Василий Владимирский безусловно прав, это редкое произведение, выдающееся на общем фоне нашей фантастике, достойное разнообразных конвентных наград, которые оно, я уверен, в большом количестве соберет. Впечатляет проработка исторического материала, на уровне, доступном лишь считанным единицам писателей ( в современной русской литературе мне лично известны лишь два имени писателей, способных на такую работу- Алексей Иванов и Андрей Валентинов). Но в то же время, надо честно признаться: литературные достоинства огромного романа весьма средние. Книга явно затянута, скучна, и более чем на половину состоит из эпизодов, во-первых, однообразных и похожих друг на друга, и во-вторых, проходных и не нужных для выстраивания сюжета.У этих эпизодов две функции: либо они являются поводом для произнесения персонажами речей- а сами речи нужны для трансляции концепции автора, либо они должны показать атмосферу войны «изнутри» — причем с немецкой стороны.

Поскольку сами авторы эту атмосферу представляют лишь умозрительно, и поскольку собственная концепция для авторов дороже правдопобие, то в эпизодах, посвященных танкисту Эрнсту Шпееру, читатель окунается в «облако голубых соплей»- извините за неудачную метафору. Перед нами предстает идеальный, жестокий, но благородный, хотя и несколько картонный нацист, у которого даже мама, варя суп, рассуждает о фюрере. В написании военных главах романа явно проступает доминирующее присутствие женской ипостаси коллективного автора: слишком много офицеров с нервными пальцами, с интеллигентными лицами, даже с девичьими локонами. И возникает слишком мужской вопрос: всерьез ли это все? Авторы так себе представляют нацистов? Или они рисуют их так, как сами нацисты представляли себя? Или они рисуют их так, как должны их представлять российские поклонники Третьего Рейха? Или это самоописание нацистов в представлении российских поклонников? Или может быть, это ироническая пародия на что либо из всего этого?

И еще один вопрос, фоилософский, и не имеющий отношение к достоинствам книги: почему вообще нас должен интересовать Третий Рейх? Как раз сами Мартьянов и Хаецкая в своем романе убедительно показывают что ничего интересного с цивилизационной точки зрения, никакой новой возможности для человечества он не представлял, наоборот – он был варварским и неумелым растрачиванием индустриального и культурного потенциала Германии созданного до нацизма. Начать вносить в этот неудачный «исторический механизм» исправление – значит, собственно говоря, отменять именно то, почему мы Третьим Рейхом интересуемся – отменять нацизм с его мифологией, злодеяниями и авантюрами. Начать вносить в эту «историю» исправления, стараясь вернуть силу — как это пытаются делать герои романа — «культурному потенциалу кайзеровской школы» — значит собственно предполагать, что Гитлер к власти так и не пришел и дальнейшей катастрофы не наступило. Исторический проигрыш и способность привлекать к себе внимание у Третьего Рейха неразделимы. Впрочем, интерес к третьему рейху придумал не Мартьянов, и теперь, идя навстречу коллективному спросу, он сделает так, чтобы любимый Чапаев все-таки выплыл. Но идя навстречу общественному запросу на игры с историей третьего рейха, авторы предприняли исследование, которое убедительно показало, что запрос был напрасным.

Роман Эрнста Юнгера «Эвменсвиль» несомненно надо читать, потому что он написан обладтелем мощного и оригинального интеллекта, каждое следующее суждение которого оказывается неожиданным- уже одно это является достаточной причиной для выбора этой книги.

Как самодостаточное произведение искусство, как тонкое интеллектуальное чтиво он несомненно может доставить удовольствие. Однако «Эвменсвиль» написан не холодным эстетом и не книжником-затворником, этот роман — прежде всего политическое высказывание, и относиться к нему нужно именно как к таковому.

Сюжета у романа практически нет, повествования сводится почти исключительно к рефлексиям героя-рассказчика, историка Мартина Венатора по поводу властей его родного города. Герой же — в этом ет никакого сомнения, достаточно прочесть другие сочинения Юнгера- представляет собой явное альтер-эго автора, а мировозррение автора для нас не вполне привычно.

В том круге представлений, который сложился в нашем сознании в связи со Второй мировой войной, представления о Нацизме- с Гитлером, свастиками, коричневыми рубахами, факельными шествиями и черными гестаповцами- смешалось с представлениями о немецкой военной машине и прусских офицерах с их стеками, моноклями, педантизмом и традициями, идущими от Фридриха Великого. Это «смешение» двух образных рядов- отнюдь не только наше достояние. Черчиль в речи, произнесенной 22 июня 1941 года сказал, что он видит как на простых русских крестьян «надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами».

