Я знаю, что стоит мне переступить порог, как начнутся проблемы. Некоторые бары против тебя ничего не имеют — чёрт возьми, наличные не воняют, — но другие захлопываются при твоём приближении.

Мы им не нравимся, понимаете? Мы не в их вкусе. На самом деле, мы для них вообще люди, и это усложняет жизнь... это всё... усложняет. Мягко говоря.

Как бы то ни было, я захожу в эту… — чёрт, самую настоящую крысиную нору, — и пару секунд привыкаю к темноте. По углам паутина, похожая на грязные тряпки, деревянный пол стоит отмыть, зеркала тоже. Притон полный подонков. Ещё один ничего не изменит. Но всегда есть нетерпимые. Хромой Христос! Они повсюду.

Хм. То же самое они говорят о нас.

Один из мне подобных, стоит вон там, в углу, и делает вид, что не замечает меня, пока переметает грязь с одного куска пола на другой. Он игнорирует меня, и, чёрт возьми, я игнорирую его.

«Не брат ты мне», — думаю я.

В зале на мгновение становится тихо, будто все ждут, когда я пойду к бару. Я делаю первый шаг, и шум возобновляется, хотя я точно знаю, что привлекаю внимание многих.

Трудно нормально ходить, когда тебе холодно — очень холодно и хочется пить. Мне нужно немного огня, и, брат, я получу его здесь. Я достаточно натерпелся всякого дерьма.

У меня есть деньги, деньги от правительства. Властям не нравятся такие, как я, но в стране слишком много сострадающих, чтобы игнорировать их голоса. С другой стороны, у нас тоже есть право голоса. Все люди равны, верно? Но некоторые равнее, так-то вот.

Путь к старой облупленной барной стойке неблизкий, но я хаживал и подальше. Когда подхожу ближе, заросший здоровяк отодвигает стул и встаёт передо мной, — никогда не сомневайся в деревенщине, она своих чувств не скрывает. Я думаю, он желал испепелить меня взглядом, но, чёрт возьми, я даже не смотрю на него. Я давно уже учёный. Просто обхожу стороной.

Он фыркает, подтягивает ремень и топает в заднюю комнату, вероятно, обоссать стену. Лучше, чем меня, верно? Да, всякое бывало.

И вот я, наконец, у пыльной барной стойки, и мне так хочется пить, парень, что у меня горло сдавливает. До боли. Обжигающей.

А ведь надо говорить.

— Ви... — я пытаюсь. Сглатываю, и, чёрт возьми, это дьявольски больно. — Виски.

Выходит хрипло, но бармен всё понимает.

— Это место не для таких, парень, — говорит он, будто я сам не знаю.

Я повторяю заказ.

— Виски... о, прошу.

Чем больше говоришь, тем легче становится, но мы не слишком часто болтаем, понимаете?

— Что, тяжко? — этот жирный хряк ухмыляется.

Я кладу деньги — я пересчитал их на улице, и, Боже, это было долго — на стойку.

— Виски, — я повторяю уже… ах да, — уже в третий раз.

И тут он достаёт из-под стойки бейсбольную биту и показывает мне. Он показывает и, чтобы убедиться, что я всё правильно понял, говорит:

— Смотри.

Затем примеряется к моей голове.

Дело не в боли — она вообще не имеет значения. И не в унижении. Всё дело в грёбаной вмятине, парень.

— Эй, налей зуку выпить, — раздаётся голос сзади. Я не оборачиваюсь. О нет, я не спускаю глаз с биты.

— Это не ваше дело, мистер, — отвечает бармен.

Клянусь, я слышу, как метла в углу шваркает быстрее. Мой небрат пытается вырыть яму.

Стул позади меня снова скрежещет по полу. Кто-то ещё, я уверен. Слышны шаги. Кто-то обходит меня и облокачивается на стойку бара.

— У этих парней и без тебя хватает проблем, — говорит он бармену. Крупный, широкоплечий, с чертовски большими руками. На его фоне бита выглядит нелепо.

— Да я со всем уважением, — ноет бармен. Его оружие вряд ли навредит этому гиганту.

— Точно, будто президента увидел, — говорит мой друг. В последнее время у меня с чувствами не очень, но я вроде как привязался к нему. — А теперь давай мне виски и налей порцию для моего приятеля. Я немного расстраиваюсь, когда у меня пересыхает в горле, понимаешь, о чём я?

Бармен, жирный слизняк, похоже, ничего не понимает. Он ставит на стойку два стакана, не слишком чистых, хотя меня это нисколько не смущает, и я уверен, что моего нового друга тоже. Бармен наполняет их живительной влагой, и одаривает меня убийственным взглядом. Бесполезным.

— Давай, зук, — говорит хороший парень.

— Спаааа... — говорю я.

— Спасибо? — угадывает он. И добавляет: — Да херня!

Я пытаюсь кивнуть, но от долгого пребывания на холоде затекла шея. В основном моё внимание приковано к стакану на стойке бара. Я тянусь за ним, и кажется, что его ужасно трудно поднять. Я делаю это, Господи, я всё-таки беру его, и моя рука дрожит, когда я подношу его к своим сухим старым губам.

Но кто-то выбивает стакан, и я вижу, как он разбивается о деревянную столешницу, а чудесная жидкость проливается, словно патока по чёрному хлебу. Я просто смотрю.

Гигант оборачивается, и я знаю, чёрт возьми, знаю, что другой здоровяк, мохнатый, стоит у меня за спиной.

— Они с нами не пьют, — слышу я хриплый голос.

— Не его вина, что он такой, какой есть, — отвечает мой приятель.

— Нет, но это твоя гребаная вина, что он здесь пьёт, — раздаётся в ответ.

