Однажды я разглядывал иллюстрацию к той части «Путешествия пилигрима»*, где мы узнаём, как Христианин, идя Долиной Уничижения, встречает Аполлиона**; и представление художника так хорошо сочеталось со многими вещами, о коих я размышлял тогда, что я не смог удержаться и написал кое-что по этому поводу. Достойный человек, нарисовавший сию картину, столь старательно изобразил небо, что, полагаю, это было самое жуткое небо, когда-либо виденное мною на картинах, ибо в некоторых местах были чернильные облака, в других сверкали молнии, а кое-где падали звёзды. Ещё один участок неба был так искусно раскрашен киноварью и жёлтым, что казалось, будто под ним разверзся ад. А вот нижняя часть картины была чрезвычайно холодной и безлюдной. И, после долгих поисков, я обнаружил, что художник не забыл ни о Христианине, ни о дьяволе, но поместил в середине картины две самые маленькие фигурки, каковые только можно было изобразить.

И вот, когда я предавался размышлениям о сей картине, кто ещё мог зайти ко мне, как не мой друг Грилоталпа***, сразу же пришедший в неистовое восхищение от подобной композиции.

Итак, Грилоталпа, истово отдавшийся новому учению, сразу же обратился к «бесконечной ничтожности людей», и рассказал множество замечательных вещей о лазурных глубинах бесконечного пространства и звёздных небесах, а также о дальнейшем путешествии расы, назначенном нам эволюцией; и тут мне показалось, что кое-что из этого он уже мне вещал.

Тогда я сказал Грилоталпе:

— Грилоталпа, слушать твои рассуждения о картине, что до сих пор мне не слишком нравилась, подобно вкушению грецких орехов с холодным мясом. Ты действительно чувствуешь себя подобно Христианину на этих просторах?

Грилоталпа ответил:

— Полагаю, старина, что картина эта, что для тебя, несведущего в необъятных тайнах физической науки, кажется такой пресной, является наиболее грандиозным изображением места человека, чем любая из виденных мною за последнее время. Давняя традиция изобразить большого человека и дьявола чуть покрупнее неправильна во всех отношениях. Человек — это меньше, чем точка в бесконечной вселенной. Он — звено в бесконечной цепи причинно-следственных связей и слагаемое в безграничной сумме.

— Постой, — перебил я его, — и для кого же таков человек?

Весьма удивлённый Грилоталпа ответил:

— Для меня.

— Кажется, — изрёк я, — ты, должно быть, обладаешь весьма обширным умом; что же касается меня, то я могу представить себе человека только как величайшую вещь в моём мире.

— Ах, — воскликнул он, — я вижу, ты ничего не смыслишь ни в описательной астрономии, ни в умозрительной химии, ты не знаком с доктриной убывания энергии****, не изучал этиологию, заглядывающую в поисках первопричин в прошлое лишь затем, дабы увидеть, насколько оно бездонно; ты также не воспринимал физиологию взглядом психолога.

— То правда, Грилоталпа, — я согласился, — что я даже не попробовал подступиться ни к одной из этих вещей, но ты, испивший чашу знания до дна, может быть, скажешь одну вещь, коею мне любопытно узнать? Чем вы, люди нового учения, измеряете вещи, раз говорите, что планетная система — это нечто большее, чем человек?

Он ответствовал:

— Астрономическими единицами, а также милями, футами и дюймам, — и, кажется, взглянул на меня несколько свысока.

— Тогда, — сказал я, — не презирай меня, о Грилоталпа, но мне кажется, что существует некий эффект общей перспективы, что вы, люди нового учения, упускаете из виду, разбирая Вселенную на части и исследуя эти куски. Солнце может быть гигантским объектом за миллионы миль отсюда, но здесь оно не больше, чем видится глазу. Ваш долг помогать развитию человечества, несомненно, огромен, но с каждым днём перед вами становится всё яснее ваш долг служить своему ближнему.