Юнгер, сам офицер еще Первой мировой войны, был тот, кто более других очень четко ощущал различие двух этих миров, и по видимому очень не просто пережевал тот факт, что его мир — мир «щеголеватых прусских офицеров» — был порабощен и использован куда менее щеголеватыми нацистами. Если Юнгера можно назваь фашистом (а его можно так назвать) — то гитлеризм для него был «фашизмом второго сорта», «фашизмом для народа». В довоенной публицистике Юнгера гитлеровская НСДАП как-то даже называются «националистическими профсоюзами», что характерно именно для самодентификации самого Юнгера: нацизм для него- хотя и нечто идейно родственное, но народное, рабочее, а значит чужое, которому противостоит национализм аристократический, милитаризованный, воинский. Это четкое представление о двух ипостасях национализма было зафиксировано Юнгером в его написанном почти сразу после войны фантастическом романе «Гелиополь», где власть в неком граде победившего фашизма разрывается между двумя центрами — возглавляемой Князем (он же «Проконсул») армией и возглавляемой Ландфогтом полицией и карательными органами, причем по своему облику Ландфогт изображен явным двойником Геринга,и при этом подчеркивается, что он чрезвычайно популярный демократический политик. Популярность, успехи на выборах являются в глазах Юнгера скорее дискредитирующим обстоятельством. В «Эвменсвиле» он в который раз называет Гитлера «демагогом», то есть демократическим политиком — и это обстоятельство бросает тень не столько демократию, сколько на Гитлера — Юнгер предпочел бы обычный военный переворот.

В «Гелиополе» — романе, написанном в конце 1940-х годов — Юнгер честно выражает свое мировоззрение, мировоззрение офицера-националиста, сторонника «консервативной революции», для которого нацизм является течением хотя и дружественным, но слишком вульгарным.

В «Эвменсвиле», написанном почти на три десятилетия позже, это же мировоззрение предстает уже в изрядно замаскированном, и искаженном разочарованиями виде. Формально, и автор и его лирический герой начисто отказывается от любой политической ангажированнгости, выбирает нейтралитет. Главный герой «Эвменсвиля», историк, параллельно работающий барменом во дворце местного военного диктатора Кондора, называет себя Анархом, то есть человеком, абсолютно внутренне свободным от общества, отказывающимся играть в предлагаемые обществом игры, и не прикипающий душой ни к какому учению или институту. Для анарха и диктаторы-автократы, и демократические политики-демагоги абсолютно равны, мазаны одним миром, и в общем, особой разницы между результатами их правления нет.

Таким образом, если в первой половине своей столетней жизни Юнгер не скрывал своей неприязни к любым левым, либеральным, демократическим движениям, то в «Эвменсвиле» Юнгер прибегает к стратегии, которая в книге Альберта Хиршмана «Риторика реакции» именуется «аргументом «Тщетность»: какую бы реформу вы не пытались реализовать, в результате все останется как было или еще хуже. По мнению Хиршмана, это самый оскорбительный аргумент, который только могут реакционеры выдвинуть в адрес прогрессистов. Но и эту «оскорбительную» стратегию Юнгер не может выдержать достаточно последовательно, поскольку он не может все-таки скрыть своей симпатии по отношению к автократам, особенно если это военные.

Диктатор таинственного города-государства Эвменсвиль Кондор , совершивший когда-то военный переворот — несомненно мудрый человек, окруживший себя не менее мудрыми, а главное оригинальными сподвижниками, и высшим проявлением его высокого человеческого качества становится тот факт, что в конце романа Кондор отказывается от власти и вместе с приближенными уходит в далекую и опасную экспедицию в неведомые земли — а судьба путешественника по опасным лесам является лучшим из возможных жизненных путей для мужчины, здесь мнение Юнгера входит в неведомый самому Юнгеру резонанс с поэзией Гумилева, а также с творчеством близкх к итальянскому фашизму поэтов- таких как Маринетти и Д'Ануцио.

