До сих пор Андрей Хуснутдинов писал романы, в которых хотя и сквозил абсурд, и все линии не сплетались в логическую схему, но все-таки сохранялась видимость цельного сюжетного повествования. В «Аэрофобии» писатель перешел вообще к лирической прозе (хотя слово «лирическая» в данном случае не значит ничего кроме некоторого отталкивания от «эпического»). Перед нами набор философских миниатюр, заставляющих вспомнить то Кафку, то Борхеса, то Пелевина (Виктора, не Александра), миниатюр, являющихся вроде бы как «воспоминаниями о снах» и посвященных, прежде всего, теме иллюзорности бытия (в частности — иллюзорности смерти). Эти миниатюры были бы довольно страшными, но именно иллюзорность смерти, бессмертие сознания, по-видимому являющегося источником остальных реальностей, делает этот причудливый мир не таким уж и жутким – хотя здесь невозможно достичь никакой рациональной цели, хотя здесь любая попытка действия обречена на неудачу, хотя здесь кругом угрожают, но с вами в конечном итоге ничего не может случиться.

При всем разнообразии составляющих «Аэрофобию» картин, в них есть несколько сквозных мотивов, например — тема некоего замкнутого пространства, самолета, подводной лодки, космического корабля, яхты — внутри которого таятся еще больших размеров беспредельные пространства, явно превосходящие этот самолет или корабль. Еще мотив — ускользание конечной цели, на месте которой можно найти лишь «люк» за которым – дальнейшее продолжение пути, «цель ничто, движение- все». В этом, в некотором смысле концептуальное отличие Хуснутдинова от Пелевина: у Пелевина все пути ведут либо к человеческому Я, либо как в «Принце Госплана» к некоему адскому обману, ловушке, в то время как у Хуснутдинова в конце пути всегда откроется дверь, за которой окажется очередной коридор или лестница- и вот тут Хуснутдинов ближе к Кафке ( вспоминается «Как строилась китайская стена»). Цель ускользает, пустота в центре, как известно – важнейшая пространственная метафора постмодернизма и скрывающаяся за реальностью пустота — также важный лейтмотив «Аэрофобии». Впрочем, интерес к закулисью, к тайным механизмам, скрывающимся за иллюзорным покровом видимости несомненно роднит Хуснутдинова и Пелевина.

Еще один лейтмотив «Аэрофобии» — изменчивость внешнего вида объектов, внешность предмета меняется, если сменить угол зрения или расстояние до рассматриваемой вещи, или взглянуть на нее через очки.

Хуснутдинову удается быть парадоксальным образом и сюжетным и бессюжетным: хотя все его миниатюры – лишь обрывки снов, которые ниоткуда не начинаются и никуда не ведут, но в каждой их них таится удивительно выстроенный сюжет, каждая из них — микроновелла, и на какой-то короткий миг кажется, что у людей в этой вселенной есть логичная мотивации, а у реальности — причинно-следственные связи.

Удивительно, какой магией Хуснутдинову удается заворожить читателя — в сущности, не давая ему ничего.

Роман Дмитрия Казакова вызывает двойственное чувство – одновременно сочувствие замыслу автора и досаду от того, что этот замысел не воплощен должным образом. Казаков взялся написать настоящий интеллектуальный роман, причем о судьбе интеллектуала — романы этого типа довольно распространены на западе, но крайне редки в России. Заметим, что речь и о судьбе именно интеллектуала, а не интеллигента. Интеллектуал и интеллигент — не обязательно разные люди, но анализ их судьбы происходит с разных позиций. Роман об интеллектуале, скорее всего, должен затрагивать общественную роль персонажа, и делать акцент на его компетенциях. «Оковы разума» — роман о лингвисте, построенный так, что профессия героя оказывается тесно связанной с его гражданской ответственностью, а собранные автором материалы по теории языка должны стать идейной подоплекой сюжета. Но увы – с последней задачей писатель почти не справляется. Интегрировать собранную для романа лингвистическую мудрость в ткань повествования удается очень плохо. Наполненные ученой, и намеренно не расшифровываемой терминологией «научно-лингвистические» фрагменты текста оказываются внутри романа практически анклавами, изолированными от основного действия и связанными с последним лишь минимальными связями. Между тем сам сюжет, сам сюжет разочаровывающе прост. Главный герой работает переводчиком при оккупантах-инопланетянах. Тут могли бы таиться самые богатые сюжетные возможности – вспомним хотя бы фильм «Прибытие». Но пришельцы под пером Казакова оказываются лишь небольшой переделкой немецких оккупантов. С одной стороны, Дмитрий Казаков не хочет писать миллион первый роман про нацистов, но с другой стороны он как будто даже боится, что кому-то может прийти в голову, что речь в «Оковах» идет не о нацистах. В итоге и форма офицеров чужаков напоминает форму гестаповцев, и другие атрибуты намекают на тему – разумеется, есть Сопротивление, полицаи, и освобождают Европу от гнета пришельцев русские дивизии – своеобразное расчесывание патриотических мозолей.

