И вот, наконец, приходит этот молодой дурак, и я перегибаюсь через парапет и выкладываю ему всё. Яд в ухе. Предательство. Ложь. Кровосмешение и развращённость Гертруды. Молодой дурак, разумеется, потрясён, и месть его будет ужасной и быстрой, если верить его крикам. Наобещав всякого, он уходит, но вряд ли стоит на него рассчитывать. Он всегда много говорит, но мало делает. Иногда я задавался вопросом, сын ли он мне, и, учитывая последующие события, возможно, что и нет. Гертруде никогда нельзя было доверять.

Тем не менее, альтернативы у меня нет, поэтому я жду. Я жду и жду, пока он суетится, молится, бичует себя, бормочет о возможности греха, флиртует с этой дразнящей, никчёмной сучкой Офелией, у неё же чувств меньше, чем у лебедя. Клавдий процветает. Он валяется в кабинете. Он занимается кровосмешением с Гертрудой, но перед всеми корчит святошу. Это совершенно невыносимо, а когда Гамлет не решается зарезать его в коридоре во время молитвы, я чувствую, что моё терпение лопнуло. У меня и так слишком тяжкие условия пребывания, и не будет мне никакого покоя, вообще никакого покоя, если всё так и будет продолжаться. Рыча от ярости, я притаскиваюсь в покои Гертруды, пока он с ней ругается, и хватаю его руку. Глаза его становятся круглыми, блестящими от недоверия, зато выглядит он решительней. Услышав шорох, он выхватывает меч и пронзает им занавеску, избавляясь от этого болтливого, подслушивающего старого дурака Полония, отца легкомысленной стервы. Его потрясение велико, но не идёт ни в какое сравнение с моим.

Именно в этот момент — и не раньше, обращаю внимание, ни на мгновение раньше — я окончательно теряю всё отцовское терпение и решаю довести дело до конца.

Мы с Клавдием никогда не ладили. Тут дело не столько в престолонаследии, сколько в его испорченности, я её ощущал с самого начала, в мелкой жестокости, в слабости, в подлостях человека, что всю свою жизнь понимал, что его старший брат — король не только по факту, но и по духу. Он шпионил за слугами в замке, натравливал их друг на друга мелкими кражами, давил лягушек во рву, стащил шутовской колпак с бубенцами; но вся эта грязь не прилипала к моей броне уверенности и презрения. Гертруда сразу же влюбилась в меня; она никогда не обращала на Клавдия внимания, пока в интересах государства я не отвлёкся от нашего союза и не дал Клавдию возможность его разрушить. Я уверен в этом. Однако, я не придавал значения всем его порокам и смертоносным чертам характера, пока тёплая жидкость не проникла глубоко мне в ухо, вызывая тошноту и заставляя кричать от боли, так быстро прекратившейся; никогда до этого момента я понимал, как он ненавидит меня; я считал, что его жестокость — от зависти, а зависть — от восхищения.

Но когда он отравил меня, отправив в серую, Данию прикованных душ, замученных и неотмщенных, я разозлился и решил исправить ситуацию; но для меня уже было поздно, о чём я и сообщил этому сопливому принцу, возложив на него исполнение данной обязанности.

* * *

Конечно, мне стоило внимательно присмотреться к Гертруде. Если чем и богат мир неотмщённых душ, так это временем для раздумий, и я уже прозрел, что этой женщине никогда нельзя было доверять. Глупые, легкомысленные сучки вроде Офелии носят свои сердца на рукавах (то есть не скрывает свои чувства), но Гертруда добилась всего хитростью; возможно, она якшалась с Клавдием ещё до моего убийства. Вполне возможно, что именно она и подговорила его на убийство, дала ему мотив. «Всего лишь капля яда, и я буду вся твоя, а ты будешь моим маленьким пухлым королём», — могла бы прошептать она. Моё подвешенное состояние навевает самые жуткие мысли и предположения; и никогда я не ненавидел людей так, как сейчас. Неотмщенное убийство приковывает человека к этим бесконечным коридорам, мятущимся, не знающим, к кому взывать, что сделать, дабы выбраться из этого ужасного нижнемирья; я никогда бы не обратился к тому балбесу, что зовётся моим сыном, если бы не отчаяния; если бы у меня была сила, я сам проткнул бы Клавдия; зачем мне метаться по крепостным стенам, взывая о помощи, если бы я был способен на что-то, кроме просьб и молитв?

