Прочел сейчас статью Kons,нашел рассказ по которому поставили спектакль.
Думаю никто не обидится если я приведу здесь этот маленький шедевр.
Ну учитывая что рассказ опубликован в библиотеке Машкова думаю что нет.
КИР БУЛЫЧЕВ "Можно попросить Нину?"
– Можно попросить Нину? – сказал я.
– Это я, Нина.
– Да? Почему у тебя такой странный голос?
– Странный голос?
– Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
– Не знаю.
– Может быть, мне не стоило звонить?
– А кто говорит?
– С каких пор ты перестала меня узнавать?
– Кого узнавать?
Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.
– Ну ладно, – сказал я. – Послушай, я звоню тебе почти по делу.
– Наверное, вы все-таки ошиблись номером, – настаивала Нина. – Я вас не знаю.
– Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
– Ну вот! – Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. – Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
– Простите, – извинился я и повесил трубку.
Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?
Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре.
Я позвонил Нине.
– Нина? – спросил я.
– Нет, Вадим Николаевич, – ответила Нина. – Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
– 149-40-89.
– А у меня Арбат – один – тридцать два – пять три.
– Конечно, – сказал я. – Арбат – это четыре?
– Арбат – это Г.
– Ничего общего, – пробормотал я. – Извините, Нина.
– Пожалуйста, – сказала Нина. – Я все равно не занята.
– Постараюсь к вам больше не попадать, – пообещал я. – Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
– Да, – согласилась Нина.
Я повесил трубку.
Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», – ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.
Я позвонил Нине.
– Я вас слушаю, – отозвалась Нина молодым голосом. – Это опять вы, Вадим Николаевич?
– Да, – сказал я. – Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
– Конечно, конечно, – быстро согласилась Нина. – Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
– Нет, – ответил я.
– У вас важное дело к Нине?
– Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
– Соскучились?
– Как вам сказать…
– Я понимаю, ревнуете, – предположила Нина.
– Вы смешной человек, – произнес я. – Сколько вам лет, Нина?
– Тринадцать. А вам?
– Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
– И каждый кирпич – это месяц, правда?
– Даже один день может быть кирпичом.
– Да, – вздохнула Нина, – тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
– Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
– А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, – сказала Нина. – Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
– Как когда.
– И у Пушкина?
– Не совсем. Мы как-то встречались у «России».
– Где?
– У кинотеатра «Россия».
– Не знаю.
– Ну, на Пушкинской.
– Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
– Не важно, – сказал я.
– Почему?
– Это давно было.
– Когда?
Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор.
– Вы одна дома? – спросил я.
– Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
– Ага, – согласился я. – Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
– Вы со мной заговорили как с ребенком.
– Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.
– Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.
Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.
– Я так и знала, что вы еще раз позвоните, – сказала Нина, подойдя к телефону. – Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
– Ладно, – согласился я. – Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
– Сейчас только восемь, – сказала Нина.
– У вас часы отстают, – отозвался я. – Уже двенадцатый час.
Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
– Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, – объяснила она. – Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
– Теперь ваша очередь шутить? – спросил я.
– Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
– Почему врет?
– А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
– Нет, декабрь, – ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» – было написано под заголовком.
Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
– А вы ужинали?
– Не помню, – сказал я искренне.
– Значит, не голодный.
– Нет, не голодный.
– А я голодная.
– А что, дома есть нечего?
– Нечего! – подтвердила Нина. – Хоть шаром покати. Смешно, да?
– Даже не знаю, как вам помочь, – сказал я. – И денег нет?
– Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
– Да, – согласился я, – все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
– У вас есть холодильник?
– Старый, – ответил я. – «Север». Знаете такой?
– Нет, – призналась Нина. – А если найдете, что потом?
– Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
– А вы далеко живете? Я – на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
– А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
– Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
– Если бы я помнил, – пробормотал я. – Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
– Итак, – сказал я, – открываем холодильник.
– А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.
– Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
– В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
– Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
– Яйца?
– Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
– Да, – ответила Нина совсем тихо. – Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
– Это еще почему? В самом деле так проголодались?
