя?

В начале времен все истории были очень долгими, рассказывались нараспев, а их сказители заползали на отдых в норы у корней деревьев.

Эта история не вместится ни в одну нору, и все, что ей осталось — это кусать себя за хвост до следующего Большого Взрыва.

Уильям Фолкнер, Старик / Если забуду тебя, о Иерусалим! (1939)

Если бы Фолкнер не написал ничего, кроме этой работы, ему бы уже стоило дать Нобелевскую премию. Все характерные черты его прозы, прежде всего — вязкий, гипнотический, одурманивающий язык, стирающий грань между реальностью и мифом, реализмом обычным и магическим, тут присутствуют история

Собственно, Старик (под таким названием повесть издавалась на русском) — это сама река, так она в тамошних краях фамильярно называется, в мужском роде. Вот, собственно, и весь сюжет.

Но в нем — сотворение и гибель мира, его переход от беспамятной дочеловеческой эпохи ко Времени Видений и затем, постепенно, к технологической цивилизации, бегущей спиною вперед на краю обрыва.

Любовь и ненависть. Разум и чувства. Шум и ярость. Продолжение войны иными средствами.

«Как называется это место? — Не помню. На своем языке они называли его Атчафалайа».

Одна эта фраза, вроде бы ничем не примечательная, придает повести такой мистический колорит, какой не каждому произведению Лавкрафта или Меррита присущ.

Все меняется. Все вот-вот треснет и разломится, как обрушившаяся стена дома, рассыплется, как разбитая черепица.

Вот-вот Река унесет все, что составляло наш мир, и нас вместе с ним. Мы будем носиться на волнах под ураганный ветер и дождь, а в конце концов выплывем в море, и окажется, что оно так разлилось, что нам негде остановиться.

1939 год.

«Се, Я стою у двери и стучу, и кто услышит Меня...» Да нет, помолчи, Старик, не до тебя тут.

Как называется это место? Сейчас вспомню. Ага!

Глейвиц!

Внимание. Пост публикуется на правах рекламы.

В древнеримской астрономической традиции начало самой жаркой поры года знаменовалось гелиакическим восходом Сириуса — α Большого Пса (α Canis Majoris). Отсюда, собственно, и произошло слово каникулы.

Собачье время, сиречь.

Сегодня стараниями лаборанта Мамон с третьей попытки заговорила по-русски самая известная собака англоязычной интеллектуальной НФ. Волкособака, если быть точным.

Серия Зарубежная фантастика

Джин Вулф

Пятая голова Цербера

320 стр. с илл.

Пять цветных вклеек на мелованной бумаге.

Впервые полный перевод с английского Б. Воеводина, В. Крючкова и К. Сташевски под общей редакцией К. Сташевски.

Дается очерк творчества Джина Вулфа и фундаментальный текстологический комментарий (более 120 примечаний).

Новеллу, из которой был переписан роман, Гарднер Дозуа назвал лучшей англозяычной научно-фантастической новеллой 1970-х годов.

Роман номинировался на премию Locus за 1973 год. Новелла номинировалась на премии Nebula (1972), Locus и Hugo (1973), а также вошла в первую дюжину лучших англоязычных фантастических новелл ХХ века.

Также вниманию любителей и знатоков советской приключенческой фантастики!

Серия Фантастика. Приключения. Трудрезервиздат

Абожин Ю.

В черном логове. Два задания. Конец карьеры

576 стр. с илл.

Три цветные вклейки на мелованной бумаге

Практически полное собрание приключенческих произведений автора.

Кабарин Ф.

Сияние Базальтовых гор

800 стр. с илл.

Содержание:

Издание 1956 года (Кишинев)

Издание 1957 года (Саратов)

Впервые под одной обложкой собраны оба издания научно-фантастического романа-повести «Сияние Базальтовых гор».

Любители и знатоки старой советской фантастики смогут оценить изменения композиции, сюжетной линии, действующих лиц романа от издания 1956 года к изданию 1957 года.

В дальнейшем роман не переиздавался.

Все три книги можно приобрести у Мамона.

Ко мне по вопросам покупки прошу не обращаться, я лишь предоставил для публикации анонса свою колонку.