Я был справедливым, мудрым, сострадательным королём; моя жена — шлюхой, сын — бедой, брат — предателем, тем не менее правление моё в этих краях было спокойным и порядочным; лишь на этой стадии своего существования я был доведён до таких крайних и разрушительных мыслей; умереть и не быть мёртвым — это... как бы это сказать? — чрезвычайно озлобляет. И пока принц уклоняется от своей миссии, отдаваясь риторике или дешёвой, отвлекающей похоти, я постоянно остаюсь наедине с этим обречённым и прикованным призраком: самим собой.

Итак, я являюсь Розенкранцу и Гильденстерну, неотличимым весёлым наёмникам с лицами, похожими на гладкие перегородки, ограждающие от всякого разума.

— Я знаю, кто ты! — говорит один из них — я не могу их различить — и хватает второго. — Мы всё слышали.

— Хватит об этом, — говорю я. — Выбрось его за борт. Затем поспешите обратно в Данию и скажи, что он был убит наёмниками Полония. Это весьма огорчит Клавдия, и у него не возникнет никаких подозрений, когда вы попросите о частной аудиенции дабы сообщить важную информацию. Уединитесь в его покоях, и я пронжу его насквозь.

Строго говоря, это, конечно, ложь. Проклятие не позволяет мне действовать физически. Но по крайней мере, наконец что-то начнётся, и это меня займёт. Бездействие принца просачивается в меня.

— Я хорошо заплачу вам за ваши услуги, — говорю я. — В конце концов, я всё ещё король. У меня всё ещё есть слуги.

Они смотрят на меня с непроницаемыми лицами.

— Ты призрак, — говорит один из них. — Как ты можешь заплатить нам?

— Я обладаю великой мистической силой. Просто поверь.

— Мы с ним учились, — замечает один из них. — Мы связаны клятвой верности.

— Он намерен убить тебя, — указываю я. — Приказ уже подброшен в ваш багаж.

— Ваши слуги чрезвычайно коварны.

— О, тут я могу согласиться, — киваю я. — Разумеется, с этим я могу согласиться.

Дело налаживается — они услужливая парочка, глубоко верящая в призраков, — но, тем не менее, ничего не выходит; принц пронюхивает о заговоре и бежит с корабля. Тем временем бездельники не могут отыскать чёртовы приказ в своём багаже. Ситуация безнадёжно запутана, и по возвращении ко двору я узнаю, что Офелия ещё больше усложнила ситуацию, утопившись. Кажется, в этой легендарной трагедии покончено со всеми, кроме настоящего преступника. В покоях я сталкиваюсь с принцем, он натягивает перчатки, поправляет клинок, бормочет что-то о срочных делах.

— О, — говорит он, глядя на меня с тусклым и рассеянным выражением лица, — это снова вы. Постановка была великолепна. Вы сыграли отменно; правда я желал бы лучшего результата. Вы пришли за кошелём? Я уверен, вы будете довольны.

Я понимаю, что в тусклом свете и из-за своей озабоченности он принимает меня за актёра, игравшего короля. Мои цепи не слишком заметны.

— Да, нам заплатили, — говорю я. — И король признался во всём в ваше отсутствие. Он умоляет об освобождении.

— И он его получит. — Гамлет внимательно смотрит на меня. — У вас другой акцент, — говорит он. — Быть может, вы самозванец?

— Ничто не изменилось, — реку я, — и изменилось всё. Но только ты можешь положить этому конец.

— Меня не запугать, — говорит Гамлет. Выражение его лица становится угрюмым. — Убирайся отсюда, пока я не проткнул тебя насквозь.

— Ты никого не проткнёшь. В вашем мире никогда ничего не происходит, пока кто-нибудь не бросится в пруд.

— Мерзавец, — говорит он и обнажает свой меч. — Этого я не приму.

Я смеюсь ему в лицо и ухожу, оставляя его в бормотании. Лучшая вещь в нижнемирье, хотя и несколько болезненная, — это исчезание по желанию.

