Часовая стрелка приближалась к цифре «1», а Сандерсон всё ещё работал над рассказом. В пустынном доме горела лишь настольная лампа, и тени толпились по углам библиотеки, ожидая шанса стать хозяевами ночи.

Что-то случилось с силой воображения Сандерсона. В прошлом он без труда создавал персонажей, независимо от их сюжетной значимости. Теперь же ему никак не давался главный персонаж: мерзкий и распутный тип, с чёрной душой и жестоким сердцем, раб противоестественных и садистских желаний, способный на множество злодеяний. Но обличье этого человека всё ещё ускользало от него, а черты лица расплывались перед мысленным взором писателя.

Возможно, после множества подобных историй мозг был не в состоянии выдать нечто оригинальное. Сандерсон оказался в тупике. Его истории всегда пугали своей чудовищностью, рассказывали о мужчинах и женщинах — носителях странного и ужасного дара.

Сандерсону пришла в голову безумная мысль. Возможно, он утратил способность так подбирать слова и фразы, чтобы у читателя складывалось чёткое представление об описываемых персонажах. Если такое случилось, то стоит отыскать некий способ восстановить это умение.

В поисках вдохновения он подошёл к окну и выглянул в ночь, наблюдая, как дождь мягко барабанит по земле за окном. Темнота ничем не помогла и, казалось, лишь насмехалась над ним, пока он пытался представить подходящий образ.

Дым от лежавшей в пепельнице сигареты лениво поплыл в угол, превращаясь в клубящееся облако. Глядя на пепельницу, он вдруг подумал, что нашёл отличный способ для достижения своей цели. Если он представит, что его персонаж сидит там, скрытый дымом, то, возможно, разглядит его образ в тумане, как человек видит дворцы и странных существ в облаках в ветреный день.

Сандерсон уселся в кресло и всмотрелся в голубые клубы дыма. Неровная струйка, выступающая из густого тумана, могла быть волосами, растрёпанными и спутанными, как у сумасшедшего. Одна порция отделялась справа от остальных длинной угловатой полосой, образуя воображаемую руку, и он почти мог различить две нечёткие ноги, да и вторая рука уже проявлялась.

Но создать из тумана лицо и фигуру оказалось труднее. Тщетно он сосредотачивался на верхней части тумана, пытаясь создать в своём воображении черты и выражение лица. Внезапно усилия были вознаграждены.

Он едва мог различить пару глаз, диких и воспалённых, уставившихся на него из тумана, в то время как вокруг них вились клубы дыма, становясь всё шире и шире, пока не показался длинный зловещий нос.

Лицо начало вырисовываться более отчётливо, когда он осознал, что тело приобрело определённую форму. Длинное и поджарое, полное какой-то упругой силы, напоминавшее Сандерсону большую кошку. Существо сидело в кресле, подавшись вперёд, словно готовое к прыжку. Одна длинная рука свисала вдоль тела, а другая уверенно ухватилась за спинку.

Восхищённый взгляд Сандерсона вернулся к лицу. Чёткое, злое, смотревшее на него с дьявольской хитростью, с порочным и жёстким ртом, с глубокими морщинками, разбегавшимися от уголков губ. Такие же морщины избороздили грубый лоб, превратив в постоянно нахмуренный, а выпученные глаза по-прежнему смотрели безумно.

Видение было идеальным, и писатель на мгновение закрыл глаза, составляя предложения для описания и чувствуя, как его охватывает прилив уверенности. Персонаж был совершенен в каждой детали, и теперь он мог продолжать рассказ, пользуясь обновлённой силой воображения.

Он открыл глаза и обнаружил, что видение никуда не делось. Оно сидело в углу, более чёткое, чем когда-либо, и писателю показалось, что рот кривится в гримасе ненависти. Волна страха захлестнула Сандерсона, и он подумал, что разум покинул его. Фигура теперь поднималась, за ней всё ещё тянулись клубы дыма, и писателю стала очевидна зловещая жизненная сила, ибо теперь она приближалась к нему быстрыми кошачьими движениями.

Всё произошло так быстро, что не успел Сандерсон подняться со стула, как существо набросилось на него. Длинные, похожие на когти руки схватили за горло, мгновенно перекрыв доступ воздуха. Он предпринял отчаянную, но тщетную попытку ослабить безжалостную хватку, и всё это время безумные глаза безжалостно смотрели в его собственные.

Последнее, что Сандерсон почувствовал перед тем, как его окутала напитанная болью темнота, был слабый запах сигареты, всё ещё тлеющей в пепельнице.

I

А где-то наверху залитое солнцем небо, шелковисто-голубое, уходящее в вечность, и пока ещё живые пчёлы перелетают от цветка к цветку. Их тельца усыпаны жёлтыми крупинками.

II

Ботинок Акайлы Сетрис врубается в дверь чуть ниже замка.

Она развлекается так уже восемь или девять лет и знает, куда прицелиться. И посему предпочитает сшитую на заказ обувку из кожи василиска и стали; сегодня ей ещё явилась удача в виде сгнившей древесины. Сломанная дверь с грохотом проваливается внутрь, вырываясь из косяка, разбрасывая во все стороны зазубренные влажные щепки. Вскрыта ещё одна камера подземелья.

— Вперёд! — кричит Сетрис, пригнувшись за своим щитом, занеся над головою быстрый клинок.

Зловещие красные огоньки мерцают во тьме. Глазницы без плоти. Что-то шевелится, гремит, поднимается. Дюжина белеющих мертвецов. Человеческие костяки, вместилище ненасытных призраков, изголодавшиеся всеми высохшими зубами, изголодавшиеся всеми сточенными временем мослами.

Но Сетрис встречает команду скелетов не в одиночку; за ней поспешают Феликс с извергающей потоки благословенного дыма серебряной курильницей, Горандал с отцовским молотом, Морлади с заклинаниями. Кости сталкиваются с металлом и магией. Скелеты жаждут крови, но искатели приключений жаждут славы сильнее. Их энтузиазм ещё не угас, даже после седьмой заплесневелой комнаты в сих затопленных руинах. И до обеда ещё есть время.

Сетрис бьёт, крушит, ревёт. Её клинок сверкает серебром. Сокрушительный удар полностью отделяет голову скелета от позвоночника. Череп кружится, языки пламени в глазницах рисуют красные розы на стенах и потолке, когда он, кувыркаясь в воздухе, вылетает за дверь…

III

Маллиону Галдарссону и раньше доводилось перебирать кости. Конечно, эти кости мертвы, однако встречаются и не совсем мёртвые. Чаще, чем ему хотелось бы. Останки, откуда только что выбили оживляющую магию, ещё не совсем упокоились. Он шлёпает по цепляющимся за него пальцам, отталкивает жёлто-белую руку от своей лодыжки, будто угрюмого, ссохшегося котёнка. Ноги, рёбра, кисти, ключицы, снова ноги, позвоночник, череп — секундное волнение, но нет, без проблем. В глазницах нет света, зубы не кусаются. И пломб из драгоценных металлов тоже нет.

Маллион вздыхает. Нынешняя заварушка выходит не очень прибыльной. Позади него сестра Арна и его приятель Тайло Угрюмый сидят на корточках над раздробленными костями, отмахиваются и бормочут что-то защитное, складывая всяческие интересные предметы, в мешочки и плетёные корзины, висящие на них, подобно украшениям на праздничных деревьях.

Где-то впереди безумцы упиваются своим походом, наслаждаясь кровавой сечей с очередной жутью. Её останки Маллион со своей малой командой сборщиков будут разбирать примерно минут через двадцать. У безумцев, по крайней мере у тех, кто добился успеха, нет желания разгребать мусор в своём походе. Время потребнее для боя. Как только ловушки будут обезврежены, а монстры повержены, местные жители, такие как Маллион, Арна и Тайло, прокрадутся за ними, чтобы отсортировать, подсчитать и забрать все жалкие, грязные огрызки, годные к продаже или повторному применению.

Ожерелья с драгоценными камнями? Золотые слитки? Разумеется, нет. Безумцам всегда удаётся улучить минутку и прихватить всякое такое. Сборщикам достаются погнутые и ржавые монеты неблагородных металлов, пыльное оружие, наполовину сгнившее в древних схронах, жёлто-жёлчная плесень и светящиеся грибы, что могут заинтересовать алхимиков (а могут и не заинтересовать). Скреби стены, перетряхивай мусор, тычь в щели деревянными щепками, чихай в облаках пыли, как правило, никого потом не убивающей (кузен Халвар был самым сильным в их компании и стоил трёх Тайло, а когда он вычихал остатки лёгких через нос, было похоже, что он весь в томатном соусе) — такова работа сборщиков. И самое ужасное, что, даже с учётом пыли, темноты и внезапной смерти кузена, доход здесь значительно выше, чем вкалывать там, наверху, в поле или на мельницах.

