Коран – очень интересная книга. Можно сказать – судьбоносная. Из сборника сур, иногда нелогичных и противоречивых, выросла целая религия, создавшая сомн учёных, поэтов, писателей, мыслителей, и навеки впаявшаяся в мировую культуру. Именно Коран стал символом могущественной и богатой цивилизации, которая ярко блистала в эпоху Средневековья, на которую с завистью и интересом косился весь христианский мир. Коран встал в одном ряду с Библией, Бхагават-Гитой, Торой – виднейшими религиозными текстами мира. Как получилось, что эту великую книгу в наше время попросту не знают даже самые искренние верующие мусульмане? Почему искажённый текст Корана всё чаще и чаще служит оружием в руках поджигателей воин?

Проблема вся в отсутствии понимания. Да, Коран – сложная книга, он рождался в непростую эпоху, у народа своей специфичной культурой, тем более, что в него впитались черты самых разнообразных верований и картин мира. Коран нужно изучать, и здесь религиозная вера уходит на второй план – необходимо понять и осознать, что это за явление.

И вот – питерский коранист Ефим Резван, СНС Кунтскамеры, выпускает в 2001 году книгу «Коран и его мир», сразу на нескольких языках, в Англии, Франции, Египте, Иране. Взоры исламоведов по всему миру оказались прикованы к этому уникальному, имеющему мало аналогов изданию – настолько хорошо изданной, настолько информативной книги не было уже давно. Несмотря на то, что она имеет скорее светский, нежели религиозный характер, образованное мусульманское сообщество обратило внимание на это издание, а Аятолла даже наградил автора Национальной премией Ирана.

Дело в том, что автор хорошо знал, о чём писал. Изучение Корана и арабской словесности – дело его жизни, и Резван имеет плотную сеть научных контактов и с учёными Европы, и Ближнего Востока. Да и большинство муфтиев России – его хорошие знакомые, все они в какой-то мере учувствовали в создании книги, обсуждая, уточняя, подсказывая. Возможно, именно поэтому в книге глубоко проработан вопрос о языке Корана.

Собственно, о концепции. Возможно, книга была принята сообществом мусульман отчасти и оттого, что автор –сторонник аутентичности текста Корана, так же как и большинства хадис, в отличие от многих гиперскептиков, полагающих его продуктом более позднего творчества. Также Резван признаёт подлинность большинства хадис. Конечно, эти выводы сделаны не на пустом месте. Анализ языка и основных понятий Корана – одна из основных частей книги. Здесь работа, должен сказать, довольно сложная. Во первых – необходимо было доказать связь терминологии Корана с доисламским арабским языком и эпиграфикой, коих памятников, слава Богу, сохранилось в достаточном количестве. Резван считает Коран новым этапом в развитии арабской словесности, и, в принципе, доказывает это на конкретных примерах. У меня, конечно, это вызывает здоровый скепсис – достаточно сомнительно, что подобный текст не отшлифовывался с течением лет и после смерти Мухаммада, однако автор этой темы несколько избегает. Другое дело, что сохранившаяся в Коране этносоциальная терминология восходит к эпохе доисламской, что отчасти и доказывает его аутентичность.

Вообще, главное для Резвана – это показать настоящие, подлинные коранические истины, без какого-либо искажения. Поэтому он и пишет об элементах мистического оккультизма, оставшегося в книге, и об этикете и социальных нормах, в чистом виде представленных в тексте. Суры Корана несут в себе срез религиозно-социальной реальности своего времени, и все указанные категории принадлежат Аравии Раннего Средневековья. Впрочем, как показывает автор, суры и айаты книги уже при жизни Мухаммада стали использоваться в колдовских ритуалах и заговорах, а при воцарении Омеййадов упрощённый «маликский» аравийский придворный этикет Праведных Халифов уступил место персидской пышности и бюрократии.

