Роман Эрнста Юнгера «Эвменсвиль» несомненно надо читать, потому что он написан обладтелем мощного и оригинального интеллекта, каждое следующее суждение которого оказывается неожиданным- уже одно это является достаточной причиной для выбора этой книги.

Как самодостаточное произведение искусство, как тонкое интеллектуальное чтиво он несомненно может доставить удовольствие. Однако «Эвменсвиль» написан не холодным эстетом и не книжником-затворником, этот роман — прежде всего политическое высказывание, и относиться к нему нужно именно как к таковому.

Сюжета у романа практически нет, повествования сводится почти исключительно к рефлексиям героя-рассказчика, историка Мартина Венатора по поводу властей его родного города. Герой же — в этом ет никакого сомнения, достаточно прочесть другие сочинения Юнгера- представляет собой явное альтер-эго автора, а мировозррение автора для нас не вполне привычно.

В том круге представлений, который сложился в нашем сознании в связи со Второй мировой войной, представления о Нацизме- с Гитлером, свастиками, коричневыми рубахами, факельными шествиями и черными гестаповцами- смешалось с представлениями о немецкой военной машине и прусских офицерах с их стеками, моноклями, педантизмом и традициями, идущими от Фридриха Великого. Это «смешение» двух образных рядов- отнюдь не только наше достояние. Черчиль в речи, произнесенной 22 июня 1941 года сказал, что он видит как на простых русских крестьян «надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами».

Юнгер, сам офицер еще Первой мировой войны, был тот, кто более других очень четко ощущал различие двух этих миров, и по видимому очень не просто пережевал тот факт, что его мир — мир «щеголеватых прусских офицеров» — был порабощен и использован куда менее щеголеватыми нацистами. Если Юнгера можно назваь фашистом (а его можно так назвать) — то гитлеризм для него был «фашизмом второго сорта», «фашизмом для народа». В довоенной публицистике Юнгера гитлеровская НСДАП как-то даже называются «националистическими профсоюзами», что характерно именно для самодентификации самого Юнгера: нацизм для него- хотя и нечто идейно родственное, но народное, рабочее, а значит чужое, которому противостоит национализм аристократический, милитаризованный, воинский. Это четкое представление о двух ипостасях национализма было зафиксировано Юнгером в его написанном почти сразу после войны фантастическом романе «Гелиополь», где власть в неком граде победившего фашизма разрывается между двумя центрами — возглавляемой Князем (он же «Проконсул») армией и возглавляемой Ландфогтом полицией и карательными органами, причем по своему облику Ландфогт изображен явным двойником Геринга,и при этом подчеркивается, что он чрезвычайно популярный демократический политик. Популярность, успехи на выборах являются в глазах Юнгера скорее дискредитирующим обстоятельством. В «Эвменсвиле» он в который раз называет Гитлера «демагогом», то есть демократическим политиком — и это обстоятельство бросает тень не столько демократию, сколько на Гитлера — Юнгер предпочел бы обычный военный переворот.

В «Гелиополе» — романе, написанном в конце 1940-х годов — Юнгер честно выражает свое мировоззрение, мировоззрение офицера-националиста, сторонника «консервативной революции», для которого нацизм является течением хотя и дружественным, но слишком вульгарным.

В «Эвменсвиле», написанном почти на три десятилетия позже, это же мировоззрение предстает уже в изрядно замаскированном, и искаженном разочарованиями виде. Формально, и автор и его лирический герой начисто отказывается от любой политической ангажированнгости, выбирает нейтралитет. Главный герой «Эвменсвиля», историк, параллельно работающий барменом во дворце местного военного диктатора Кондора, называет себя Анархом, то есть человеком, абсолютно внутренне свободным от общества, отказывающимся играть в предлагаемые обществом игры, и не прикипающий душой ни к какому учению или институту. Для анарха и диктаторы-автократы, и демократические политики-демагоги абсолютно равны, мазаны одним миром, и в общем, особой разницы между результатами их правления нет.