Я не буду рассказывать, что мне на это сказал Грилоталпа, ибо люблю, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной. И, по правде говоря, я вряд ли мог бы воспроизвести те странные высказывания, касающиеся «абсолютных истин» и прочих непостижимых (для меня) вещей.

Опубликовано:

«Science Schools Journal», № 3 (Февраль 1887), стр. 87-88, под псевдонимом Септимус Браун.

* Джон Беньян. Путешествие пилигрима в Небесную страну (1678-1688).

** Аполлион, повелитель бездны. Преграждает Христианину путь и пытается заставить его вернуться в Город Разрушения.

*** То есть «кротовый сверчок», прозванный так за свой внешний вид и повадки (Г. У.). Gryllotalpa (лат). — медведка.

**** То есть Второе начало термодинамики.

Долгое время юноша миля за милей сидел в одиночестве на заднем сиденье автобуса, наблюдая за проплывающими снаружи названиями предметов. Бедолага Фрэнк, Гилбис, Гошен, Грэтна Истейтс, Джиллетт, Калюмет, Кент, Ламбервилль, Мирэкл Вип, Неумелый Джо, Нортэнд Сэплай, Озеро Манахокин, Прyдэнтшил.*

В Сектауне в автобус вошла девушка. Обнаружив, что все места впереди заняты, она добралась до юноши и села рядом с ним. Поскольку он был весьма мечтательным и застенчивым, то автобус миновал Согус, Стикни, Стринг-Сити и Суквамиш, прежде чем юноша обратился к ней, но и тогда его хватило лишь на «Привет» и «Как дела?».

Поскольку девушка была не менее стеснительной, то они проехали Тиогу, Трансфер, Триббл и Трою, прежде чем она ответила.

— Всё нормально. Далеко едешь?

Он улыбнулся:

— Рад, что тебе интересно. Я уже давно езжу на этом старом автобусе, в ожидании, что кто-нибудь об этом спросит. Видишь ли, я романтик, и есть у меня одна идея, а людям в моём положении нужен кто-то, с кем можно поделиться.

Как и в случае со многими мечтательными и застенчивыми юношами, ему была важна даже вежливая заинтересованность.

— Я планирую проехать до самого конца дороги, туда, где заканчиваются названия. Там, снаружи, всё будет нетронутым, ибо названий там нет. Разве ты не замечала, что как только начинается раздача имён, то всё рушится? Иногда разрушение происходит быстро, иногда медленно, но оно наступает. Неизбежно.

Она думала об этом, пока они ехали через Ульм, Ункомпагр, Ундерхилл и Уппер-Блэк-Эдди. Когда автобус остановился в Уз, чтобы выпустить нескольких пассажиров, она поинтересовалась:

— Сколько ещё тебе нужно проехать, прежде чем ты доберёшься до места, где имена заканчиваются?

— Ты мне очень нравишься, — ответил юноша, — потому что ты задаёшь правильные вопросы. И не только поэтому, — добавил он, впервые откровенно разглядывая её гладкие, мягкие руки и симпатичные коленки, а также светлые длинные волосы до плеч, ниспадающие на воротник вельветового пальто. — Я предполагаю, что конец уже близко. Во-первых, обрати внимание, как много людей сейчас выходят, но никто не садится.

Она немного понаблюдала за пассажирами, и согласилась с ним. Пассажиры высаживались из автобуса в городах Увироква, Улти, Уэвич и Уэлью, но ни в одном из этих местечек никто не вошёл в салон.

— Обрати внимание, — продолжил он, — что рекламных щитов с названиями самых бесполезных вещей в мире становится всё меньше. Вероятно, потому, что все эти имена не нужно запоминать в безымянной стране.

Девушка увидела, что и это было правдой. Раскрашенные и подсвеченные названия шин, средств для пищеварения, стейк-хаусов, зубной пасты, масла для загара, батареек, дезодорантов, бытовой техники и воска для пола появлялись лишь изредка в деревнях Фанилла и Фолхондинг и между ними, но совсем пропали, когда автобус проехал Форшоул и Фэйверли-Крик, где ещё одна группа пассажиров вышла, но никто не взошёл им на смену.