Я угрюмо удаляюсь, дабы понаблюдать за последующими событиями. Я знаю, что ничего не произойдёт, и всё же надеюсь. Всё, что угодно, предпочтительнее, чем шастать и бренчать цепями о паркет. Удивительно, но происходит много чего. Гертруда отравлена. Клавдий пронзён насквозь. Сам Гамлет, в ужасе от своей активности, подставляется под удар. В финале, что самое удивительное, Фортинбрас благословляет их всех. Я мог бы лучше, но воздерживаюсь от комментариев. Иногда лучше выглядеть неуверенно. Кроме того, теперь я знаю, что до избавленья от моих цепей осталось совсем немного.

* * *

Клавдий присоединяется ко мне на башне, доверительно приобняв за плечи.

— Не так быстро, дурачок, — говорит он. — Это ещё не конец.

Гертруда, стоящая в углу, подмигивает.

— Помнишь трёх ведьм? — шепчет он. — Помнишь призрак Банко? Теперь мы повеселимся по-настоящему.

— Повеселимся? — удивляюсь я. — По-настоящему?

Гертруда царственно приближается ко мне, звеня своими цепями.

— Точно, — говорит она. — Как только Лир выйдет на пустошь, мы выбьем из него всю дурь.

— А ещё заставим Калибана немного поёжиться, — мечтательно произносит Клавдий.

Я чувствую, как хладные ветры нижнемирья пронзают меня насквозь, подобно хихикающим ножам.

Прогнило что-то в датском королевстве. Определённо.

— Для меня всё это уже слишком, — заявил лидер Партии власти, и глас его прогремел в небесах. — Предлагаю простое состязание, победитель получает всё.

— Ого! — ответил лидер Оппозиции, и звук материализовался в виде язычка пламени. — Я заинтригован. Каковы условия?

— Мы выбираем взаимоприемлемого субъекта, среднестатистического человека, и оцениваем его отношение к политикам наших партий. Выбранная им партия получит опеку над всем видом на все времена. Я слишком стар, дабы биться с тобой за каждого человека. Согласен?

— Это выглядит чертовски хорошей идеей.

— Да будет так!

Джон Смит подходил идеально. Он был среднего роста, среднего веса, среднего интеллекта и достатка. Даже имя у него было заурядное. В то утро он отправился на работу, всего лишь один из четырёх миллиардов, но во время обеденного перерыва он стал объектом пристального внимания двух великих умов.

— Ага! — провозгласил лидер Партии власти, отныне мы будем именовать его Г. — Обрати внимание на его щедрость: чаевые составили более двадцати процентов от общего счёта. Очко в мою пользу.

— Не так быстро, — возмутился лидер Оппозиции (назовём его Д.). — Взгляни в его мысли. Размер чаевых должен произвести впечатление на пышногрудую секретаршу, с коей он обедает. А вот его жена, уверен, такую щедрость не оценила бы. Так что очко мне.

Джон Смит вышел из-за стола вместе с секретаршей и направился по улице к месту работы. Заметив впереди пожилую даму, собиравшую пожертвования на благотворительность, он заранее перешёл дорогу.

— Что ты там говорил про щедрость? — ухмыльнулся Д. — Ещё очко мне.

Вернувшись в офис с опозданием на десять минут, Смит принялся за работу. Его секретарша позвонила ему и сообщила, что у телефона жена.

— Скажи ей, что я на совещании, — приказал Смит.

— Три — ноль, — объявил Д.

Затем Смит внёс стоимость ланча в счёт представительских расходов компании.

— Ты отстаёшь, — Д. был доволен. — Я бы сказал, что он убеждённый сторонник моей партии. Четыре!

— Возможно, — сказал Г. — возможно.

В четыре пятьдесят Смит покинул свой офис, направляясь домой.

— Не переживай. Это я не засчитаю, — великодушно заявил Д.

В метро Смит читал газету сидевшего рядом мужчины, старательно не замечая стоявшую рядом старушку.

— Пять.

Идя от станции метро к дому, Джон бросил обёртку от шоколадного батончика на газон соседа.

— Мусорить — это грех?” — уточнил Д.

— Не уверен, — признался Г.

— Это неважно. Финал предрешён.

Войдя в дом, Смит поздоровался с толстой женой и уселся почитать газету перед ужином. Жена попросила прогулять собаку перед тем, как они сядут за стол. На этот раз на лужайке соседа осталось кое-что ещё.

