Михаил Гиголашвили — русский писатель, и это для нас звучит несколько непривычно. Мы можем запросто представить себе русским писателем, например, еврея (вспомним Бабеля, Бродского, Мандельштама), не говоря уж о малороссах и белорусах. Среди русских литераторов есть даже перс (по материнской линии абхаз, и раньше мы знали лишь об этой составляющей) — речь идет, конечно же, о Фазиле Искандере. Но вот грузина, творящего сегодня на языке Пушкина и Путина, представить себе куда сложнее.
— Я родился в старой городской, открытой друзьям семье филологов-русистов. Прадед был архитектором, дед — известнейшим хирургом, одним из основателей грузинской хирургической школы. Отец, профессор-филолог, всю жизнь преподавал русскую литературу в университете, был любимым лектором, среди его учеников — поколения грузинских русистов (кстати, Булат Окуджава, живя после ранения в Тбилиси, был его студентом). Мама — доктор русской филологии (работает в Институте грузинской литературы) Светлана Станиславовна Кошут — из рода национального героя Венгрии Лайоша Кошута. Он умер в 1894 году в изгнании, в Италии. Его братья бежали в разные страны, и один из них — Эдуард, прадед моей мамы, — попал на Кавказ.
Мой дед Станислав Бальтазарович Кошут в молодости был машинистом, а потом, окончив институт, стал специалистом по паровым котлам на чайных, шоколадных и других фабриках. Это было сверхдоходное место, но он его «портил» — не брал взяток. Когда Шеварднадзе начал громить эту область, он, говорят, спросил у своих замов: «Есть в чайной промышленности хоть один честный человек?», и ему ответили: «Есть, батоно Эдуард. Но он венгр». Шеварднадзе назначил Кошута председателем комиссии по злоупотреблениям в этом сегменте экономики. К деду домой стали приходить люди, просить, умолять, чтобы не обнародовал тех или иных фактов. В итоге этот сильный человек, ничего в жизни не боявшийся, не выдержав психологического давления, умер от инфаркта прямо на рабочем месте.
Со стороны мамы есть еще польская, чешская и немецкая кровь, со стороны отца — итальянская. Такой вот я «многокровный» уродился.
В семье мамы (как и во многих интеллигентных тбилисских семьях) говорили по-русски. И у нас дома тоже. Я окончил русскую школу, русский филфак и аспирантуру.
— О, так вы в Тбилиси прошли серьезную филологическую подготовку.
— Традиции русского языка в Грузии укоренились еще с царских времен: практически все образованные и интеллигентные слои тбилисского общества владели обоими языками, нередко одинаково хорошо, и порой говорили по-русски лучше и чище, чем некоторые из наезжавших в Тбилиси советских «образованцев» и чиновников. У нас была одна из самых сильных мировых школ русистики, а русские ученые, поэты, писатели были частыми гостями в Тбилиси.
Вторым моим языком был грузинский — язык изумительной красоты, лексической гибкости, фонетической силы, экспрессии и энергии. Стихи и песни на этом языке звучат чарующе и завораживающе, о чем не раз говорили люди, которые лексически не понимали его и воспринимали поэтические произведения только фонетически, как музыку.
Я рос под благодатной сенью двух культур: грузинской (скорее городской, тбилисской) и русской, причем русская литература была, без преувеличения, самым почитаемым предметом в нашем доме: ею занимались все — как профессионально, так и по велению сердца. Термин «городская тбилисская культура» я применяю потому, что старый Тбилиси имел свою ауру, свою субкультуру, которая вырабатывалась веками и была основана на толерантности и взаимоуважении всех многочисленных наций, проживавших в этом — не менее вечном, чем Рим, — городе.
«Тбилисец» — очень конкретное понятие, вмещающее в себя много разных составляющих. Среди них в числе первых — гостеприимство, веро- и просто терпимость, душевность, хлебосольность, бесконечный юмор, оценка человека по его сути, а не по рангу, стремление понять душу другого, деликатность, приоритет поэзии и художественного слова над другими проявлениями жизни, уважение к искусству, высокая интеллигентность.
— Да, но сейчас вы почти 20 лет живете в немецкой языковой среде. Немецкий когда начали учить?