За свою карьеру Маллион вырывал клыки у гигантских пауков, счищал дымящуюся кожуру с плотоядных слизняков и вытряхивал крошечные сокровища из такого количества обдристанной гоблинской одежды, что хватило бы на целый батальон этих маленьких ублюдков. Каждый год, когда наступают тёплые месяцы, безумцы упорно обходят все храмы, лабиринты и руины, кои только могут найти, зарываясь в уже известные или вновь открытые места, одержимые нашествием кошмарных созданий. Иногда безумцы не возвращаются из своих «походов», а иногда с ними пропадают и команды сборщиков. По мнению Маллиона, это глупо. Все эти тёмные и населённые призраками места следует выжечь по-настоящему и изгнать нечисть навсегда. Но возле всякого подземелья вы встречаете толпы безумцев с их безграничным энтузиазмом, и эти сумасшедшие нанимают сборщиков, посещают таверны, конюшни и кузни, а в сельской местности деньги нужны всегда. У Маллиона двое детей и престарелая мать, и многие сказали бы, что ему ещё повезло.

Откладывая бесполезный череп в сторону, Маллион с удивлением ощущает внезапный холодок камней под своей рукой. С любопытством и опаской пробует липкий участок кончиком пальца. О да, отчётливое ощущение холода. Неприятное обстоятельство, да. Не для таких, как он. Он поднимается на скрипучие колени и делает шаг назад…

IV

Нужно быть предельно осторожным с заклинаниями для путешествий во времени.

Ты думаешь, что всё знаешь до того, как всё испортишь, но нет.

Совсем нет, как узнаёшь потом.

Антар-Каладон, Повелитель Кровоточащих Самоцветов, Верховный Чародей, Осквернитель и Избавитель Фракса, мог быть и поаккуратнее в своём заклинании. Небесные тела вращаются вокруг своих осей и перемещаются не только во времени, но и в пространстве. Существуют поправочные коэффициенты, но Антар-Каладон позволяет себе немного расслабится (действительно, лёгкая небрежность зачастую оттеняет гениальность). И вместо торжественного появления под ярким светом Луны в выбранный для задуманного ритуала год, он материализовался посреди каменной стены на глубине примерно трёхсот футов, в одном из ответвлений небольшого комплекса подземелий, построенного им двадцать или тридцать веков назад.

В биографии большинства волшебников эта запись стала бы последней, но Антар-Каладон, никем не проклятый шут, давно сменил усталое хлюпанье бренного тела на холодную, элегантную минерализацию. Для существа из бессмертного камня акт телепортации в толщу собственного зодчества, хотя и вызвал разочарование, но не стал неразрешимой проблемой.

Шевелиться он не мог, но и не был полностью неподвижен — в то время как о сложном колдовстве не могло быть и речи, Антар-Каладон смог произнести простое заклинание телепортации примерно в пятьсот тысяч раз медленнее обычной скорости, причём голос звучал так тихо, что полностью терялся в звуках оседающей земли. Каждые несколько лет он завершает фразу и телепортируется на несколько футов вверх, неизменно встраиваясь в новый участок стены или пола, но после стольких лет и стольких заклинаний он точно близок к успеху. Возможно, скоро произойдёт освободительное перемещение, и уж тогда...

Что-то задевает его сознание. Ощущение жизни и движения, отделённое от его вытянутых пальцев всего несколькими дюймами камня. Ощущение исчезает, что неудивительно. Его бессмертная форма отрицает жизнь. Ни один человек с бьющимся сердцем не сможет долго выносить его близость. И всё же это возбуждает. Дюймы! Дюймы отделяют от существа наверху! О, пусть на этот раз всё свершится. Прямо сейчас!

V

Корзина опускается и Ирмегард размышляет, что там, внизу, не будут довольны содержимым. Они никогда не бывают довольны, чёртовы психи.

Ирмегард ворчит и думает о чём-то нелицеприятном, пока травит верёвку через блок, установленный прямо над разбитым световым люком, ведущим в проклятый лабиринт под холмом, известным как Курган Кэла (или, иногда, Могила Кэла, хотя Ирмегард никогда не встречала никого, кто знал бы этого Кэла или вообще понимал, какого чёрта его тут закопали). Сорока футами ниже, в круге света, падающего из отверстия, стоит один из безумцев и машет ей рукой, будто корзина, спускаемая по верёвке, может попасть куда ещё, как не прямо в руки психу.

Мягкие летние лепёшки, печёночно-овсяные колбаски, запечённый батат, фаршированный стручками чёрного перца, пирог с корицей и сладкое вино соломенного цвета — вот вклад Ирмегард в опускающееся послание, и это всё, что она может предложить для полуденной доставки. Маллион, Тайло и подруга двоюродной сестры её тётки, Арна, могут шастать в темноте, вслед за безумцами, но когда Ирмегард приносит приготовленный обед, то спускает его по верёвке, сама оставаясь на дневном свете. Мысль, что в один прекрасный день она может услышать последние затихающие крики тех, внизу, одновременно пугает и в какой-то мере интригует — ворчуны больше всего на свете любят, когда их предсказания сбываются (и вообще, у двоюродной сестры тётки Ирмегард подруг хватает).

— Эй! Эй, там, наверху! — ожидавший безумец подхватил корзину и начал в ней рыться.

Ирмегард всматривается вниз. Думает, что фигура внизу может быть колдуньей, хотя и не помнит женщину в красных одеждах. Вздрогнув, понимает, что одежда пропитана свежей кровью. Искательницу приключений, похоже, это совершенно не беспокоит.

— Чего? — отзывается Ирмегард.

— Тут должно быть вино!

— Так оно там есть! — Ирмегард массирует виски. Последнее, что ей нужно, — это чтобы психи забирали свои монеты, объявив о недовложении, ведь она прекрасно знает, что всего несколько минут назад запихнула в корзину прохладный глиняный кувшин с выпивкой. Ирмегард может фантазировать о каком-нибудь невообразимом ужасе, разворачивающемся внизу, но правда горька: ей, как и всем, нужны деньги. — Если бы бутылка выпала из корзины, то наверняка бухнулась тебе прямо под нос, так что она точно там! Посмотри ещё раз!

VI

Как сладок успех! Тени сегодня добры! Удача заставляет сердце биться сильнее!

Сокровище тяжёлое. О, оно тяжёлое. Но у большого успеха и вес большой!

По крайней мере, так Глатфрап себя успокаивает. У него не так много опыта по достижению успеха. Как и у всех из народа Драгоценных глаз: они загнаны в ловушку между большими существами, приходящими с дневного света, чтобы крушить, убивать и грабить, и ещё более страшными тварями, скрывающимися внизу.

Народ Драгоценных глаз маленький, их немного, и они прячутся, чтобы остаться в живых.

Но они быстры.

Сегодня Глатфрап вышел из тени, когда большие существа опустили корзину с едой из слишком яркого мира наверху. Сегодня Глатфрап был быстр!

Теперь он катит приз по тропинке, ведущей к народу Драгоценных глаз: кувшин вина, размером почти с него. Глатфрап слышит, как оно плещется, и хотел бы попробовать его, поделиться им, но имеется более насущная потребность.

Он отнесёт вино в холодное место, место силы, где люди Драгоценных глаз боятся задерживаться. Глатфрап разольёт вино там в качестве подношения.

Народ Драгоценных глаз мал. Их немного. У них нет бога.

Но если они будут приносить жертвы, то обретут благосклонность.

Совершая подношение за подношением, они создадут своего собственного бога. И тогда тени будут добры к ним.

О да. Действительно добры.

VII

Малое заклинание для телепортации на близкое расстояние не требует такой тщательности, как заклинание для путешествия во времени.

Нет. Просто нет. С чего бы? Это же логично. Просто нет! В любом случае, Антар-Каладон, Повелитель Кровоточащих Самоцветов, Верховный Чародей, Осквернитель и Избавитель Фракса, не может в полной мере использовать свои конечности или свой обычный голос для внесения каких-либо исправлений, так что... всё должно быть в порядке! В порядке. План работает. Его планы всегда работают, даже если иногда отклоняются. Многие хорошие вещи отклоняются. Все согласны с тем, что реки — хорошие вещи. Их все любят, а они почти ничего не делают, кроме как отклоняются. Итак.

Антар-Каладон недавно опять переместился в очередную стену, в одном из ответвлений этого небольшого подземного лабиринта, построенного им сорок или сорок пять веков назад, и говорит себе, что он не волнуется, а просто анализирует теоретические границы любых потенциальных трудностей для собственного развлечения, пока его план движется к неизбежному триумфальному завершению. Он не принимает во внимание обескураживающее подозрение, что, возможно, случайно перевернулся пару раз во время телепортаций, из чего следует, что нынешний вектор движения не является прогрессирующим. Однако сие было бы вельми плохо, что, разумеется, означает, что такового быть не может. Точно так же отметается минутная жуть предчувствия, что он может сосуществовать одновременно с несколькими версиями самого себя, разделёнными всего несколькими ярдами земли и камня, движущимися в разных направлениях как физически, так и во времени, что ж, это тоже лучше всего списать на ненужное теоретизирование. Иначе это явилось бы свидетельством катастрофы! Немыслимо.

Кто-то шныряет поблизости. Гоблины. И это не гипотеза. Печально, но это факт. Гоблины, точно. А ещё мелкая нежить, мерцающие змеи, дьявольские стеклянные пауки и бандиты с поверхности. Когда Антар-Каладон выйдет на свободу, этот лабиринт нужно будет хорошенько почистить, ибо…

Голова у него мокрая.