— Думаю, на этом можно остановиться, — сказал Д.

— Не слишком честно. Шесть очков к нолю.

— Хочешь тест поточнее?

— Например?

Д. взмахнул красными руками, и из переулка рядом со Смитом донеслись крики.

— Помогите! Кто-нибудь, помогите!

Д. набрал ещё одно очко, как только Смит намеренно отвернулся. Г. послал к Смиту полицейского.

— Вы что-нибудь слышали? — крикнул полицейский.

— Нет. Я в этом не участвую.

Г. нахмурился. Д. улыбнулся.

Смит быстро направился обратно к дому, ускорив шаг по дорожке, заслышав трель звонка.

— Это тебя, — позвала его жена.

Он поднял трубку.

— Какого чёрта, Кристофер? Да будь я проклят!

— Может сыграем ещё пару партий? До двух побед? — вздохнул Г.

Линц, Австрия, 1898 год

Мальчик не мог уснуть. Было жарко, и он так долго болел. Голова пульсировала всю ночь. Наконец он сел и сумел встать с кровати. Он спустился по лестнице, не споткнувшись.

Окрылённый успехом, он выскользнул из дома, не разбудив ни мать, ни отца. Целью был берег реки. Мальчик не был там уже месяц.

Он всегда считал берег реки своей собственностью. Никто другой в семье никогда туда не ходил. Ему нравилось ступать ногами по влажной земле и рисовать узоры. Получившееся было похоже на картину, и художник в нём ценил первобытную красоту.

По небу пронеслась горячая молния. Он сел на поваленное бревно и принялся ковырять кору, будто коросту. Он чувствовал, как бревно впечатывается в ягодицы сквозь тонкую хлопчатобумажную пижаму. Он пожалел — уже не в первый раз, — что ему не разрешали спать без одежды.

Тишина и жара окутали его. Он закрыл глаза и мечтал заснуть, но в голове всё ещё пульсировало. Никогда раньше он не выходил ночью один. Лёгкое чувство страха одновременно и радовало, и пугало.

Он думал об этом страхе, прощупывал его, подобно шатающемуся зубу, то для того, чтоб ощутить боль, то для того, чтоб ощутить сладость, когда на него накатил обморок, и он медленно сполз с бревна. Перед ним, до самого берега реки, не было ничего, что могло замедлить его движение, и он скатился с небольшого возвышения в реку, не проснувшись, пока вода не захлестнула его.

Было холодно и противно. Он беспорядочно заметался. Кислая вода попала в рот, и его стошнило.

Внезапно кто-то схватил его за руку и выдернул на берег, протащив вверх по небольшому склону.

Он открыл глаза и тряхнул головой, убирая с лица жёсткие мокрые волосы. Он был удивлён, обнаружив, что спасительницей оказалась девочка примерно его роста, в белой хлопчатобумажной сорочке. Она совсем не запачкалась. Его единственной мыслью, прежде чем та перевалила мальчика через край обрыва и помогла забраться обратно на бревно, была мысль об удивительной силе девочки.

— Спасибо, — сказал он, усевшись и не зная, что делать дальше.

— Не за что.

Голос у неё был низкий, речь чёткая, почти старомодная в своей правильности. Он понял, что это была не девочка, а маленькая женщина.

— Ты упал, — сказала она.

— Ага.

Она села рядом и, улыбаясь, заглянула в глаза. Он удивился, что её было так хорошо видно, хотя Луна находилась у неё за спиной. Казалось, женщина светилась изнутри, будто какая-то лампа. Её черты словно лучились золотистым сиянием, а светлые волосы прямыми прядями ниспадали до плеч.

— Ты можешь звать меня Анжеликой, — произнесла она.

— Это точно твоё имя?

Она рассмеялась.

— Нет. Совсем нет. Но ты догадлив.

— Это псевдоним? — он разбирался в таких вещах. Его отец был таможенником и за семейным столом рассказывал всякие истории о своей работе.

— Это имя я.... — она на мгновение заколебалась и оглянулась. Затем повернулась и снова рассмеялась. — Под этим именем я странствую.

— Ого!

— Моё настоящее имя тебе не выговорить, — улыбнулась она.

— Может я попробую?