Что же касается либералов, будущих создателей эвменсвильской демократии (среди которых — отец и брат главного героя), то о них в романе говорится лишь то, что, находясь в «кухонной» оппозиции к диктатуре и критикуя ее, они только и думают, как бы получше выслужиться и получить побольше денег от проклинаемого ими режима По истине, более чем знакомая в России коллизия.

Очень любопытны критические замечания героя «Эвменсвиля» в адрес уже существовавших на территории города-государства демократических режимов. Несмотря на декларируемую героем романа «равноудаленность» от любой системы правления,у демократии все-таки подмечаются недостатки.

Во-первых, демократические режимы без толку учреждали университеты, что приводило к избытку интеллектуалов и нехватке работников, занимающихся ручным трудом.

Во-вторых, демократические режимы запрещали жителем побережья добывать природную соль, заставляя покупать соль в три дорога и платить за нее акцизы.

Эти обвинения очень интересны. Строго говоря, европейские монархические или диктаторские режимы(а немецкие критики отмечают, что идеалы Юнгера остались в кайзеровских временах) нельзя упрекнуть ни в том, что они пренебрегали вопросами распространения образования, ни тем, что они воздерживались от регулирования экономики. С этой точки зрения действительно можно декларативно заявить, что между диктатурой и демократией нет большой разницы. Однако важен исторический аспект. Для Юнгера все автократии — и кайзеровская, и гитлеровская — остались в прошлом. А демократия в ФРГ была его настоящем, она была той средой, в которой писался рома. И если так, то в монархии действительно можно увидеть по сравнению с демократией меньшее просветительство, и меньшее регулирование -просто потому, что автократия был более ранней фазой формирования европейского просветительского и регулирующего государства.

Немецкие критики говорили, что в «Эвменсвиле» объектом сатиры стало современное автору романа ФРГ, а это значит что речь идет о социальном, бюрократическом, кейнсианском государстве, контролирующем и хозяйство и своих граждан. В некотором смысле, это был ренессанс надзорных технологий, более изощренных и научно выверенных чем раньше, по сравнению с которыми полицейский надзор кайзеровско-нацистских автократий выглядел бы архаичным. На рубеже 50-х и 60-х годов Макс Фриш пишет пьесу «Граф Эдерланд», в которой уже в сатирическом гиперболизированном виде выразил все эти тендеции послевоенной социальной европейской государственности: «…у нас действует тайная служба безопасности, наши граждане живут под надзором от колыбели до могилы, за каждым подозреваемым ведется слежка, у нас надежные анкеты, новые удостоверения личности с отпечатками пальцев, мы сделали все для того, чтобы оградить население от врагов свободы. Напомню хотя бы о последнем правовом законе, позволившем нам наконец-то взять под надзор и внутреннюю переписку. Мы предприняли множество других мер предосторожности, никто не упрекнет нас в том, что мы утратили бдительность. Мы ввели ежемесячную регистрацию населения, начиная с шестнадцатилетнего возраста; ввели так называемый рабочий штемпель, который обеспечивает управлению контроль над каждым рабочим; у нас тщательно следят за отоплением, за пособиями по старости; у нас достигнуто материальное благосостояние, что способствует укреплению власти; у нас налажена деятельность католической и протестантской церкви; у нас принят закон о печати и книгоиздательстве, ведется распределение бумаги по учреждениям, работает коротковолновая радиостанция, единственная задача которой: каждый день опровергать каждодневные слухи — это стоит нам миллионов!». Технологии государственного управления развивались и в ностальгической перспективе и старые монархии могут восприниматься как свободные.

И все же, пристрастие Юнгера, который деллет диктаторов безупречными, а демократов жадными и лицемерными слишком очевидно, чтобы видеть в характеристиках форм правления сильную сторону и романа и его автора.

В завершении хочется отметить, что в «Эвменсвиле» предсказаны мобильные телефоны, однако возможность пользования ими зависит от социального ранга: отвечать назвонок могут лишь придворные, а простые граждане могут лишь слушать,что им говорят по телефону, а отвечать не могут.

Согласно официальной информации, роман Фрэнка Герберта «Высокое мнение» пролежал в архивах больше 50 лет. Всякий раз, когда из архива популярного , но уже покойного писателя наследники извлекают совершенно готовое, но почему-то не публиковавшееся и никому не известное произведение, это вызывает подозрение — не имеем ли мы дело с новоделом, созданным для того, чтобы в коммерческих целях воспользоваться «раскрученным» именем. Однако, после прочтения «Высокого мнения» такие подозрения исчезают – или, по крайней мере, приходится предположить, что мы имеем дело с совершенно виртуозной фальсификацией. Дело в том, что роман Герберта несет на себе несмываемые черты эпохи своего создания- эпохи, ставшей переломной в истории западной культуры ХХ века, эпохи, предопределившей повестку дня на несколько десятилетий вперед — короче говоря, эпохи 60-х годов.