Большая рука — огромная-пребольшая, больше, чем лежащая на барной стойке, — хватает меня за плечо и разворачивает. Мохнатый отпускает руку и смотрит на неё так, словно там прилипло нечто мерзкое. Вытирает тыльной стороной ладони. Затем бьёт меня по лицу.

Я не вскрикиваю, мне не больно. Я просто застываю. Не более того. Но потом мне становится так холодно, что всё немеет. Вот почему я люблю виски, понимаете, старую добрую огненную воду.

Ну, я не знаю почему — а кто знает? — это расстраивает моего приятеля, и он замахивается на мохнатого. Тот не в восторге, но, упав на коленях, как будто всё принимает. Качает головой, будто ошеломлённый гризли, и тянется за чем-то, спрятанным в кармане рубашки. Раздаётся щелчок, и появляется лезвие.

Я не люблю лезвия, никогда их не любил. Может из-за них я такой, не помню.

Мой друг ждать не хочет, он врубается в стоящего на коленях мужчину. Потом они сваливаются в кучу, катаются по грязному полу, ругаются, кричат, пинаются и визжат. Это не занимает много времени — забавно, что подобные вещи всегда быстротечны — Большая болезнь не тянет, приходит быстро, забирает всё, что пожелает, а затем уходит по иному пути. Но сейчас не об этом. Практически.

И тут раздаётся оглушительный вопль, и они оба замирают, оставляя остальных гадать, кто же из них встанет. К счастью, это мой приятель. Только по его взгляду я понимаю, что мы больше не друзья. Чёрт, он вылетел отсюда, будто летучая мышь из ада.

Гризли издаёт стон, но такой усталый, будто последний вздох. Если бы я мог, то улыбнулся бы. Вместо этого я просто таращусь.

Господи, он мёртв, и все это знают. И им это нравится не особо. Они знают, что произойдёт в скором времени. Никто не хочет торопиться, но они разбредаются парочками или тройками, вяло переговариваются, а их «ща будет» звучит немного нерешительно. Даже подонок-бармен исчезает.

Итак, нас осталось только трое. Я, свежий труп и небрат, подметающий пол. Он стоит там, опираясь на метлу, и наблюдает из своего угла, его большие, белые глаза зука смотрят с чёрного лица. (В конце концов, все мы становимся противно-чёрными, и никто так и не понял почему. По крайней мере, нам никто не объяснил.)

Процесс занимает полчаса, может быть, минут сорок, а у меня есть время подождать. У меня впереди полно времени. Я просто стою и смотрю на мёртвого медведя.

Может быть, он уже был мёртв наполовину — знаете, некоторые люди ощущают, будто душа покинула их тело задолго до того, как умерла плоть, — ну, в любом случае, не прошло и десяти минут, как он зашевелился, дёрнулся. Ещё пять, и он садится, оглядывается по сторонам, удивляясь, какого хрена он здесь делает, и ничего не чувствует.

Я мог бы сказать ему, что это Большая болезнь, но сейчас он не оценит. Не поймёт. Часть старых клеток мозга разрушается в момент смерти, понимаете? Вот почему мы глупы, как на подбор. Ну и толку-то, если он узнает: «Мы уже не умираем, а просто гниём»?

Посему мы людям и не нравимся. Дело не в вони — нас регулярно опрыскивают, — беда, что с нас всё время что-то сыпется. Если бы не сострадающие, нас бы давно где-то зарыли. Но ведь у нас есть родные, верно?

Так что мы шастаем, мешаем всем, но напоминаем людям, что ждёт их, если они умрут раньше положенного срока. Это, разумеется, не слишком весело, но имеет хоть какой-то смысл. Надеюсь.

Как бы то ни было, а вот и наш парень, мистер Медведь, с остекленевшими глазами и отвисшей челюстью, а ещё торчащим из груди ножом, неуклюже поднимается на ноги.

— Ви... вис... ки? — ехидно спрашиваю я, ибо теперь он один из нас.

Он бестолково смотрит на меня.

Я промолчу — язык плохо слушается, распух и почернел, — но хотел бы я сказать, что больше он не выпьет с дружками. Вместо этого я поднимаю стакан его противника, и, чёрт возьми, разве кожа гризли уже не темнеет? Классический «зук» — ну, понимаете, сокращение от «зомбак». Он точно был уже полумёртвым.

Так что я выпиваю стакан за него. А потом ухожу. И, знаете, он следует за мной, будто боится остаться в одиночестве. Ничего, привыкнет. И скоро поймёт, что мёртвый никому не нравится, даже таким же мертвякам.

Но этого он не почувствует. Как и вообще ничего.

Вероятно, этого бы не случилось, если бы я так не спешил.

Или если бы я так не устал.

Или если бы я так не боялся.

Да, скорее всего последнее. Я так боялся за Энн. Наш первый ребёнок означал семь месяцев (как только мы узнали наверняка) страха для нас обоих. Одиннадцать лет надежды — и отчаяние нарастало с каждым годом — затем мучительно-восторженные месяцы после известия: да, что-то есть, и теперь нам требуется только терпение. Энн была на двадцатой неделе беременности, и результаты амниоцентеза показали, что мы ждём девочку. Казалось, всё хорошо, но мы не хотели рисковать, вот совсем не хотели. Энн сразу бросила работу секретарём, как только мы узнали, что яйцеклетка прижилась, но потом совсем перестала что-либо делать — то есть отказалась от всех ненужных усилий. Полностью. Обесценила себя. Видите ли, Энн было тридцать восемь — непростой период для некоторых женщин, а для нерожавших, и того хуже. «Бесплодная» — подходящее слово, «безутешная» — ещё лучше. Я не уверен, что мужчины, даже самые чувствительные, могут понять это состояние. Те из нас, кто так же отчаянно хочет иметь детей, как наши жёны или возлюбленные, могут уловить отблески, но не подлинное чувство. Это мне Энн растолковала.