Сначала он думает, что ошибся. Потом просто надеется, что ошибся. Но нет, его голова определённо мокрая.

Кто-то залил вином щели в полу. Вино стекает по его неподвижному телу.

Почему?.. Зачем гоблинам это понадобилось? Зачем им надо обливать его вином? Это унижает и просто-таки выбешивает…

Антар-Каладон продолжает произносить своё следующее заклинание телепортации. О, пусть на этот раз оно приведёт его куда-нибудь, где можно развернуться!

VIII

Обед давно позади, и вновь продолжается бой! Кровь заливает пол и стены, слишком много крови. Много пролито крови по меркам обычных людей. Но заглублённые искатели приключений страшно далеки от народа. У них имеются заклинания для поддержания себя в форме, и восстанавливающие артефакты, и всевозможные целебные отвары и мази. Каждый раз, когда жестокий клык паука протыкает кольчугу, они пьют зелья, и каждый раз, когда сгнившая рука скелета разрывает плоть, они пьют зелья, и каждый раз, когда древняя ловушка вонзает в них шипы, огонь или косящие лезвия, они пьют зелья. Они смеются и пылают страстью к риску, и они разбивают пустые флаконы из-под магических зелий о каменный пол позади себя. Оставляя за собой кровавый след из трупов и битого стекла, они продвигают битву, как пьяницы продвигают вечеринку, когда в какой-нибудь таверне заканчиваются бочонки хорошего пива.

За ними, конечно, идут сборщики. Но до их появления слышится тихое шуршание крошечных тел, скользящих по камням.

Улитки-фармагасты немногим больше человеческого ногтя, с панцирем и всем таким прочим, и они не такие уж медлительные. В подобных местах отдыхающие — не выживают. Фармагасты, конечно, не мыслят столь абстрактно и не могут задуматься, что время и необходимость сделали с их блестящими лавандовыми формами, дабы они смогли выживать за счёт остатков алхимических веществ, раскидываемых безумцами по подземельям. Глаза на стебельках нервно вращаются, рты нетерпеливо пульсируют, фармагасты залезают в разбитые флаконы и высасывают остатки из стекла, точно так же, как они высасывают последние капли волшебства из восковых пломб, корковых пробок, глиняных черепков и выброшенных кожаных мешочков. К тому времени, как пол содрогается под шагами приближающихся сборщиков, фармагасты исчезают в щелях, оставляя лишь слабое фосфоресцирующие следы слизи, свидетельствующие об их проползании.

В дополнение к кратковременным визуальным эффектам, сопровождающим успешное кормление, слизь обладает ещё одним уникальным свойством, редко замечаемым более крупными существами. Когда она высыхает и отслаивается, то становится просто ещё одним невидимым прахом в настоящей коллекции пыли, но этот порошок особенно питателен для некоторых редких видов грибов.

IX

— Отправляйся в Ад! — кричит Акайла Сетрис, размахивая мечом перед каким-то крадущимся существом, неким обитателем тьмы, неким безымянным и неопознаваемым чудовищем. Справедливости ради, оно, наверное, вполне узнаваемо, но это уже двадцать шестая комната за день, и они слишком весело проводят время, чтобы заниматься исследованиями. Феликс яростно молится об укрепляющей силе, Горандал смеётся, когда ему вливают целебное зелье прямо в свежую рану на шее, а Морлади пылает магическим гневом, пока кровь иных медленно высыхает на её бывшей лучшей одежде.

Сетрис стоит у обломков ещё одной разбитой двери, не замечая слабого серого пятна, проступающего на искривлённой и сгнившей древесине древнего дерева, не в состоянии заметить слабые облачка спор, поднимающиеся с подошв её собственных ботинок, изнанки её походного рюкзака и испачканного подола длинного кожаного плаща. Ответственное за это создание на самом деле представляет собой сплочённую колонию высокоспециализированных организмов и находится с ней уже довольно давно (особенно в её горле, лёгких и позвоночнике, а также в горле, лёгких и позвоночниках её ближайших друзей). Каждый день в тёплое время года Сетрис и её маленькая компания просыпаются с горячим желанием вернуться в узкие, тёмные подземелья, где их ждут удача и слава, а также комфорт низких потолков, влажной земли и ограниченного солнечного света. Когда-то они не вызывали подобных эмоций, но в последнее время стали казаться чем-то вроде дома. Никто из них не чувствует себя так хорошо, как когда, отлично вооружённые и бронированные, они отправляются исследовать очередное, полное опасностей, подземелье. Никогда, кажется, их не переполняет столь бешеная энергии, как здесь, в глубокой темноте.

По мере того, как продолжается сегодняшняя битва в пределах текущего подземелья, происходит, казалось бы, случайный перенос: свежие споры попадают в микроскопические сети нитей внутри местных колоний серых симбионтов — микологический эквивалент новостей и гостей из дальних стран. Воодушевлённая, местная слизь генерирует новые летучие споры, предназначенные для пришлой слизи, если ей посчастливится снова отправиться восвояси. Мало-помалу сила и разнообразие серого вещества в каждой из его лишённых солнца колоний улучшаются, хотя у него нет ничего похожего на человеческое сознание, а есть только набор хорошо работающих инструментов.

— Да! — кричит Сетрис. Её клинок врезается во что-то, непохожее на кожу, разбрызгивая что-то, непохожее на кровь. Странные, крадущиеся существа призывают подкрепление. Их шансы растут. Тем не менее, Сетрис ощущает в себе внутренний, негасимый солнечный свет. Её друзья не менее уверены, их глаза горят азартом боя.

«Это какое-то безумие», — думает она, когда команда выстраивается стеной против наступающих. Она должна быть измотана, но, как обычно, ей кажется, что она могла бы заниматься этим весь день. Да разве все они не могли бы заниматься этим весь день?

X

А где-то наверху залитое солнцем небо, шелковисто-голубое, уходящее в вечность, и пока ещё живые пчёлы перелетают от цветка к цветку. Их тельца усыпаны жёлтыми крупинками.

Где-то в беспокойной, полной москитов, вздохов, бесконечной синей ночи «Ужасов на воде», когда плавучие фонари, каждый со своим собственным огненным маяком, неспешно дрейфуют в Меерсвале, подобно армаде душ, лениво возвращающихся к началу, и 12.000 фосфоресцирующих стрижей цвета крови, порождённых и взращённых монахинями островного монастыря Сен-д'Аламбер, превратили небо в сияющую мозаичную рану в честь недавних жертв мозговой чумы, после того как повешенные отплясывали чечётку на рыночной площади по приказу тщеславного Боуга Джонсона, обладающего умом, похожим на искру, высеченную известняком, и сердцем, подобным двунадесяти жаб, правителя по праву сомнамбулического королевства Фардал, стоявшего на веранде своего дворца и наблюдавшего за уставшей толпой гуляк, наслаждаясь видом заводной Лорелеи, согнутой в талии и тикающей, подобно бомбе замедленного действия, в своём вращающемся механизме, возбуждённый, уверенный в себе, с тонкими, как карандаш, усиками, бледным, как луна, лицом лимонного цвета, редкозубой улыбкой, главный сторонник философии Последнего дела, веры, притягивающей, словно магнитом, конец к началу времён, будто «Ужасы на воде» в момент зарождения, на рассвете, целую вечность назад, в ожидании, потягивая портвейн в уличном кафе рядом с собором, через дорогу от дворца, шепча под шум веселья, посреди полусонной толпы, молитву за Лорелею, за её прелестную, медногрудую, электрическую сущность, имеющую на уме лишь пару мыслей: тик-так, дабы взорваться, разметав плоть и кости Джонсона, и дать жизнь мгновению ложного солнца, что смогло бы обмануть и разбудить мир, слишком долго дремавший во время сего мрачного праздника «Ужасов на воде», кошмара одинокого человека с сердцем, похожим на двунадесять квакающих жаб, пропитанных страхом.

Зайдите в любой шахматный клуб, попросите его обитателей назвать имя величайшего шахматиста всех времён и народов, и они будут бесконечно обсуждать достоинства Александра Алехина, Хосе Рауля Капабланки и Бобби Фишера. Прочие не интересны. Однако, если тот же вопрос задать этим трём, ответ мог бы оказаться весьма неожиданным.

Мы, возможно, никогда бы не узнали правду, если бы не Арнольд Швейфурт, малоизвестный математик, ещё в прошлом веке применивший векторный анализ к шахматам. Любопытно, что игра интересовала его куда меньше, чем математика, но, к счастью для всех нас, он воспользовался сим вдохновенным методом для иллюстрации своих рассуждений. Его работы остались практически незамеченными, да и само имя было мне неизвестно, пока несколько лет назад я не наткнулся в букинистическом магазине неподалёку от Миннеаполиса на его книгу.

Я дополнил идеи Швейфурта компьютерным моделированием и разработал революционную аналитическую систему оценки гениальности в шахматах. Систему, носящую сегодня моё имя.

Разумеется, нашлись и скептики.

