Мы сидели друг против друга в старом вагончике и уже часа два, как молчали. Стояло дремотное марево июльского времени. Я смотрел на заспанное лицо Эха и думал, что, наверное, хочу есть, но по такому зною забыл об этом.
По стеклу запыленного окна полз паучок. Оно было совсем небольшим, только паучок уже целую вечность пытался его пересечь. Пока он полз, я все думал и думал. Хотя, если бы спросили о чем, я бы не смог ответить.
Когда-то у меня была жена. Она смеялась так, словно боялась, что кто-то услышит и упрекнет ее. Только начнут улыбкой приоткрываться слабые губы, расширяться удлиненные ресницы, будто шипы, защищающие плавающий зеленый цветок в прозрачной лужице глаза. Только начнет щекотать подбородок и щеки смеющейся дрожью, как тут и сойдет все на нет.
Один раз в жизни она и смогла рассмеяться. Гордо и одновременно кротко прозвучал ее смех, когда в палату сестра занесла нашего сына и он, красный и задыхающийся от плача, потянулся к ней, растопырив свои сморщенные пальчики.
Когда-то, уже в другой жизни, я видел, как падают огромные орехи с высоченных деревьев. Они долго висят без движения – мертвые и угрюмые – облаченные в громоздкую скорлупу. По году, а то и два медленно зреют. И ты никогда не предскажешь, когда вдруг с тяжелым гулом они неуклюже понесутся к земле и, расколовшись, обнажат свою нежную и мягкую плоть.
Люди, живущие подле этих деревьях, говорят, что вся жизнь заключается в этом полете и в этом падении. Только сначала ты раскалываешься, а потом летишь.
Стекло меж голубоватых рам было разорвано чьим-то ударом. Мелкие трещины, по которым полз паучок, наверное, напоминали ему паутину.
Далекий отклик городских курантов четыре раза отозвался в моих ушах. Оставалось еще несколько часов до прохлады, которую приносил синий вечер.
Эхо, уткнувшись подбородком в колено, искоса глядел на меня. Ему не мешало бы причесаться, и он знал это. В кармане потертых штанов лежала расческа. Но чаще доставал он ее лишь затем, чтобы улыбнувшись уголком рта, поднести ко рту и проиграть неизвестный и грустно-странный мотив.
У него удивительные зрачки. Иногда они меняют свой цвет, и становятся то желтыми, то зелеными. Порой они кажутся голубыми, хотя чаще вовсе бесцветными.
Вот уже несколько лет, как я знаком с Эхо. Его отличает одно из самых дорогих качеств: он умеет слушать и не любит говорить сам.
Вот и сейчас, теребя звуками плотность пространства, я начну рассказывать ему про орехи, которые все никак не достигнут земли. Каждый день, говоря это, я просто не могу удержаться. Ведь в полете орехи совсем одни и, может быть, вовсе не знают, что летят, а если и понимают это, то вдруг думают, что они птицы?
— Понимаешь, ведь больно будет не падать и разбиваться, — скажу я и шмыгну носом.
— Были птицами, а стали орехами…Ну, как это пережить, а?..
Спрошу Эхо, а он не ответит. Только дико скорчит лицо, из глаз его вытечет весь цвет, а я сделаю вид, что ничего не заметил.
Как все-таки невыносимо жарко. Медленно забирается в голову сон. Последние часы солнца, как смола, притягивают тебя к одному месту.
С трудом разлепив уже сомкнувшиеся веки, я ищу паучка. Но, где там!.. Он такой маленький. И все-таки пересек бесконечное для него окно, потому мне его теперь не найти. Да и не нужно, ведь вечер уже пришел.
Кивнув Эху, я вышел на улицу. Разноцветные огоньки на синем уличном фоне.
— Здравствуйте, милая барышня! Ах, добрый вечер, молодой господин!
Я буду улыбаться всем встречным детям, а увижу их я немало. Будучи главным дворником города, а таким я назначил себя сам, стану долго мести мостовую, и мимо пройдет не один десяток смешных и милых ребят.
Кому-нибудь обязательно расскажу сказку, когда в перерыве присяду на лавочку и, достав из кармана булку, подзову голубей.
Они не заставят себя долго ждать. Старательно станут молотить клювами руку. А я тихо, разделяя каждое слово, примусь рассказывать малышам дивные истории. Потом, раскрошив остатки хлеба, я наполню одну из детских ладошек крошками. И звонко будет звучать тихий и гордый смех ребятни, улыбками раскроются лица, а я в это время не отведу от них глаз. Ни на минутку не отведу.
С темнотой придет ночь. Площадь, чистая и пустая, как убранный перед отъездом дом, будет оставлена мной. Шаг за шагом доберусь до вагончика.
-Как думаешь, Эхо, долго мне еще падать?- спрошу друга и, не дождавшись ответа, засну. И не увижу, как смотрит луна в окошко, как отражаются ее лучи в старом зеркале, стоящем напротив моей кровати. Не услышу я и тихий свист паровоза, мчащегося по путям. Я буду спать и во сне слышать, как смеется моя жена.
цитировать