— С детства. В Тбилиси была развита система частных немецких садов: немки (из кавказских немцев) собирали и вели группы детей, не разрешая ни слова говорить на других языках и устраивая все на немецкий лад — от манеры общаться до празднования Рождества или Пасхи. Я посещал такой детсад. К тому же у нас дома собрана огромная библиотека, где, помимо русской классики, есть практически вся западная литература в переводах. Таким образом, контакты с европейской культурой происходили с самых ранних лет.
Немецкая поговорка гласит: нельзя плясать на двух свадьбах одновременно. Плясать, может, и нельзя, но жить под защитой не только двух, но и трех культур вполне возможно. Это помогает: зная и понимая мотивы и мысли людей разных (порой противоположных) менталитетов, можно сравнивать, наблюдать, делать выводы, искать ответы у разных авторитетов духа, а не быть зашоренно впряженным в какую-нибудь одну колымагу.
А ваша мысль «грузины не любят русских» — думаю, такое же клише, как и «все немцы — фашисты», «все итальянцы — бабники» или «все евреи — жадюги». Русские — не помидоры или конфеты, чтобы их любить или не любить. Тбилиси видел и гениев, и подлецов разных мастей и судит о каждом по личностным качествам, вне зависимости от нации и веры, потому что всякий человек отвечает за себя, свои поступки и свои слова. Слово как таковое — острое, умное, остроумное, сверкающее, режущее, ласкающее или убивающее — всегда чрезвычайно высоко ценилось в Тбилиси.
— Ваши романы и научные работы о Достоевском переведены на грузинский?
— Романы пока не переведены. Не уверен, что «Толмач» вообще может быть переведен — там в речи персонажей много языковой игры, варваризмов, арготизмов, жаргона, диалектизмов, в том числе суржика и трасянки (белорусский суржик), которые вряд ли поддаются адекватной передаче на другом языке, а без этого роман теряет многие свои положительные качества. Кстати, «Толмача» перевели на румынский, но эта книга по ряду причин чиновничье-правового порядка до сих пор не издана.
Сейчас в Тбилиси Манана Лагидзе завершает перевод моего сборника повестей и рассказов «Тайнопись» (2007 г.) на грузинский; надеюсь, скоро он увидит свет.
Некоторые статьи о Достоевском переведены на грузинский и немецкий. Я — член Немецкого общества Достоевского, где иногда делаю доклады.
— Как на ваше творчество повлиял Федор Михайлович? В рулетку, кстати, играете?
— Не играю, но сладкая надежда один раз сыграть и (по формуле «фраерам везет») выиграть миллион всегда теплится и лелеется в моем сердце.
Достоевским я занимался очень плотно на протяжении 10 лет — тогда почти ничего, кроме его текстов и специальной литературы, не читал. Моим руководителем был замечательный человек и авторитетнейший ученый — академик Георгий Фридлендер; я часто ездил в Ленинград, имел честь быть знакомым со многими выдающимися специалистами, которые, взяв на себя титанический труд, готовили к изданию 30-томник писателя. В результате была написана диссертация—монография «Рассказчики Достоевского», приобретен разнообразный опыт.
Общение с текстами гения (особенно с его записными книжками и подготовительными материалами) — всегда труд и польза. Наверное, Достоевский научил меня искать истину в диалогах; не брезговать действительностью, а учиться у нее; придавать важнейшее значение фигуре рассказчика и методу повествования; заботиться о том, чтобы твой текст было интересно читать, т. е. привил уважение к читателю (о чем забывают многие нынешние авторы). Ну и, конечно, научил вниманию к каждому существу на земле, осознанию этого существа как единственной в своем роде отдельной Вселенной. Научил следить, как в душе и поступках человека Бог борется с дьяволом — повсеместно и ежечасно в каждом из нас (в той или иной степени).
— Каковы ваши литературные приоритеты? Кого из писателей любите, кто повлиял на вас? Какие литературные методы и направления вам близки?
— По всем записным книжкам Достоевского рассыпаны такие NB, обращенные к самому себе: «писать коротко, по-пушкински», «писать кратко, как Пушкин», «по-пушкински, коротко». Этим он как бы одергивал собственную многословность, стремясь приблизиться к своему идеалу — пушкинской прозе.