Вторую часть своей книги Резван как раз и посвящает тому, как был унифицирован и дошлифован до канона, каким образом проходили первые столкновениями между Омеййадами и сторонниками покойного Али, в числе обвинений которых содержалось и такое, что бывшие враги Пророка исказили Коран. Впрочем, обвинения остались бездоказательны. Однако существует нюанс в виде так называемого «Корана Усмана», якобы составленного непосредственно со слов мухаджиров Пророка. Резван – историк-архивник прежде всего, поэтому он подробно разбирает найденный в одном из среднеазиатских кишлаков древний список Корана, который, по преданию, и являлся вышеозначенной рукописью. На нём даже якобы были пятна крови Усмана, которая забрызгала список во время его убийства. Несмотря на то, что рукопись была датирована парой веков позже, её анализ много сказал автору и о унификации текста книги, и о её символическом значении для мусульман. Много места Резван посвящает и формированию «калам» — классического богословия суннитов, а также возникновению традиций составления хадис и толкований Корана – «тафсиров», которые пишутся и по сей день.

В конце книги Резван разбирает другие проблемы – издание и распространение Корана в мусульманских странах со времён Средневековья (благо, в питерском ИВ очень богатая библиотека коранических текстов), а также история восприятия, толкования и издания книги в Европе и России, показывая неоднозначность и сложность отношения христианских стран к иной цивилизации. Не обходит он вниманием и вопросы современности – в частности, проходится по чеченским идеологам «газавата», обвиняя их в вульгарном и искажённом понимании их же священного писания.

В заключении скажу вот о чём. Скажу честно, я не знаю, как верующий мусульманин воспримет эту книгу – в конце концов, многие вещи, здесь написанные, противоречат традиции. Однако то, что сам аятолла Ирана предоставил Резвану высшую государственную награду, говорит о многом. Значит, автору удалось понять Коран, удалось проникнуть в его суть и его историю. Именно поэтому я могу всячески порекомендовать эту книгу всем, кто захочет побольше узнать о неискажённом, подлинном исламе.

P. S. Оригинальное издание сопровождается CD-диском с речитативами различных аййатов Корана, данные в разных стилях. Думаю, это будет полезно для тех, кто изучает арабский язык.

В этот сборник были включены монографии и статьи, посвящённые одной теме – обществу Средневековой Норвегии, и способам его изучения.

1. «Эдда» и сага» (1979). Курс лекций, который читался Гуревичем на филфаке МГУ. Слава полуопального историка, занимающегося идеологически подозрительной историей культуры, неизбежно привлекала «образовывающуюся» молодёжь, и лекционные аудитории заполнялись далеко не только филологами, да и вообще гуманитариями. Ведь скандинавская мифология становилась всё популярнее.

Классическая филология с её жанровой проблематикой Гуревича не очень привлекала, он предпочитал анализ другого рода. И здесь он подошёл к литературной традиции исландцев с другого бока – попытался выследить следы индоевропейской архаики, в частности – германской, которая осталась в записанных интеллектуалами сагах и эддических сказаниях. Первая часть как раз и посвящена соотнесению общегерманской героической традиции и «Эдды». Тот, кто читал эти сказания (а таки, я думаю, немало), не раз обращали внимание на достаточно странные и причудливые поступки, которые совершают их герои. Основная идея Гуревича состоит в том, что сама природа «героического» своей иррациональностью, культурным кодом, обязана древней мифологической и ритуальной традиции. Глубокая ритуализированность поведения героев эддических сказаний служит таким своеобразным методом социальной идентификации, считает Гуревич. Многие поступки героев, часто дикие и шокирующие, можно объяснить остатками ритуалов жертвоприношения и инициации. Тем паче, что все они образуют вполне единое и осмысленное сюжетное полотно, диктуемое мифологическим мировидением.

Вторая часть целиком посвящена исландским сагам. Пожалуй, здесь Гуревич несколько отходит от темы мифологических традиций, и анализирует их как литературный жанр. Сага – уникальное явление, считает историк, жанр, в котором удалось добиться максимального самоустранения автора из создаваемого им текста. Сага – максимально объективна, и старается нарисовать события такими, какими они сохранились в памяти тех, кто их пересказывает. Впрочем, Гуревича интересуют не сами события, описанные в сагах, а то, как ведут себя их герои, и как это воспринимается их окружением.

Так что – вещь интересная для всех любителей скандинавской мифологии… Хотя среди них есть те, кто ненавидит эту работу Гуревича – недостаточно, видишь ли, почтения к суровым и могучим скандинавам и их богам.