Джин Вулф, Покой (1975)

Обложка от нового издания с послесловием Геймана.

***

Из всех ныне живущих англоязычных писателей Вулф более всего достоин сравнения с Фолкнером. Сходное по остроте и послевкусию чувство увязания в тексте у меня было в двух случаях — при чтении Если не забуду тебя, о Иерусалим! и Шума и ярости.

Если вам нравится Фолкнер, то понравится и эта книжка, а если вы терпеть не можете постмодерн и игры с читателем, то за нее не стоит даже браться. Склонность к эксперименту долго ограничивала тиражи и популярность Фолкнера, пока ему не выдали Нобелевскую премию. Вулф же своей Нобелевки, боюсь, не дождется и встанет в один ряд с такими достойными парнями, как Набоков, Павич и Малкольм Брэдбери. Правда, своя минута славы, после которой он может уже писать о чем хочет и как хочет (и, что характерно, пишет!), у Вулфа тоже была — когда вышел в свет первый роман цикла о Северьяне.

Но Покой написан гораздо раньше, когда основным источником, поставлявшим Вулфу средства к существованию, был средней руки технический журнальчик, редактором которого Джин числился. И поэтому, вероятно, остается недооцененным по сей день. Этот роман не переведен на русский, что, в общем, типично для книг такой внутренней сложности (в том же 1975-м году, между прочим, вышел Далгрен Сэмюэля Дилени, исполненный в сходной технике письма и также не завоевавший никаких премий). Чтобы распутать всю сеть аллюзий и межтекстуальных пасхалок, завязанную автором, требуется специалист сопоставимого с ним культурного уровня. (Здесь слово культурный можно не писать с большой буквы К, поскольку Покой — не совсем фантастика. Не научная фантастика, если точнее.)

Вулф весьма религиозный человек. К счастью, это обстоятельство никогда не имело столь разрушительных последствий для качества его работ, как, например, в случае Клайва Стейплза Льюиса. Но все же христианский морализм присутствует почти во всех произведениях Вулфа, хотя не прочь он поиграться и с более архаичными мифорелигиозными системами. Если читать его, помня об этом, многие загадки снимаются. Есть у Вулфа и фирменные «фишки»: чуть ли не в каждой книге раннего периода (до Книг Нового Солнца) он так забавляется с ономастикой, что о происхождении и потаенных смыслах имен героев можно писать отдельные статьи и трактаты.

Вот и в Покое, стоит назвать вслух имя (недостоверного) рассказчика — Олден Деннис Вер (Alden Dennis Weer) — почти сразу эхом откликнется недостающее... wolf.

Вервольф. Волк-оборотень. Это первый ключ к разгадке истинной сути сбивчивых откровений маразматика, на пороге (на самом ли пороге?) царства теней пытающегося подвести какой-никакой итог в общем довольно бессмысленной жизни. Поток сознания в Покое мутен и зловонен. Тут и намеки на сексуальные извращения, и алхимия с эзотерикой, и странный дядюшка-конфидент Юлиус Смарт (нехитрая манифестация Доктора Ф., причем не столько в трактовке Иоганна Wolfганга Гёте, сколько в версии Томаса Манна — помните болезнь Адриена Леверкюна?)...

Не стал бы, кстати, относить Покой к самостоятельным романам. Он образует эдакую неформальную дилогию с Пятой головой Цербера. Все характерные геометки тут расставлены:

Все это обильно прослоено вставными историями, в лаконичности и изяществе достойными новеллы Павича о Павле Грубаче.

Ни на секунду нельзя ослаблять внимание, пытаясь уразуметь, что же тут в книжке происходит и о чем на самом деле рассказывает (пытается рассказать? утаивает?) A. D. Weer в году (1975-м?) A. D. (из текста можно вывести по крайней мере две противоречащие друг другу хронологии событий).

Концовка же (тем паче если сопоставить ее с первой фразой об упавшем дереве) создает эффект пробуждения от медикаментозного сна — для нового, более глубокого.

Правда, как установил Павич девятью годами позже, «смерть — это однофамилец сна, только фамилия эта нам неизвестна».