Хочу еще сказать про роман М.Галиной «Автохтоны». Роман этот сначала кажется увлекательным, но затем с подозрением начинаешь обращать внимание на то что слишком уж много формальных изысков. Эти вот говорящие фамилии- есть психиатр доктор Верховцев и завлитчастью Шпет. Или: главного героя называют только «он»- трудная задача, это ведь остальных героев нельзя уже называть местоимением третьего лица, но автор с трудностью справляется. И на середине обнаруживаешь этот идущий от 90-х годов привкус — привкус постмодернизма — то есть несерьезного отношения текста к самому себе. И понимаешь, что нагромождаемые в "Автохтонах" тайны и загадки никогда не будут разгаданы, в этом и замысел — также, как они не разгадываются в "Фигурных скобках" Носова, романе, похожем на "Автохтоны" и по тону, идаже по городскому ландшафту, в котором действует герой-командировочный.

В итоге оказываешься не в центре повествования, а в центре довольно богатой выставки литературных приемов. Такие романы хорошо публиковать в журнале «Литературная учеба», чтобы их читали студенты Литинститута и учились. Автор как гид по этой выставке идет и говорит: а вот это у нас явная реминисценция, а вот это у нас скрытая аллюзия (на письмо из «Двух капитанов»), а вот это у нас говорящая фамилия — видите польский патриот носит фамилию польского патриотического историка — погуглите, а вот это у нас две равноверотных версии одного события- ну знаете , как у Акутагавы или Пиранделло, а тут у нас промелькнет подлинная фамилия героя, но только один раз, никто не заметит, а тут вот мы дадим подсказку которая расшифровывается только при повторном прочтении, — а зачем? — ну как? Прикольно же.

Но мне не прикольно.

Владимир Вейдле в свое время написал про "Поминках по Финнегану" Джойса, что это книга "где каждая фраза — ребус и каждое слово — каламбур, где двусмысленно все вплоть до правописания и где тем не менее до смысла можно докопаться (при помощи справочных изданий и словарей десяти европейских языков), хотя дело не в нем, а как раз в предполагаемом удовольствии до него докапываться". Не всякий получает такое удовольствие от расшифровки- особенно, когда этот труд не оправдывается авторитетом Джойса.

Работать расшифровщиком запрятанных в текст фокусов, гордясь перед самим собой крохами псевдоэрудиции (спасибо виипедии), относиться к роману как кроссворду- нет , мне не прикольно. А зачем еще было его читать- я не понял.

При том- кто бы что сказал об авторе плохого. Да, написано с большим искусством.

«Фигурные скобки» Сергея Носова очень мило написаны. Как я люблю: внимание к бытовым деталям, которые становятся таинственными просто из-за повышенного внимания к ним; совпадения, не бьющие в глаза, а заставляющие хорошо подумать, прежде чем их заметишь; вдруг тормозящие движение сюжета теоретические рассуждения; тайны, которые кажутся вот-вот будут разгаданы — но не разгадываются; тема двойничества; детективный сюжет, движущийся без спецназа и прочей голливудщины… Однако, роман оборван на случайном месте — и о чем тут подумаешь?

Конечно, о трудовой теории стоимости. О том, что ценность всякой вещи, включая и произведение искусства, зависит от количества вложенного в него труда. Так вот, в «Скобки» этого труда вложено мало. Роман о и по размеру небольшой, и сюжет не разработан, и оказывается просто этюдом или эскизом. Все персонажи и ситуации, которые казалось, не имеют отношение друг к друга и чье единство обеспечивалось лишь надеждой на движение действия – после обрыва этого действия оказываются тем, чем они есть — эклетичным набором материала, собранного автором для каких-то своих будущих текстов – и вдруг вываленного скопом и без разбора в одном коротком этюде.

Спросите, а чего бы ты хотел? Хотел бы. Чтобы «Скобки» превратились в огромную эпопею в стиле коммерческой фантастики, чтобы все тайны были раскрыты, а заодно и разоблачены тайные общества, эти тайны организовавшие?

Я заказов авторам не делаю. Но я знаю, чего бы я не хотел: я бы не хотел знакомится с этюдом. Мое время дорого.

Хотя буду честен: я провел со «Скобками» прекрасную субботу, хотя и закончившуюся разочарованием, и немым вопросом «что, и это все?»