Самым несносным из них был Эверетт Ваземанн, яростный шахматист, известный резкими атаками, жёсткой игрой и стабильным успехом. Он специализировался на психологической войне, излучая непрошибаемую уверенность, выбивая из колеи самых крутых противников. Он любил сложные позиции, казавшиеся для аналитиков в корне необоснованными, но спокойно превращаемые в стройную в логическую цепочку. Менее известно, что игра Ваземанна отражала значительный уровень злобы по отношению к оппонентам. Я так и не узнал, какой горький инцидент, возможно, глубоко запрятанный в детстве, разжёг в нём пожизненную вражду к соперникам; но не сомневаюсь, что, если бы не шахматы, он точно отдался бы военным разработкам.

Неудивительно, что подобный стиль, опирающийся на психологию, обречён на низкий рейтинг в любой математической системе. Он, разумеется, был осведомлён о моей оценке его явно преувеличенных способностей. Эверетт был не столько мастером, сколько бандитом, и побеждал запугиванием. Пойманные взглядом его жёстких тёмных глаз, противники застывали на месте.

Я ему не нравился, и он никогда не упускал возможности публично поставить меня в неловкое положение.

«Катворт, — любил он повторять в любом месте для любой аудитории, — годится лишь для анализа бинго».

Сия фраза прекрасно раскрывает внутреннюю ограниченность данного субъекта.

Примерно через год после обнаружения тоненького томика Швейфурта, я приступил к проекту-кульминации моей скромной карьеры: с математической точностью установить личность сильнейшего шахматиста, когда-либо виденного миром. Для достижения этой цели я составил список кандидатов и внёс в банк данных все доступные турниры и матчи, где кто-либо из них принимал участие. Многие партии ранее не публиковались. Моим единственным критерием было соответствие турнирных условий. Партии оценивались ход за ходом, что позволило мне основывать результаты не на статистике побед и поражений, а на силе каждой отдельного хода, векторно выражаясь.

Услышав о проекте, Ваземанн не смог удержаться от язвительных замечаний в средствах массовой информации, дополнив их серией личных выпадов в своей колонке в «The Spectator».

«Майк Катворт, — объявил он, — математический болтун».

Тем не менее, проект «Капабланка», названный в честь игрока, по всеобщему мнению, долженствующего занять первое место в рейтинге, вызвал интерес в шахматном мире. Я организовал подведение итогов анализа и объявление победителя на ежегодном мастерском турнире в Лоун-Пайн. Ваземанн, конечно, был там. Как я отметил в своём блокноте по окончании шестого раунда, он отставал от группы лидеров всего на половину очка и чувствовал себя превосходно. Когда за ужином мы сели за соседние столики, он медленно поднялся и подождал, пока не завладеет всеобщим вниманием. Я ожидал чего-то подобного и был готов к этому.

— Мистер Катворт, — его голос прорезал затихающий разговор собравшихся гроссмейстеров, журналистов и высокопоставленных лиц. На удивление, в нём не было злобы, — не скажете ли вы нам, кто придумал эту систему для осуждения Бобби Фишера?

Кто-то сзади фыркнул, и по залу прокатилась волна смеха.

Я попытался рассказать о Швейфурте, но сдался и ограничился несколькими общими фразами. Затем подключился к главному экрану.

— Дамы и господа, — объявил я, — давайте обойдёмся без придирок и перейдём непосредственно к сути дела. Лучший гроссмейстер всех времён!

Я вывел результат. На экране стилизованные кони окружали логотип шахматной доски. Над логотипом чёрными печатными буквами было выведено имя чемпиона. Аудитория выдохнула и разразилась смехом.

«Уилл Баллард».

— Кто он такой? — невинно поинтересовался Ваземанн.

И правда, кто? В списке его не было. Сбитый с толку и расстроенный, я услышал, как объясняю собравшимся, что, хотя мы явно столкнулись с компьютерной ошибкой, Баллард, несомненно, лучший игрок, чем Ваземанн.

— Конечно, — добавил я, — в этом зале трудно найти кого-то, кто не был бы шахматистом.

Улыбка Ваземанна погасла.

— Ты не шахматист!

— Я никогда не притворялся игроком в шахматы.

Его глаза сузились.

— Значит, Баллард... твой чемпион. Он вообще существует, Катворт?

Я угрюмо взглянул на него в ответ.

— Ты говоришь, он лучше меня? Предъяви его. Моя ставка — 10.000 долларов.

Он огляделся, наслаждаясь моментом. Смеха больше слышно не было.

* * *

Шахматной федерации США Баллард был неизвестен. Он не участвовал в рейтинговых турнирах. Не знала его и Всемирная шахматная федерация. Но компьютер кое-что о нём сообщил: первое появление в 1916 году, последнее — в 1951 году. Было записано восемнадцать игр, и, по-видимому, все они были показательными. Одну сыграл вничью, в остальных одержал победу. Все сыграны в Дип-Ривер, штат Нью-Джерси, не более одной партии в год. Если эти факты казались обыденными, то вот оппоненты — нет: дважды Фрэнк Маршалл, Рихард Рети, Эл Горовиц, Ройбен Файн, Самуэль Решевский, Исаак Кэжден, Арон Нимцович, Хосе Капабланка — дважды. Ничья была на счету Капы.

Все они были в списке кандидатов. Программа проанализировала обе стороны доски. Что объясняет, откуда она извлекла назвала его имя.

У меня даже не было свободного доступа к записям партий, потому что я не делал перекрёстных ссылок, и все партии были внесены со стороны соперников Балларда. Я поручил Джуди Тейлор, моей секретарше, найти их, а сам отправился в Джерси.

* * *

В телефонном справочнике Дип-Ривер Балларда не было. Я отправился в библиотеку Трентона и просмотрел подшивку уже не существующей «Deep River Journal». Первые номера были за февраль 1922 года. К тому времени Баллард уже победил Маршалла и Капабланку. И я знал, что где-то в 1922 году он победил Маршалла во второй раз.

Я нашёл то, что искал, в выпуске за воскресенье, 2 апреля:

ЧЕМПИОН США ПО ШАХМАТАМ ПОСЕТИТ ДЕНЬ СЕМЬИ

Чемпион США по шахматам Фрэнк Маршалл станет почётным гостем на ежегодном праздновании Дня семьи, которое состоится сегодня днём в Дип-Ривер. Мероприятия начнутся с завтрака с блинами в лютеранском зале Тринити в 9:00, сразу после богослужения. После этого у нас будут бег в мешках, эстафета воздушных шариков и множество других захватывающих мероприятий. Мистер Маршалл скажет несколько слов на специальном обеде в ратуше. Затем он сыграет партию против нашего земляка Уилла Балларда.

Вечером в Брэндон-парке состоятся танцы. Приглашаются все желающие!

Я перечитал это несколько раз, а затем поспешил перейти к следующему выпуску. В Индиане бастовали шахтёры, а президент Хардинг столкнулся со скандалом в Бюро гравировки и печати. Имелось несколько статей о праздновании Дня семьи и размытая фотография забега в мешках. Матч Баллард-Маршалл попал в левый нижний угол первой полосы:

УИЛЛ ПОБЕДИЛ ЧЕМПИОНА

Уилл Баллард, аптекарь-шахматист из Бамберри-Пойнт, вчера победил чемпиона США по шахматам Фрэнка Маршалла в Дип-Ривер. Маршалл сдался на двадцать третьем ходу партии, причём оба игрока играли очень хорошо. Эта победа стала седьмой подряд для не знающего поражений Уилла и уже второй в партиях с мистером Маршаллом.

Я листал подшивку. День семьи отмечался в первое воскресенье после Пасхи, и на нём всегда разыгрывалась партия между Баллардом и известными шахматистами, иногда великими, иногда менее известными. Баллард не проигрывал никогда.

В 1924 году он победил Рети, накануне прервавшего длинную беспроигрышную серию Капабланки на знаменитом нью-йоркском турнире того года. В 1925 году Капа вернулся в Дип-Ривер. На этот раз он сыграл вничью (как выразился журналист), и город был потрясён.

Десятая годовщина Дня семьи пришлась на 1926 год. В газете была опубликована краткая история этого праздника. В 1916 году в Дип-Ривер был открыт музей шахмат. Маршалл, истинный джентльмен, принял приглашение и сыграл с местным чемпионом — так родилась традиция.

Я сидел в пустой комнате за одним из этих старомодных проекторов микрофильмов со скрипучей рукояткой и думал, что мир уже никогда не будет прежним. Я открыл Атлантиду.

В 1927 году Нимцович, игравший белыми, сдался на одиннадцатом ходу.

Музей шахмат, как и вся страна, обанкротился в 1930 году и навсегда закрыл свои двери. Но День семьи продолжался. Баллард одержал победы над Исааком Кэжденом, Горовицем, Алехиным и Файном. Любопытно, что матч Алехина был сыгран в субботу, накануне Дня семьи. В то время Алехин был чемпионом мира. В конце 1930-х годов и в годы войны список пополнился Сэмми Решевским, Арнольдом Денкером, Артуром Бисгайером и Мигелем Найдорфом. В 1951 году, имея в послужном списке лишь одну ничью с Капабланкой, Уилл ушёл в отставку. Его последней игрой была блестящая сицилианская защита против Джорджа Колтановского.

Он объявил, что больше не будет играть. Без объяснения причин. Поскольку он уже делал подобные заявления в прошлом, никто не воспринял его всерьёз. Но в 1952 году игры не было, хотя журнал опубликовал статью о Балларде из Бэмберри-Пойнт, где сообщалось, что у него ухудшилось здоровье.