Дмитрий Казаков намечает в своем романе как минимум две очень глубоких темы: то, как общество пришельцев сформировало для своих нужд искусственный язык, и как этот язык влияет на человека переводчика. Но, к сожалению, развернуть эти темы писатель не смог, влияние языка почти исчерпывается тем, что герой сходит с ума. Про общество чужаков мы тоже не узнаем ничего интересного — разумеется, противные инопланетяне-захватчики всегда делятся на касты, это мы еще от Александра Мирера узнали.

В то же время героическая попытка автора описать в своем романе грамматику языка пришельцев заслуживает уважение, тут Дмитрий Казаков дает многим коллегам пример — как можно писать интеллектуальную фантастику

Сергей Кузнецов поставил перед собой крайне амбициозную литературную задачу: написать роман в стиле и в духе советских детско-юношеских романов о «приключениях юных друзей». «Живые и взрослые» во многом написаны под Анатолия Алексина, под Анатолия Рыбакова, под «Двух капитанов». И самое главное, у Сергея Кузнецова получилось. Первая любовь, детские характеры, и конечно крепкая-прекрепкая дружба, дружба фантастическая, чисто литературная, которая даже в тексте «Живых и взрослых» отсылает к литературному образцу — к мушкетерам. Заметим, что литературные образцы, в духе которых пишет Кузнецов, создали насквозь фальшивый, неправдоподобный мир – однако мир идеальный для того, чтобы выстраивать приключения с симпатичными героями, и Сергей Кузнецов этими достоинствами выбранного стиля в полной мере воспользовался.

Правда, приключения все страшные, так что получилось как у Татьяны Королевой: «Тимур и его команда и вампиры».

Еще один интересный алгоритм, использованный при написании «Живых и взрослых»: Кузнецов берет многочисленные и хорошо известные обстоятельства и сюжеты, касающиеся отношения СССР к капиталистическому окружению, и советского населения – к буржуазной загранице, и превращает их в отношения мира живых с миром мертвых. Вся советская история переписывается под этим углом: революция произошла ради проведения границы между мирами живых и мертвых, Великая отечественная война шла с мертвыми, в том числе зомби и вампирами и т.д. Как прием для маленькой юмористической повести это было бы чрезвычайно остроумно, но поскольку Кузнецов описывает свою Вселенную в рамках огромной трилогии и со всеми подробностями, то возникает слишком много вопросов. Прежде всего отмечаешь, что Кузнецов облегчил себе работу создателя Вселенной: ему ничего не надо придумывать, ему надо брать все хорошо известные детали советского быта и просто вставлять кое-где вместо «заграничный» — «мертвый». Мертвые товары, мертвые джинсы, мертвая музыка.

Возникает слишком много логических нестыковок. Прежде всего, Кузнецов требует, чтобы читатель забыл все, что он знал о причинах, почему в СССР было плохо с товарами, и какова была причина отставания от западных технологий – объяснения, даваемые в романе, совершенно смехотворны. Начинаешь недоумевать, куда собственно из мира живых делась вся заграница почему все зарубежные страны в мире мертвых, а в мире живых только СССР да еще «Сибирия» и «Якутистан».

Если бы действительно мир мертвых был бы перед нашими глазами и все люди более или менее точно знали свою посмертную судьбу – то главным последствием этого было бы то, что подготовка к смерти и обеспечение своего посмертного благополучия стало бы главной индустрией в мире живых. Тем более, что живые живут недолго, а мертвые почти бессмертны, и значит жизнь становится лишь краткой подготовкой к долгому загробному существованию. Мировые религии, даже не имея достоверных фактов о загробном мире, и то часто подчиняли всю жизнь общества заботе о вечности, а если бы эти факты были – то все другие задачи отошли бы на второй план.

Наконец, Сергею Кузнецову не удается выдержать отношение к мертвым именно как к мертвым. Ведь если у нас есть опасные приключения, то значит нужно кого-то убивать. А как убивать, если мертвые вот они – вполне живы и хорошо себя чувствуют? И Кузнецов вынужден изобретать возможность убивать мертвых, и изобретает глубинные миры, куда мертвые попадают после второй смерти. То есть мертвые на самом деле не мертвы, так зачем же огород городить?

Не выражая никакой претензии, хочется также отметить, что «Живые и взрослые» находятся под властью вообще тяготеющего над нашей (и не только нашей) фантастикой стереотипа, что самое интересное, о чем стоит писать — это деятельность спецслужб и спецназа. Каждый раз радуешься, когда российский фантаст не попадает в эту наезженную колею, но не в этот раз.

Еще «Живые и взрослые» несомненно задевают тему осмысления произошедших в СССР перемен, тему распада СССР, болезненную и важную, нашей словесности еще предстоит выработать немало рефлексий на эту тему. Однако если на перестройку и ее последствия начать смотреть из вселенной «Кортика» и «Двух капитанов», то оптика получается несколько искаженная.