Схватки начались около восьми часов вечера в воскресенье. Мы были готовы; мы готовились весь октябрь. Энн была совершенно спокойна, и я изо всех сил старался выглядеть таким же (она не обратила внимания, что я дважды промахивался с номером телефона врача — пальцы не слушались). Когда я дозвонился, доктор Голдинг задал мне обычные вопросы (для него; для меня же всё было в новинку): промежутки времени между схватками, где ощущалась боль, общее состоянии Энн и всё такое прочее. Он был добр, будто заботился обо мне так же сильно, как и о моей жене. Но, с другой стороны, я ему платил, ибо, с учётом обстоятельств, решил, что наш ребёнок будет рождён в частной, а не в государственной клинике, понимаете? И вообще, у Национальной службы здравоохранения и так достаточно забот, так что, если я могу немного облегчить их бремя, выбрав частную клинику, что ж, я не против, и они, уверен, тоже.

Врач сообщил, что предупредит стационар, но поводов для паники пока нет. Я должен позвонить ему снова, когда схватки повторятся.

Это произошло около полуночи, может быть, чуть позже. На этот раз доктор Голдинг посоветовал мне поторопиться.

До клиники было около двенадцати миль, долгая поездка по просёлочным дорогам и деревням, но Энн, в отличие от меня, была спокойна всю дорогу. Да, я нервничал, но каждый раз, когда смотрел в её сторону, она улыбалась (я старался не смотреть на неё во время схваток). Сам стационар был небольшим и уютным, несколько отдельных палат в сельской местности для тех, кто хотел и мог платить. Дежурная сестра взяла на себя руководство, оставив меня, пока размещали Энн. Когда я в следующий раз увидел свою жену, она сидела в постели, выглядя пухленькой и довольной, хотя улыбка стала немного натянутой.

Я пробыл у неё ещё час, прежде чем мне велели отправляться домой и немного поспать. Пока ничего не происходило, но когда они будут уверены, что ситуация вот-вот разрешится — во всех смыслах, — они позвонят доктору Голдингу, а потом и мне.

Я сказал, что я в порядке. Но только сказал. Я был напуган. Это наш первый раз, и я, например, испытывал весь пессимизм зрелости. Но я согласился уйти; сестра дала понять, что выбора у меня нет.

Днём вообще ничего не произошло. Я позвонил в офис и сообщил, что у меня начался недельный отпуск. Напарник проинформировал о своей любимой марке сигар. Большую часть утра я слонялся по дому, поглядывая на телефон, пылесосил, поглядывая на телефон, загружал стиральную машину, поглядывая на телефон, вытирал пыль и... ну, вы уже в курсе.

Я дважды приезжал в стационар, один раз днём, а затем в начале вечера. Энн по-прежнему выглядела, как Будда в состоянии блаженства, придерживая руками объёмистый живот, не проявлявший никаких признаков скорого разрешения. Доктор Голдинг заглянул во время моего второго визита и пробормотал что-то ободряющее. Однако, перед тем как выйти за дверь, он упомянул о стимуляции, если к завтрашнему дню ничего не произойдёт. Энн похлопала меня по руке и сказала, чтобы я не волновалась.

Я вернулся домой и приготовил ужин, оставив большую часть на тарелке несъеденной. Конечно, я слишком волновался, но кто упрекнёт меня после одиннадцати лет ожидания? Телефонный звонок раздался вечером, без четверти десять.

Доктор Голдинг сообщил, что ситуация начала меняться. Моя дочь внезапно заинтересовалась внешним миром. Если я доберусь до стационара достаточно быстро, то смогу встретить её там по прибытии.

Ночь была прохладной, но я не стал надевать пальто. Схватил куртку, ключи от машины и, не переводя дыхания, оказался в машине.

Она не заводилась. Чёрт возьми, эта проклятая железка не заводилась.

Я ударил по рулю, что не возымело никакого эффекта. Я вдавил педаль газа, и двигатель сухо заурчал.

Затем я обругал себя. Ночь была прохладной. Движок следовало прогреть.

Я исправился и мотор довольно громко взревел. Мне пришлось резко затормозить, когда наперерез выскочил другой автомобиль.

— Полегче, — я выругался. Если погибну, это никого не обрадует, и меньше всего меня. Осторожно тронул машину с места и, выехав на шоссе, набрал скорость. Приближавшийся грузовик мигнул фарами, и я быстро включил свои.

Когда я выехал с тихих улиц городка в сельскую местность, то увидел густой туман над полями. Луна была яркой, и её холодное сияние придавало пейзажу жутковатый оттенок.

Я въехал в деревню, и открыл рот от удивления. Но вскоре, несмотря на беспокойство за Энн и ребёнка, я уже улыбался.

Такие милые детишки, одетые в костюмы ведьм и монстров, кое-кто нёс самодельные фонарики и мётлы. Я слышал их хихиканье и возбуждённую болтовню, когда они шли по главной улице, «угощая» друг друга и пытаясь напугать.

31 октября. Моя дочь должна родиться в канун Дня всех святых. Хэллоуин. Меня это не обрадовало и не встревожило. Я просто хотел, чтобы она появилась, в целости и сохранности.

Какой-то мальчишка выскочил на обочину и отважно уставился на меня, когда я проезжал мимо. Луч фонарика под подбородком осветил зелёное лицо. Мои мысли были слишком заняты, чтобы ему ответить.

Я вдавил педаль тормоза, когда свет фар выхватил кучку низкорослых упырей на перекрёстке впереди. Машину тряхнуло, и дети засмеялись. Они столпились у бокового окна и постучали в стекло.

— Кошелёк или жизнь, кошелёк или жизнь, — потребовали они.

Испытывая искушение проехать дальше, я всё же полез в карман за мелочью; возможно, на моё решение повлиял тот факт, что двое маскарадышей остались на перекрёстке и облокотились на капот моей машины, сверкая пластиковыми клыками в лунном свете. Лучше заплатить, чем тратить время на споры. Опустив стекло, я бросил монеты в загребущие ручонки. Одна из монет ударилась о кузов и я поехал дальше.