2. «Норвежское общество в раннее средневековье» (1977). Совсем другого рода монография. Конечно, здесь тоже встречаются элементы культурологии, однако большая часть – это сложная, суровая и многими ненавидимая социально-экономическая, аграрная история. Главное в ней – анализ норвежского общества на самом пороге возникновения сильной королевской власти. Впрочем, хронологические рамки сложно установить – историк рассматривает здесь памятники XII – XIII веков, а когда возникли нормы и явления, в них записанные, это вопрос открытый. Что за памятники? Судебники – «Gulatingslovi» и «Frostothingslovi», являющиеся своеобразным аналогом варварских lex, записанных на тингах отдельных норвежских областей, небольшой ворох актовых материалов (связанных прежде всего с церковью), и литература – «королевские саги» и исландская поэзия. Кстати, интересный подход – ведь в сагах предельно убедительно показано, насколько реальная жизнь отличалась от записанных в грамотах, и насколько часто люди стремились обойти писанные и неписанные законы, стремясь избежать наказания, или совершая преступление.

Итак, что мы имеем удовольствие наблюдать? Я всё время вспоминаю фразу М. Задорнова – «все скандинавы были викингами». Это, однако, вовсе не так – поселения норвежцев были многочисленны, а пригодные для хозяйства земли были густо населены вполне осёдлым народом. Каким образом работала социальная коммуникация в условиях фактически отсутствующего государства?

Итак, существует малая семья, и остатки старой, большой семьи. Малая семья – это поселение, чаще хутор, иногда деревня, с определёнными связями друг с другом. Их право на место жительства, дом, землю и окружающие угодья осуществляется через odal – определённый комплекс родовых прав, связанный с «собственностью» (если можно так выразиться) и с происхождением семьи, её родословной. Такова мельчайшая ячейка общества. Следующий уровень – община. Конечно, не в том классическом смысле, о котором нам весело рассказывали учебники по политэкономии (и до сих пор рассказывают). Община – средство коммуникации индивидуальных семей, которое позволяло регулировать взаимоотношения между ними. Причём само понятие «община» здесь условно – таких квазиобъединений было множество типов, и включалось в них самое разное количество ячеек, каждое из них несло вполне определённую функцию социальных взаимоотношений.

Ещё один уровень – социальная стратификация. Наиболее старые и могучие роды образовали так называемых hauldr, или odalborinn madr, «могучих бондов», обладающих полноценным правом odal и имеющих определённый вес на тинге, и в своих взаимоотношениях с королём, считающимся верховным носителем odal.

Однако работа не ограничивается этим скучным для многих анализом. Гуревич также рассматривает, как уже упоминалось, саги, в которых описаны реальные взаимоотношения людей, пытающихся как-то бороться с твёрдой властью обычая и писанного права. Кроме того, в последней части монографии Гуревич анализирует «Песнь о Риге», своеобразного социологического манифеста средневековой Скандинавии, находя в ней многочисленные параллели с tripartitio (воюющие-пашущие-молящиеся) континентальной Европы.

3. Статьи. Традиционная россыпь статей, посвящённых различным чертам социума раннего средневековья. «О некоторых особенностях норвежского феодализма» (1964) содержит предварительные выводы Гуревича о различиях в эволюции социально-экономического строя Западной Европы и Скандинавии, «Англосаксонский фолькленд и древненорвежский одаль» (1967) указывает на то, что классические «дофеодальные формы собственности» (в том числе и франкский allodum) являются куда более глубокими понятиями, в которое включалась не только экономическая сторона жизни. «Богатство и дарения у скандинавов в раннее средневековье» (1968) повествует о принципе gjald oc giof, обмена дарами, который представлял собой важнейший вид социальной коммуникации, а «Индивид и общество в варварских государствах» (1968), несколько отклоняя от темы, рассказывает о тех следах индивидуальности, которые можно встретить в варварских lex, указывая на важность проблемы, но не давая рецептов для изучения.

Так что, мне кажется, это сборник, который обязан прочитать каждый любитель истории Скандинавии, всё таки здесь – сугубая конкретика и источниковедение, на основе которого и строится наша наука.

В этот сборник входит две работы Арона Гуревича, схожие темами, но, увы, неравнозначные по масштабу.