— Конечно, — с энтузиазмом объяснил юноша, — весь фокус для нас будет заключаться в преодолении границы, где нет даже самого смутного представления о названиях вещей и городов, потому что как только одно место, так сказать, услышит о названии другого места, то и начнёт его так именовать. Видишь ли, как только появляется первое название, то уже не спастись. Гниль уже пустила корни.

— Для нас? — удивилась она, обращаясь к его первой фразе. — Я выхожу из этого автобуса в Яирбе, где планирую остановиться у тёти и устроиться на работу в «Я-Я Пиццу».

Юноша быстро сказал:

— О, только не это. Ты должна отправиться со мной.

Как видно, к текущему моменту он полностью избавился от своей застенчивости. Но автобус уже мчался по Экселто, направляясь в Юлвингтон, и юноша знал, что времени на непринуждённое и методичное ухаживание нет.

Какое-то время девушка размышляла, но у Юстинополиса приняла решение, и они пронеслись сквозь Яирбу, не останавливаясь, шины автобуса скрипели по асфальту, ибо деревушка была слишком мала даже для ограничения скорости. Девушка опустила свои нежные, дрожащие веки и сильно, почти до крови прикусила губу, но не дёрнула за сигнальный шнур для остановки.

Хотя прочие дёргали шнур постоянно. К тому времени, когда автобус добрался до Яквилла, кроме них двоих, в салоне остался лишь пожилой джентльмен в шляпе борсалино, но и он сошёл в Якс-Спур.

После этого они ехали всё дальше и дальше, убеждаясь, что действительно приближаются к границе, и волнуясь всё больше и больше. Ибо за окнами всё начинало выглядеть нетронутым. Дорога прошла через несколько разрозненных посёлков, но, очевидно, те друг о друге не слышали, и у них не было названий.

Имена действительно закончились. Израсходованы были все. На горизонте больше не маячили рекламные щиты. Больше никаких названий на почтовых ящиках, а затем, наконец, никаких почтовых ящиков, ни телеграфных столбов, ни даже заборов, что подразумевали бы право собственности и требовали бы присвоения названий местам.

Они выискивали для себя идеальное безымянное место, когда терпение водителя иссякло.

— Чёрт возьми, что с вами обоими происходит? — спросил водитель. — Вам, ребятки, лучше собраться с мыслями и побыстрее принять решение. Автобус не может ехать вечно, понятно?

Юноша, что больше никогда не будет робеть, не собирался поддаваться угрозам какого-то водителя, но случилось так, что именно в этот момент они увидели безымянное место, понравившееся им обоим, — луг с тенистыми и фруктовыми деревьями и ручей, залитый солнцем, протекающий между мшистыми берегами.

И никакого движения, ибо шоссе закончилось несколько сотен ярдов назад. На самом деле автобус катился по нетронутой земле. Неудивительно, что водитель начал злиться.

Итак, они вышли, не забыв взять с собой сумочку девушки, со множеством вещей, что, по её мнению, понадобятся ей даже здесь, а также спальный мешок юноши и рюкзак с походным снаряжением, с энтузиазмом снятые им с багажной полки.

Автобус неуклюже развернулся и с рёвом умчался прочь, издавая едкий запах некачественного бензина. Но после того, как прохладный свежий ветерок безымянного места развеял запах автобуса, пара успокоилась, дабы стать самими собой, наслаждаться друг другом и праздновать свой побег.

Все решат, что это продолжалось недолго.

Сразу возникнет подозрение, что в сумочке девушки был запас незаменимого крема для лица под названием «Софткаресс»**, и когда тот закончился, она попросила отвезти её обратно туда, где у вещей есть названия, чтобы зайти в магазин, чьё название она помнила, и попросить у продавца ещё тюбик крема.

Или можно представить, что после первых радостных лет и нескольких младенцев пара устанет друг от друга, поссорится и разойдётся по отдельным домикам. А чтобы дети, бегающие взад и вперёд между домами, могли рассказать друг другу и своим родителям, куда они направляются, домики должны были быть названы «Его» и «Её».