Снова холодная ночь, туман окутывает машину, будто подождав, когда я покину деревенский уют. Я вздрогнул, подался вперёд и включил обогреватель. Впереди ещё долгий путь. Подожди, Энн, не начинай без меня.

Потом я увидел впереди огни деревушки, просто улицу с несколькими домами по обеим сторонам, и больше ничего. Я не сбавил скорость, напротив, увеличил, потому как туман под натриевыми огнями почти рассеялся. Сразу за последними домами фигуры в масках повернулись, чтобы посмотреть на моё приближение. Ведьма в плаще и остроконечной шляпе помахала мне метлой. Я помчался дальше, махая в ответ на вопли баньши.

Снова сгустилась темнота, свет фар машины отражался от клубящегося серого одеяла (оно казалось ещё толще). Я сбросил скорость, приглушил фары. И в отчаянии ударил по рулю.

Боже милостивый, пусть оно рассеется. Пожалуйста, позволь мне добраться до Энн.

И, знаете, туман, казалось, действительно рассеялся; или, по крайней мере, в белизне возникла брешь. Воспользовавшись этим, я ускорился; к сожалению, облегчение оказалось временным. Туман обрушился на меня с удвоенной силой.

Я затормозил, крепче сжимая руль, удерживая машину на прямой. Я услышал глухой удар — почувствовал его — и что-то крикнул. Бог знает что.

Резина заскрипела по асфальту и машина с визгом остановилась. Я сидел как вкопанный, двигатель заглох; внутри нарастала тошнота.

Я во что-то врезался. Нет, не так: удар был мягким. Я кого-то сбил. Во второй раз за эту ночь, полный леденящего ужаса, я взмолился.

— Пусть это будет собака, — сказал я. — Пожалуйста, собака.

Но я видел, как маленький чёрный клубок через мгновение после удара метнулся за край капота. Судя по размерам, я сбил ребёнка.

Кажется, я бормотал молитву, пока, пошатываясь, выбирался из машины.

Видно было немного, хотя снаружи туман казался не таким плотным. Только в лучах фар он сгущался; а чуть далее начинал рассеиваться. Я обошёл машину, запинаясь на заросшей травой обочине, приседая, боясь обнаружить...

Я крикнул, но ответа не последовало. И рядом с машиной ничего не лежало. На какой-то безумный, почти лихорадочный миг я решил запрыгнуть в машину и ехать дальше. Я сказал себе, что здесь никого нет. Ни во что я не врезался; просто меня одолели спешка и волнение. Возможно, передо мной пролетела птица, возможно, большая ворона. Я вернулся к машине.

Но внезапная вспышка вины (вот так!) помешала мне забраться внутрь.

И тут слабый скрипучий стон заставил оглянуться.

Я взвыл про себя. Туман рассеялся, и я смог разглядеть тёмную фигуру, ползущую по обочине.

Сначала мои шаги были медленными, будто я опасался, куда они приведут; однако вскоре сострадание подстегнуло меня. Когда я приблизился к движущейся фигуре, мои худшие опасения оправдались: я сбил ребёнка.

Он (или она), казалось, был одет в длинный чёрный плащ или мантию — я видел довольно подобных в тот вечер. Ну разве что другие дети предпочитали остроконечные шляпы, а этот выбрал капюшон, полностью закрывший голову. Почему ребёнок оказался здесь один? О чём, чёрт возьми, думали родители, отпуская ребёнка без сопровождения в столь поздний час? Моё возмущение явно представляло слабую попытку снять с себя вину за несчастный случай.

Я подошёл к ползущей фигуре и низко наклонилась, чтобы дотронуться до плеча, нежность и жалость переполняли меня. Я почувствовал слабость, протянутая рука задрожала.

Плечо под чёрным плащом казалось хрупким, как кости маленькой птички.

— С тобой всё будет в порядке, — сказал я тихо, но без уверенности. — Я отвезу тебя в больницу, с тобой всё будет в порядке.

Я опустился на колени, перевернул ребёнка, приблизив лицо к капюшону.

Что-то резануло меня по глазам. Фигура изогнулась в панике (как мне тогда показалось) или от боли. На мгновение ослепнув, я почувствовал, как ребёнок отползает в сторону; издавая резкие, негромкие звуки, похожие на визг раненого животного.

— Стой! — крикнул я. — Я хочу помочь…

Лишь торопливое шуршание в ответ.

Боль прошла, хотя слёзы всё ещё застилали глаза. Мне удалось разглядеть тёмную фигуру, она, шаркая, удалялась от меня, направляясь к машине.

— Стой! Я не причиню тебе вреда, — крикнул я и бросился за фигурой в плаще. Он (или она) оперся о кузов и, пошатываясь, двинулся вперёд, приволакивая ногу. С удивительной скоростью, учитывая, какие травмы, должно быть, он получил, ребёнок выскочил из-за машины и оказался в лучах фар. Я бросился в погоню, опасаясь за бедного маленького негодяя, опасаясь, что его истерика может принести ещё больший вред.

Я быстро догнал его и крикнул:

— Подожди!

Ответом был тихий вскрик, полный ярости.

Я ухватился за плащ, вцепился в ткань и крепко дёрнул. Но страх или замешательство придали ребёнку невероятную силу, так что именно я упал на колени на дорогу. В падении я схватил фигурку обеими руками и мы упали вместе. Ребёнок извивался, мы катились по твёрдой поверхности, и приходилось крепко держать его, чтобы никто не пострадал. Я с трудом мог поверить в силу маленького зверька (признаюсь, к этому времени я изрядно разозлился).

— Не дёргайся, — приказал я, чувствуя себя неадекватным, разочарованным и нетерпеливым — всё это вместе взятое.