После этого он вообще пропал из новостей.

* * *

Глубокая река Пайк протекает по центру Бамберри-Пойнт, примерно в двадцати пяти милях к юго-востоку от Трентона. В центре города, среди множества кирпичных магазинчиков, я нашёл аптеку, на чьей витрине золотыми буквами выгибался логотип «Баллард». Им руководил молодой полузащитник, с недоумённым взором.

— Я не знал, что он играет в шахматы, — сказал он. — Разве что иногда в бридж. Но он не большой любитель игр.

— Играет? Он ещё жив? — Моё сердце бешено колотилось.

— Дядя Уилл? Да вы с ним только что разминулись.

* * *

Я связался с Джуди. Она была в ярости.

— Ваземанн продолжает названивать. Он думает, что ты пытаешься сбежать из страны с его деньгами. И Джордж Колтановский тоже звонил. Он хочет купить четыре билета на матч с Баллардом. Сказал, чтобы я тебе передала, что уже давно пора.

Я покачал головой.

— Ты нашла партии?

— Да, Майк. Отправила через «FedEx».

— Хорошо. Джуди, у меня есть новости. Судя по всему, этот парень всё ещё бродит где-то рядом. И ещё кое-что, что вы можете сделать: продиктуйте мне первую партию Капабланки, ту, которую выиграл Баллард.

* * *

Игра проходила в 1918 году. Я мог представить себе эту сцену: будущий чемпион мира и местный мальчишка сидят за деревянным столом на сцене ратуши. (В музее шахмат, согласно газете, не было подходящего оборудования, а средняя школа ещё не была построена.) Капа, находившийся на пике своей карьеры, не проиграл ни одной партии в течение двух лет и не проиграет ещё лет шесть. И всё же в этот апрельский день, когда огромные армии, обессиленные, лежали в грязных траншеях по всей Франции, молодой Уилл Баллард, играя белыми в ферзевом гамбите, удерживал свои позиции в течение пятнадцати ходов, а затем провёл пешку на поле Капы, а кубинец не осмелился её взять. Это незаметно подорвало его игру.

Мне стало интересно, какая погода была в то далёкое воскресенье. И ещё — многие ли из зрителей осознали грандиозность достижений паренька.

***

Уилл Баллард выглядел вполне заурядно. Примерно среднего роста, немного худощавый, с седыми волосами. Двигается грациозно, словно двадцатилетний юноша. Губы изгибаются в мягкой улыбке, хотя и наполовину скрытой пышными серебристыми усами. У него поразительно ясные голубые глаза. Они ничего не скрывают: в них легко читаются и смех, и гнев. В покер ему лучше не играть.

Его жена Энн принесла сыр и пиво, и мы втроём расслабились под неизвестную запись Говарда Уайета.

— Выкупил ещё до того, как о нём узнали, — пояснил Баллард. — Сейчас я бы не мог себе такого позволить.

Я глубоко вздохнул.

— Сэр, вы тот самый Уилл Баллард, что участвовал в шахматных турнирах в Дип-Ривер?

Его зубы сжались, а дружелюбие исчезло из глаз.

— Что вы хотите, мистер Катворт?

Старинные часы «Марбери», изящные и изогнутые, в чёрном корпусе, безмятежно тикали на каминной полке.

— Мистер Баллард, вы замечательно играете в шахматы. Я хотел бы понять, почему вы, с таким-то мастерством, никому не известны.

— Понятно. — Он изо всех сил пытался нахмуриться, но бросил это занятие. Наконец пожал плечами и улыбнулся. — Меня знают там, где это важно.

— Каково было победить Капабланку?

— Мне понравилось. Знаете, он был довольно хорош.

— И вы победили Алехина, когда он был чемпионом мира.

— Эта партия была слишком быстрой, — вмешалась Энн. — Они всегда назначали их, игры эти, на День семьи. Но у Алехина было турне, и в последнюю минуту он добавил несколько городов. Он настоял на том, чтобы приехать на день пораньше, и нас предупредили только за два дня. Мы были в Чикаго, навещали мою сестру, когда пришла телеграмма. Уилл много ворчал, но мы сели на ночной поезд и вернулись за полчаса до начала игры.

— Если бы у меня была хоть капля здравого смысла, — буркнул Уилл, — мы бы остались в Чикаго.

— Ты наслаждался каждой минутой. — Энн рассмеялась, её глаза сияли. — У Уилла взыграл инстинкт кавалериста. Он был великолепен. Мы приехали на такси в сопровождении полицейского эскорта, под вой сирен и радостные крики людей. Это было чудесно. Такое, — задумчиво добавила она, — больше не случается.

— Ваша первая партия была против Маршалла. Какова была его реакция, когда вы выиграли?

— Он был удивлён. Они всегда удивлялись. И мне показалось, что он был немного смущён. Но он пожал мне руку и, похоже, был доволен. И предположил, что ещё обо мне услышит.

— Но так и не дождался.

— Нет, полагаю, что нет. Он вернулся примерно через шесть лет. И спросил меня об этом.

— Что вы ему сказали, мистер Баллард?

— Зовите меня Уилл. — Он обмакнул полоску сыра в горчицу. — К тому времени я перестал играть, за исключением ежегодного турнира. И я просто объяснил, что у меня были другие дела.

— Вы больше не играли в шахматы? — Я, конечно, не поверил.

— В 1922 году? Нет.

— Когда вы вернулись к регулярной игре?

— Я не вернулся.

— Но вы необыкновенно играли в шахматы ещё тридцать лет!

Он выглядел удивлённым.

— Я был довольно хорош, не так ли?

Бессмыслица какая-то.

— Почему вы бросили?

— Вы хотите знать правду? Шахматы — это скучно.

Меня нелегко удивить. Я прошёл через две войны и некоторое время работал таксистом в Филадельфии. Но это было подобно дохлой кошке в церковном проходе.

— Шахматисты не общаются друг с другом, — продолжил он. — Есть только вы и деревянные фигуры. Геометрия интригует, головоломки увлекают, но кого это на самом деле волнует?

— Но разве вы не почувствовали опустошённость? Чем вы заменили шахматы?

— Бросанием подков. Замечательная игра. Борьба один на один. И ты знаешь соперника. Все эти годы я дурачился с шахматами: понимаете, они увлекают слабые умы. Обычно я возвращался домой после вечера, проведённого в клубе, ничего не зная о человеке, с кем играл. О, я мог узнать, что он симпатизирует французам, или раздражается, когда не выигрывает, или ещё какую ерунду. Мы с Энн поженились в 1920 году. И однажды вечером в клубе, когда я рассказал об этом, мне пожали руку и спросили о защите Каро-Канн.

— Но вы продолжали участвовать в ежегодной игре?

— Это стало традицией, и люди более или менее ожидали этого. Они не давали мне уйти, пока, наконец, я просто не отказался.

— В газете написали, что у вас ухудшилось здоровье.

— Да, — усмехнулся он. — Энн сказала им, что меня всё это достало.

Когда представилась возможность, я рассказал о результатах проекта «Капабланка».

— Анализ данных показывает, что вы лучший из всех, кто когда-либо жил на планете.

— Приятно слышать. — Его взгляд был устремлён куда-то поверх моего плеча. — Может быть, вы и правы насчёт векторов. Что такое ладья, как не пуля? Главное — знать, как заряжать и наводить винтовку. И чем круче её нарезы – тем лучше.

— Уилл, не сыграете ли вы ещё одну партию? Открытую?

Его взгляд замер.

— Я не хочу начинать это снова, Майкл. Нет, большинство людей давно всё забыли. Я бы предпочёл оставить всё как есть.

— Вы могли бы стать чемпионом мира.

— Я живу своей собственной жизнью. Но, признаюсь, об одном сожалею: мне бы хотелось сыграть с Бобби Фишером.

* * *

Утром я позвонил Ваземанну.

— Где твой шлемазл, Катворт? — спросил он без предисловий.

— Балларду нездоровится.

— Жаль это слышать. Можешь прислать чек мне в офис.

— Смеёшься? Он уже не молодой человек, Ваземанн.

— Послушай, Катворт, ты поставил меня в неловкое положение. Так или иначе, ты и твой "местечковый ураган" за это заплатите. Но я не безрассуден. Вот что я тебе скажу: я сам туда приеду. Убеди меня, что он действительно болен, и я сниму тебя с крючка. Если нет, ты сразу же поступишь правильно. Увидимся в субботу.

Он рассмеялся и повесил трубку.

* * *

Так что я в раскаянии вернулся к Балларду, дабы отдаться на его милость. Он обивал панелями столовую.

— Прошло слишком много лет, Майк, — сказал он. — А если мне повезёт и у меня всё получится, кто будет следующим? Гарри Каспаров?

— Это не случится, Уилл. Полагаю, не случится. — Но я знал, что это не так. — Вы сможете изобразить тяжкую болезнь?

Он старался не рассмеяться.

— Майк, у меня есть свои недостатки. Вряд ли можно наслаждаться жизнью, не совершая небольшие грехи. Но вот врать у меня не получается. — Он выглядел уставшим. — Давай подышим свежим воздухом. Это всегда помогает.