Другими словами, можно подумать, что девушка и юноша, будучи людьми, в конце концов, не могли избежать или возвращения к прежней привычной жизни, или поименования своего безымянного места, потому как семена разрушения были в них самих. Ибо так всегда бывает в историях.

Если только не окажется, что первоначальная теория была чепухой. В этом случае однажды пара отправилась бы на прогулку и обнаружила, что по другую сторону их безымянного луга начинается шоссе с чередой городков под названием Ааронсбург, Абсарака, Акме-Джанкшн и так далее.

Но ничего подобного не произошло. Нисколечко.

Вместо этого счастливая пара прожила насыщенную, довольную жизнь, идеальную жизнь. У них было несколько очаровательных детей. Они остались на этой земле и делали всё, что было нужно, своими руками, хотя на самом деле обнаружили, что им почти ничего не нужно, кроме друг друга и своего собственного места.

И волновались лишь когда казалось, что они слышат отдалённый грохот, и они опасались, что деньги от акциза на бензин неумолимо накапливаются там, откуда они приехали, и, чтобы избавиться от них, дорожный департамент будет вынужден продлить дорогу до безымянного места, после чего, конечно же, кто-то должен был бы назвать место, куда вела дорога. Или когда они представляли, что какому-то другому человеку, возможно, пришла в голову та же идея, и останется в автобусе до конца пути, что в конечном итоге приведёт к необходимости назвать два поселения «Наше» и «Их».

Однако им не нужно было беспокоиться, ибо больше никогда автобус не заезжал столь далеко.

* «Calumet Baking Powder Company» — производитель пищевого разрыхлителя (Калюмет — индейская трубка), «Gillette» — марка аксессуаров для бритья и ухода за телом, «Gilbey’s» — производитель джина, «Goshen» — производитель косметики, «Gretna Estates & Investments Pvt Ltd» — финансовое посредничество, «Kent» — марка сигарет, «Lake Manahawkin» — приозёрный заповедник, «Lumberville General Store» — еда и напитки, «Miracle Whip» — приправа для соуса, «North End Supply Co Inc» — сварочное оборудование, «Prudential plc» — финансовая компания, «Feckless Joe’s» и «Poor Old Frank’s» не опознаны.

** «Sof-Karess» — видимо, питательный крем «SoftCaress» от «Орифлейм».

Жил-был молодой мотылёк, не веривший, что надлежащий конец для всего мотылькового рода — это сгорание в пламени. Всякий раз, когда видел он друга, кузена или даже совершенно незнакомого мотылька, спешащего на рандеву с менорой или колмановской лампой, то чувствовал, как частичка его сердца обугливается и крошится. Однажды вечером созвал он всех ночных мотыльков мира вместе и проповедовал им.

— Задумайтесь о сладости этого мира, — страстно изрекал он. — Задумайтесь о Луне, задумайтесь о мокрой траве, задумайтесь о хорошей компании. Задумайтесь о подкладках для перчаток, пальто из верблюжьей шерсти, меховых палантинах, боа из перьев, задумайтесь о душераздирающем аромате кашемира, напоминающем об утраченной невинности. Жизнь прекрасна, и лишь любовь имеет значение. Зачем нам искать смерти, почему мы на самом деле не жаждем ничего, кроме ненавистных объятий свечи или горького поцелуя нити накала? Возможно, мы — ошибки Вселенной, но мы — прекрасные ошибки, и не должны жить, будто мы уродливы. Пламя — это обман, и лишь любовь — истинна!

Все мотыльки взрыдали. Они миллиардами толпились вокруг него, называя святым и клянясь изменить свою жизнь. «Всё, что нужно миру — это любовь», — воскликнули они в один голос. Но тут по всему миру начали зажигаться огни, ибо приближалось время ужина. Были разожжены камины, вспыхнули синим пламенем газовые конфорки, засветились красным электрические нити, прожекторы, уличные фонари и лампы у дверей замигали, заискрились таинственным манящим светом. И будто ничего не было сказано на этом историческом слёте, все мотыльки, как один, устремились на ночной поиск самосожжения. Воздух звенел от нетерпения.