И повернул ребёнка лицом к себе.

Прошло несколько секунд, прежде чем я, пошатываясь, отстранился и тяжело оперся на локоть. Несколько секунд я смотрел в самое уродливое, самое злобное лицо, когда-либо виденное в своей жизни.

Капюшон упал, когда она — да, я решил, что это всё-таки женщина — подняла голову от дороги и посмотрела на меня мутными жёлтыми глазами, её изуродованное, гниющее лицо оказалось в ярком свете фар моей машины. Но меня испугал не острый орлиный нос с огромной затвердевшей бородавкой на кончике, откуда торчал единственный седой волос, не казавшиеся дырами впалые щёки, не густые седые брови, сросшиеся на морщинистом лбу, не жёсткий, безгубый рот с высунутым чёрным языком, заставившим меня отшатнутся.

О нет, я испугался, когда острый чёрный язык скользнул в сторону, и ведьма с визгом выплюнула мне в лицо струю зелёной слизи.

Потрясённый, чувствуя, как пузырчатая жидкость стекает с подбородка, я уставился на неё сквозь маслянистую плёнку. Она села, и тонкие седые пряди упали на плечи. Карликовые ножки были расставлены, длинное платье, надетое под плащ, поднималось выше костлявых колен, высокие ботинки были зашнурованы на лодыжках.

Что-то шевельнулось под подолом юбки. Выскользнуло, словно разворачиваясь. Показался серо-розовый кончик. Он скользил всё дальше и дальше, становясь толще. Покрытый мохнатыми чешуйками.

Старуха посмотрела на моё изумлённое лицо, а затем рассмеялась высоким пронзительным смехом, ведьминым — да, именно ведьминым — кудахтаньем (по крайней мере, именно таким я всегда представлял себе смех ведьмы — и сегодня Хэллоуин, чёрт возьми).

Возможно, если бы я не был в таком напряге, то повёл бы себя спокойнее. А так чешуйчатый хвост, извивающийся между ног, нарушил баланс между рациональным мышлением и слепой паникой. Скрюченные и измождённые черты лица, резкий, пронзительный смех, явная аура недоброжелательности вокруг — на всё это можно был плюнуть; но вот это равномерное покачивание… Я вскочил и бросился к машине.

Дверца оставалась открытой и я быстро забрался внутрь, а кудахтанье преследовало меня сквозь туман. Я включил зажигание и застонал, услышав скрежет двигателя. Он завёлся с третьей попытки.

Дорога впереди, на сколько я мог видеть, была пустынной. Я нажал на акселератор, и шины проскользнулись на влажной дороге, прежде чем зацепиться. Машина рванулась вперёд.

И вдруг это существо оказалось на капоте, уставившись на меня сквозь ветровое стекло. Чудовищное создание что-то произнесло одними губами, я не расслышал, но явно отвратительное. Она беззубо улыбнулась, высунув чёрный язык, чтобы облизать стекло. Мой разум говорил, что всё это невозможно; но чувства его не слышали.

Затем ведьма начала царапать ветровое стекло когтистыми пальцами, длинные загнутые ногти скрежетали по стеклу. Я отчётливо видел возникающие царапины.

Злобные, замутнённые глаза впились в мои, они насмехались, они бросали вызов, они заставляли не верить в происходящее. Её смех проникал сквозь стекло, как и пальцы с острыми когтями, снова и снова проходящие по уже прежним царапинам.

Кажется, я закричал. И в унисон взвыли тормоза, когда я нажал на педаль.

При резком торможении карликовый монстр слетел с капота. Я тут же, рефлекторно, нажал на акселератор. Короткий толчок вызвал у меня тошноту: я точно услышал хруст раздавливаемых костей.

Моим желанием было ехать дальше, оставив позади весь этот кошмар. Но в принципе, как и любой из нас, я человек нормальный: у меня есть совесть. Я также обладаю — по крайней мере, обладал — здравым смыслом. Я причинил боль человеку, пусть даже карликовому и уродливому (мой разум уже отказывался признавать виденное собственными глазами — хвост, чёрный язык, ногти, вонзающиеся в стекло). Я остановил машину.

Покинув салон, я поёжился, ночной воздух стал ещё холоднее. Или, возможно, что-то леденило мои кости; возможно, перспектива находки на дороге. Я шёл медленно, но понимал, что не могу просто оставить её, как бы мне ни было страшно.

Низкий туман рассеялся, возможно, из-за порыва ветра, созданного мчащимся автомобилем. Тело нашлось легко. Неподвижно лежало на дороге, одна часть тела — грудная клетка — странно вдавлена. Очередной холодок пробежал по спине, когда я понял, что это мои колёса так расплющили маленькое тельце.

Не было необходимости приглядываться, чтобы осознать её смерть, но я всё же присмотрелся. Глаза были полуоткрыты, по обе стороны крючковатого носа виднелись водянисто-жёлтые полумесяцы. На этот раз я действительно убил её.

Но пока я наблюдал, веки томно распахнулись, и зрачки, казалось, всплыли на поверхность из глубины глазных яблок.

Раздалось омерзительное карканье:

Канун Дня всех святых, канун Дня всех святых.

Берегись хобгоблинов в канун Дня всех святых.

Когтистые лапы вцепились в мою одежду и притянули к себе. Мы катались и катались по дороге, то туда, то сюда, я кричал, а она визжала, и когда я почувствовал, как эти ногти впиваются мне в грудь, добираясь до сердца, я понял, что нахожусь в смертельной опасности (и потерял последние сомнения в реальности происходящего).

Несмотря на ужасную травму, существо оказалось сильным, но я был сильнее и здорово напуганным. Мне удалось приподняться над ней, крепко обхватив руками тощую шею. Я чувствовал, как под пальцами хрустят кости.

Ведьма мрачно ухмыльнулась.