Этот завет гения я тоже принял близко к сердцу. С детства терпеть не могу (даже визуально) безабзацных, тягомотных, безжизненных и малокровных описательных текстов-головоломок, всей это игры в литературный бисер. На мой взгляд, головоломки должны быть в характерах, сюжете, поступках героев, а не в филологических нагромождениях, лексических бирюльках, в жеманных оборочках бесконечных метафор, плетении словес, в растянутых на целую страницу описаний тапочек или дверей.
Я вырос на русской классике, где «проза требует мыслей и мыслей» (по выражению Пушкина). Мне нравится вариться в бульоне идей, столкновений, сократического диалога, сопереживать героям, думать о них, страдать с ними — а тапочкам и дверям я сопереживать не могу. Да, Чехов мог написать рассказ о чернильнице, но почему-то не написал.
Словом, как филолог читаю такие холодные мозговые тексты с интересом и удовольствием, как читатель — безо всякого (и не читал бы, не будь филологом). А как литературовед предвижу, что только реализм останется во времени и пространстве, все остальное уложится в учебники и в энциклопедии — всевозможные «дыр бул щир» интересны с психолингвистической точки зрения, но мало кто читает такое для своего удовольствия. Кстати, на Западе эксперименты послевоенного времени отошли, уступив сцену реализму (в широком смысле), — достаточно просмотреть романы, получающие самые престижные мировые награды. А у нас еще цепляются и обезьянничают, еще не успели насладиться игрой в словесный бисер, еще мало поплутали по лексическим лабиринтам.
— А к кому из писателей вас влечет?
— Меня всегда влекла динамическая — динамитная — краткая русская проза с глубокими корнями смысла, чувств, героев — протопоп Аввакум, Фонвизин, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Чехов, «Дворянское гнездо» и «Отцы и дети» Тургенева, «Мелкий бес» Сологуба, Леонид Андреев, Булгаков, Бабель, Ильф и Петров, Зощенко, «Котлован» Платонова, «Защита Лужина» Набокова, Шаламов, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, Василь Быков, Довлатов. Из мировой классики — библейская книга Экклезиаста (вершина вершин), Эзоп, Аристофан, Боккаччо, Апулей, Эдгар По, Мопассан, Камю, Хемингуэй, Маркес, Буковски, Генри Миллер, Сэлинджер, Макс Фриш, О'Генри, «Превращение» Кафки. Называю только самых главных. А Толстой, Щедрин, Гончаров, Островский — само собой.
— Как относитесь к современной русской прозе?
— Сегодня состояние русской литературы схоже с тем, что было век назад, в период декаданса. Новое расслоение общества, обрыв социальных связей, проигранные войны (афганская и чеченская) — в литературе это выражено в распаде сюжетно-образных нитей, в растекании по древу словом, не мыслью, в мертвящих повязках формализма, в тактических словесных играх без стратегических целей и перспективы.
В лучших своих проявлениях эти вещи «искусства для искусства» похожи на яйца Фаберже — ими можно любоваться в витрине, но как пища для души они непригодны. Такая проза мною воспринимается как музыка, но после нее в голове мало остается такого, что бы меня трогало, волновало или возбуждало. А в худших проявлениях это просто яйца-болтуны: болтающиеся туда-сюда лексические гроздья сравнений, кружевные лингвоигры в разные угадайки и что-где-когдайки, лексико-семантические сэндвичи и слоеные пироги. Словом — «сделайте мне красиво и заумно».
Одна из характерных черт этой игры — нашпиговывание текстов непонятными словами и терминами (это, очевидно, надо понимать как обогащение великого и могучего). При чтении некоторых вещей у меня остается стойкое убеждение, что авторы рыщут по Далю, словарям диалектов и другим источникам, лишь бы ввернуть словцо понепонятнее, понеизвестнее, лексему позаковыристее.