— Вернитесь! Вернитесь! — взывал бедный мотылёк, чувствуя, что воспламеняется всё его сердце. — Что говорил я вам? Изрёк я, что так жить нельзя, что должны вы беречь себя ради любви — и вы поняли правду, услышав её. Почему вы продолжаете принимать смерть, познав истину?

Старая цыганская моль, чья красота была испорчена ожогами от дуговых ламп, полученных во время ночных игр, на мгновение задержалась рядом с ним.

— Сынок, мы не можем не согласиться с тобой, — сказала она. — Любовь — это всё, что имеет значение, а всё остальное — лишь тень. Но есть что-то особенное в хорошем огне!

Мораль: Всем виднее. И это проблема, а не ответ.

— Если ты немедленно не прекратишь, с тобой случится что-то по-настоящему плохое!

Шестилетняя Марша придержала вторую пригоршню грязи, предназначенной для нарядного платья семилетней Алисы Кеннеди.

— Например, что?

Алиса приняла вид крайней задумчивости.

— Например... Я могу рассказать всё твоему папочке, и он просто раздаст тебя!

— Э-э-э, — проворчала Марша. Она набирала очередную пригоршню грязи. Немного воды попало на туфли, пришлось вывернуть каждую ногу ровно настолько, чтобы вытереть их о траву. Было трудно сделать это и при этом удержаться на скользкой грязи. Затем она осторожно подошла к тому месту, где Алиса лепила куличики, и подняла обе руки.

— Прекрати это, Марша! Я тебе сказала, что я сделаю! Я расскажу, и он просто раздаст тебя!

Марша всё равно не понимала, почему Алиса не хотела измазать платье грязью; это же так приятно и прохладно, да и вообще, платье Алисы уже было грязным после целого дня лепки куличиков. А ещё её сбивала с толку раздача. Такого она ещё не слышала.

— Что значит «раздаст меня»?

— Я скажу ему, что ты очень плохо относилась ко мне, Марша, и он раздаст тебя в какую-нибудь другую семью или ещё хуже!

Марша посмотрела на Алису в замешательстве.

— Мамы и папы не раздают своих детей, — уверено заявила она.

Алиса оторвала взгляд от свежего куличика и улыбнулась.

— Твой папа раздал твоего братца Билли.

— Это неправда, Алиса Кеннеди; Билли умер и попал на небеса!

— Откуда ты знаешь? Ты видела сама?

— Ну-у-у, нет. Но папа сказал, что так и было.

— Они должны были так сказать, глупышка! Они не хотят, чтобы ты плакала и создавала проблемы.

— Не называй меня глупой! — Марша взглянула, как туфли погружаются в грязь. — Почему они раздали Билли? — тихо спросила она.

— Я слышала, как твой папа говорил моему папе, что Билли был слишком маленьким и что он никогда не вырастет, никогда. И у него был очень грустный голос. Так что, думаю, он просто раздал его, чтобы завести мальчика побольше.

Марша серьёзно кивнула.

— Знаешь, кого ещё раздали?

— Кого?

— Джонни Паркера.

— Я помню его! Он был похож на взрослого, но у него было что-то странное с головой, из-за чего ему всё время хотелось играть с детьми. Но он ходил в специальную школу! Так сказала моя тётя, а она учительница!

— Ну да, он собирался пойти в одну из таких школ, но вместо этого его раздали. Знаешь, кто ещё?

— Э-э-э.

— Шелли Кокс. Она продолжала ломать вещи, кричала и была по-настоящему злой, и однажды ночью папа раздал её им.

— Кому это «им»?

Алиса оглянулась через плечо на задний двор своего дома.

— Я точно не знаю. Угадай, кого ещё?

— Кого?

— Тебя, Марша, потому что ты испачкала моё платье, и мой папа, вероятно, захочет раздать меня, так что придётся нажаловаться на тебя.

— Ябеда! — Марша заплакала, слёзы потекли по лицу.