— Ты не можешь убить меня, не можешь убить меня, — повторяла она нараспев.

Её заострённый язык высунулся из беззубого рта, как длинная ядовитая змея. Она почесала (язык был шершавый) кончик моего носа.

— Берегись хобгоблинов, — предупредила она, когда язык скользнул обратно.

Моим единственным оправданием является полная, сводящая с ума истерика. Я ударил её головой о блестящее покрытие дороги. А потом ещё раз. И ещё. Ещё, пока густая липкая жидкость не потекла из затылка на асфальт. Она моргнула.

— Ты не можешь убить меня, —насмехалась ведьма.

Последний удар выдался мягким, будто вдребезги разбилась хрупкая фарфоровая сахарница.

С хриплым вздохом она, наконец, затихла. Затем сообщила:

— Мы не умираем.

Я закричал в ярости и безумии.

Подхватил обмякшее тело, намереваясь, как мне кажется, положить его на траву или, возможно, даже на заднее сиденье машины; но замер в непреодолимом отвращении, услышав:

— Ты пожалеешь. Ты и ребёнок.

Я перебросил маленького монстра через изгородь и вздрогнул, услышав всплеск. По ту сторону, должно быть, случилась канава с водой или пруд. Я прислушивался к бульканью, доносившемуся из-за живой изгороди, затаив дыхание, пока всё не стихло. Ужас за ужасом. Она — это существо — сказала «ребёнок». Что, чёрт возьми, она имела в виду? Я даже прижал руки к груди, настолько зловещее ощущение накрыло меня.

Я скрылся с места преступления (полагаю, что именно так) и забрался в машину. Что она имела в виду? Боже милостивый, что она имела в виду? Конечно... Я выбросил ужасные мысли из головы. Мне нужно попасть в стационар, это самое главное. Позже я могу привести сюда полицию, рассказать всю историю, что нет тут моей вины. Рассказать историю? Я уставился на длинные царапины на стекле передо мной. Рассказать об этом? О чёрном языке существа? О том, как она боролась, несмотря на раздавленную грудную клетку? О чешуйчатом хвосте, свисающем между ног? Рассказать об этом? Подумают, что я сошёл с ума, даже когда осмотрят тело. Если они когда-нибудь его найдут. Зачем мне показывать им, где всё произошло? Свидетелей не было. По всей вероятности, пройдёт довольно времени, прежде чем труп найдут, так кто свяжет его со мной? Царапины на стекле, — если кто-нибудь поинтересуется, — оставлены веткой дерева. Во всяком случае, это звучит правдоподобней, чем когтистые пальцы.

Машина уже тронулась с места, когда все эти мысли вихрем пронеслись в голове. Я гнал как сумасшедший, и не попал в очередную аварию лишь потому, что вскоре подъехал к городу. Впереди замигали огни, и я увеличил скорость, отчаянно желая добраться до Энн и моего нерождённого (?) ребёнка.

К тому времени, как я добрался до клиники, длинные трещины на ветровом стекле затянулись; а когда я остановил машину возле родильного отделения, исчезли совсем. Я не стал тратить время на размышления.

Отдельная палата Энн была пуста. Я быстро прошёл по главному отделению в поисках медсестры, врача, любого, кто мог бы подсказать, где находится моя жена. Пока ещё не спавшие в палатах женщины (некоторые из них кормили грудью новорождённых младенцев), поднимали глаза, поражённые моим неопрятным видом (помните, я покатался по асфальту и выглядел весьма безумно). Ко мне широкими шагами направилась медсестра.

К счастью, она меня узнала.

— Ваша жена поднялась в родильную палату двадцать минут назад, — сказала она тихим голосом. — Теперь успокойтесь, всё в порядке.

Я протиснулся мимо неё, рванув к лестнице за дальними дверями. Я поднимался, перепрыгивая через две ступеньки за раз, грудь болела от напряжения, рука стала липкой, когда я скользнул по перилам. Зал ожидания был пуст, дверь в родильное отделение закрыта. Подавив желание броситься внутрь, я постучал по косяку.

С другой стороны что-то пробормотали, затем я услышала приближающиеся шаги.

— Как раз вовремя, — сказала акушерка, взглянув на меня. — Заходите и держите жену за руку. Боже мой, я думаю, это ей придётся вас утешать.

Доктор Голдинг улыбнулся мне, затем нахмурился.

— Присаживайтесь, — сказал он, указывая на стул рядом с высокой кроватью. И перевёл внимание на мою лежащую жену.

Энн выглядела измученной, но сумела улыбнуться. Она сильно сжала мою руку, и я вздрогнул, решив, что ей свело пальцы. В глазах было мечтательное выражение, не снятое даже болью.

— Замечательно, — услышал я слова доктора. — Это замечательно. Ваша дочь идёт на выход. Последнее усилие, полагаю. У вас всё замечательно получается.

«Ты ещё пожалеешь. Ты и ребёнок».

Голос звучал у меня в голове, а не в комнате.

Энн ахнула, но не от родовых мук; она вопросительно повернула ко мне лицо, и я понял, что теперь я слишком крепко сжал её руку.

«...Ты и ребёнок...»

Голос сдавленный, как и существо, произнёсшее эти слова.

— Превосходно, — подбадривал доктор.

«Ничего не произошло», — уверял я себя. Стресс, истощение, кульминация долгих месяцев беспокойства, молитвы, чтобы, наконец, у нас родился ребёнок, чтобы ничего не случилось, не разрушило нашу заветную мечту... Я вспомнил всё, что случилось во время поспешной поездки. Волнение вызвало галлюцинацию. Точно. Разве на ветровом стекле машины остались царапины, когда я прибыл в клинику? Всё разумно и логично.

И отвратительный, гортанный голос в моей голове наконец-то затих.

— Добро пожаловать, — сказал доктор Голдинг.

