У этого романа, несомненно, есть достоинства. Он до некоторой степени остроумный, достаточно занимательный, и к тому же внутренне цельный, что по нынешним временам немало. Если бы я был консультантом издательства, я бы несомненно рекомендовал его публиковать, ибо благодарный читатель для него безусловно найдется. И все же «Повелители Новостей» — роман и второсортный, и вторичный.

Тема демонизации телевидения — традиционная тема нашей культуры, и тут недосягаемыми образцами служат романы Виктора Пелевина — «Generation П» и «S.N.U.F.F.».

Завистливым подглядыванием за высшим светом, купающимся в сексе и кокаине, нас тоже не удивишь — это если забыть про иностранные варианты, и помнить только об отечественных, начиная с «Дyxless» Сергея Минаева. От того, что Мидянин отягощает свою неприязнь к элите включением в повествование реальных медийных персон, текст ни веселее, ни более новаторским не становится.

Идея, что за реалиями мегаполиса скрываются нечисть и демонические сущности — вообще стандарт нашего городского фентези, передозорить «Дозоры» Сергея Лукьяненко и его соавторов уже затруднительно.

Ну и не забудем немного садомазохистской эротики, взятой на прокат у Владимира Сорокина. Изображенная Мидяниным сцена, где адепты, беря друг друга за руки, дают ударить себя током, заставляет немедленно вспомнить сцену Сорокина, в которой опричники сверлят друг другу ноги.

Вот всеми этими сто раз обкатанными идеями и приемами роман Мидянина и исчерпывается, хотя написан он бойко и с фантазией.

Роман как бы совершенно развлекательный, и поэтому разбирать его с этико-политической стороны как бы глупо — хотя неприязнь к телевидению и «высшему свету» проскальзывает в нем вполне искренняя. Но все же заметим, что между мерзавцами из высшего света и не могущими вызвать сочувствие простолюдинами единственным «позитивом», оставленным читателю, остается несгибаемая воля к победе и выживанию главной героини, для которой на этом пути изнасилование — только досадная задержка. И как ни пытается автор опустить героиню, изображая ее подстилкой людей и демонов и мстя ей за элитарное самодовольство (привет Оксане Робски и Ко), этот позитив остается с читателем, потому что в противном случае ему не на что опереться в тексте — иначе текст стал бы чернухой как у Сорокина. Но в этом смысле у Мидянина текст «лучше», чем у Сорокина.

Где-то в глуши сохранилась совсем глухая деревня, в которой до сих пор есть чудеса, леший бродит и русалка на ветвях сидит. Сколько в отечественной фантастике уже было таких выездов в деревню? «Малая Глуша», «Тайна заброшенной деревни», «Дом в глуши», «Потому что потому»… На обложке «Овчарово» приводится цитата критика Ольги Лебедушкиной: «Цикл «Южнорусское Овчарово»– еще один пример того, как русская провинция в современной литературе становится пространством чудес и превращений…»

Еще один.

А зачем нам еще один?

Правда, на Дальнем Востоке кажется такого еще не было.

При этом автор талантлив, владеет языком, остроумен, изобретателен.

Но все в меру.

В меру изобретателен, в меру остроумен.

И совершенно не умеет придумывать финалы для своих «мираклей».

Рассказы подаются как жизненные заметки и наблюдения и поэтому в них нет особого сюжета – но чем компенсируется это отсутствие, учитывая что и заметки ведь взяты не из жизни, а из воображения? «Этнографические» заметки– чрезвычайно коварный жанр, поскольку он создает впечатление, что ты пишешь что-то очень важное, и поэтому можешь пренебрегать обычными требованиями, предъявляемыми к литературному тексту. В результате повествование может получиться и недостаточно развлекательным и недостаточно серьезным.

В цикле нет никакого накопления ценности, никакого «роста смысла», и поэтому не хочется знать, что будет дальше. Однообразные чудеса просто сыплются как из мешка, так что книга кажется длинной и скучной.

И еще хочется сказать вот о чем. Некогда считалось обязательным, что фантасты приводят какие-то объяснения изображаемых фантастических феноменов. Например: это необычное явление природы, это создание ученых будущего и т.д. Сегодня отказ от объяснения чудесного стал довольно рутинным приемом. Однако, хотя этот прием и совершенно обыкновенен, это не значит, что он сам по себе добавляет тексту какую-то ценность. Скорее даже наоборот. Вообще, отказ от объяснений фантастического есть инструмент управления читательским вниманием. Таким образом автор перераспределяет ресурс внимания с самого чуда на что-то более важное. И поэтому нужно, чтобы это «Более важное» в тексте присутствовало. В противном случае авторский жест повисает в воздухе, отказ от объяснений становится бесцельным.