— Плакса! — крикнула Алиса, подбегая к своему дому.

Марша в отчаянии швырнула комок грязи вслед Алисе.

— Э-э-э, — проворчала она, отправляясь в долгий путь домой.

Когда Марша вернулась домой, из кухни доносились громкие голоса. Она слышала, как плачет мать, как кричит отец. Он казался взбешённым по-настоящему. Марша терпеть не могла, когда они ссорились. Она села в кресло в гостиной, взяла одну из своих книжек и притворилась, что читает. Но только притворилась, потому что крики были слишком громкими.

— Дженни, неужели ты не можешь просто правильно выписать чек? Держу пари, Марша смогла бы это сделать, а ей всего шесть лет!

— Мне жаль, Тед. Я просто забыла! Оставь меня в покое, пожалуйста!

— Если я оставлю тебя в покое, мы разоримся в течение месяца! На прошлой неделе ты дважды снимала деньги со счёта, из-за чего шесть чеков были аннулированы! И ты говоришь, что не знаешь, куда делись деньги! Ты сводишь меня с ума, Дженни! Я не могу это выносить! Говорю тебе, я больше не могу этого вынести!

— Я старалась быть тебе хорошей женой... — мама закашлялась, зарыдала, и Марша больше не могла разобрать её слова. Она хотела войти и увидеть маму, но ей стало страшно. Теперь папа кричал громче, чем когда-либо.

— Ты не была мне женой, Дженни, с тех пор, как Билли ушёл!

Её мама заплакала громче, чем раньше. Марша с трудом разбирала слова.

— Доктор говорит... Ты знаешь, доктор сказал, что мне больше нельзя!

— Ты лжёшь, Дженни; ты просто лжёшь. Я знаю медсестру этого шарлатана! Ты врала мне, врала всё время. Ты просто не хочешь, Дженни. Ты просто не хочешь делать это!

Марша отправилась наверх подождать ужина. Она думала, что папа заметит засохшую грязь на туфлях, когда она встанет из-за стола, но он ничего не сказал.

Марша проснулась, когда на улице было ещё темно. Что-то подсказывало, что надо подойти к окну. Ей было страшно, ибо снаружи было темно по-настоящему, но она решила, что, наверное, стоит подойти. Она кралась на цыпочках так тихо, как только могла, боясь разбудить отца.

Перед домом была припаркована странного вида машина. Длинная и чёрная, самая длинная и чёрная машина, когда-либо виденная. А ещё была длинная серебристая штука, зазубренная, будто молния, она шла по боку машины от одного конца до другого. Эта молния была ярче уличных фонарей и слепила глаза.

Окна машины были серыми. Они выглядели грязными. Сквозь них ничего не было видно.

Марша больше не хотела видеть большую чёрную машину, но ещё больше она боялась её не увидеть. Она не знала, почему страшно не увидеть машину, но чувствовала это.

Марша на цыпочках спустилась в пижаме по лестнице, до смерти боясь, что отец поймает её и, возможно, раздаст, как Билли. Она вошла в тёмную гостиную. Входная дверь была распахнута настежь и сквозь неё виднелась длинная чёрная машина.

Она осторожно ступила на тротуар перед домом и направилась к машине. Она старалась быть тихой, как мышка, как однажды сказала тётя. Она боялась машины, но должна была идти к ней. Совершенно непонятное чувство.

Подойдя к машине, Марша сложила руки козырьком и прислонилась к окну, пытаясь разглядеть, что находится внутри. Но всё было слишком серым, слишком тёмным. Она начала обходить машину спереди, чтобы заглянуть в окна с другой стороны, когда перед ней появился высокий мужчина.

Он был высокий, весь чёрный, и у него был большой белый галстук-бабочка и большой белый цветок на груди, но она не могла разглядеть его плащ, тот был таким чёрным, что было непонятно как на нём держится цветок.

Высокий мужчина наклонился. Лица не было, только голова, полная белого тумана, как будто лицо ещё не сформировалось.