Ибо после стольких часов родов моя дочь плавно и без усилий выскользнула из тела матери в готовые руки врача.

Комната закружилась вокруг меня, голова стала лёгкой, как пёрышко.

— Боже милостивый, держите его, — услышал я издалека чей-то голос.

Крепкие руки обхватили меня за талию, и, моргнув, я увидел, что на меня смотрит акушерка.

— Не первый гордый отец падает перед нами в обморок, — улыбнулся доктор Голдинг. — Выйдите на минутку-другую, пока мы здесь прибираемся. Присядьте, вам скоро станет лучше.

Энн кивнула мне, и по бледной улыбке я понял, насколько иссякли её силы.

— Ребёнок?.. — спросил я.

— Прекрасная маленькая девочка, — ответила акушерка, кладя розовый блестящий свёрток на весы.

Я поднялся, немного пошатываясь, и наклонился, чтобы поцеловать Энн в губы.

— Вы обе прекрасны, — прошептал я.

Я подошёл к двери и обернулся, чтобы взглянуть на свою дочь, завёрнутую в пелёнку, на руках у акушерки, прежде чем выйти наружу. С облегчением я опустился на стул с жёсткой спинкой в приёмной.

«Слава Богу, — мысленно сказал я себе. — Слава Богу...»

И тут услышал приглушённый возглас из родильной палаты. Я замер, услышав: «Это невозможно». Голос доктора. «Второго не может быть!»

Пронзительный женский крик заставил меня вскочить на ноги. Дверь родильного отделения распахнулась прежде, чем я успел до неё добраться. Лицо акушерки стало белее, чем её униформа. Она прижала руку ко рту, её грудь тяжко вздымалась. Наклонившись вперёд, она протиснулась мимо меня.

Я не дал двери закрыться, подняв руку. Вошёл в палату.

Энн, крепко прижав к груди нашего ребёнка, смотрела с кровати на доктора с выражением крайнего ужаса на лице.

Доктор Голдинг стоял спиной ко мне. Странно неподвижен. И тоже что-то держал на руках.

Я понял, что это ещё один ребёнок, близнец моей дочери.

Я услышал тихий, шершавый плач.

И на моих глазах маленький чешуйчатый хвостик обвился вокруг локтя доктора.

Капралом в нашей батарее был Хайнц. Если кто из приятелей о нём и вспоминал, так только из интереса, за какие такие заслуги он получил нашивки. Капрал был сутулым, плотного сложения, с буграми мышц. Руки большие, плечи широкие, волосы тёмные, лицо жёсткое, а глаза совершенно невообразимые — крошечные чёрные диски, пустые и в то же время очень глубокие, не позволяющие ничего в себе разглядеть. Их взгляд ускользал и вместе с тем странным образом проникал прямо в душу. Временами он казался спокойным, только не ласковым и добрым, а кротким, словно у огромного, выросшего в неволе зверя, но загорался таким лихорадочным блеском в минуты безумия!

Безумия какого-то особого, звериного, настолько вплетённого в его естество, что стало с ним одним целым. Если ему возражали, то глаза искрились тигриным ядом, и от такого взора по спине пробегали мурашки невыразимой жути. То был не обычный страх перед опасностью — я слишком привык смотреть в лицо смерти, чтобы обращать на него внимание, — а неосязаемое отвращение, ужас, парализующий всякое движение, голос из глубины веков, своим звучанием сковывающий человека в своих объятиях, пока приближался великий кошмар. Бесформенный, но осязаемый — хруст костей, звук разрываемой плоти, запах тёплой крови.

Снова и снова я благодарил свою счастливую звезду, что никогда не встречал Хайнца одного в открытой степи глубокой ночью. Его глаза обладали такой гипнотической силой, что у меня не хватило бы сил даже вскрикнуть. Я избегал его, как безоружный избегает зверей в джунглях. Капрал был из тех, кому нравится убивать. Нынче ему подобные опустошают Бельгию.

Каким-то образом Хайнц сдружился с несколькими себе подобными. Полагаю, он подчинил их своей сильной волей. Возможно, их влекла к нему кровная связь, не разрушенная веками, — любовь к жестокости. Родители Хайнца эмигрировали из Пруссии в 1895 году, движимые, без сомнения, той же неугомонностью, что пробудила в их первенце отголоски минувших веков. Какая ирония — ему пришлось воевать против страны, служившей приютом его предкам!

Когда мы находились на западном посту, произошло событие, оставившее в моей душе неизгладимый след. Официального объяснения так и не нашли, но для меня всё ясно, как белый день. Возможно, я заблуждаюсь, но вряд ли. У меня нет никаких доказательств, кроме воспоминаний и странного шестого чувства, что вынуждало меня подчиниться Хайнцу, когда пробуждалось безумие.

Капрал куда-то ушёл днём в воскресенье. Вернулся около 11 вечера и лёг спать. Я увидел, как он входил в палатку. Его глаза вспыхнули зеленоватым светом, словно у росомахи в тени леса. Его руки дрожали, когда он потянулся откинуть клапан, а губы приоткрылись, как у собаки, рычащей над костью. Затем ухмыльнулся. Эта ухмылка преследует меня до сих пор. Голодная рысь, почуявшая свежую кровь.

На следующее утро мы узнали, что произошло убийство, предположительно, совершённое каким-то обезумевшим животным. Тело мужчины было найдено на открытой равнине в миле от ближайшего жилья. Ночью никто не слышал никаких звуков, но тело оказалось разорвано на части огромными жестокими когтями (или руками?). На шее, там, где оно (или он) высасывало тёплую кровь, виднелись следы зубов. Тело с головы до ног было покрыто синяками, будто избитое безжалостной дубинкой.