Мое общее впечатление от «Южнорусского Овчарово» такое: хорошо написано, и написано талантливым автором и все же чего то не хватает (не хватает: сюжета, финалов, характеров, сверхзадачи, и т.д.).

Альтернативная история в сочинениях отечественных фантастов, как правило, создаётся деяниями неисчислимых «попаданцев». Альтернативное прошлое Советского Союза второй половины прошлого века, о котором рассказывает Михаил Савеличев, к радости продвинутого читателя, обходится без вмешательства «засланцев» и складывается в результате эволюционного слома в развитии человечества. Причина слома – Вторая мировая война, которая в описываемом мире оказалась более длительной, более разрушительной и значительно более смертоносной. Погибли не десятки миллионов людей, а миллиарды. И, хотя по итогам войны территория СССР приросла Европой и половиной Японии, ущерб, причинённый мировой бойней не удалось полностью ликвидировать даже к середине шестидесятых. Тем не менее, на развитие науки и техники в Советском Союзе денег не жалеют: снаряжается пилотируемая экспедиция на Марс, развивается общегосударственная компьютерная сеть.

Чудовищные потери в войне изменили не только историю, изменился сам ход эволюции хомо сапиенс. Цивилизация подошла к точке бифуркации, к некоему порогу, на котором самое ничтожное воздействие может направить развитие человечества по новой траектории. Во всем мире начинают рождаться дети с необычайными способностями – «дети патронажа». Они-то и способны осуществить такое воздействие, запустив эволюционный скачок. «Дети патронажа» немедленно становятся объектами исследований и экспериментов, в СССР ими достаточно жёстко занимается Спецкомитет. В романе нет места пресловутой «слезинке ребенка»: и странные дети, и специалисты, их изучающие, беспощадны друг к другу, как могут быть беспощадны в борьбе за выживание два разных биологических вида. Может ли «спусковой крючок эволюции» быть милосердным, умеет ли он любить? Ведь его имя – Надежда и она – «дитя патронажа», которому предстоит сделать выбор: толкнуть человечество на новый виток эволюционной спирали или уничтожить его, как досадную помеху…

Роман «Крик родившихся завтра» довольно сложен для восприятия из-за манеры автора оставлять сюжетные лакуны. Некоторые сцены в книге могут показаться чересчур жестокими или слишком откровенными. Практически на каждой странице Савеличев подкидывает нам загадки, заставляющие додумывать, сопоставлять, ужасаться и, обдирая мозг, протискиваться сквозь нарочитую невнятицу, просчитанную путаницу и эпатажную недосказанность. Пробираться к истине, которая не всегда истинна. Для автора нет табу. Он бесстрашно и бесстыдно балансирует на каких-то жутких лезвиях и гранях. По всем признакам – перед нами произведение, представляющее направление, именуемое издателями «неформатом». Но настоящая фантастика и должна быть такой: неожиданной и неформатной.

Изящная безделушка в хорошем, даже высоком, смысле слова. Имитация стилей, Англия 19 века, Франция 18 века, тонкий юмор, который бы сделал честь Бернарду Шоу. Автор – доктор филологических наук, а читатель у него должен быть как минимум кандидатом, иначе добрая половина всех изящных филологических фокусов, заложенных в текст, останется незамеченной. Автор мастерски владеет стилем, и не одним, а самыми разнообразными стилями разных эпох и народов. Тонкий клубок стилизаций, пародий, имитаций, парафраз – жаль, отсутствие специального образования не позволяет отследить, что же именно тут стилизуется.

Впрочем, «цитируются» не только стили, но и сюжеты — исторических анекдотов, биографий художников, риторические фигуры — думается, никто из ныне живущих русскоязычных авторов не способен к искусству столь многоуровневой стилизации. Роман Шмараков не снабдил свой роман комментариями и списком источников — в литературном отношении, конечно, это бы текст не улучшило, но было бы и логично, и познавательно.

Погружаясь в это виртуозное плетение словес, нет-нет и задаешь себе вопрос: «зачем это вообще написано?». Разумеется, нет такого гениального романа, который бы сам собой, беспроблемно, мог «ответить» на этот вопрос, однако есть романы, в связи с которыми этот вопрос не всплывает. Если по тексту вообще можно судить об авторе, то автор «Портрета» предстает филологом, не интересующимся ничем, кроме своих ученых занятий. В романе звенят отзвуки былых литератур и старинных литературных приемов, герои спорят об интерпретации латинской надписи, бесконечное число рассказов оказывается вставлеными в другие рассказы, вялый детективный сюжет распыляется между бесчисленными историями рассказываемыми персонажами, — причем значительная часть этих историй сама «филологическая» и посвящена созданию или интерпретации текстов — но все заведомо несерьезно. Все, что мы имеем – болтовню персонажей. Не думается, что читатели, способные оценить прелесть всей этой литературной игры, будут многочисленны. Иногда важны и иные ценностные интенции, кроме игры в бисер. Каждый абзац этого текста открыто говорит: «Я лишь форма без содержания, но зато какая форма!»