Марша тихо заплакала, до смерти испугавшись, что разбудит папу и он её раздаст, потому что она испортила ему сон. Но она не могла сдержать рыданий, те становились всё громче и громче, пока она вдруг не почувствовала себя мокрой и тёплой и не поняла, что обмочилась, и что папа теперь её точно раздаст.

Она повернулась, чтобы убежать обратно в дом.

У входа стояли двое мужчин без лиц, держа в руках какой-то длинный предмет. Марша так удивилась, что перестала плакать.

Почему-то теперь ей было не так страшно, и она подошла к длинному предмету, чтобы посмотреть, что это такое.

Её мамочка была привязана к этой штуке, и смотрела вверх со смешными глазами и открытым ртом, и, о! она знала, что мамочка мертва, о! мертва, мертва, мертва!

Она с криком вбежала в дом, и они схватили её, она завизжала, и они что-то засунули ей в рот…

Только «они» оказались папой. Теперь он сидел на диване с таким серьёзным видом, будто она сделала что-то по-настоящему плохое.

— Ты видела машину? — спросил папа.

Она со слезами на глазах кивнула головой.

— Твоя мама уехала на машине?

— Да-а, — её голос сорвался, и она немного поплакала.

— Хорошо, я хочу, чтобы ты выслушала меня, Марша. — Он приподнял её подбородок и заставил посмотреть себе в глаза. — Твоя мама всё делала неправильно, Марша; она была недостаточно хороша. Так ты знаешь, что произошло?

Марша торжественно кивнула головой.

— Мне пришлось раздать твою маму. Вот что случается с людьми, если они всё портят, Марша. Ты должна делать всё, что в твоих силах, всегда делать всё, что в твоих силах, для меня.

Она снова кивнула, но затем отец ушёл так же быстро, как и появился, и она осталась одна на диване в затемнённой гостиной. Выглянула в окно, но там ничего не было. Тогда она поняла, что всё кончено.

Марша сонно слезла с дивана и, спотыкаясь, огляделась, пытаясь найти выключатель. Она не смогла его найти, поэтому ей пришлось пробираться на кухню в темноте. Раньше она бы расплакалась, но теперь ей действительно больше не хотелось плакать.

Выключатель на кухне находился слишком высоко, поэтому пришлось работать в темноте. В темноте было трудно найти сковороды или тёрку, но в конце концов это удалось. По крайней мере, свет в холодильнике позволил найти яйца, и она оставила дверцу открытой, чтобы лучше видеть.

Марша знала, что лучше начать готовить завтрак для своего папы прямо сейчас, если она хочет закончить его вовремя. Плита и столешницы были слишком высокими, так что требовалось много времени на работу с ними.

Ведь папа любил сытные завтраки, а больше всего на свете ей хотелось порадовать своего папу.

Она получила своего первого полуразумного, как их тогда именовали, для помощи с домашними заданиями и просто потому, что это было круто. Она назвала его Амман, в честь мальчика, что ей нравился. Впрочем, Амман был умнее любых мальчиков.

Выросшая в Ираке в многодетной семье, где собаки постоянно путались под ногами, она ощущала себя неким тепличным растением, расцветающим под редкими осадками знаний. Постоянный, умный дождь Амман приехал из Германии — приземистая коробки, говорящая по-арабски с уважением и внимательно слушавшая её истории о своих друзьях.

Она подозревала, что была слишком навязчива. Глаза подружек остекленевали, когда она говорила слишком много. Но Амман выслушивал всё, иногда отпуская ироничные комментарии вроде: «Интеллект — это когда учишься на чужих ошибках, а не только на своих собственных». Она легче понимала мальчишек, если могла поболтать с Амманом, читавшим вместе с ней и, казалось, обладавшим удивительно глубокой для компьютера мудростью в таких вопросах.

Отпуская её на первое свидание, родители снабдили Аммана самоходной тележкой. Подруги хихикали несколько дней. Но как восхитительно было разбирать свидания с Амманом, воспроизводившим разговоры целиком. Тогда она ощутила, насколько сильно именно её разум переписывает её жизнь, ибо Амман этого не делал: он только хранил и размышлял. Его обновления давали знаниям размах и глубину, он стал её подробной, самовосстанавливающейся автобиографией. Подруги были кладезем вкусных сплетен, зато Амман лучше хранил её секреты.