Таким образом, если в первой половине своей столетней жизни Юнгер не скрывал своей неприязни к любым левым, либеральным, демократическим движениям, то в «Эвменсвиле» Юнгер прибегает к стратегии, которая в книге Альберта Хиршмана «Риторика реакции» именуется «аргументом «Тщетность»: какую бы реформу вы не пытались реализовать, в результате все останется как было или еще хуже. По мнению Хиршмана, это самый оскорбительный аргумент, который только могут реакционеры выдвинуть в адрес прогрессистов. Но и эту «оскорбительную» стратегию Юнгер не может выдержать достаточно последовательно, поскольку он не может все-таки скрыть своей симпатии по отношению к автократам, особенно если это военные.

Диктатор таинственного города-государства Эвменсвиль Кондор , совершивший когда-то военный переворот — несомненно мудрый человек, окруживший себя не менее мудрыми, а главное оригинальными сподвижниками, и высшим проявлением его высокого человеческого качества становится тот факт, что в конце романа Кондор отказывается от власти и вместе с приближенными уходит в далекую и опасную экспедицию в неведомые земли — а судьба путешественника по опасным лесам является лучшим из возможных жизненных путей для мужчины, здесь мнение Юнгера входит в неведомый самому Юнгеру резонанс с поэзией Гумилева, а также с творчеством близкх к итальянскому фашизму поэтов- таких как Маринетти и Д'Ануцио.

Что же касается либералов, будущих создателей эвменсвильской демократии (среди которых — отец и брат главного героя), то о них в романе говорится лишь то, что, находясь в «кухонной» оппозиции к диктатуре и критикуя ее, они только и думают, как бы получше выслужиться и получить побольше денег от проклинаемого ими режима По истине, более чем знакомая в России коллизия.

Очень любопытны критические замечания героя «Эвменсвиля» в адрес уже существовавших на территории города-государства демократических режимов. Несмотря на декларируемую героем романа «равноудаленность» от любой системы правления,у демократии все-таки подмечаются недостатки.

Во-первых, демократические режимы без толку учреждали университеты, что приводило к избытку интеллектуалов и нехватке работников, занимающихся ручным трудом.

Во-вторых, демократические режимы запрещали жителем побережья добывать природную соль, заставляя покупать соль в три дорога и платить за нее акцизы.

Эти обвинения очень интересны. Строго говоря, европейские монархические или диктаторские режимы(а немецкие критики отмечают, что идеалы Юнгера остались в кайзеровских временах) нельзя упрекнуть ни в том, что они пренебрегали вопросами распространения образования, ни тем, что они воздерживались от регулирования экономики. С этой точки зрения действительно можно декларативно заявить, что между диктатурой и демократией нет большой разницы. Однако важен исторический аспект. Для Юнгера все автократии — и кайзеровская, и гитлеровская — остались в прошлом. А демократия в ФРГ была его настоящем, она была той средой, в которой писался рома. И если так, то в монархии действительно можно увидеть по сравнению с демократией меньшее просветительство, и меньшее регулирование -просто потому, что автократия был более ранней фазой формирования европейского просветительского и регулирующего государства.