Благодаря настойчивости издателя Глеба Гусакова, познакомился с очень интересным новым писателем-фантастом Сергеем Цикавым, автором романа «Замена». Это, второй его роман, по словам Гусакова, первый – космоопера, большого интереса не представляющая. Но этот роман действительно необычный. Прежде всего – это первый в моем читательском опыте роман, написанный мужчиной, но идеально презентующий типаж хорошего интеллектуального женского романа.

"Замена" написана от имени женщины, причем я не заметил ни одного серьезного «искажения», которое бы выдало, что автор взялся освоить чуждую и плохо знакомую ему идентичность. Наоборот, у романа есть несколько характерных черт женской прозы, а именно: 1) преобладании женщин среди персонажей и среди главных героев в особенности; 2) наличие у женщин некоторых типично мужских достоинств, включая умение победить мужчину в драке и перестрелке; 3) повышенное внимание к телесным ощущениям; 4) высокая значимость секса в жизни при отсутствии не только похабщины, но даже всякой излишней откровенности в разговоре о нем; 5) сравнительно большая — особенно заметная в фантастике — значимость ощущений и переживаний героя по сравнению с сюжетом; 6) любовная линия, затеняющая основную интригу; 6) финальная идея, обожествляющая любовь мужчину к женщине как космогонический и созидающий миры процесс. Разумеется, ни один из этих признаков не является жестким гендерным маркером, и все же их совокупность создает «эффект узнавания». Возможно, филологическое образование автора позволило ему создать столь искусную имитацию.

Что касается жанровой и стилевой принадлежности этого романа, то я , забыв про контекст из научной фантастики и фентези, отнес бы его к экспрессионистской традиции — там, где герой погружается в лабиринты своих ощущений и ведений, и исчезает грань между реальностью и галлюцинациями – вспоминаются «Кракатит» Чапека, или в «Голем» Майринка. Уловленная же некоторыми читателями связь с романом «Vita Nostra» супругов Дяченко – действие обоих романов происходит в закрытом специнтернате для одаренных – является чисто формальной, хотя и для Дяченко характерно слегка (но не настолько) повышенный интерес к телесным ощущениям. Роман Сергея Цикавого написан не просто от имени женщины, но женщины, больной раком, жизнь которой сводится в основном к попыткам адаптироваться к головной боли, размышлениям о приеме обезболивающих средств и их побочных эффектах. На фоне этого, действительно важного для больного человека аспекта реальности, весь безумно фантастический сюжет романа с ловлей и аннигиляцией иномирных вселяющихся в детей чудовищ уходит куда-то на второй план и еле движется. Избрав такой метод, автор поймал себя в ловушку, ибо рак просто так пройти не может, а ощущение головной боли вещь все-таки довольно однообразная для заполнения целого романа. Но Сергей Цикавый храбро берется за решение этой нерешаемой проблемы, пытаясь изобрести все новые,все более изощренные способы отображение самых тонких нюансов ощущений героини, и иногда становится понятным, что за мнимыми попытками выразить психику погруженного в себя больного кроется просто чисто филологическое желание поиграть с языком и стилистическими украшательствами. Тем не менее — Сергей Цикавый здорово и убедительно изобразил внутренний мир замкнувшейся на своей сенсорике и воспоминаниях женщины, для которой прислушивание к себе, к потоку ощущений в сущности уже заменяет характер, отчего внешне она выглядит совершенно необщительной и отчужденной от окружающих. Кроме прочего: роман Цикавого — первый в моем читательском кругозоре случай литературного изображения феномена синестезии, то есть смешения зрительных и звуковых ощущений, от чего звуки имеют цвет. Хотя героинь собственно две- кроме больной учительницы литературы, от лица которой ведется повествование, и воплощающей идею уязвимости ( за которой, разумеется, скрывается божественная творческая мощь) есть еще спецагент(ша), воплощающая феминистическую идею присвоение женщиной мужских достоинств- она и гений в физике, и офицер, и умница и в нужный момент стреляет. Сергей Цикавый создал вязкое, тягучее повествование, которое наверное покажется скучным любому записному ценителю фантастики, но которое вполне можно оценить как изделие, изготовленное с достаточным уровнем литературной виртуозности, изобретательности и интереса к человеческой природе.