Полуразумные были похожи на обычных людей, только совершенней. Её друзья ощущали, что становятся умнее, просто поговорив с этим созданием. Беседующий полуразумный являл собой вполне человеческую персону, постоянно изучавшую причуды своих клиентов. Невербальные чувства Амман также улучшались, он ориентировался в окружающем пейзаже почти так же хорошо, как она на своих светских вечеринках.

К тому времени она сильно увлеклась «загадочными мужчинами». Находясь рядом с ними, она становилась шипучей, искрящейся и порхающей. Возможно, индивидуальности у неё было больше, чем нужно для одного человека, но недостаточно для двоих. Этот избыток она сбрасывала в долгих, проникновенных беседах с Амманом. Иногда он даже давал ей советы, очевидно, пользуясь свежим бразильским софтом, купленным родителями.

По совету Аммана она бросила свою первую любовь, Мауро, несмотря, что тот лишил её девственности, о чём Амман знал, а родители — нет. Амман чувствовал, что Мауро не подходит для новой главы в истории её жизни.

Это научило её воспринимать свою жизнь как повествование. Сначала появились навыки общения, вкус к сексу, а затем упорная эксперименты, дабы понять, что ей нравится делать. Это помогло ей выжить и извлечь уроки из происходящего, двигаться с растущим спокойствием по раскрывающемуся миру. Постепенно Амман стал главным библиотекарем и доверенным лицом её истории.

Однажды, отправившись в поход с Амманом, она решила оставить свою семью и жить самостоятельно. Традиционный ислам был плохим подспорьем в дивном новом водовороте её жизни. Идея возникла в ходе долгого разговора под биоформованным подсолнухом, с наступлением темноты опускавшим свои гигантские лепестки, образуя тёплую палатку.

В среднем возрасте она пришла к пониманию, что мы скользим по жизни на полозьях рутины. Друзья приходили на вечеринку на корабль её жизни и уходили с неё, некоторые довольно рано, не оставив особого впечатления. Особенно мужчины. Амман знал об этом и помогал, любезно отвлекая внимание. Телохранитель, репетитор, секретарь — он мог бы играть с ней в теннис, если бы его загрузили в один из новых спортивных тренажёров, привнося в игру свой собственный странный, хитроумный стиль. В моменты одиночества она даже загружала его в одну из эротических моделей, доступных в отдалённых салонах. Амман не испытывал удовольствия от секса, но мог расцветить физическую близость способом, не испытанным ею ни с мужчинами, ни с женщинами.

И это не вызывало у неё дискомфорта; средства массовой информации уже были переполнены размышлениями о Новой чувственности. Она перемещала Аммана между различными воплощениями, через десятилетия и модернизации.

Ещё она всегда держала собак и видела параллели. Она была полевым биологом и думала о том, как человечество давным-давно работало с волками. Длительная выбраковка каждого волчьего помёта дала нам новый вид волков, названных нами собаками. Мы любили их, несмотря на их странности; мы научились работать с ними; новые волки и люди, создающие друг друга. Не задумываясь, мы выбирали наиболее симпатичных щенков. Команды людей и полуразумных уже колонизировали Марс.

С возрастом она ощутила, что Амман переживёт её. Она чувствовала, что в её жизни есть что-то прекрасное и трагичное, её дни были подобны волнам, бесконечно разбивающимся о золотой пляж, что устоит и сам по себе. Как биолог, она знала, что организмы решают эволюционные проблемы, не придавая особого значения эффективности, элегантности или логике. По мере того как копились годы, проведённые на этом пляже, она видела, что, наконец, у людей появились компаньоны, что будут существовать независимо от странностей отдельной личности.

На смертном одре рядом с ней сидел Амман в своём последнем воплощении — красивый джентльмен с печальными голубыми глазами. А в самом конце она задалась вопросом, ревнуют ли собаки?