Немецкие критики говорили, что в «Эвменсвиле» объектом сатиры стало современное автору романа ФРГ, а это значит что речь идет о социальном, бюрократическом, кейнсианском государстве, контролирующем и хозяйство и своих граждан. В некотором смысле, это был ренессанс надзорных технологий, более изощренных и научно выверенных чем раньше, по сравнению с которыми полицейский надзор кайзеровско-нацистских автократий выглядел бы архаичным. На рубеже 50-х и 60-х годов Макс Фриш пишет пьесу «Граф Эдерланд», в которой уже в сатирическом гиперболизированном виде выразил все эти тендеции послевоенной социальной европейской государственности: «…у нас действует тайная служба безопасности, наши граждане живут под надзором от колыбели до могилы, за каждым подозреваемым ведется слежка, у нас надежные анкеты, новые удостоверения личности с отпечатками пальцев, мы сделали все для того, чтобы оградить население от врагов свободы. Напомню хотя бы о последнем правовом законе, позволившем нам наконец-то взять под надзор и внутреннюю переписку. Мы предприняли множество других мер предосторожности, никто не упрекнет нас в том, что мы утратили бдительность. Мы ввели ежемесячную регистрацию населения, начиная с шестнадцатилетнего возраста; ввели так называемый рабочий штемпель, который обеспечивает управлению контроль над каждым рабочим; у нас тщательно следят за отоплением, за пособиями по старости; у нас достигнуто материальное благосостояние, что способствует укреплению власти; у нас налажена деятельность католической и протестантской церкви; у нас принят закон о печати и книгоиздательстве, ведется распределение бумаги по учреждениям, работает коротковолновая радиостанция, единственная задача которой: каждый день опровергать каждодневные слухи — это стоит нам миллионов!». Технологии государственного управления развивались и в ностальгической перспективе и старые монархии могут восприниматься как свободные.

И все же, пристрастие Юнгера, который деллет диктаторов безупречными, а демократов жадными и лицемерными слишком очевидно, чтобы видеть в характеристиках форм правления сильную сторону и романа и его автора.

В завершении хочется отметить, что в «Эвменсвиле» предсказаны мобильные телефоны, однако возможность пользования ими зависит от социального ранга: отвечать назвонок могут лишь придворные, а простые граждане могут лишь слушать,что им говорят по телефону, а отвечать не могут.

Согласно официальной информации, роман Фрэнка Герберта «Высокое мнение» пролежал в архивах больше 50 лет. Всякий раз, когда из архива популярного , но уже покойного писателя наследники извлекают совершенно готовое, но почему-то не публиковавшееся и никому не известное произведение, это вызывает подозрение — не имеем ли мы дело с новоделом, созданным для того, чтобы в коммерческих целях воспользоваться «раскрученным» именем. Однако, после прочтения «Высокого мнения» такие подозрения исчезают – или, по крайней мере, приходится предположить, что мы имеем дело с совершенно виртуозной фальсификацией. Дело в том, что роман Герберта несет на себе несмываемые черты эпохи своего создания- эпохи, ставшей переломной в истории западной культуры ХХ века, эпохи, предопределившей повестку дня на несколько десятилетий вперед — короче говоря, эпохи 60-х годов.

Это было время, когда интеллектуалы запада открыто и « в массовом порядке» перешли к оппозиции системе, когда левые идеи проникли и в литературу, и на университетские кафедры, когда рыночная экономика и западная демократия, еще недавно казавшиеся инструментами обеспечения человеческой свободы (уничтожаемой коммунизмом), стали восприниматься как шелковые удавки на шее ищущего свободы индивида. Современный американский социолог Джефри Александер говорит, что в социальных науках запада в 60-е годы началась эпоха «антимодернизации»- то есть эпоха критики прежних оптимистических взглядов на капиталистическую и индустриальную модернизацию. Однако литература предчувствовала необходимость такой критики гораздо раньше науки – и поэтому, с историко-литературной точки зрения «Высокое мнение», написанное (согласно официальной версии) в самом начале 1960-х годов, стоит поставить в один ряд с великими антиутопиями американской фантастики 50-х – с «451 градус по Фарингейту» Бредбери, с которыми роман Герберта объединяет тема торжества серости и запрета на гуманитарное знание, с «Основанием» Азимова, где также как и у Герберта говорится о предвидении законов упадка цивилизации на основе знания психологии, с «Утопией-14» Воннегута, с которым «Высокое мнение» роднит тема резкого разделения общества на управленческую элиту и остальное население, занятого на неквалифицированной работе. «Работный пул» — корпус работников, занятых физическим трудом в романе Герберта — явный близнец «Корпуса реконструкции и развития» в «Утопии» Воннегута. В этот ряд, однако, нельзя поставить напрашивающийся «1984» Оруэлла — роман резко антисоциалистический, и в этом смысле не «пророческий» по отношению к эпохе 60-х. Зато «Высокое мнение» можно сопоставить с написанным в 1965 году антиутопическом романом австрийского фантаста Герберта Франке «Башня из слоновой кости», где тоже говорится о внедряющем всеобщую унификацию мировом правительстве. В целом, можно сказать, что великие антиутопии 50-60-х годов продолжают футурологическую линию «Железной пяты» Джека Лондона, все романы этой «серии» пророчат, что враждебная демократии капиталистическая олигархия постепенно устанавливает тоталитарный режим, преобразующий все сферы общественной жизни и культуры. При этом, предвиденный американскими писателями «капиталистический тоталитаризм» отличается о тоталитаризма коммунистического тем, что в изображаемом романами-антиутопиями обществе нет равномерной иерархической структуры — общество предельно резко и отчетливо делится на «олигархию» и «пролетариат». В «Высокое мнение» вся мировая олигархия сводится к 14 миллионам государственных служащих. И роман начинается с того, что главного героя ссылают из олигархии в мир пролетариев — и худшего наказания придумать невозможно.