– Нет, вы же знаете.
– Что я знаю?
– Знаете, – настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: – Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
– Нет, – признался я. – Зато есть филе палтуса.
– Не надо, хватит, – сказала Нина твердо. – Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
– Что поняла?
– Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
– Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.
– И вы все видите?
– Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!
– Вот вы и врете!
– Нельзя так со старшими разговаривать, – отозвался я. – Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
– Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
– Что же она, невидимая, что ли?
– Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
– Почему? Я стою перед самым окном.
– А у вас в кухне свет горит?
– Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил. У меня в нем перегорела лампочка.
– Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
– Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
– Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
– Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
– Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
– Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
– И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
– К счастью, все у меня на месте.
– У вас бронь?
– Какая бронь?
– А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
– На каком я должен быть фронте, Нина?
– На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
– Не вру, – признался я. – И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
– Так я в самом деле не шучу! – почти крикнула Нина. – И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
– Честное слово, девочка, я говорю правду, – сказал я.
– Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
– Вы почему не на фронте?
– На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!
– Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами – то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
– Вы почему замолчали? – спросила Нина. – Вы лучше говорите.
– Нина, – сказал я, – какой сейчас год?
– Сорок второй, – ответила Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…
– Ты не ошибаешься? – спросил я.
– Нет, – стояла на своем Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?
– Послушайте, – сказал я спокойно, – не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
– Нет, – сказала Нина.
– Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?
– Ладно, – сказала Нина покорно. – Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает.
– Почему?
– Во Франции немцы.
– Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
– Как так? Кто их пускает?
– А почему не пускать?
– Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион?
– Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
– Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
– Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия – социалистическая республика.
– Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.
И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
– Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
– Не может быть! Очень долго ждать.
– Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль – «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.
Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку – рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то, что полагала хорошей сказкой:
– Ты знаешь Петровку?
– Знаю, – сказала Нина. – А ее не переименуют?
– Нет. Так вот…
Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.
– Какой ужас! – сказала Нина. – Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.
Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, – мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.
– Я не могу найти карточку, – объяснил я. – Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.
И в этот момент нас разъединили.
Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:
– Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.
– Вы ошиблись номером, – ответил я.
– Извините, – сказал женский голос равнодушно.
И были короткие гудки.
Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…
– Да, – сказал голос Нины. Другой Нины.
– Это вы? – спросил я.
– А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?
– Извини, – сказал я. – Мне другая Нина нужна.
– Что?
Я повесил трубку и снова набрал номер.
– Ты с ума сошел? – спросила Нина. – Ты пил?
– Извини, – сказал я и снова бросил трубку.
Теперь звонить было бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат – три, нет, Арбат – один – тридцать два – тринадцать… Нет, сорок…
Взрослая Нина позвонила мне сама.
– Я весь вечер сидела дома, – сказала она. – Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
– Наверное, – согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
– Какая еще другая Нина? – спросила она. – Это образ? Ты хочешь видеть меня иной?
– Спокойной ночи, Ниночка, – сказал я. – Завтра все объясню.
…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, – если б не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничем не поняла, улыбнулась только, проходя мимо, и сказала:
– Ты всегда так. Начинаешь разбирать книги, зачитываешься через десять минут, и уборке конец.
Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.
Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.
Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.
Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.
Уже стемнело. По новому району среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.
Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.
– Скажите, Фролова Нина Сергеевна – ваша соседка?
Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:
– Они уехали.
– Куда?
– Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.
Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
И тут дверь сзади снова растворилась.
– Погодите, – сказал тот же парень. – Мать что-то сказать хочет.
Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.
– А вы кем ей будете?
– Так просто, – ответил я. – Знакомый.
– Не Вадим Николаевич?
– Вадим Николаевич.
– Ну вот, – обрадовалась женщина, – чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверное, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…
Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».
Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.
«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»
облако тэгов
Я же очень люблю такие вещи.
), но думаю, утащу чего-то там с Интернета, потому что в нашей провинции показывать не будут, а до DVD кто же дотерпит.