1. «Категории средневековой культуры» (1972). Самая известная работа Гуревича, это можно сказать определённо. Её читают и цитирую все – историки-медиевисты, античники, русисты, антропологи, филологи, культурологи, даже специалисты по новому и новейшему времени. Она переведена на десяток языков, и не раз переиздавалась по всему миру. В университетах США и Германии она до сих пор в списке обязательной литературы для ряда специальностей. Выход «Категорий средневековой культуры» стал настоящим шоком для образованной публики, причём не только в России, но и за рубежом. К шквалу похвал и критики присоединялись самые именитые историки мира, в частности, Жорж Дюби и Фернан Бродель. Уникальный случай – её научный потенциал не исчерпан, и до сих пор в списках литературы самых различных направлений можно встретить «Категории…», хотя прошло уже больше 40 лет со дня его публикации.

Всё дело в том, что здесь Гуревич фактически создаёт один из самых удачных методов исследования культуры и мировоззрения людей прошлого – «анализ картины мира через создание модели мира», то есть – идеального типа. Также «КСК» — одно из самых универсальных описаний семейно-родовой архаики, и мировоззрения его хранителей.

Конечно, Гуревич только размечал путь к своим будущим, чисто источниковедческим работам по истории культуры. Так что он набросал примерное поле, в котором нужно работать. Взял два пласта общества – архаичный (германо-скандинавский) и классическосредневековый (XII-XV вв.), и, взяв по своему вкусу набор категорий (в качестве опорных точек для сетки координат), и проанализировал отношение людей того времени (насколько есть возможность) к ним. Эти категории делятся условно на три группы – глобальные (Пространство и Время), Социальные (Право, Обычай, Сословия) и Экономические (Дар, Богатство, Труд, Собственность).

Посмотреть на мир глазами человека другого времени – вот главная задача, которую Гуревич ставил перед собой. С другой стороны, он пытался доказать, что архаичный, варварский компонент довлел над историей Средневековой Европы, оказав ничуть не меньшее влияние, чем христианско-римский.

Для поставленной задачи Гуревич перелопатил огромную гору литературы, практически вся она – на иностранных языках, именно поэтому её так тепло приняли за рубежом – она представляла собой определённый этап в развитии культурологии. Конечно, хватает недостатков, в частности, это касается подбора источников для подтверждения своих высказываний. Конечно, они все на месте, однако весь комплекс, конечно, охвачен не был. Во вторых – описание архаичных категорий у него основано отчасти на примере древних германцев и Скандинавии, правда, с «участием» «варварских королевств». Классическое средневековье представлено Францией, Англией и Германией, насколько подобное сравнение регионов в разных пространственно-временных координатах обусловлено, вопрос спорный, весьма.

Пожалуй, это всё, что можно написать о «Категориях средневековой культуры» — эта вещь, которую однозначно необходимо читать. Конечно, эта общая картина, которую нарисовал Гуревич, нуждается в многочисленных поправках, но стоит поблагодарить историка уже за то, что он создал такое масштабное исследовательское поле.

2. «Средневековый мир. Культура безвмолствующего большинства (1990). Эту работу на иностранные языки переводить никто не стал, и она стала одной из последних крупных работ Гуревича, написанных по тематике средневековой культуры. Она, конечно, талантлива и неплохо сделана. Однако я считаю, что это худшая работа незаурядного и выдающегося историка.

Какую задачу ставил Гуревич? Написать общую работу, которая показала бы базовую концепцию народной культуры Средневековья, и метод её исследования. Однако, по всей видимости, Арон Яковлевич работал уже на излёте, и эта в общем немаленькая книга лишена оригинальности предыдущих работ. Вернее так – она дублирует предыдущие работы. Некоторые главы – это просто слегка переработанные статьи, опубликованные раннее в периодике.

Самой неудачной является первая часть, где Гуревич пытается рассмотреть народную культуру раннего средневековья. Однако – неудача. Письменные источники чудовищно скудны, археологическими он пользоваться не будет, как это делал в случае с Древней Германией и Скандинавией. Поэтому Гуревич попросту собрал цитаты и высказывания, посвящённые простому люду, обнаруженные им в нарративах, сгруппировал и выделил в маленькие разделы, скудные по информации.