— Пистис София! — с этими словами женщина встала. Казалось, она замерцала и выросла от названного имени, но мальчик подумал, что это ему померещилось от жара, хотя голова больше не болела.

— Писста... — он никак не мог произнести имя. Казалось, что-то сковывало его язык. — Думаю, мне лучше пока называть вас Анжеликой, — решил он.

— Пока, — согласилась она.

Он застенчиво улыбнулся.

— Меня зовут Адди, — сказал он.

— Я знаю.

— Откуда? Я что, похож на Адди? Это значит...

— Благородный герой, — закончила она за него.

— Ты и это знаешь?

— Я очень мудрая, — сказала она. — И имена важны для меня. И для всех. Судьба заключена в именах.

Она улыбнулась, но улыбка не была приятной. Она потянулась к его руке, но он отстранился.

— Хвастаться не следует, — сказал он. — Особенно мудростью. Это нехорошо.

— Я не хвастаюсь. — Она нашла его руку и задержала в своей. Её прикосновение было прохладным и бесконечно успокаивающим. Она протянула другую руку и приложила её сначала ладонью, затем тылом к его лбу. Цокнула сквозь зубы и нахмурилась. — Твоего опекуна следует выгнать. Мне придётся поговорить об этом с Уриилом. Выпустить тебя с такой температурой.

— Никто меня не выпускал, — возмутился мальчик. — Я сам решил выйти. Никто не знает, что я здесь, кроме тебя.

— Ну, вообще-то есть кое-кто, кто всегда должен знать, где ты находишься. И я с ним обязательно поговорю. — Она встала и внезапно стала намного выше мальчика. — Пойдём. Возвращаемся в дом. Тебе следовало бы быть в постели. — Она сунула руку за пазуху своей белой сорочки и достала серебряный флакон на цепочке. — Сейчас ты должен глотнуть это. Поможет заснуть.

— Ты пройдёшься со мной? — спросил мальчик, сделав глоток.

— Совсем немного.

Она держала его за руку, пока они шли.

Один раз он оглянулся и увидел свои следы на мягкой от дождя земле. Стройной шеренгой они маршировали за ним. А вот её следы видны не были.

— Ты веришь, маленький Адди? — её голос, казалось, доносился издалека, будто из-за холмов.

— Верю во что?

— В Бога. Ты веришь, что он руководит каждым нашим шагом?

— Я пою в церковном хоре, — сказал он, надеясь, что она спросила именно об этом.

— Пока этого достаточно, — сказала она.

В голосе послышалась такая ярость, что он повернулся на грязной тропинке и посмотрел на неё. Она возвышалась над ним, вся белая, золотистая, сияющая. Луна окружила её голову ореолом, а позади неё, ближе к плечам, он увидел что-то вроде крыльев, оперённых и колышущихся. Внезапно его охватил ужас.

— Кто ты? — прошептал он.

— А за кого ты меня принимаешь? — спросила она, и лицо её казалось высеченным из камня, настолько белой была кожа и чёрными черты.

— Ты ангел смерти? — спросил он, и опустил взгляд, прежде чем она ответила. Ему было невыносимо смотреть, как она говорит.

— Для тебя я ангел жизни, — сказала она. — Разве не я спасла тебя?

— Да что ж ты за ангел такой? — прошептал он, падая перед ней на колени.

Она подняла его и убаюкала в своих объятиях. Она спела ему колыбельную на языке, которого он не знал.

— Я с самого начала сказала тебе, кто я, — прошептала она спящему мальчику. — Я Пистис София, ангел мудрости и веры. Тот, кто запустил змея в сад, маленький Адольф. Но я всего лишь выполняла приказ.

Её крылья расправились за спиной. Она взмахнула ими раз, другой, и поднятый сильный ветер поднял её в воздух. Она бесшумно влетела в дом Гитлеров и оставила уже совершенно выздоровевшего мальчика спящим в его постели.

Пистис София – в гностицизме женский эон, Вера-Премудрость, возжелавшая познать Бога, за что и была наказана.

Наиболее детальное сообщение о падении Софии и последующем спасении содержится в «Пистис Софии», гностическом тексте II века.

Боль не прекращалась в течение нескольких часов.

Боль обжигала плечо, а от движения становилось только хуже. Он вздрогнул, едва в силах продолжать.

«Всего час назад».