Десять минут прогулки привели его в чувство. Но не меня.

* * *

— Госдепартамент заинтересован, — объявила Джуди. — У нас были и другие звонки, некоторые из-за границы. Люди хотят знать, когда он собирается выступать, и хотят купить билеты.

— Какие ещё люди? Кто звонил?

— Бент Ларсен, Борис Спасский, Анатолий Карпов, Ларри Эванс, Лайош Портиш. И Каспаров. На самом деле, похоже, что прибудет целая делегация русских. Когда игра?

Я закатил глаза и объяснил.

— Простите, — извинилась она. — Но, босс, я не понимаю, что происходит.

— Вы должны были бы понять. Баллард. Полагаю, что все те люди, с кем он играл, признавали в нём невиданного прежде гения. Слабые игроки могут не оценить. Но только не Рети, Решевский и им подобные. И после каждой партии происходило одно и тоже. Сначала его пытались убедить использовать свой талант, играть профессионально, а в финале проявляли уважение к его личной жизни.

Теперь они думают, что он наконец-то выйдет на публику. Они рады за него, они распространяют информацию, и будет всеобщий праздник. А вот Балларда там не будет.

* * *

Мне доставили бандероль с партиями, и я разобрал обе победы над Маршаллом и партию с Рети. Баллард был безупречен. Он обыграл короля Рети и безжалостно атаковал, пожертвовав ферзём и ладьёй, чтобы получить преимущество. Слон и конь были готовы к решающей атаке, когда великий чех сдался. Во второй партии Маршалл использовал жертвенную комбинацию из двенадцати ходов. У чемпиона США было три фигуры в запасе, когда он положил своего короля.

Я рассказал об Уилле в шестичасовых новостях и в газетах, надеясь оказать на него некоторое давление.

Сообщалось, что Бобби Фишер из Лос-Анджелеса заинтересовался турниром. Я поговорил с местными политиками, указав им на финансовые преимущества матча. Они обещали помочь. Я передал «The Deep River Crystal», преемнику газеты, статью Ваземанна о «местечковом урагане», и они с радостью её напечатали. Журналисты собрались у дома Балларда, и Уилл с удовольствием высказывал своё мнение о Заире и Ближнем Востоке. Однако по поводу матча остался непреклонен: играть он не будет.

— Не думай, Майкл, — сказал он мне, — что я не знаю, что ты делаешь. Это ничего не изменит.

Но он согласился поужинать со мной в субботу вечером.

* * *

Мы прибыли в «Старый каменный дом» точно по расписанию. Уилл был подозрителен и, устроившись среди гранёного стекла и оплывающих свечей, долго осматривался по сторонам, как какой-нибудь византийский государственный деятель, ожидающий покушения.

— Если вы собирались бросить мне вызов, — резко сказал он, — почему вы не смогли пригласить Бобби Фишера? Почему вы связались с человеком, о ком никто никогда не слышал?

Мы заказали напитки, и я предположил, что его соперник малость не в себе. Баллард как раз обдумывал это, когда явился Эверетт собственной персоной. Одет он был как типичный интеллектуал: мешковатый твид с заплатками на локтях, серые брюки, без галстука. Уилл закатил глаза, подозрения подтвердились.

Ваземанн мгновенно оценил ситуацию. Блаженная улыбка, свидетельствовавшая о любви ко всему человечеству, озарила его лицо. Он пожал руку Уиллу, сделал комплимент Энн и заказал бренди.

Мы обсудили актуальные фильмы, сенсационный судебный процесс, о коем тогда писали все газеты, и экономическую политику президента. Ваземанн в целом соглашался с Уиллом на протяжении всего разговора. Он мог не соглашаться с принятыми полумерами, или, скажем, с величиной налогового стимулирования, но в общем, казалось, разделял взгляды пожилого собеседника.

Такого Ваземанна я никогда не видел. Он излучал обаяние. Энн, как я заметил, испытывала инстинктивную неприязнь к своему неожиданному собеседнику. Но Уилл был поглощён разговором.

Мы покончили со стейками, и Ваземанн заказал ещё выпивку. Он попросил разрешения закурить и поднёс спичку к пенковой трубке. Это была его знаменитая трубка «Победа», традиционно раскуриваемая после решающего удара. Я понял, что он оценил Балларда и нашёл, что тот ему не соперник.

— Уилл, — он пососал черенок, — мне жаль, что ты не можешь чётко видеть свой путь. Но я понимаю. И одобряю твои принципы.

Он бросил на меня косой взгляд, где торжествующе смешались добродушие и презрение. Это сбивало с толку своим контрастом с настроением вечера, как будто кто-то щёлкнул выключателем.

Энн уловила это и ощетинилась. Она наблюдала за своим мужем, тот, по-видимому, ни о чём не подозревая, рассеянно смотрел в свой стакан с водкой. Затем его плечи расправились.

— С другой стороны, — медленно произнёс он, — есть аргументы в пользу гибкости. Я задаюсь вопросом, не обязан ли я предоставить Майклу честный шанс выиграть пари.

Ваземанн заколебался. Его веки закрылись, он небрежно осушил свой бокал и пожал плечами. Никто не произнёс ни слова. Официант подошёл и ушёл. Наконец Ваземанн сочувственно посмотрел на старика.

— Как вам будет угодно, — сказал он.

* * *

На один прекрасный уик-энд Дип-Ривер снова стал шахматной столицей мира. Пал Бенко и Уолтер Браун присоединились к Джону Ченселору и государственному секретарю. Мотели были заполнены до самого Трентона. Маршировал школьный оркестр, выступали политики, а эксперты не оставили Уиллу Балларду ни единого шанса.

Энн объяснила, почему он изменил своё решение.

— Ему не понравился Ваземанн. Ваземанн не воспринял его всерьёз. Его тон, его отношение: он не думал, что Уилл хоть что-то значит. Ваземанн просто использовал его, чтобы добраться до тебя. — Она пожала плечами. — Итак, Уилл решил, что тебя нужно спасти. Снова инстинкт кавалериста.

— И, Майк, не беспокойся о своей ставке. — Она подмигнула. — Деньги уже в банке.

* * *

Матч был запланирован в Дип-Ривер. Накануне вечером «Старый каменный дом» был переполнен знаменитостями. Уилл исчез рано утром. Ходили слухи, что в городе видели Фишера.

Празднование продолжалось до двух часов ночи. На следующее утро нам всем удалось собраться в актовом зале средней школы в десять. И действительно, несмотря на погоду, весьма мрачную, серую и холодную, толпа заполнила школу и улицу перед ней.

Когда представили Эверетта Ваземанна, толпа восторженно засвистела. Тот удивлённо огляделся, взял себя в руки и сел. В VIP-зоне воцарилась тишина.

— Мы ведём свою передачу из Бамберри-Пойнт, — это было всё, что удалось услышать телезрителям. По зданию прокатились одобрительные возгласы и свист. Баллард, одетый в старый серый свитер, неуверенно вышел на сцену. Я сразу понял, что что-то не так. Он выглядел усталым, словно силы покинули его. На лице пролегли глубокие морщины. Мне пришло в голову, что он, возможно, напуган всем этим. Интересно, веселился ли он всю ночь напролёт?

Ваземанн, играя чёрными, завёл часы, и Уилл сделал свой ход. Девочка-подросток, обслуживавшая демонстрационную доску, передвинула ферзевую пешку на две клетки вперёд.

Ваземанн защищался гамбитом Бенко, теоретически, я полагаю, достаточно новым, и его противник, вероятно, никогда о нём не слышал. Уилл взял гамбитную пешку, плавно перешёл к обороне и увёл своего короля под прикрытие, подальше от испепеляющей диагонали ферзевого слона чёрных.

Ваземанн развил инициативой, завладев центром. Уилл воспользовался удобным моментом и вернул пешку. Пал Бенко, сидевший рядом со мной в зоне прессы, слегка напрягся. Идея, конечно, здравая, но время должно быть выбрано точно. Уилл недостаточно внимательно изучил ситуацию. Чёрные взяли пешку и одновременно угрожали комбинацией, что могла уничтожить незащищённый ферзевый фланг белых.

Уилл уставился на доску. Его плечи поникли, и я начал сожалеть о своём участии в происходящем. Он встал, взглянул на бегущие часы и вышел за кулисы в центре зала. Он казался отчаянно уставшим. Толпа расступилась, и он исчез в вестибюле. Я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

Его не было десять минут. Когда он вернулся, то выглядел получше. Принесли кофейник. Уилл предложил налить кофе своему противнику, но Ваземанн, не поднимая глаз, перевернул чашку.

Баллард укрепил свой ферзевый фланг, позволив чёрным усилить контроль над центром. Чёрный конь вторгся в его оборону, угрожая удушением. Ваземанн откинулся на спинку стула, расслабился, улыбнулся и закурил пенковую трубку. Виктор Корчной, сидевший прямо передо мной, печально покачал головой.

Но Уилл не сдавался. Он отдал пешку, чтобы провести пару обменов, избавившись от коня и ферзевого слона.

— Слишком поздно, — прошептал кто-то.