Вторая часть касается XIII века. Целиком компилятивная, Гуревич попросту пересказывает здесь свои предыдущие вещи. Это его источниковедческие исследования exempla и visions, документов, в какой-то мере отражающих специфику народного мышления, по результатам было опубликовано две монографии. Однако, пожалуй, новшество м является включен6ие сведений из проповедей Бертольда Регенсбургского (XIII в.), немущего много интересной информации. Плюс в состав раздела включены любимые Гуревичем исландские саги и «Песнь о Нибелунгах». Последняя имеет очень отдалённое отношение к народной культуре, да и насколько можно выявлять людское мышление посредством анализа саг… Это ведь тоже своего рода элитарный жанр. Хотя, многие из них описывают жизнь бондов, и могут всё же сказать что-то полезное… в сильном отрыве от континентальной Европы.

Последний раздел самый ценный, посвящён XVI – XVII вв., и описывает соотношение религиозной жизни крестьянства и официальной церкви, которое особо остро выявилось после начала Реформации. Также Гуревич описывает такое интересное явление, как «охота на ведьм», говоря о глубоких корнях этого явления, не столько связанных с Инквизицией, а скорее с народной психологией. Раздел основан не на источниках, а на сведениях литературы, с авторами которой Гуревич периодически полемизирует, иногда отвлекаясь на совершенно посторонние темы.

В целом, неудачная и неровная монография, содержащая мало оригинального, по сравнению с другими работами Гуревича. За исключением третьего раздела, достаточно слабая работа.

У нас он не стал даже академиком, хотя его влияние – колоссально. По специальности Гуревич – германист, учился у Евгения Косминского и Александра Неусыхина, и, следовательно, вышел из под их опеки как опытный учёный – «аграрник», занимающийся социально-экономическими отношениями Раннего Средневековья. Кандидатская у него была вполне традиционная, по складыванию феодальной зависимости английских крестьян в донорманнский период, однако позже он сменил тематику. Уже занимаясь Англией, он почувствовал определённую ограниченность традиционных тем «аграрников», и существенно расширил методику исследования, дополнив классическую социально-экономическую историю культурно-антропологической. Впрочем, назвать Гуревича «культурологом» язык не поворачивается – а вот социальным историком – вполне.

В этот сборник входит три работы Гуревича, написанные в разное время, но объединённые временем – Ранним Средневековьем. Две работы композиционно похожи, другая же носит скорее научно-популярный характер. Итак…

1. Аграрный строй варваров (1985)

В общем-то, не совсем самодостаточная вещь, а глава к коллективной монографии «История крестьянства». Этот достаточно известный трёхтомник от АН писался довольно долго, долго редактировался, и рукопись немало маяли в издательстве. Первый том отдали на откуп германистам Гуревичу и Мильской, франковеду Бессмертному и другим, менее известным личностям. По просьбе учёных их учитель, Александр Неусыхин, написал главу об эволюции общественного строя варваров, построив её по красивой эволюционной схеме – от кровнородственной и соседской общин к индивидуальным хозяйствам, насильно отчуждённым позже злостными феодалами, превративших их в крепостных. Неугомонный Гуревич, считавший эту концепцию намертво устаревшей, написал в полемическом задоре свой вариант эволюции аграрного строя. Конечно, вымарывать главу уже покойного Учителя для него и его товарищей было хуже любого кощунства, и оба варианта оказались в составе сборника.

Гуревич здесь вступает в бой сразу с тремя направлениями в германистике – с общинной, вотчинной и номадной теориями. Кратко – общинная настаивает на существовании общины-марки у древних германцев до ВПН, вотчинная упирается в аристократическое землевладение, номадная – в кочевничье прошлое предков современных немцев. Гуревич же обратился к археологии и лингвистике, нарисовал иную картину. Итак, население нынешней Германии жило веками на относительно постоянных местах проживания, обособленными поселениями, чаще – хуторами. Гуревич считает, что основной ячейкой социума являлась семья и семейная община – соответственно, в сакральной собственности которой находилась возделываемая земля. Это не частная собственность, не posessio римского права, скорее – нечто, находящееся в комплексе мировоззрения человека того времени, напоминающее норвежский odal (об этом – в другой раз). Центром вселенной для человека был его дом, хозяйство.

На протяжении всей главы Гуревич прослеживает прежде всего историю общины. Он не отрицает её существования до ВПН – но считает крайне аморфным образованием, не communitas, а скорее институтом для регулирования территориальных вопросов. Во времена ВПН и эти хрупкие отношения рушатся, и община (совсем в другом виде) возрождается уже в классическое средневековье, ставя её в один ряд с урбанистическими процессами.