Это было время, когда интеллектуалы запада открыто и « в массовом порядке» перешли к оппозиции системе, когда левые идеи проникли и в литературу, и на университетские кафедры, когда рыночная экономика и западная демократия, еще недавно казавшиеся инструментами обеспечения человеческой свободы (уничтожаемой коммунизмом), стали восприниматься как шелковые удавки на шее ищущего свободы индивида. Современный американский социолог Джефри Александер говорит, что в социальных науках запада в 60-е годы началась эпоха «антимодернизации»- то есть эпоха критики прежних оптимистических взглядов на капиталистическую и индустриальную модернизацию. Однако литература предчувствовала необходимость такой критики гораздо раньше науки – и поэтому, с историко-литературной точки зрения «Высокое мнение», написанное (согласно официальной версии) в самом начале 1960-х годов, стоит поставить в один ряд с великими антиутопиями американской фантастики 50-х – с «451 градус по Фарингейту» Бредбери, с которыми роман Герберта объединяет тема торжества серости и запрета на гуманитарное знание, с «Основанием» Азимова, где также как и у Герберта говорится о предвидении законов упадка цивилизации на основе знания психологии, с «Утопией-14» Воннегута, с которым «Высокое мнение» роднит тема резкого разделения общества на управленческую элиту и остальное население, занятого на неквалифицированной работе. «Работный пул» — корпус работников, занятых физическим трудом в романе Герберта — явный близнец «Корпуса реконструкции и развития» в «Утопии» Воннегута. В этот ряд, однако, нельзя поставить напрашивающийся «1984» Оруэлла — роман резко антисоциалистический, и в этом смысле не «пророческий» по отношению к эпохе 60-х. Зато «Высокое мнение» можно сопоставить с написанным в 1965 году антиутопическом романом австрийского фантаста Герберта Франке «Башня из слоновой кости», где тоже говорится о внедряющем всеобщую унификацию мировом правительстве. В целом, можно сказать, что великие антиутопии 50-60-х годов продолжают футурологическую линию «Железной пяты» Джека Лондона, все романы этой «серии» пророчат, что враждебная демократии капиталистическая олигархия постепенно устанавливает тоталитарный режим, преобразующий все сферы общественной жизни и культуры. При этом, предвиденный американскими писателями «капиталистический тоталитаризм» отличается о тоталитаризма коммунистического тем, что в изображаемом романами-антиутопиями обществе нет равномерной иерархической структуры — общество предельно резко и отчетливо делится на «олигархию» и «пролетариат». В «Высокое мнение» вся мировая олигархия сводится к 14 миллионам государственных служащих. И роман начинается с того, что главного героя ссылают из олигархии в мир пролетариев — и худшего наказания придумать невозможно.

На фоне тщательно разработанной традиции тоталитарной антиутопии «Высокое мнение» ничем бы не выделялось, если бы не особый способ легитимации власти, выбранный олигархией в романе Герберта. Это – легитимация на основе опросов общественного мнения. По-видимому, тема была остро актуальной во время создания романа. Примерно за три года до времени написания «Высокого мнения» отец-основатель американской науки об общественном мнении Джордж Гэллап объелинил несколько социологически центров в The Gallup Organization, создав тем самым «социологический холдинг», способный говорить от имени населения, вместо населения и даже лучше самого населения. С политической точки зрения метод Гэллапа мог служить наглядной демонстрацией того, как демократия, внешне оставаясь верной собственным принципам, перерождается в олигархию: вместо того, чтобы опрашивать действительно всех, Гэллап считал достаточно опросить небольшую «презентативную выборку» — и эта презентативная выборка, в сущности очень небольшой «пул» респондентов, оказывается, подменяет весь народ – и подменяет, согласно новейшим научным воззрениям, даже с большим основанием чем выбранные народом депутаты. Поэтому, в мире «Высокого мнения» Гэллап практически обожествлен — наверное, не так, как Магомет в мусульманском мире, но примерно как Конфуций в Китае.