Василий Владимирский безусловно прав, это редкое произведение, выдающееся на общем фоне нашей фантастике, достойное разнообразных конвентных наград, которые оно, я уверен, в большом количестве соберет. Впечатляет проработка исторического материала, на уровне, доступном лишь считанным единицам писателей ( в современной русской литературе мне лично известны лишь два имени писателей, способных на такую работу- Алексей Иванов и Андрей Валентинов). Но в то же время, надо честно признаться: литературные достоинства огромного романа весьма средние. Книга явно затянута, скучна, и более чем на половину состоит из эпизодов, во-первых, однообразных и похожих друг на друга, и во-вторых, проходных и не нужных для выстраивания сюжета.У этих эпизодов две функции: либо они являются поводом для произнесения персонажами речей- а сами речи нужны для трансляции концепции автора, либо они должны показать атмосферу войны «изнутри» — причем с немецкой стороны.

Поскольку сами авторы эту атмосферу представляют лишь умозрительно, и поскольку собственная концепция для авторов дороже правдопобие, то в эпизодах, посвященных танкисту Эрнсту Шпееру, читатель окунается в «облако голубых соплей»- извините за неудачную метафору. Перед нами предстает идеальный, жестокий, но благородный, хотя и несколько картонный нацист, у которого даже мама, варя суп, рассуждает о фюрере. В написании военных главах романа явно проступает доминирующее присутствие женской ипостаси коллективного автора: слишком много офицеров с нервными пальцами, с интеллигентными лицами, даже с девичьими локонами. И возникает слишком мужской вопрос: всерьез ли это все? Авторы так себе представляют нацистов? Или они рисуют их так, как сами нацисты представляли себя? Или они рисуют их так, как должны их представлять российские поклонники Третьего Рейха? Или это самоописание нацистов в представлении российских поклонников? Или может быть, это ироническая пародия на что либо из всего этого?

И еще один вопрос, фоилософский, и не имеющий отношение к достоинствам книги: почему вообще нас должен интересовать Третий Рейх? Как раз сами Мартьянов и Хаецкая в своем романе убедительно показывают что ничего интересного с цивилизационной точки зрения, никакой новой возможности для человечества он не представлял, наоборот – он был варварским и неумелым растрачиванием индустриального и культурного потенциала Германии созданного до нацизма. Начать вносить в этот неудачный «исторический механизм» исправление – значит, собственно говоря, отменять именно то, почему мы Третьим Рейхом интересуемся – отменять нацизм с его мифологией, злодеяниями и авантюрами. Начать вносить в эту «историю» исправления, стараясь вернуть силу — как это пытаются делать герои романа — «культурному потенциалу кайзеровской школы» — значит собственно предполагать, что Гитлер к власти так и не пришел и дальнейшей катастрофы не наступило. Исторический проигрыш и способность привлекать к себе внимание у Третьего Рейха неразделимы. Впрочем, интерес к третьему рейху придумал не Мартьянов, и теперь, идя навстречу коллективному спросу, он сделает так, чтобы любимый Чапаев все-таки выплыл. Но идя навстречу общественному запросу на игры с историей третьего рейха, авторы предприняли исследование, которое убедительно показало, что запрос был напрасным.

Роман Эрнста Юнгера «Эвменсвиль» несомненно надо читать, потому что он написан обладтелем мощного и оригинального интеллекта, каждое следующее суждение которого оказывается неожиданным- уже одно это является достаточной причиной для выбора этой книги.

Как самодостаточное произведение искусство, как тонкое интеллектуальное чтиво он несомненно может доставить удовольствие. Однако «Эвменсвиль» написан не холодным эстетом и не книжником-затворником, этот роман — прежде всего политическое высказывание, и относиться к нему нужно именно как к таковому.

Сюжета у романа практически нет, повествования сводится почти исключительно к рефлексиям героя-рассказчика, историка Мартина Венатора по поводу властей его родного города. Герой же — в этом ет никакого сомнения, достаточно прочесть другие сочинения Юнгера- представляет собой явное альтер-эго автора, а мировозррение автора для нас не вполне привычно.