На фоне тщательно разработанной традиции тоталитарной антиутопии «Высокое мнение» ничем бы не выделялось, если бы не особый способ легитимации власти, выбранный олигархией в романе Герберта. Это – легитимация на основе опросов общественного мнения. По-видимому, тема была остро актуальной во время создания романа. Примерно за три года до времени написания «Высокого мнения» отец-основатель американской науки об общественном мнении Джордж Гэллап объелинил несколько социологически центров в The Gallup Organization, создав тем самым «социологический холдинг», способный говорить от имени населения, вместо населения и даже лучше самого населения. С политической точки зрения метод Гэллапа мог служить наглядной демонстрацией того, как демократия, внешне оставаясь верной собственным принципам, перерождается в олигархию: вместо того, чтобы опрашивать действительно всех, Гэллап считал достаточно опросить небольшую «презентативную выборку» — и эта презентативная выборка, в сущности очень небольшой «пул» респондентов, оказывается, подменяет весь народ – и подменяет, согласно новейшим научным воззрениям, даже с большим основанием чем выбранные народом депутаты. Поэтому, в мире «Высокого мнения» Гэллап практически обожествлен — наверное, не так, как Магомет в мусульманском мире, но примерно как Конфуций в Китае.

Фрэнк Герберт, демонстрируя высочайший уровень рациональной социальной критики, показывает в своем романе: если опрос общественного мнения является источником власти, то фактически власть принадлежит не тем, кого спрашивают, а тем, кто организует опросы и формулирует вопросы. Малейший нюанс формулировки может повернуть поток ответов в нужную для организаторов сторону, а при необходимости «презентативную выборку» можно заменить особо доверенными людьми. Впрочем, еще за 30 лет до Герберта немецкий юрист Карл Шмитт писал, что, как показывает исторический опыт организации плебисцитов, население при массовых опросах его мнения не способно выбирать направление развития, а может только одобрять решения, предложенные элитой. По мнению Шмитта плебисцитарная демократия приводит к выдвижению вождей-диктаторов, опирающихся на всеобщее одобрение. Кстати, именно таким вождем в итоге и становится главный герой «Высокого мнения» Мевиус, поднявший восстание против олигархии «социологов». Диктатура, опирающаяся на плебисцит — не более демократична, чем олигархия на основе гэллаповских выборок.