Полностью отдаваясь игре, Ваземанн провёл одну из сложных комбинаций, характерных для его игры, тонкую, непрямую, но смертельную. И в ней была обычная неточность, глубоко запрятанная.

Но он выбрал не ту жертву. Уилл нашёл слабое место и воспользовался им, чтобы поднять уровень сложности. Ваземанн наклонился вперёд, нахмурившись. Снял пиджак. И сбился с пути.

Баллард обменял оставшихся коней, открыв путь на рокированного короля. Он нацелил на него ладью; Ваземанн поспешил защититься. Белые сдвоили ладьи и неожиданно сменили цель.

Пешки, слон и ферзь атаковали и заняли центр в стиле, напоминающем пиротехнические трюки молодого Балларда против Рети и Маршалла. Уилл обменял своего ферзя на оставшегося слона, превратив пешечную структуру противника в руины.

Ваземанн посмотрел на своего безнадёжно незащищённого короля, перевёл взгляд на сдвоенные ладьи и вздохнул. Он остановил часы и, не говоря ни слова, ушёл со сцены.

* * *

Шахматные титаны земного шара выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку и пожелать удачи. Ближе к концу Уилл Баллард поприветствовал высокого худощавого мужчину в тёмных очках. Они постояли немного, разглядывая друг друга. Затем мужчина ушёл.

— День был долгим, — сказал Баллард. — Майкл, мне понравилось. Спасибо тебе.

— Ты выглядишь измученным. Ты отлично сыграл партию, Уилл. Хотя какое-то время ты заставил меня поволноваться.

Он ухмыльнулся. У него были белые и крепкие зубы хищника.

— Прости. Я уже не так молод, как раньше. Мне не следовало оставаться на ногах всю ночь.

— Не спал всю ночь? — Я обвиняюще посмотрел на него. — Ты был на вечеринке.

— Я играл в шахматы. — В его глазах промелькнуло озорство. — С Бобби.

— Бобби?

— Вот уж кто чувствует игру.

Мышцы на моей спине содрогнулись.

— И как успехи? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Одну я проиграл.

— Вы не должны! Ну, правда, мистер Герцель, пожалуйста!

Вельва Гибсон — до недавнего замужества Вельва Джонс, — оттолкнула руку своего работодателя. Но движение это, как и её голос, был не слишком то уверенным.

— Нет, нет, Вельва, — рука вернулась. — Боже, детка, ты меня просто сводишь с ума. Я совсем безумный!

Вельва даже расстроилась от таких слов. Лучше бы он сказал что-нибудь романтичное или страстное. Щека Генри Герцеля, прижимавшаяся к её лицу, была горячей.

— Твой муж — он работает по ночам, точно? — спросил Генри.

Вельва, окутанная колючками извечных запретов, попыталась оттолкнуть мужчину обеими руками, но слабо.

— Да, это так, — она попыталась говорить серьёзно. — Джона перевели в ночную смену на сталелитейном. Он уходит в четыре. И возвращается домой в час ночи или около того.

— Так я и думал. — Губы Генри коснулись её шеи. Она считала, что кожа там слегка огрубела, но Генри, похоже, это не смущало. Он не отрывал губ довольно долго, прежде чем продолжил. — А Фреда, моя жена, будет отсутствовать всю неделю. У неё померла тётушка. На ферме недалеко от Крестона. Она останется там на похороны и на несколько дней после. И обоих детей взяла. — Губы коснулись её щеки. Наконец он глубоко вздохнул и прошептал: — Боже, детка, ты меня заводишь.

И он тоже заводил её. Любой случайный наблюдатель понял бы это сразу. На какое-то неизмеримое время маленький тёмный офис оказался наполнен кружащейся звёздной пылью, пронизанной розово-золотыми романтичными искрами. Время перестало течь, хотя большие настенные часы продолжали тикать.

Они прижимались к обшарпанному и неопрятному письменному столу. Там, среди прочего хлама, лежали шесть или семь аккуратно напечатанных писем, только что подписанных Генри. Конверты ждали. Старомодная пишущая машинка Вельвы, стоявшая на маленьком шатком столике в другом конце кабинета, накрылась чехлом на ночь.

Наружная дверь, ведущая в крошечную приёмную, — заперта. Когда в пять часов Генри Герцельцель с тихим щелчком повернул ключ, у Вельвы чуть не оборвалось сердце. Раньше, если она в офисе, он никогда не запирал дверь. Аккуратная табличка на ней гласила: «Генри Герцель. Юридическое сопровождение сделок с недвижимостью. Нотариус».

Если бы не нотариальный штамп Генри, можно было зайти очень далеко. Но какой-то его любовный порыв, или, возможно, какой-то робкий любовный ответ Вельвы, задел штамп. Тот упал с громким стуком. Резкий металлический звук заставил вздрогнуть. Рассеял окутывавшие розовые облака, оставив после себя смятение. Два тела довольно неохотно разделились, но два сердца продолжали сильно биться.

Генри начал засовывать письма в конверты. Вельва помогала дрожащими пальцами. Их руки соприкоснулись, когда складывали конверты в стопку. Генри неуверенно произнёс:

— Что, если мы отправимся поужинать?

Вельва ответила:

— О, ты думаешь, нам стоит?

— Конечно! Почему нет? Чёрт возьми, я думаю, это будет чудесно!

— Но, предположим, кто узнает?

«Кто», разумеется, означало жену Генри и мужа Вельвы.

— А как они узнают? И вообще — что тут плохого?

«Действительно, ничего страшного», — подумала Вельва.

Многие начальники приглашали своих стенографисток на ужин. Уж это Вельва знала точно. За годы работы она услышала много сплетен в дамских комнатах. Но только не Генри Герцель. Не с такой женой, как миссис Генри Герцель. Но та была в отъезде. На ферме недалеко от Крестона.

А Джон Гибсон, будучи куда менее суровым супругом, нежели миссис Генри, сейчас отрабатывал ночную смену на сталелитейном заводе. Спорить было бы почти невежливо.

Вельва стояла перед маленьким квадратным зеркалом, рядом с вешалкой для верхней одежды, и старательно пудрилась. Робко подкрасила бесцветные губы и надела маленькую шляпку, выглядевшую вполне добродетельно...

— Здесь так уютно и тихо! — Вельва смотрела вниз с маленького балкончика придорожной закусочной, куда они добрались на потрёпанной машине Генри. — Мне нравится, — добавила она через мгновение.

— Мне тоже. — Генри щедро полил кетчупом холодный кусок бледной говядины. — Здесь не так много людей. Думаю, пик будет попозже.

— А эти коровы! Выглядят мило.

Белые коровы с большими чёрными пятнами спокойно паслись на огороженном пастбище справа. Под балконом протекал небольшой ручей. Вельве это показалось чрезвычайно романтичным, несмотря на консервные банки и прочий мусор по берегам.

— Пожалуй, я сниму шляпку, — Вельва с самого начала вынашивала эту идею. Ведь смелее и романтичнее прийти сюда летним вечером без шляпки.

— Конечно, давай! — подбодрил её Генри и намазал булочку небольшим количеством масла.

Она слегка распушила волосы. Невзрачного цвета, с лёгкой проседью. Вельве исполнилось тридцать шесть, но, конечно, Генри этого не знал. Когда она впервые пришла к нему на работу, то сбросила себе четыре года. И это было пять лет назад. Печатая заявление в нотариальную палату, она узнала, что ему сорок три. Чёлка рыжеватых волос падала ему на лоб. Теперь он постоянно носил очки, но в остальном не изменилось с первой их встречи. Высокий и худощавый, немного сутулый из-за постоянного изучения юридических документов.

Они обсудили десерт.

— Пожалуй, я возьму пломбир со свежей клубникой, — решилась Вельва.

— Только не я, — Генри был весьма мужественен. — Яблочный пирог всегда в моде. И сытнее. Как раз в моём вкусе.

Они оба рассмеялись. Вельва знала, что Генри носит пузырёк с пилюлями для улучшения пищеварения. И часто принимает их в офисе после обеда.

С наступлением сумерек подали десерт. Они решили выпить по второй чашке чёрного кофе. Выкурили по сигарете. Генри рассмеялся:

— Совсем забыл! — объявил он. — Мы ещё не выпили. Официант! — мужчина, ссутулившись, подошёл к их столику. — Что у вас с выпивкой?

— Полный порядок.

Вельва немного растерялась:

— Хорошо бы… пива…

— Никакого пива, — быстро возразил Генри. — Виски с содовой, Джордж.

— Какой? — Официант, похоже, был настроен весьма мрачно.

— Эээ, бурбон, пожалуй. Как насчёт тебя, Вельва?

Вельва решилась:

— Мне тоже! — Пиво вдруг показалось совершенно неподходящим.

Бурбон вполне соответствовал ужину — ничего выдающегося. Но задачу свою выполнил — и не крепостью своей. На самом деле он оказался довольно разбавленным. Зато у обоих возникло ощущение восхитительного озорства.

Они сидели на маленьком балкончике и болтали о жизни.

Не о той, что обычно обсуждали в часы досуга в офисе, например, о стоимости лечения маленького Генри у стоматолога; о трудности получения комиссионных и их размере; о проблемах Джона в последнее время при поиске работы; о том, как мало он зарабатывал, когда всё-таки находил её.