Но если красота и спасет мир (в чем очень сомневаюсь), то крикливая красивость его точно погубит. Недаром глянец и гламур вышли на свет Божий и его быстренько завоевали! Но из-под гламура вылезают гоголевские типы временщиков, из-за глянца выглядывает бессмертный «совок», молчит вечно немое большинство, корчит рожи уже не грядущий, а пришедший хам с оловянными глазами... Именно это — не платья от Гуччи-Шмуччи, зачастую надетые задом наперед, или яхты за 300 млн. украденных сообща народных денег — и есть живая реальность.
Конечно, эстетствующие снобы загоношатся: «Как же так? Да свобода творчества! Да постмодерн! Да парадигма! Да диафрагма!.. Писатель пишет для себя, как можно его ограничивать? Ему надо высказаться, он так видит и слышит. Плевать на читателя, кто сейчас о нем думает!..» Уверен, что никто, кроме заядлых графоманов, не пишет для себя — все (а уж тем более профессионалы) пишут для читателя, которого надо уважать и не морочить ему голову ребусами и кроссвордами. Могу только повторить за Толстым: есть что сказать — говори прямо, нет — молчи, нечего вилять и ловить рыбку в мутной воде.
О своем творчестве — о «Толмаче» и «Чертовом колесе»
— Кстати, если прототипы героев «Толмача» после выхода романа узнавали себя в произведении, то как они к этому относились? Засудить или побить не пытались?
— Как могут фантомы побить? Мог ли Печорин подать в суд на Лермонтова? Грегор Замза — иметь претензии к Францу Кафке? Все герои «Толмача» — фигуры вымышленные, не слепки с натуры, а типизированные персонажи, в которых обобщены черты людей из разных прослоек социума. Если при чтении «Толмача» у читателя и возникает ощущение документальности, то благодаря отнюдь не «списыванию с натуры», а долгой работе над текстом книги, над языком персонажей, это результат их индивидуализации и типизации.
— Соплеменники (особенно после войны в Южной Осетии) не упрекали вас за то, что не пишете по-грузински?
— Никто никогда не упрекал — все понимают, что человек пишет на том языке, на котором может наиболее полно выразить себя.
— Ваш последний роман «Чертово колесо» — что-то вроде аналога российского сериала «Гибель империи», но только под грузинским углом зрения. Вы как будто говорите читателю: «Смотри, перестройка подняла на поверхность не творческие и созидающие силы, а наоборот — силы разрушения, беспредела и разложения». Правильно ли я понимаю ваше видение причин гибели СССР?
— Когда я писал эту вещь, меньше всего думал о социальном фоне: меня интересовали судьбы людей, подробности их быта, чувств, поступков. То, что потом этот калейдоскоп сложился в такую социальную картину, было неожиданностью для меня самого. На первом плане был не вопрос, отчего погиб Союз (туда ему и дорога), а почему погиб или мучается тот или иной человек, что закрывает индивиду дорогу к счастью, какие процессы происходят в его душе и теле.
После парада суверенитетов, имевшего место в начале 90-х, в Грузии (как, впрочем, и в других регионах) произошел выброс общего концентрированного, замешанного на националистической истерии Зла — гражданские войны. Но это уже тема для отдельного романа. В «Чертовом колесе» действие ограничено 1987-м; это, по сути, предыстория тех трагедий, которые последовали потом. А вообще, думаю, — да, падение советского режима, ослабление контроля всех видов привели на первых порах к анархии, вседозволенности и беспределу, и понадобится много лет (или десятилетий), чтобы перевести эти состояния в гармонически действующие структуры наподобие западноевропейских.
Почему-то во всех статьях по «Чертову колесу» упорно проводится мысль, что суть этой моей вещи — мировой пессимизм, круговорот зла в природе, поворот чертова колеса необратим, все будут теми, кто они есть, автор не видит выхода и т. д. На самом деле это не совсем так (или совсем не так). Главная идея романа заключается в том, что даже легкое, простое, пусть неосознанное прикосновение к идеям Христа может начать изменять природу человека.
На первом этапе — это отождествление себя с другими и других с собой, понимание слов «это брат мой» не номинально, болтанием языка, а кожей и сердцем. И герои романа как раз и меняются — медленно, натужно, неуклюже, но движение есть. У инспектора Пилии этот момент наступил в сарае, где он вдруг по-настоящему (по-звериному, всем нутром), в самой жуткой форме, чувствует, что ощущали те, кого он мучил. Если в начале романа он охотится за наркотиками, то в финальной сцене не берет кинутый ему брусок опиума.