Фрэнк Герберт, демонстрируя высочайший уровень рациональной социальной критики, показывает в своем романе: если опрос общественного мнения является источником власти, то фактически власть принадлежит не тем, кого спрашивают, а тем, кто организует опросы и формулирует вопросы. Малейший нюанс формулировки может повернуть поток ответов в нужную для организаторов сторону, а при необходимости «презентативную выборку» можно заменить особо доверенными людьми. Впрочем, еще за 30 лет до Герберта немецкий юрист Карл Шмитт писал, что, как показывает исторический опыт организации плебисцитов, население при массовых опросах его мнения не способно выбирать направление развития, а может только одобрять решения, предложенные элитой. По мнению Шмитта плебисцитарная демократия приводит к выдвижению вождей-диктаторов, опирающихся на всеобщее одобрение. Кстати, именно таким вождем в итоге и становится главный герой «Высокого мнения» Мевиус, поднявший восстание против олигархии «социологов». Диктатура, опирающаяся на плебисцит — не более демократична, чем олигархия на основе гэллаповских выборок.

По сути «Высокое мнение» предсказывает современные российскую (не только, но в том числе российскую) критику западной демократии как диктатуры политтехнологов, способных с помощью инструментов манипулирования общественным мнением поддерживать несменяемую власть «системы». В «Высоком мнении» также предсказывается ультраакутальная проблематика «мягкой силы» — силы пиара и культурных воздействий. Возможно, предводительствуемое Мевиусом вооруженное восстание потому и смогло одержать быструю победу, что свергаемая олигархия слишком привыкла опираться на «мягкую силу» манипулирования опросами. Армии социологической диктатуры оказались немногочисленными.

Однако, в романе Герберта есть еще момент, который роднит его с антиутопией Бредбери и который может не понравиться некоторым из российских критиков демократии. Защитой от манипулирования вашим мнением служит образование. Прежде всего – гуманитарное. Если вы хотите, чтобы вашим мнением не манипулировали с помощью опросов и вообще с помощью посылаемых вам «месседжей», вы должны прежде всего понимать явный и тайный смысл обращенных к вам слов. Социологическая диктатура в «Высоком мнении» базируется на запрете преподавания гуманитарных дисциплин – таких, как история и семантика. За преподавание семантики, науки, позволяющей угадать истинные намерения говорящего — уголовное преследование. Именно поэтому вождями революции в романе Герерта становятся профессор семантики и сын учителя истории, обладающий уникальными для современного ему общества историческими знаниями. И именно в этом пункте роман Герберта является в наибольшей степени политически актуальным для сегодняшней России, где защитой от манипуляций политтехнологов все время видят в монархии и диктатуре, и очень редко вспоминают, что в качестве необходимого противоядия может служить культура. Уровень культуры- то есть уровень понимания — можно наращивать лишь трудно и медленно, а политические решения надо принимать здесь и сейчас.

Впрочем, сам Герберт в «Высоком мнении» исповедует довольно пессимистическую философию истории – во многом совпадающую с философией «Основания» Азимова. Тирания провоцирует революцию, но революция является не освобождением, а крушением цивилизации, и лишь в этом смысле революция неизбежна – как неизбежен упадок любой цивилизации, достигшей пика развития. Картина упадка Римской империи здесь влияют на Герберта также, как и на Азимова, и оба писателя – как, кстати и Бредбери в финале «451 градуса» — считают единственной достойной задачей — сохранение осколков культуры перед лицом нового, «варварского» мира. То, что американскую фантастику второй половины ХХ века пронизывает страх перед тоталитаризмом разных видов- общеизвестно, но кажется мало кто обращал внимание, что неотступно за этим страхом следует идеология «хранения остатков культуры в подполье». Трудно сказать, чувствовали ли сами писатели фантасты себя такими хранителями.

«Высокое мнение» — крайне редкий пример действительно социальной фантастики, ставящий острые и серьезные вопросы. Интерес именно к социальным проблемам Герберт подчеркивает полным отсутствием интереса к техносфере. С технической точки зрения изображенный Гербертом мир Всемирного правительства в XXI веке мало отличается от того, что было во времена создания романа: это мир стационарных телефонов, пистолетов, ватманов с графиками и доступных далеко не всем автомобилей. Освободившись от технических подробностей, футурология Герберта становится по-настоящему глубокой, а потому актуальной и через 50 лет. Мы в России сегодня не только не разрешили поставленные в «Высоком мнении» вопросы, но несмотря на весь наш исторический опыт , лишь начинаем подходить к поиску версий их разрешения.