Семья была в сборе, дети играли в своём любимом потаённом месте. Прекрасные дети, их дети. Они вдвоём с такой гордостью наблюдали за происходящим. Им повезло. Дети в наши дни стали редкостью. А после первого ужаса, вызванного Тёмными, обрести семью казалось невозможным.

Теперь всё снова стало плохо.

Что Тёмные делают с копьями? Почему такая сильная боль? Он ощутил, как копьё распороло кожу, вонзилось в спину. Подобной боли он никогда не испытывал.

Она и дети сбежали. Он не знал, куда. Возможно, на север. Подальше от места, где Тёмные опять попробуют их убить.

Он знал, что дети, где бы те ни были, устали. Это настоящий кошмар, когда Тёмные идут за тобой.

Он тоже устал. Но знал, что должен двигаться дальше.

* * *

Ночь.

Глаза болели. Он не мог далеко видеть. Тёмные ещё могут повернуть назад. Он знал, что те боятся темноты. Возможно, это единственный шанс на спасение.

Он на мгновение остановился, чтобы отдышаться, живительная прохлада воздуха успокаивала.

Но через несколько мгновений он закричал.

Тёмные нанесли удар. Снова. Что-то обвило шею, и он закричал, умоляя, чтобы всё это прекратилось. Казалось, что сознание покидает его, а вещь Тёмных разрывала и жгла изнутри.

«Она и дети».

Он должен был продолжать двигаться и увидеть их ещё раз. Он так любил их. Он должен был добраться до них раньше Тёмных. «Продолжай двигаться», сказал он себе.

Продолжай двигаться.

Но боль росла.

Он оглянулся и увидел, что Тёмные приближаются, исполненные радостных криков. Он не мог дышать. «Я слабею», — понял он. — «Замедляюсь».

Он заплакал. Он не хотел умирать, не увидев её и детей в последний раз. Но боль становилась всё сильнее.

Он взывал о помощи.

Затем, внезапно, почувствовал огненный взрыв в плече, и всё вокруг померкло.

Начался мелкий дождик, смеющиеся голоса медленно приблизились и закружились, разглядывая сотворённое.

Тело было разорвано в клочья, и брызги маслянистой крови окрасили всё окрест.

С хохотом отдавшись работе, Тёмные не заметили, что за ними наблюдают.

Вместе с детьми она смотрела, как Тёмные тащат наверх её супруга, и плакала. Затем, издав крик вечной утраты, что пронёсся до самых глубин, она и дети погрузили свои огромные тела обратно в кровавое море.

И пока они плыли, ища спасения в глубоких водах, эхом их криков звучали призрачные, далёкие отклики немногих тех, кто ещё остался.

Чашка с густым, вязким эспрессо остановилась на полпути между блюдцем и слегка приоткрытым ртом Патрика Фентона. Рука застыла, и он почувствовал, будто холодные капли лихорадочного пота покрыли лоб. Он уставился мимо своих сотрапезников, в окно крошечного французского ресторанчика, выходившее на Восточную Пятьдесят шестую улицу, и его глаза расширились, когда мимо прошёл старик.

— Господи Иисусе! — изумлённо прошептал Пат.

— В чём дело? — обеспокоенно спросил Деймон.

Рука Фентона задрожала. Он очень осторожно поставил чашку на стол. Деймон продолжал смотреть с беспокойством. Затем Кэтрин решила, что обед подошёл к концу, и перевела взгляд с одного на другого.

— Что происходит?

Фентон взял с колен салфетку и вытер верхнюю губу.

— Я не могу поверить в то, что я только что увидел. Это невозможно.

Деймон отодвинул тарелку и наклонился вперёд. Он был единственным, с кем Фентон общался в течение месяца, проведённого в больнице; они были хорошими друзьями.

— Скажи мне.

— Забудь об этом. Я ничего не видел.

Кэтрин начала терять терпение.

— Мне не доставляет удовольствия отгадывать словесные ребусы. Если я смотрю на кухню, а ты в окно, это ещё не повод надо мной насмехаться. Что ты видел, Пат?