Другой герой романа — вор в законе Нугзар Ахметели, слагает с себя воровской «сан», бросает колоться и пытается зажить человеческой жизнью — он устал от зла. Большой Чин и Анка кончают с собой — а это разве не показатель того, что они не хотели больше так жить? Ведь самоубийство — это тоже экстремальный вид «изменения участи». Не буду сейчас дальше перечислять, но в каждом из главных героев есть подвижки к лучшему — не к худшему. Да, эти ростки малы и хилы, но они есть. Если бы их не было, не стоило бы писать роман. Зачем? Чтобы доказать, что черное — это черное?.. Вот как из черного получается вначале серое, а потом белое — это интересно и важно.
— А вы сами, как и ваши герои, отдали дань увлечению наркотиками?
— Я человек Вудстока, хиппи-революции, рок-музыки, свободной любви, я много чему отдал дань. Но главное — отделять зерна от плевел и не попадать в зависимость ни от людей, ни от веществ, ни от существ, ни от алкоголя, ни от секса. Уверен: если человек внимательно прочтет «Чертово колесо», он к наркотикам не притронется.
— Некоторые рецензенты утверждают, что вы писали роман чуть ли не 20 лет. Так ли это?
— Нет, конечно. Первая часть была написана за три года — с 1988-го по 1991-й (еще в Грузии), а в 1994-м опубликована в приложении к журналу «Сельская молодежь». Вряд ли кто-нибудь в те непростые годы ее читал, хотя тогда мало кто и писал романы на такие острые темы (это позже, при «свободе», они посыпались как из ведра). В 2006 году я решил продолжить роман и дописал его за два года. В общей сложности работа над ним заняла около пяти лет, просто между началом и концом лежит большой отрезок времени. Такой разрыв, с одной стороны, дает определенное преимущество (можно проследить, куда пошло общество, как сложились судьбы людей), а с другой — создает некоторые трудности: ведь и я сам, и манера письма изменились, и мне приходилось во многом сдерживать и корректировать себя, чтобы сохранить единство стиля и лексики.
— Чем еще, кроме писательства и преподавания, занимаетесь? Что любите делать в свободное время? Хобби?
— Уже будучи в Германии, я задумал докторскую диссертацию, выбрав тему «Образы немцев/иностранцев в русской литературе». Написал ряд статей (частично есть в интернете, полностью будут на моем сайте).
Тенденции таковы: русские (а потом и советские — Ильф и Петров, Зощенко) писатели изображали немцев в основном с сатирической стороны. Высмеивали их пунктуальность, педантизм, прижимистость, страсть к классификациям и схемам. Смешно пародировали немецкий акцент, речь здешних («русских») и приезжих немцев («Недоросль» Фонвизина, «Невский проспект» Гоголя, «Крокодил: необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже» Достоевского). Но отмечали такие положительные черты, как работоспособность, терпение, усидчивость, размеренность и разумность жизненного устройства, успехи в точных науках, научное логическое рациональное мышление и т. д. В общем, тема важная, нужная и интересная. Пора бы собрать статьи в книгу, да никак руки не доходят.
С конца 80-х годов делаю коллажи, объемные картины, объекты (в Германии было несколько выставок), их можно посмотреть на моем веб-сайте www.m-gigolaschwili.de который еще в работе, но уже функционирует. Этот вид деятельности в корне отличается от писания текстов, помогает отвлечься, «сменить ориентацию» с листа бумаги на холст или доску, дать волю зрительному воображению, играть красками и композицией в реальности, а не виртуально.
О Германии и немцах
— Не скучно ли в Германии? Немцы вам нравятся?
— Скука — понятие относительное. Человеку мыслящему скучно не должно быть. Грустно, тяжело, тоскливо — да, может быть, но не скучно. Кстати, если в Германии и скучно, то и в других местах не веселее: все зависит от человека — ведь, как говорили древние, «путешествующий небо меняет, не душу». Зато в Европе человек чувствует себя уверенным и защищенным. Если с тобой случится беда, первый встречный полицейский поможет тебе, а не ограбит и не убьет. На Западе отучаешься от того беспросветного хамства и беспредела на всех уровнях, который царит во многих странах бывшего соцлагеря. Здесь надо только знать правила игры и поведения и не нарушать их.