Посмотрел "Мишень"- фильм А. Зельдовича по сценарию Владимира Сорокина. Что хочу сказать. От Сорокина многих тошнит из-за его гипертрофированного интереса к телесности. Мне и самому это не особо приятно, и читал я Сорокина не много. Но то, что я читал, позволяет мне увидеть, что Сорокин прежде всего мастер языка, и эта "языковая" составляющая его таланта куда важнее "телесной". Причем, когда я говорю "Мастер языка", я имею ввиду не оригинальный и чудный стиль (как, скажем у Набокова) а потрясающее умение создавать некие виртуальные языковые миры. Он умело имитировал великих писателей в "Голубом сале". Он потрясающе разработал лексику и "языковые привычки" мира будущего в "Дне опричника" и "Метеле". В "Дне опричника" он шикарно имитировал разговоры опричников про разные законодательные и административные дела- смысла в этих разговорах них не было, но они звучали как настоящие. И даже в интересе к телесности Сорокин не столько "садист" и "эротоман", сколько создатель удивительных фантастических миров, где есть великаны, карлики, фантастические возбудители галлюцинаций, жестокие игры- миров тщательно и даже виртуозно разработанных, язык и фантазия здесь важнее любого "фрейдизма". Сорокин- несомненно крупный писатель с неповторимой физиономией, хотя порою и тошнотворный (но Уэльбек тоже порою тошнотворный, но тоже талант). И Зельдович удивительно точно передал дух сорокинских текстов. Очень редкий случай- когда у фильма такой же "эмоциональный привкус", что и у текста. Я просто вижу, как в таком стиле можно было бы экранизировать "День опричника". Фильм красивый, стильный, точный. Его тема — как люди получают импульс внутренней свободы, с которым не могут справиться, который их убивает. Короче- получил удовольствие (хотя и с "привкусом"- все таки Сорокин)).

Элизбет из фильма "Девушка с татуировкой дракона"- настоящий герой и даже супергерой современной эпохи, супергерой информационного общества. Да, она умеет драться и стрелять, без насильственных действий в офлайне сегодня не прожить, но еще важнее, что она умеет виртуозно работать с любыми видами информации- интернетом, компьютером, с видоизображениями, с фотографиями, и даже с бумажными носителями в архиве. Когда на пороге дома убивают кошку, обычный человек просто ахает, но супергерой сразу же хватается за фотоаппарат- сфотографировать труп на всякий случай.

Как раз, когда дело доходит до грубой мускульной силы, она не может продемонстрировать превосходства, и поэтому оказывается изнасилованной мерзким социальным чиновником, не очень мужественным, но громадным и бородатым. Этот бородач можно даже считать символом могущества предшествовавшей, индустриальной эпохи: грубая животная сила умноженная на административный ресурс. Мужланство, сексизм — против высоких технологий в стиле "юнисекс". Ответ постиндустриального супергероя строится на виртуозном использования чрезвычайно широкого ассортимента инструментов- технических, юридических, информационных. Для мщения требуется электрошокер, замаскированная видеокамера, компьютер, какой-то клистир, машинка для нанесения татуировки и что-то еще. Елизбет шантажирует чиновника — и поставленные ей условия столь сложны, что было бы уместно заключать письменный договор- хотя бы для памяти. События, которые должны последовать за шантажом представляют собой сложный комплекс событий в основном в информационной сфере. Месть включает в себя финансовые операции, документооборот в госаппарате, психиатрическую экспертизу, распространение изображений в интернете, нанесение знаков на тело и ограничение в сексуальном поведении.

В конце фильма Элизбет- уже без связи с остальным сюжетом — расправляется с главным злодеем, причем характерно то, что злодей представляет собой чистую абстракцию — в фильме он не появляется, это "идея" медиапространства, а месть осуществляется исключительно хакерскими методами.

Гениальный хакер — давний персонаж голливудского кинематографа, но Элизбет отличается от них тем, что искусство хакера дополняется решительностью, с какой бледная и худая девушка хватается за револьвер, а заодно и сексуальной раскрепощенностью.

Главный герой фильма правильно сделал, что не стал крутить с ней роман . А то бы было как в фильме "Моя жена-ведьма".