По сути «Высокое мнение» предсказывает современные российскую (не только, но в том числе российскую) критику западной демократии как диктатуры политтехнологов, способных с помощью инструментов манипулирования общественным мнением поддерживать несменяемую власть «системы». В «Высоком мнении» также предсказывается ультраакутальная проблематика «мягкой силы» — силы пиара и культурных воздействий. Возможно, предводительствуемое Мевиусом вооруженное восстание потому и смогло одержать быструю победу, что свергаемая олигархия слишком привыкла опираться на «мягкую силу» манипулирования опросами. Армии социологической диктатуры оказались немногочисленными.

Однако, в романе Герберта есть еще момент, который роднит его с антиутопией Бредбери и который может не понравиться некоторым из российских критиков демократии. Защитой от манипулирования вашим мнением служит образование. Прежде всего – гуманитарное. Если вы хотите, чтобы вашим мнением не манипулировали с помощью опросов и вообще с помощью посылаемых вам «месседжей», вы должны прежде всего понимать явный и тайный смысл обращенных к вам слов. Социологическая диктатура в «Высоком мнении» базируется на запрете преподавания гуманитарных дисциплин – таких, как история и семантика. За преподавание семантики, науки, позволяющей угадать истинные намерения говорящего — уголовное преследование. Именно поэтому вождями революции в романе Герерта становятся профессор семантики и сын учителя истории, обладающий уникальными для современного ему общества историческими знаниями. И именно в этом пункте роман Герберта является в наибольшей степени политически актуальным для сегодняшней России, где защитой от манипуляций политтехнологов все время видят в монархии и диктатуре, и очень редко вспоминают, что в качестве необходимого противоядия может служить культура. Уровень культуры- то есть уровень понимания — можно наращивать лишь трудно и медленно, а политические решения надо принимать здесь и сейчас.

Впрочем, сам Герберт в «Высоком мнении» исповедует довольно пессимистическую философию истории – во многом совпадающую с философией «Основания» Азимова. Тирания провоцирует революцию, но революция является не освобождением, а крушением цивилизации, и лишь в этом смысле революция неизбежна – как неизбежен упадок любой цивилизации, достигшей пика развития. Картина упадка Римской империи здесь влияют на Герберта также, как и на Азимова, и оба писателя – как, кстати и Бредбери в финале «451 градуса» — считают единственной достойной задачей — сохранение осколков культуры перед лицом нового, «варварского» мира. То, что американскую фантастику второй половины ХХ века пронизывает страх перед тоталитаризмом разных видов- общеизвестно, но кажется мало кто обращал внимание, что неотступно за этим страхом следует идеология «хранения остатков культуры в подполье». Трудно сказать, чувствовали ли сами писатели фантасты себя такими хранителями.

«Высокое мнение» — крайне редкий пример действительно социальной фантастики, ставящий острые и серьезные вопросы. Интерес именно к социальным проблемам Герберт подчеркивает полным отсутствием интереса к техносфере. С технической точки зрения изображенный Гербертом мир Всемирного правительства в XXI веке мало отличается от того, что было во времена создания романа: это мир стационарных телефонов, пистолетов, ватманов с графиками и доступных далеко не всем автомобилей. Освободившись от технических подробностей, футурология Герберта становится по-настоящему глубокой, а потому актуальной и через 50 лет. Мы в России сегодня не только не разрешили поставленные в «Высоком мнении» вопросы, но несмотря на весь наш исторический опыт , лишь начинаем подходить к поиску версий их разрешения.