Насчет того, нравятся мне немцы или нет, могу сказать, что немцев — 80 миллионов и они очень разные. Подчас немец с северного побережья не понимает — даже на уровне языка — соотечественника из Баварии или Швабии, а уж о различиях между «осси» и «весси» и говорить не приходится, это два разных народа: один — с капиталистическими мозгами, а другой — с социалистическими. И вообще для меня человек — не часть народа, а индивид, личность.
— В чем их отличие от грузин и русских?
— Немецкий и грузинский менталитеты прямо противоположны — как небо и земля, как «лед и пламень» (если продолжить метафору, то «пламенем» и «небом» будут подчас витающие в облаках грузины, а «льдом» и «землей» — практичные и расчетливые немцы). А вот с русскими у немцев довольно много аналогий: живут на одних широтах, в примерно одинаково суровом климате; испокон веков выращивали одни и те же (довольно скудные в ассортименте) овощи и фрукты; у них много общего в еде (главенство картошки и мяса), объединяет их и страсть к пиву; часто схожий цвет глаз, волос, формы носа и т. д. Отличают немцев от русских (да и от многих других наций) предельный педантизм, запредельная пунктуальность, тщательность, добросовестность, преклонение (подчас слепое) перед буквой закона, высокомерие, сухость, чванство, слабое чувство юмора, суперлогическое мышление (все эти черты также нашли свое отражение в русской литературе).
Когда в журнале «Крещатик» (2007, № 3) были опубликованы мои «Немецкие мысли», они вызвали у одного из членов редколлегии (немца) такое возмущение, что он тут же вышел из ее состава. Наверное, прочитал какую-то неприятную правду о себе. Что делать, все имеет свои лицевую и изнаночную стороны, палка, как известно, о двух концах. Если писатель не увидит смешное и грустное — тогда кто? Дурацкую формулу «политкорректность» считаю сверхопасной, ибо она искажает лицо правды, умножает на земле ложь, которой и так предостаточно, все живем по горло во лжи.
— Вообще тяжело быть советским эмигрантом в Бундесе?
— Конечно, попавшему в чужую и чуждую по всем параметрам, новую, неизвестную среду — будь то Европа, Америка или какая-нибудь Гвинея-Бисау — всегда трудно. Но я приехал в Европу не эмигрантом, а приглашенным приват-доцентом, с первого дня (и уже 18 лет) работаю в университете, поэтому многие эмигрантские комплексы меня не угнетают. А в целом — чем моложе человек, тем ему легче внедриться в новую среду и адаптироваться в ней. Дети моих знакомых чувствуют себя в Германии на своем месте, в то время как их отцы и матери зачастую так и не могут преодолеть разнообразных (в том числе языковых) барьеров, найти себя и применение своим силам и возможностям, отчего начинаются депрессии, трения, пьянство, преступления, распад браков и т. д.
— Случаются ли в среде наших эмигрантов «разборки» с немецкой полицией, например наподобие той, что устроил украинский министр внутренних дел Юрий Луценко?
— Да, пьянство, дебоши, драки, подчас жестокие убийства — отличительная черта нашей эмиграции, особенно так называемых русских немцев (под эту категорию подпадают те из бывших граждан СССР и их потомков, кто сумел доказать принадлежность к немецкой нации и переехал на ПМЖ в Германию, в том числе и с Украины). Удивляться не надо: живет себе деревенский паренек где-нибудь в селе под Джезказганом — и вдруг оказывается, к примеру, в «Хрустальном дворце» Мюнхена... Понятно, что у него крыша едет. В «Чертовом колесе» есть такие герои (Васятка, Юраш, Малой). Я их хорошо знаю — часто им переводил в судах и полиции.
— За кого голосовали на последних выборах?
— На выборы никогда в жизни — ни здесь, в Германии, ни в Грузии — не ходил и никогда ни за кого не голосовал. Зачем? И за кого голосовать? Тот, кто нам нужен, находится не здесь, а до небесной урны мне не дотянуться...
облако тэгов