Фентон отхлебнул воды. Он выдержал долгую паузу, затем сказал:

— Как вы знаете, я был секретарём на Нюрнбергском процессе в сорок шестом году. Там был офицер, обер-лейтенант Иоганн Хаген. Под его командованием была группа по массовым захоронениям в Берген-Бельзене. Он любил кое-что проделывать с женщинами и маленькими мальчиками, используя кирку. Он был повешен в июне 1946 года. Я там был. Я видел, как его повесили.

Деймон уставился на своего старого друга. Фентону было чуть за шестьдесят, он уже почти облысел, и он был болен.

— Успокойся, Пат.

— Я только что видел, как он прошёл мимо окна.

Какое-то мгновение они пристально смотрели на него. Деймон откашлялся, отодвинул свою кофейную чашку, снова откашлялся. Кэтрин продолжала жевать и молча смотрела на каждого из них. Увидев, что блеск в глазах Фентона и не думает гаснуть, она сказала:

— Вы, должно быть, ошиблись.

Он ответил мягко:

— Я не ошибся. Невозможно забыть лицо человека, повешенного при тебе.

Деймон положил руку на запястье Фентона.

— Успокойся. Уже темнеет. Случайное сходство.

— Нет.

Они сидели так довольно долго, и Фентон продолжал смотреть в окно. Наконец он начал говорить, но слова застряли в горле. Он задохнулся и тихо застонал. Глаза расширились, увидев что-то ещё на улице. Деймон с трудом повернулся — он был чрезвычайно толстым мужчиной, преуспевающим адвокатом — и выглянул в окно.

Кэтрин повернулась и тоже посмотрела. Улица была запружена толпами людей, спешивших попасть домой до наступающей темноты, грозящей дождём.

— Что теперь? — спросила она.

— Ещё один, — сказал Фентон. — Ещё один. Боже милостивый, что происходит?..

— О чём ты? Кто там ещё?

— Кэтрин, — резко сказал Деймон, — заткнись. Пат, кто там был?

Фентон обхватил себя руками, словно смирительной рубашкой.

— Крейхбаум. — Он произнёс это имя так, как терапевт сказал бы “неоперабельный”. — Из Треблинки. Расстрелян в сорок пятом. Чудовище: костры, печи, огонь — вот его среда обитания. Его расстреляли.

— Да? И? — вопрос Кэтрин завис в воздухе.

— Он только что прошёл мимо этого окна, направляясь в сторону Пятой авеню.

— Пат, прекращай, — сказал Деймон.

Фентон просто молча уставился на него. Затем, через мгновение, он снова застонал. Они не обернулись, они просто смотрели на него.

— Купш, — очень тихо сказал Пат. И через несколько секунд добавил: — Стакманн.

В маленьком французском ресторанчике сгустились тени. Они были единственными посетителями, и их еда стала такой же холодной, как скатерти.

— О боже, — сказал Фентон, — Радемахер.

Затем он вскочил на ноги, опрокинув стул, и закричал:

— Что это за улица?!

Деймон попытался протянуть руку, чтобы дотронуться, заставить сесть, но Фентон был близок к истерике.

— Что за день сегодня, где я нахожусь? Они мертвы, все до единого! Они отправились на виселицу или к стенке тридцать лет назад. Я был молодым человеком, я видел это, всё это... Что здесь происходит сегодня?

Его попытались остановить, но Фентон увернулся и выбежал на улицу.

Сейчас было совсем темно, почти как ночью, будто над городом развеяли угольную пыль. Толпа двигалась мимо, толкая Пата. Бледно-фиолетовое свечение окутывало бредущих мёртвых нацистских военных преступников.

Он видел их всех, одного за другим, когда они проходили мимо, туда и сюда, свободные, как ветер, ничего не говорящие, с пустыми руками, в хорошей обуви.

Он попытался схватить одного из них, Вихманна, когда тот проходил мимо. Но высокий темноволосый нацист отмахнулся, улыбнулся жёлтой повязке с шестиконечной звездой на руке Фентона, и свободно зашагал дальше.

— Вы сменили имена на острове Эллис! — закричал Фентон в спину удаляющемуся Вихманну. — Но я тут не причём!

Затем он увидел, как вокруг него начало формироваться фиолетовое свечение.

На улице наступила ночь.

Эллис — остров в устье реки Гудзон в бухте Нью-Йорка. Был самым крупным пунктом приёма иммигрантов в США, действовавшим с 1 января 1892 года по 12 ноября 1954.