Все это не отменяет безусловные достоинства «Живых и мертвых»: приключения его героев действительно интересные, сюжет выстроен безупречно, язык романа прост, но точен, характеры героев выписаны, вот только объемы — впрочем, сейчас в моде эпопеи и саги.

«Кластер» — актуальный роман. И актуальный он не только потому, что написан про почти современную Россию и ее хозяев, но и потому, что вдохновлен очень важными «обертонами» нашей общественной жизни — обертонами, которые вроде бы всем доступны, но почему-то редко достигают слуха авторов остросюжетных повествований — даже «политических» и «актуальных».

Итак, российские госкорпорации соревнуются за то, кто первый отчитается, что наладил производство некоего полупроводника. Беда в том, что на самом деле делать полупроводники никто не умеет, деньги на их производство украдены, а отчитаться о проделанной работы можно только теми материалами, которые когда-то СССР купил в Японии.

Проблема лишь в том, что из этих материалов сделаны живые игрушки — мишки, щенки и солдатики. А значит, отчитаться о распиленных средствах можно только переловив и уничтожив этих беспомощных живых существ.

Получается грандиозная метафора всей нашей «политической экономии». Невозможность заняться созидательным, высокотехнологическим трудом побуждает нашу власть заменить его трудом по уничтожению и мучению своих беззащитных подданных — попытаться извлечь дивиденды из их уничтожения, бросить их в топку прогресса, буквально на их костях построить замену недостающих высоких технологий. Метафора прозрачная — тем более что охота за игрушками происходит в бункере, на строительстве которого некогда погибло немало сталинских зэков. Попытка компенсировать очевидной жестокостью свое бесплодие.

В результате — необычный ход — отношение к игрушке предстает как нравственный ориентир.

И сколь грандиозна асимметрия сюжета: на одном конце госкорпорации тратят миллиарды, гоняют спецагентов и льют кровь только для того, чтобы удачно имитировать свою нужность и маскировать бесполезность — на другом конце одно частное лицо жертвует своей жизнью, чтобы спасти одного плюшевого медведя.

При этом экстремисты, стремящиеся разрушить царство госкорпораций, не лучше их, ибо пытаются сделать из игрушек бомбы. Экстремисты — это те, кто некогда получил советский, отечественный полупроводник, и теперь возомнил себя богом и ненавидит имитационный мир госкорпораций. Ностальгия по советскому созиданию оборачивается мечтой о бомбе.

Что еще сказать о романе Захарова? Стиль его прост, и ничему не мешает.

Звучащая в романе тема волчьих нравов в среде офисного планктона вторична и была разработана во многих других литературных текстах, начиная с романов Сергея Минаева.

Роман нельзя назвать выдающимся, но он несомненно может понравиться.

Я надеюсь, что Дмитрий Захаров продолжит писать.

О романе Веры Огневой «Меня зовут I-45» нельзя сказать ничего ни плохого, ни хорошего. Это очень средний, даже среднеарефметический роман — остросюжетная фантастика, с элементами детектива и антиутопии. У такого романа могут быть читатели. Из него может выйти даже добротный голливудский фильм. Что импонирует лично мне – сравнительно камерное действие. Всего пять героев: двое главных, два идущих по их следу полицейских и один злодей из мафии. Остальные – массовка. Очень подходящий расклад для фильма. То, что еще один такой роман написан — не радует и не огорчает. Есть даже некий социальный элемент, об обществе, в котором происходит действие, мы знаем, что оно похоже на римскую Империю, и что в нем царит страшное социальное неравенство — есть патриции и остальные. Но практически ничего больше об этом обществе не известно. Мы не знаем, каков его социальный строй, откуда берется это неравенство, и что собственно значит революция, которая вроде бы громыхает в конце романа.

В центре романа находится девушка с постепенно разворачивающимися сверхспособностями, что заставляет вспомнить фильм Люка Бессона «Люси». У сюжетов такого рода есть одна системная проблема — хотя эта проблема не лично Веры Огневой, а проблема всех фильмов и романов про «крепких орешков». Когда у героя есть сверхспособности, с помощью которых он решает свои проблемы, это смертельно опасно для сюжета. Ведь сюжет возникает из трудностей, которые встают перед персонажем. Чем более могущественными оказываются возможности персонажа по преодолению этих трудностей, тем более разглаживается и исчезает структура сюжета. В конце романа Огневой понимаешь, что даже если героиня попадает вроде бы в трудную ситуацию — это не более чем дешевая уловка автора, через минуту ее магические (или какие там) способности возрастут еще и всех врагов сметет, как взрывной волной. Мы верим в реальность окружающего мира потому, что он сопротивляется нашей воли. Когда герой проходит через окружающую среду как нож сквозь масло, эта реальность становится ненастоящей и неинтересной. А в конце героиня обрушивает на Римскую империю нашествие инопланетной высокоразвитой цивилизации, так что все предыдущие приключении оказываются мышиной возней, можно было бы сразу начинать нашествие и не мучиться.

Впрочем, в голливудском блокбастере сюжет не обязательно должен быть логичным.