Помимо основной концепции, работа содержит массу сведений о хозяйстве древних германцев (по данным археологии) и социальному строю, который был далёк и от военной демократии (уже в нашу эру), и от феодальной системы.

2. Походы викингов (1966)

Первая книга Гуревича, и один из первых образцов адекватного научно-популярного произведения о викингах-скандинавах. Оригинал, конечно, был богато проиллюстрирован, здесь, конечно, мы такого великолепия не найдём, нам оставили только текст. Кратко и доступно автор описывает, по моему, все основные стороны жизни это уникальной цивилизации, умудрившись коснуться самих военных походов как бы вскользь. Гуревич старается показать весь размах норманнской экспансии, их военные и торговые контакты, освоение Исландии и Гренландии, перенесение своих общественный и хозяйственных порядков в английское Дэнло, купеческие экспедиции. Автор подробно описывает социальный строй, царящий на родине викингов, и пытается выделить основные причины начала таких невероятных по размаху кампаний. Особняком стоит последняя глава книжки, которую Гуревич целиком посвятил культуре скандинавов, описывая вкратце основные стороны их духовного мира. Он не пытается ограничиваться сведениями о прекрасно всем нам известной религии – рассматриваются также скальдическая поэзия, изобразительное искусство, культура письма. Гуревич старается показать викингов как людей, которым был присущ достаточно сложный комплекс воззрений, а не обыкновенными дикарями.

В общем, книжка заслуживает всецелого внимания, как одно из лучших пособий по скандинавской субцивилизации. Для первоначального ознакомления – более чем.

3. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе (1970)

Одна из самых известных, и, как мне кажется, лучших работ Гуревича. Защитив докторскую, Гуревич посмотрел на Ранее Средневековье другими глазами, через призму скандинавоведческих штудий. У него за спиной был уже совсем иной опыт – опыт социально-культурного анализа, опыт исследования архаичных, глубинных черт германской дофеодальной цивилизации. Тогда Гуревич решил по иному посмотреть на историю Европы, и поделиться своим знанием, выпустив вышеназванную книгу. Но не повезло – несмотря на честно разбросанные по тексту цитаты из Первоклассиков, бросалась в глаза глубокая разница между традиционной марксисткой медиевистикой, и концепциями Гуревича. За публикацию этой книги Гуревичу попало, причём очень сильно, и не от кого нибудь, а от самого министра Просвещения СССР Александра Данилова – он заклеймил нашего автора как реакционного «структуралиста», Арона Яковлевича едва не выгнали из АН. Не будем, впрочем, вдаваться в подробности – книгу приняли другие люди, её читали взахлёб многие медиевисты, как у нас, так и на Западе, и для многих она становилась культурным шоком. Её ругали так же часто, как и хвалили, но равнодушным мало кто остался. Что же это за книга такая, произвёдшая такой колоссальный удар по умам?

Уже предисловие преподносит читателю сюрприз – Гуревич пишет о «классическом феодализме» как о простой «модели», и ограничивает его севером Франции. Опираясь на свой старый тезис о «многоукладности» Средневековья, автор намекает на многообразие путей складывания феодальных отношений и антагонистических классов. А.Я. прозрачно намекает, что дело не только в синтезе римских и германских общественных структур, но и в изначальном многообразии социальной жизни.

Первая глава посвящена вполне традиционной для «аграрников» теме – складыванию права собственности на землю. Сюрпризы, однако, не заканчиваются – Гуревич посмел отвергнуть классическую схему Энгельса! Согласно ней, свободное крестьянское хозяйство-аллод с ростом социального неравенства превращается в частную собственность, отчуждаемую более «сильными» владельцами. Феодалы, благодаря ленным пожалованиям, становятся хозяевами земель, и сдают её в обработку безземельным крестьянам. У Гуревича, однако, не так. Аллод он сближает с норвежским odal и англосаксонским folclend, считая его центром сакрального мира человека средневековья. Такая земля трудно превращалась в частную собственности, так как была связана с семейной группой. Соответственно, автор видит главную причину складывания феодализма не в экономических процессах. В каких же? Существует крестьянство, крупный слой аллодистов. Существует королевская власть, которая связывает с собой, по давнему племенному обычаю, весь народ, живя за его счёт. Крестьяне, зачастую не желая нести государственное тягло, шли под сень защиты могущественного сеньора, оформляя с ним precaria какого-либо их трёх типов – договор о передаче части его прав на землю, либо на самого себя. С земли, однако, его не имели права выгонять – он был там хозяином согласно семейному праву, сходному с odal (спорно, но преинтересно). Похожим образом складывается и феодальная вассальная система – не через земельные пожалования, а посредством личных договоров между индивидами. Таким образом, Гуревич говорит не о феодальной раздробленности государства, а об очень сложной системе межличностных отношений, имеющих скорее догосударственную природу.