Посмотрел "Мишень"- фильм А. Зельдовича по сценарию Владимира Сорокина. Что хочу сказать. От Сорокина многих тошнит из-за его гипертрофированного интереса к телесности. Мне и самому это не особо приятно, и читал я Сорокина не много. Но то, что я читал, позволяет мне увидеть, что Сорокин прежде всего мастер языка, и эта "языковая" составляющая его таланта куда важнее "телесной". Причем, когда я говорю "Мастер языка", я имею ввиду не оригинальный и чудный стиль (как, скажем у Набокова) а потрясающее умение создавать некие виртуальные языковые миры. Он умело имитировал великих писателей в "Голубом сале". Он потрясающе разработал лексику и "языковые привычки" мира будущего в "Дне опричника" и "Метеле". В "Дне опричника" он шикарно имитировал разговоры опричников про разные законодательные и административные дела- смысла в этих разговорах них не было, но они звучали как настоящие. И даже в интересе к телесности Сорокин не столько "садист" и "эротоман", сколько создатель удивительных фантастических миров, где есть великаны, карлики, фантастические возбудители галлюцинаций, жестокие игры- миров тщательно и даже виртуозно разработанных, язык и фантазия здесь важнее любого "фрейдизма". Сорокин- несомненно крупный писатель с неповторимой физиономией, хотя порою и тошнотворный (но Уэльбек тоже порою тошнотворный, но тоже талант). И Зельдович удивительно точно передал дух сорокинских текстов. Очень редкий случай- когда у фильма такой же "эмоциональный привкус", что и у текста. Я просто вижу, как в таком стиле можно было бы экранизировать "День опричника". Фильм красивый, стильный, точный. Его тема — как люди получают импульс внутренней свободы, с которым не могут справиться, который их убивает. Короче- получил удовольствие (хотя и с "привкусом"- все таки Сорокин)).

Элизбет из фильма "Девушка с татуировкой дракона"- настоящий герой и даже супергерой современной эпохи, супергерой информационного общества. Да, она умеет драться и стрелять, без насильственных действий в офлайне сегодня не прожить, но еще важнее, что она умеет виртуозно работать с любыми видами информации- интернетом, компьютером, с видоизображениями, с фотографиями, и даже с бумажными носителями в архиве. Когда на пороге дома убивают кошку, обычный человек просто ахает, но супергерой сразу же хватается за фотоаппарат- сфотографировать труп на всякий случай.

Как раз, когда дело доходит до грубой мускульной силы, она не может продемонстрировать превосходства, и поэтому оказывается изнасилованной мерзким социальным чиновником, не очень мужественным, но громадным и бородатым. Этот бородач можно даже считать символом могущества предшествовавшей, индустриальной эпохи: грубая животная сила умноженная на административный ресурс. Мужланство, сексизм — против высоких технологий в стиле "юнисекс". Ответ постиндустриального супергероя строится на виртуозном использования чрезвычайно широкого ассортимента инструментов- технических, юридических, информационных. Для мщения требуется электрошокер, замаскированная видеокамера, компьютер, какой-то клистир, машинка для нанесения татуировки и что-то еще. Елизбет шантажирует чиновника — и поставленные ей условия столь сложны, что было бы уместно заключать письменный договор- хотя бы для памяти. События, которые должны последовать за шантажом представляют собой сложный комплекс событий в основном в информационной сфере. Месть включает в себя финансовые операции, документооборот в госаппарате, психиатрическую экспертизу, распространение изображений в интернете, нанесение знаков на тело и ограничение в сексуальном поведении.

В конце фильма Элизбет- уже без связи с остальным сюжетом — расправляется с главным злодеем, причем характерно то, что злодей представляет собой чистую абстракцию — в фильме он не появляется, это "идея" медиапространства, а месть осуществляется исключительно хакерскими методами.

Гениальный хакер — давний персонаж голливудского кинематографа, но Элизбет отличается от них тем, что искусство хакера дополняется решительностью, с какой бледная и худая девушка хватается за револьвер, а заодно и сексуальной раскрепощенностью.

Главный герой фильма правильно сделал, что не стал крутить с ней роман . А то бы было как в фильме "Моя жена-ведьма".