Впрочем, я, наверное, не прав. Содержательная тема в «Портрете» все-таки есть. В романе, написанном с набоковским изяществом, и тема вполне набоковская. Эта тема: как культурные игры и человеческое творчество затмевают, загораживают реальность. И как поиск истины их уничтожает: разоблаченный преступник исчезает, нарисованную пастушку стирают, чтобы открыть более раннюю версию картины. Тема эта во многом совпадает с темой романа Марии Галиной «Автохтоны». Однако, в «Портрете» эта тема растворена в таком обилии анекдотов, подробностей, шуток, что нужны нешуточные усилия абстрактного мышления, чтобы ее вычленить. В этой лиетратуре философия присутствует в гомеопатичской дозе.

Известен анекдот, согласно которому филолог Якобсон, отказывая Набокову – большому писателю — в праве преподавать в университете, сказал: «Мы же не назначаем слона профессором зоологии!» Точно также не всегда уместно держать профессора зоологии в цирке вместо слона, даже если выдающийся зоолог к тому же наделен талантом художника-анималиста. Стилизованный рисунок слона не всегда заменяет живого зверя.

Когда только начинаешь читать «Рамку», то первое впечатление — это «экспериментальная проза», которая не греет, да и светит довольно тускло. После всех стилистических экспериментов ХХ века, после модернизма и постмодернизма, не кажется «геройством» начинать каждое предложение с новой строчки, с маленькой буквы, не различая авторский текст от прямой речи.

Да и сюжетный замысел кажется банальным. Люди, беседующие в темнице, в замкнутом пространстве — это же классика ХХ века. «Это случилось в Виши» Артура Миллера и «Стена «Сартра. «Двенадцать рассерженных мужчин» и «Двенадцать». В «Списанных» Дмитрия Быкова люди тоже пытаются понять — что между ними общего, почему они выделены Властью.

Однако уже через несколько страниц про все формальные изыски и сюжетные аналогии забываешь и соглашаешься, что стиль идеально соответствует содержанию, и текст буквально ведет тебя туда, куда ты сам хочешь идти, потому что тебе интересен разговор, начатый автором. Ксении Букше удалось очень сложная задача — повести речь о важнейших обстоятельствах окружающей нас социальной реальности, но таким способом, который позволяет и писателю внести нечто ценное в этот разговор, не становясь всего лишь довеском или десертом к высказываниям философов, социологов, публицистов, блогеров и т. д. Виктору Пелевину, при всех его талантах, эта задача в последнее время не удается, а Ксении Букше-удается, поскольку она берется за нее именно с «лирической» (в широком смысле) стороны — через портретирование, через анатомирование именно личной ситуации в «предлагаемых обстоятельствах», через моделирование речи, личных высказываниях своих персонажей, задавленных социальными реалиями — буквально «из-под глыб».

При этом фантастика потрясающе органично служит продолжением этого реалистического анализа.

По поводу «Рамки» хочется еще заметить вот что: все-таки глупо отрицать, что есть мужская и женская литература. Гендер писателя отражается хотя бы в гендерной структуре персонажей — закон не железный, но действующий, в книгах женщин больше доля героинь. Вот «Рамка»— роман, в сущности претендующий на разговор о самом важном что есть в жизни и социуме. И среди этого самого важного — дети, деторождение, дети-инвалиды, усыновленные дети. Писателю-мужчине это и в голову бы не пришло — вернее, не пришло бы ставить это в таком количестве в топ-10 повестки. Но это не значит, что читатель- мужчина не может это оценить (хотя в нашем сексистском мире мужская точка зрения и считается «общей»).

Несколько разочаровывают последние главы романа, когда от «социальной лирики» мы переходим к абсурду и сновидениям: выстраивать сновидения — слишком дешевый и слишком простой литературный трюк, не требующий ни труда, ни таланта.

Сюжет «Рамки» обрывается, в сущности, на случайном месте, но если с чисто литературной точки зрения, с точки зрения читательского восприятия и занимательности это недостаток, то с точки зрения социального анализа, может быть, и нет. Может быть, такой «случайный обрыв» тянет на полноценное пророчество.