Гуревич, развивая эту тему, пишет и о понятии «богатство», которое также, как ни странно, не несло в себе чисто экономическое смысловое наполнение. Богатство, по его мнению, некое мерило социального престижа, нёсшее в себе специфическую социальную функцию, с одной стороны. С другой – сакральное понятие. Богатство – это накопленная удача в экзестенциальном смысле, однако его растрата давала больше влияние в обществе, нежели накопление. Отсюда Гуревич обращает внимание и на иное понятие – «дарение», которое также играло важную коммуникативную роль в средневековом обществе.

Далее – рассмотрение социальных групп в Ранее Средневековье, но не описание, а характеристику того, какую роль они играли в жизни человека. Впервые в своих работах Гуревич поднимает тему индивида. В отличие от многих, он утверждает тезис о существовании индивида в то далёкое время, но оценивает его о другому. По теории А.Я., индивид стремился быть членом социальной группы, соответствовать некому существующему у него в голове идеалу. Сначала человек был членом семьи, рода, однако с распадом этих отношений они стали более территориальными и профессиональными. В любом случае, человек являлся членом какой-то корпорации, и не мог существовать вне её.

В конце концов, Гуревич пишет, что не знает, что такое «феодализм». Казалось бы, зачем городить столько информации о возникновении того, чего ты не знаешь? Однако ясно – слово «феодализм» отнюдь не безобидно, и Гуревич отказывается от него совершенно сознательно. Его главное, центровое понятие – «многоукладность», и сводить многообразие социальных форм к абстрактному «феодализму» он не считает нужным.

Так что «Генезис феодализма…» — возможно, уникальный образчик плодотворного сочетания социально-экономической истории и культурологи, на который в любом случае стоит обратить внимание. Этот опыт мало кто повторял (если повторял вообще), а, возможно, он бы дал нашей науке очень много…

…Такие вот три вещи. Эти замечательные работы нельзя пропустить – любой, кто увлекается Средними веками, обязан прочесть хотя бы «Генезис феодализма…». Это шанс увидеть Средневековье не в феодальных воинах или церковных интригах, но во всём многообразии форм его жизни.

Лучицкая С. И. Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов Серия:Библиотека Средних веков Алетейя 2001г. 400с. Твердый переплет.

…Помню в универские годы пара профессоров в нашем СГУ периодически сходились в споре – французские книги о России XVIII века являются источниками по истории французов или русских? Франковед настаивал, что из них можно больше узнать о французах, русист, соответственно…

В чём-то правы оба. С развитием исторической антропологии тема «Другого» («Other», «Andere», «Autres») всплыла с огромны резонансом, ориентируясь на изучение субъективного взгляда историографов, литераторов, да и просто обычных людей на нечто, им непривычное. Как правило, подобные работы посвящаются взгляду одного народа на другой, учёные пытаются осознать своё отношение к инаковости «других», видимо, избавляясь о собственных шор в глазах.

Ну а гордая, цивилизованная Европа… Разве не хватает в её истории примеров чванства, недопонимая иных, бездумного искоренения туземных обычаев и насаждения «правды»? Да, хватает, что делать. Римская империя оставила после себя тяжкое наследие – презрения ко всем, кто живёт за укреплённым лимесом, не желающим принимать себя под тёплое орлиное крылышко. Средневековье тоже грешило подобным. И дело не только в самообмане – отчасти даже в то время, когда грамотных было очень немного, христианские хронисты применяли методы банальной идеологической пропаганды, инфовойны.

Особенно это касается эпохи крестовых походов. Жёсткое противостояние с переферийными государствами мусульман в Утремере порождало необходимость идеологически отстоять свою правоту, привлекая новых европейских лидеров на защиту Гроба Господня. Также близкие культурные и социальные контакты, хочешь не хочешь, вынуждали искать точки соприкосновения с теми, кого «франки» считали смертным врагом.