В том круге представлений, который сложился в нашем сознании в связи со Второй мировой войной, представления о Нацизме- с Гитлером, свастиками, коричневыми рубахами, факельными шествиями и черными гестаповцами- смешалось с представлениями о немецкой военной машине и прусских офицерах с их стеками, моноклями, педантизмом и традициями, идущими от Фридриха Великого. Это «смешение» двух образных рядов- отнюдь не только наше достояние. Черчиль в речи, произнесенной 22 июня 1941 года сказал, что он видит как на простых русских крестьян «надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами».

Юнгер, сам офицер еще Первой мировой войны, был тот, кто более других очень четко ощущал различие двух этих миров, и по видимому очень не просто пережевал тот факт, что его мир — мир «щеголеватых прусских офицеров» — был порабощен и использован куда менее щеголеватыми нацистами. Если Юнгера можно назваь фашистом (а его можно так назвать) — то гитлеризм для него был «фашизмом второго сорта», «фашизмом для народа». В довоенной публицистике Юнгера гитлеровская НСДАП как-то даже называются «националистическими профсоюзами», что характерно именно для самодентификации самого Юнгера: нацизм для него- хотя и нечто идейно родственное, но народное, рабочее, а значит чужое, которому противостоит национализм аристократический, милитаризованный, воинский. Это четкое представление о двух ипостасях национализма было зафиксировано Юнгером в его написанном почти сразу после войны фантастическом романе «Гелиополь», где власть в неком граде победившего фашизма разрывается между двумя центрами — возглавляемой Князем (он же «Проконсул») армией и возглавляемой Ландфогтом полицией и карательными органами, причем по своему облику Ландфогт изображен явным двойником Геринга,и при этом подчеркивается, что он чрезвычайно популярный демократический политик. Популярность, успехи на выборах являются в глазах Юнгера скорее дискредитирующим обстоятельством. В «Эвменсвиле» он в который раз называет Гитлера «демагогом», то есть демократическим политиком — и это обстоятельство бросает тень не столько демократию, сколько на Гитлера — Юнгер предпочел бы обычный военный переворот.

В «Гелиополе» — романе, написанном в конце 1940-х годов — Юнгер честно выражает свое мировоззрение, мировоззрение офицера-националиста, сторонника «консервативной революции», для которого нацизм является течением хотя и дружественным, но слишком вульгарным.

В «Эвменсвиле», написанном почти на три десятилетия позже, это же мировоззрение предстает уже в изрядно замаскированном, и искаженном разочарованиями виде. Формально, и автор и его лирический герой начисто отказывается от любой политической ангажированнгости, выбирает нейтралитет. Главный герой «Эвменсвиля», историк, параллельно работающий барменом во дворце местного военного диктатора Кондора, называет себя Анархом, то есть человеком, абсолютно внутренне свободным от общества, отказывающимся играть в предлагаемые обществом игры, и не прикипающий душой ни к какому учению или институту. Для анарха и диктаторы-автократы, и демократические политики-демагоги абсолютно равны, мазаны одним миром, и в общем, особой разницы между результатами их правления нет.

Таким образом, если в первой половине своей столетней жизни Юнгер не скрывал своей неприязни к любым левым, либеральным, демократическим движениям, то в «Эвменсвиле» Юнгер прибегает к стратегии, которая в книге Альберта Хиршмана «Риторика реакции» именуется «аргументом «Тщетность»: какую бы реформу вы не пытались реализовать, в результате все останется как было или еще хуже. По мнению Хиршмана, это самый оскорбительный аргумент, который только могут реакционеры выдвинуть в адрес прогрессистов. Но и эту «оскорбительную» стратегию Юнгер не может выдержать достаточно последовательно, поскольку он не может все-таки скрыть своей симпатии по отношению к автократам, особенно если это военные.

Диктатор таинственного города-государства Эвменсвиль Кондор , совершивший когда-то военный переворот — несомненно мудрый человек, окруживший себя не менее мудрыми, а главное оригинальными сподвижниками, и высшим проявлением его высокого человеческого качества становится тот факт, что в конце романа Кондор отказывается от власти и вместе с приближенными уходит в далекую и опасную экспедицию в неведомые земли — а судьба путешественника по опасным лесам является лучшим из возможных жизненных путей для мужчины, здесь мнение Юнгера входит в неведомый самому Юнгеру резонанс с поэзией Гумилева, а также с творчеством близкх к итальянскому фашизму поэтов- таких как Маринетти и Д'Ануцио.