Хайнц отправился туда с остальными парнями, чтобы помочь в случае чего. Но, казалось, ему было неинтересно. Он наблюдал за далёкими холмами более пристально, чем за солдатами. Когда он смотрел на залитую кровью землю, то не казался ни удивлённым, ни сочувствующим, но (или мне это показалось?) скорее радовался кровавой бойне. Казалось, он видел всё это раньше.

В тот день капрал был чрезвычайно послушен, и в течение следующих двух месяцев оставался спокойным. Но постепенно в его горле снова зазвучало прежнее рычание, а в глазах появился кровожадный взгляд. Он снова принялся бродить в одиночестве по ночам. Зверь выслеживал жертву.

Несколько недель спустя сержант (как он с ужасом рассказывал) обнаружил волка, зверски убитого и брошенного на склоне холма. Волк был в том же состоянии, что и тело мужчины ранее, но никто так и не связал эти два инцидента.

Снова пробудилась жажда крови, но, утолив её, капрал на время успокоился. Души у него не было. Он умер во Франции; и, как я догадываюсь, умирая, улыбался, ибо лежал в луже крови на поле боя в Аргонне.

Мало кто за последние лет десять провёл больше времени в увлекательных путешествиях, нежели Б. Б. Келлихер, главный инженер Великой Тихоокеанской магистрали и один из двух самых известных инженеров-строителей на континенте. Не так давно мистер Келлихер покинул железнодорожную линию в горах Британской Колумбии в сопровождении нескольких подрядчиков, дабы проинспектировать некоторые работы в отдалённой местности.

Экспедиции следовало отправиться в путь верхом, но у начальника передового участка возникли некоторые трудности с экипировкой своего шефа. Наконец лошади нашлись, а для мистера Келлихера у индейцев-кайюсов одолжили лошадь особых достоинств. Несколько дней спустя проверяющие оказались на участке, где велись взрывные работы, и камень, выпущенный «выстрелом» с близкого расстояния, попал лошади мистера Келлихера между глаз, срезав кусок кожи размером в половину ладони. Иных повреждений не случилось, и по возвращении в рабочий лагерь лошадь была возвращена владельцу.

Несколько дней спустя бухгалтер в конторе главного инженера углубился в изучение счёта, после долгих усилий составленным служащим из передового лагеря. В конце концов бухгалтер смог «цивилизовать» и предъявить счёт шефу.

Мистеру Б. Б. Келлихеру, доктору,

От вождя Грязь-на-Подбородке

За одну лошадь со звездой-во-лбу, созданную камнем-в-воздухе — 40,00 долларов.

Мистер Келлихер выплатил требуемую сумму, а сам счёт повесил в рамку.

Бартоломью Броснан Келлихер / Bartholomew Brosnan Kelliher (1862-1929) — главный инженер Великой Тихоокеанской магистрали (Канада).

Под ногами мягко пружинило нечто серо-голубое, похожее на мох. Ботинки Купера оставляли в нём бесформенные вмятины. Он мог просунуть в них палец и проделать дырку, моментально исчезавшую. А ещё он мог засунуть туда разорванную и пустую упаковку из-под пайка, и та медленно наполнялась едой, как будто её никогда и не вскрывали. Это нервировало. Но помогало выжить.

— Далеко ещё? — спросил он девочку рядом. В очередной раз.

— Дорога дальняя, — она улыбнулась и наклонила голову, качнув светлыми локонами.

Купер нашёл девочку на следующий день после катастрофы. Та сидела на бескрайней серо-голубой равнине, а на коленях у неё лежал потрёпанный мистер Медведь. На вопрос, как её зовут, малышка непонимающе нахмурилась. Она никак не могла быть человеком, но почему-то предстала в таком виде и соизволила общаться. Так или иначе Купер был благодарен за рассказ о мхах. Без них он точно помер бы с голоду.

— Расскажи мне ещё раз о зубной фее, — попросила она, широко раскрыв глаза.

— Он снова соврёт, — сообщил мистер Медведь. Один глаз-пуговица безнадёжно болтался на вытянутой нитке.

Чёртов медведь. Или не медведь, точно так же, как и девочка вовсе не девочка. Единственные существа, встреченные после аварийной посадки. Такое чувство, что обошёл с ними полпланеты.

Купер повернулся, хотя и знал, что пройденное расстояние так не оценишь. Позади тянулись следы от ног, за исключением...

— Только один комплект.

— Зубов? — спросила маленькая девочка, застыв рядом с ним.

— Следов. — Двойная цепочка следов протянулась всего на несколько ярдов, а затем внезапно превратилась в одиночный след. — Но...

Его собственный след, казалось, исчез.

— Я хочу услышать о зубной фее, — настаивала девочка. — У неё есть крылья? Она одета в розовое платье и балетки?

— Зубной феи не существует, — сообщил мистер Медведь. — Мы удалили все зубы до единого, и ни один из них не вырос снова.

Маленькая девочка держала медвежонка на вытянутых руках.

— Так и было.

— Не так, как он сказал. И монет не оказалось. — Мистер Медведь висел неподвижно. — А вот крики мне понравились.

Медведь нервировал Купера с того момента, как начал говорить. Лучше просто не обращать внимания.

— Послушай, милая, мне действительно нужно связаться со своими людьми. Мне нужно сказать им, где я.

— Мы знаем, — сказала она. — Мы заберём тебя.

— Просто кажется, что это ужасно долгий путь.

— Это действительно ужасно долгий путь. — Она зажала медвежонка под мышкой головой вперёд и двинулась дальше.

— Я снова проголодался, — сообщил мистер Медведь, перевернувшись на спину.

Купер догнал их в несколько прыжков.

— Что ест мистер Медведь? — спросил он девочку.

Та вложила ладошку ему в руку.

— А у зубной феи есть пони?

— Сияющий пони с длинной розовой гривой, — ответил Купер. — И у него много зубов.

Девочка рассмеялась.

— Ты мне нравишься. Ты забавный.

— И вкусный, — добавил мистер Медведь.