Кто в России работает над этим? Да мало кто. Была маленькая и довольно невнятная книжка Александра Журавского «Христианство и ислам» (1990), и, исключая мелкие статьи, всё. Можно, конечно, вспомнить неплохую переводную «Европа и ислам: история непонимания» (1999, русское издание 2007) Франко Кардини, однако этим всё могло бы и ограничиться.

Однако Арон Гуревич вовсе не зря работал над распространением исторической антропологии в России. Его косвенная ученица, Светлана Лучицкая, свои труды посвящает именно кругу представлений христиан об иноверцах, и в центре её внимания лежит, само собой, исламский мир. Возглавив «Отдел культуры и науки средневековой и современной Европы» при Институте Мировой Культуры, она собрала вокруг себя группу аспирантов, которые расширяют круг этой темы (например, Анастасия Шишечкина, её ученица, пишет диссертацию по Джону Мандевилю и его восприятию ислама).

Едва ли не с самого первого выпуска Лучицкая публиковалась в гуревичевском «Одиссее», по крупицам выдавая материал своей будущей докторской, защищённой в 2002 году. Эти материалы потом и были собраны в одну книгу, обложку которой вы имеете удовольствие видеть чуть выше. Книга состоит из трёх разделов, которые, впрочем, занимают разный объём, и выполнены на разных уровнях проработки темы.

Первая часть – «Образ ислама в хрониках Первого крестового похода» — это сборник тех самых статей, которые публиковались Лучицкой в 90-е. В основу она взяла метод семантического анализа текстов, и пыталась расшифровать вполне привычные даже современному уху дихотомии «смиренный-гордый», «правоверный-неверный» и так далее. Христиане, столкнувшись с чужой мусульманской культурой, изначально не расширяли своё сознание, а стремились подогнать иную цивилизацию под свой маленький и уютный Universus Mundus. Вспомнив одновременно античную и библейскую традицию, хронисты изрядно исказили образ своих противников, представив их грязными и подлыми язычниками, наследниками (точнее – прямыми продолжателями) традиций Древней Персии. Методика достаточно проста – стоило найти классическую добродетель христианина, подобрать к ней антипод, и всё, образ врага готов. Для подчёркивания образа хронисты щедро рассыпали по тексту разномастные небылицы, например, об идолах Мухаммада в мечетях, многобожии мусульман, и т. д. Единственное, что положительно подчёркивается в хрониках – это воинская доблесть противников. Остальное – мораль, учёность, политическая организация, военная тактика и повседневная жизнь – выставлялось как неизменно чуждое и богопротивное. Кроме хроник, впрочем, Лучицкая рассматривает эпические песни крестоносцев, которые, впрочем, тоже несут неизбежные клише, памятные ещё по «Песни о Роланде».

Вторая часть посвящена уже несколько иному источнику – хронике Гийома Тирского. В отличие о прочих хронистов, этот всю жизнь прожил в Утремере, бок о бок с мусульманами, и хорошо знал их язык и обычаи. Несколько обзорно, но Лучицкая рассказала о его хронике, где представлен уже совсем иной уровень восприятия. Гийом уже достаточно точно, без передёргиваний, описывает и происхождение ислама, близко к кораническому тексту, и достаточно точно описывает их обычаи. Также он имел достаточно хорошее представление о социальном и политическом строе арабского мира, чётко понимая суть противостояния суннитского Багдада и шиитского Египта, бывшего союзниками мусульманских королевств (благостный образ Салах-ад-Дина создан не просто так.). Конечно, и здесь имеет место быть религиозная пропаганда против ислама, однако сам его образ значительно шире и глубже, чем в предыдущих аналогах.

Третья же часть очень короткая, и, как мне представляется, недоработанная. Она посвящена визуальному образу мусульман в хрониках, однако Лучицкая показывает это всего на нескольких примерах, выделив самые основные черты – изображение одежды, лиц, оружия и геральдических символов. Однако это достаточно краткие и неполные сведения, которые нуждаются в специальной разработке, причём – с подключением искусствоведческого анализа.

Так что эту книгу я могу смело порекомендовать многочисленной когорте любителей крестовых походов – весьма нетривиальный взгляд культуролога на менталитет франков-христиан, старающихся оставить свой внутренний мир в неприкосновенности.