Что же касается либералов, будущих создателей эвменсвильской демократии (среди которых — отец и брат главного героя), то о них в романе говорится лишь то, что, находясь в «кухонной» оппозиции к диктатуре и критикуя ее, они только и думают, как бы получше выслужиться и получить побольше денег от проклинаемого ими режима По истине, более чем знакомая в России коллизия.

Очень любопытны критические замечания героя «Эвменсвиля» в адрес уже существовавших на территории города-государства демократических режимов. Несмотря на декларируемую героем романа «равноудаленность» от любой системы правления,у демократии все-таки подмечаются недостатки.

Во-первых, демократические режимы без толку учреждали университеты, что приводило к избытку интеллектуалов и нехватке работников, занимающихся ручным трудом.

Во-вторых, демократические режимы запрещали жителем побережья добывать природную соль, заставляя покупать соль в три дорога и платить за нее акцизы.

Эти обвинения очень интересны. Строго говоря, европейские монархические или диктаторские режимы(а немецкие критики отмечают, что идеалы Юнгера остались в кайзеровских временах) нельзя упрекнуть ни в том, что они пренебрегали вопросами распространения образования, ни тем, что они воздерживались от регулирования экономики. С этой точки зрения действительно можно декларативно заявить, что между диктатурой и демократией нет большой разницы. Однако важен исторический аспект. Для Юнгера все автократии — и кайзеровская, и гитлеровская — остались в прошлом. А демократия в ФРГ была его настоящем, она была той средой, в которой писался рома. И если так, то в монархии действительно можно увидеть по сравнению с демократией меньшее просветительство, и меньшее регулирование -просто потому, что автократия был более ранней фазой формирования европейского просветительского и регулирующего государства.

Немецкие критики говорили, что в «Эвменсвиле» объектом сатиры стало современное автору романа ФРГ, а это значит что речь идет о социальном, бюрократическом, кейнсианском государстве, контролирующем и хозяйство и своих граждан. В некотором смысле, это был ренессанс надзорных технологий, более изощренных и научно выверенных чем раньше, по сравнению с которыми полицейский надзор кайзеровско-нацистских автократий выглядел бы архаичным. На рубеже 50-х и 60-х годов Макс Фриш пишет пьесу «Граф Эдерланд», в которой уже в сатирическом гиперболизированном виде выразил все эти тендеции послевоенной социальной европейской государственности: «…у нас действует тайная служба безопасности, наши граждане живут под надзором от колыбели до могилы, за каждым подозреваемым ведется слежка, у нас надежные анкеты, новые удостоверения личности с отпечатками пальцев, мы сделали все для того, чтобы оградить население от врагов свободы. Напомню хотя бы о последнем правовом законе, позволившем нам наконец-то взять под надзор и внутреннюю переписку. Мы предприняли множество других мер предосторожности, никто не упрекнет нас в том, что мы утратили бдительность. Мы ввели ежемесячную регистрацию населения, начиная с шестнадцатилетнего возраста; ввели так называемый рабочий штемпель, который обеспечивает управлению контроль над каждым рабочим; у нас тщательно следят за отоплением, за пособиями по старости; у нас достигнуто материальное благосостояние, что способствует укреплению власти; у нас налажена деятельность католической и протестантской церкви; у нас принят закон о печати и книгоиздательстве, ведется распределение бумаги по учреждениям, работает коротковолновая радиостанция, единственная задача которой: каждый день опровергать каждодневные слухи — это стоит нам миллионов!». Технологии государственного управления развивались и в ностальгической перспективе и старые монархии могут восприниматься как свободные.

И все же, пристрастие Юнгера, который деллет диктаторов безупречными, а демократов жадными и лицемерными слишком очевидно, чтобы видеть в характеристиках форм правления сильную сторону и романа и его автора.

В завершении хочется отметить, что в «Эвменсвиле» предсказаны мобильные телефоны, однако возможность пользования ими зависит от социального ранга: отвечать назвонок могут лишь придворные, а простые граждане могут лишь слушать,что им говорят по телефону, а отвечать не могут.