Нет, всё было по-другому. Совсем по-другому!

Генри выпускал кольца дыма в полумрак.

— Раньше я думал, что в этом возрасте буду заседать в Конгрессе. В молодости у меня имелись отличные идеи...

— Да тебе там самое место, — согласилась Вельва. — А я была бы твоим секретарём.

— Мы бы переехали в Вашингтон.

Последовала мечтательная пауза. В глубине души Вельва задавалась вопросом, что можно было бы делать с таким мужем, как её Джон, в Вашингтоне. Возможно, в тот момент Генри размышлял, как его Фреда впишется в столичную жизнь.

— Иногда здесь слишком уныло, когда приходится возиться со всякой ерундой.

— Но иногда приваливает довольно много важных дел, особенно с учётом кризиса и всего такого!

— Конечно, когда я учился в колледже — ты знаешь, я пробивался с низов — мы не думали, что когда-нибудь настанут такие времена. Мы все думали, что станем... ну, большими шишками в бизнесе. Сейчас все большие шишки защищают гангстеров. Даже корпорации платят не так, как раньше.

Тусклая лампочка отбрасывала слабый свет. Взгляд Вельвы скользнул за ширму, в темноту ночи за окном. И вдруг оказалось, что уже почти одиннадцать. Это поразительное открытие сделал Генри. Вельва натянула шляпку, пока он расплачивался по счёту.

— Чёрт возьми, мне нужно домой, покормить и выгулять собаку.

— А я — боже мой! — не забрала вещи из дома сегодня утром!

Она также вспомнила, что сегодня вечером, после окончания рабочего дня, не остановилась прикупить Джону что-нибудь на ужин, когда он вернётся домой. Муж всегда ел перед тем, как лечь спать. Что ж, она могла сообразить что-нибудь на скорую руку.

Они поспешили по узкому коридору и спустились по деревянным ступенькам. В главном обеденном зале играла музыка из радиоприёмника. Несколько танцоров уныло кружили на маленьком пятачке блестящего пола.

До города было недалеко.

Генри спросил:

— А не подвезти ли тебя прямо до дверей?

Вельва восхищённо ахнула. В конце концов, приключение казалось незаконным при всей своей безобидности.

— О, не стоит. Высади меня на углу Четырнадцатой улицы.

Она быстро и со знанием дела собрала всё необходимое и накрыла на стол для Джона. Завтра утром она встанет пораньше и сделает покупки, прежде чем отправиться в город. Вечер будет свободен.

Завтра вторник. Они с миссис Либби, живущей снизу, почти всегда ходили в кино по вторникам. Но только не завтра. Утром она скажет миссис Либби, что у неё вечером «встреча в центре города». Будет приятно заявить этакое. Вельва редко когда могла отказать миссис Либби.

Она легла спать в час, как раз перед приходом мужа. Она слышала, как тот ходит по маленькой кухне, шуршит газетой, торопливо просматривая её, ест, раздевается в ванной и, наконец, ложится в постель. Вельва притворилась, что крепко спит. Теперь, когда вечер завершился, всё казалось невероятно романтичным. Ничего не произошло. Генри даже не поцеловал, когда они расстались на углу. Но её всё ещё окутывало розовое сияние, чувство теплоты от осознания, что какой-то другой мужчина, не Джон, желал её. Сегодняшний вечер был только началом. Впереди был завтрашний вечер, и ещё несколько, пока не вернётся жена Генри домой. А потом? Кто может сказать, что будет потом?

Не стоило ложится на самый край кровати. Джон двигался с неуклюжей осторожностью, лишь бы не разбудить её. И почти сразу же погрузился в обычный крепкий сон...

Снова пришло время закрывать офис.

Весь рабочий день отношения между Вельвой и Генри были строго деловыми. Но на Вельве было лучшее платье, вязаное, бирюзово-голубого цвета. Оно смягчало угловатые формы. А ещё она выбрала белое пальто, и надеялась, что дождя не будет.

Генри не стал запирать дверь кабинета в пять часов, но протянул Вельве руку через стол и сказал:

— Ну что, мы всё ещё на свободе?

Он выглядел немного встревоженным и неуверенным в своей смелости, надеясь, что стоит только попросить, и она пойдёт с ним. Вельва почувствовала, что краснеет сильнее, чем позволяли румяна, нанесённые в дамской комнате заранее, ещё до пяти часов. Она улыбнулась, как ей показалось, лукаво, и молча кивнула.

— Давай отправимся туда же, хорошо? — предложил Генри. — Мне там понравилось.

— Мне тоже.

Второй вечер был почти таким же. Разве что Генри сообщил, что договорился с соседкой покормить собаку, а Вельва сказала, что ей тоже некуда спешить.

На этот раз они выпили по два коктейля с содовой, один — перед едой, другой — за сигаретами. Генри остановил машину на полпути к городу, заключил её в объятия и поцеловал. Несколько раз. Она почувствовала его тело сквозь тонкое платье. Ощутила, как он задышал быстрее. Это вызвало у неё тёплое, восхитительное, испуганное сердцебиение. Вскоре Генри сказал:

— Боже мой! Ты та ещё девчонка, Вельва!

Его голос стал хриплым. Он решительно отстранился. Дальше ехали молча. Генри высадил её, как и прошлой ночью, за углом многоквартирного дома, где жили Вельва с Джоном.

Прошёл и третий вечер, и четвёртый. Они не сильно отличались друг от друга. Генри и Вельва всё никак не могли полностью преодолеть барьеры, отделявшие от зелёных пастбищ наслаждения, куда они стремились. Но сегодня, на пятый вечер, Вельва с роковой уверенностью почувствовала, что всё будет по-другому. Сегодня вечером!

Весь день у неё сияли глаза и было тепло на душе. Она решилась купить ещё одно платье, лимонно-жёлтое, из трикотажного шёлка. Платье было выставлено в витрине магазина, куда она регулярно забегала по пути на обед. Она купит его сегодня днём и ещё шляпку, если будет время.

Она выкроила подходящее время и надела лимонно-жёлтое платье и белую шляпку с жёлтой лентой в горошек прямо в магазине. Глаза Генри заблестели, когда он посмотрел на неё по возвращении в офис.

— Ты выглядишь очень стильно, — игриво подмигнул он.

— Я давно собиралась купить что-то новенькое.

Вельва покраснела. На секунду они встретились взглядами, затем оба отвели глаза. Но в этот момент между ними промелькнуло понимание. Сегодня вечером!

Было половина пятого. Дела на сегодня были завершены. Генри более или менее навёл прибрался на своём столе. Вельва спустилась в дамскую комнату, чтобы привести себя в порядок. Ей потребовалось немало времени, ибо она крутилась перед маленьким квадратным зеркалом над раковиной, чтобы как можно лучше рассмотреть новое платье. Возможно, она немного сомневалась, стоит ли возвращаться в офис, пока не пришло время уходить. Вельва подумала, что жёлтый цвет ей очень идёт. Очень оживляет лицо. Кто бы мог подумать, что ей тридцать шесть?

Когда она шла по коридору, из кабинета послышались голоса. Клиенты — в такой час! Вельва почувствовала себя оскорблённой. Клиент? Нет, миссис Генри Герцель! Это её грубоватый голос…

— Ну, детям там, на ферме, не понравилось. Там ни кино, ни чего-то навроде. Иду во вторник похоронили. Генри-младший слишком увлёкся всем этаким. Вот я и решила вернуться. Дети сейчас в аптеке внизу, лопают мороженое с содовой.

Начальник Вельвы кивнул и сказал:

— Понятно. Полагаю, городским детям довольно утомительно находиться на ферме. И вы вернулись домой.

Лицо Вельвы стало холодным и жёстким. Да и всё тело, пожалуй, кроме внезапно занывших коленей. Она замерла в дверях.

Миссис Герцель заметила её:

— О, добрый вечер, миссис Гибсон. Как поживаете? Боже, вы так нарядились! — Она окинула костюм Вельвы слишком насыщенным взглядом. — Вы выглядите очень мило, — решила она.

Напряжённые губы Вельвы растянулись в странной улыбке. Она пробормотала:

— Спасибо, миссис Герцель. Вы хорошо провели время за городом?

И подумала, что вопрос не слишком вежлив, учитывая похороны. Но миссис Герцель не пришлось отвечать. Телефон пронзительно зазвонил. Генри снял трубку:

— Это вас, миссис Гибсон, — сказал он вежливо и протянул трубку Вельве. Затем шагнул в сторону и потянулся за шляпой.

Вельва прислушалась. Её муж Джон. Он пробормотал, что на сталелитейном заводе его отправляют без содержания. На месяц. Он будет бездельничать целый месяц. Вельва сказала:

— О, хорошо... — И спросила: — Ты где сейчас?

Джон звонил из бильярдной в центре города. Он хотел встретиться с ней, а потом вместе отправиться домой.

Она сказала:

— Ага-ага. Встретимся на Седьмой.

Дала отбой и положила трубку на аппарат.

Генри Герцель и его жена стояли у входной двери. Вельва взяла сумочку и присоединилась к ним. Замок щёлкнул, и все трое направились к лифту. Женщины заговорили о погоде, ожидая, пока лифт поднимется на их этаж...