Согласно аннотации, согласно заголовку, а также согласно некой принятой в романе идеологии, "Живущий" — роман о том, как "человечество превратилось в единый, постоянно воспроизводящий себя организм". Когда я это прочел, то сразу подумал, что выстроить подобный сюжет очень трудно, ведь в любом сюжете должны быть самостоятельные, независимые друг от друга субъекты действия. Ну, разве что объединенному человечеству будут противостоять одиночка-изгой. Изгой в романе Старобинец, действительно есть, но дело не в этом. Дело в том, что при внимательном чтении выясняется: на самом деле единый общечеловеческий организм — Живущий- вовсе и не существует. То есть и автор, и герои уверяют, что он есть, и даже в конце герои слышат стоны умирающего Живущего — но в чем заключается его существование, помимо стонов, остается совершенно не ясным. Во всяком случае, все люди в изображенном в "Живущем" мире являются совершенно самостоятельными личностями, обладающими свободой воли и возможностью взбунтоваться против социального целого. Таким образом, Анна Старобинец на самом деле написала роман совсем о другом. О чем же?

Прежде всего, в "Живущем" изображено общество, в котором реинкарнация (переселение душ) объявлено официальной доктриной, и более того — налажен онлайновый автоматизированный учет того, когда и где возрождается только что умерший человек. Всем "переселяющимся душам" присвоен идентификационный код, число душ постоянно (3 млрд.), между смертью и новым рождением души в нормальном случае проходит 5 секунд, поэтому смерть называется "5 секунд тьмы". Старбинец делает безусловно логичные выводы о том, какими свойствами должно обладать такое общество.

Во-первых, в нем отсутствет забота о стариках, поскольку нет смысла длить мучительную дряхлость, если есть возможность переродиться молодым. Всех достигших 65 лет убивают, а до этого рекомендуют лишить себя жизни добровольно.

Во-вторых, падает любовь к детям, поскольку истинным наследником человека является его собственное перевоплощение. Всех детей, достигших 7 лет отдают в интернат, материнская любовь считается преступлением.

И вообще ценность индивидуальной жизни падает, поскольку бессмертия души в реинкарнациях все равно гарантировано. Можно сказать, что идеология тоталитарного суперорганизма является всего лишь идеологическим прикрытием для дискредитации телесной индивидуальности в таком социуме.

Любопытна также концепция наследственной преступности: те, кто во всех перерождениях склонен к агрессии, с рождения до смерти содержится в исправдомах. "Карма", таким оразом, становится юридической категорией.

Вторая тема, которая в "Живущем" несколько механически присоединена к теме реинкарнации — тема виртуальности. Тема, разумеется, не новая, но, поскольку она актуальна, то любое здравое рассуждение о ней может представлять интерес. Между тем, Старобинец делает аспект на очень важном аспекте проблемы. В "Живущем" все люди безаппаратно, прямо в "моз-в-мозг" подключены к некоему интернету ("социо"), и способны одновременно находиться всеми своими органами чувств в нескольких мирах. Материальная реальность для них — лишь один из слоев этой многослойной вселенной, так называемый "первый слой"- а всего слоев не то 11, не то больше. И последствия этого очень характерны: потеря интереса к реальности и упадок материальной культуры.

В новелле Леонида Каганова "Нульгород" описывается аналогичная ситуация: люди могут переселяться в виртуальность, и в силу этого большинство населения Земли просто покончило с собой, города обезлюдели. У Старобинец та же самая коллизия решена более мягко: все живы, но всем наплевать на телесную сторону реальности. Быт в упадке, люди не следят за своей внешностью, спят на полу, уровень медицины понизился, космические исследования свернуты, не-виртуальный секс стал принудительной обязанностью ( как это предсказывал Лем в одном из своих эссе), промышленность, судя по всему, перестроена на социалистических началах с соответствующей потерей качества продукции. Любопытный и очень убедительный мысленный эксперимент, показывающий, как такая неуловимаяя материя- "потеря интереса" — может влиять на культуру и экономику.

В сюжете "Живущего" много неясностей и логических нестыковок, но это в конце концов не так уж и важно. Роман талантливо и увлекательно написан, и он очень точен в анализе свойств изображаемых гипотетических миров.