Фуко не мог не чувствовать моральную уязвимость такой позиции. В Ту­ни­се он покровительствовал студентам-экстремистам, имея французский паспорт. Во времена «Солидарности» ездил в Варшаву разбираться в тамошних делах, будучи великим французским философом, полностью защищенным своей славой и своим гражданством. Ездил он, кстати сказать, с нынешним француз­ским министром иностранных дел Бернаром Кушнером и с грузовиком гуманитарной помощи для «Солидарности». Кушнер сам тогда же признавался, что полякам этот грузовик был нужен как рыбке зонтик. Зачем же тогда все это? Зачем Фуко занимался политикой? Ведь ему, по всей видимости, были глубоко безразличны и французские рабочие, и тунисские студенты, и польские деятели «Солидарности». До сумасшедших ему было несколько больше дела, но как раз в их лечение он никогда не вмешивался, ведь он был философом, а не врачом, он посещал психиатрические лечебницы для сбора материала, но сам никогда никого не лечил. Общественная деятельность Фуко была разновидно­стью «заботы о себе», хоть и была, по видимости, ориентирована на публику.

В общественной ангажированности Фуко очень отчетливо проявилась общая амбивалентность интеллектуалов двадцатого века. Интеллектуал, с одной стороны, хочет выйти из Собственной комнаты, потому что там со временем становится скучно. Тут очень удобно поучаствовать в борьбе, не важно с кем и не важно за что. Лучше всего за самый абстрактный идеал, типа вообще за свободу. Во время совместной борьбы завязываются интересные знакомства, появляются общие интересы и ощущение связи. Кайф. Но с другой стороны, интеллектуалу важно сохранить за собой Собственную комнату, потому что он дорожит своей независимостью и неприкосновенностью.

В результате получается не что иное, как безответственное подстрекательство дураков, которые потом расплачиваются за свою дурость той же самой тюрьмой и больницей (давая умникам новый повод для новой серии громо­гласных благородных протестов). Интеллектуал же не платит ничего, он находится одновременно и на сцене, и в партере (или в ложе), куда можно улизнуть в решительный момент. Разницы между театром и жизнью, эстетикой и этикой для него просто не существует.

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2009/9/...

Умная тетка, эта Елена Римон. Вообще, среди российских интеллектуалов произносить имена Фуко, Деррида, Бодияра и других из этой бочки полагается с придыханием. Читать то, что они наваяли, — не обязательно, но закатывать глаза при упоминании "священных имен" — обязательно. На самом деле, я давно знал, что "король-то голый". Просто я так умно и аргументрированно не написал бы.

Собственно, и Пелевин в "Македонской критике..." про то же самое прекрасно сказал.

Опять о грустном.

Ужасающее качество перевода печально всем известного М.Б. Левина.

От текста практически не получаешь никакого удовольствия, с трудом продираясь сквозь тяжеловесные и неудобочитаемые стилистические конструкции.

Пока прочел всего 50 стр., но уже несколько раз в раздражении откладывал книгу, чтобы не издеваться над собой.

Причем у Левина нет совсем уж вопиющих ляпов (вроде тех, что попались в широко разрекламированном "азбучном" "Шантараме" Робертса), но читать текст, повторюсь, чрезвычайно дискомфортно.

Как будто пробираешься ночью через лесной завал, как в "Кладбище домашних животных".

Впрочем, от чтения "Ночной птицы" у меня были точно такие же ощущения.

И — ничего. Промучился полторы сотни страниц — потом привык.

Но все же, все же... Ну почему Левин? Почему Маккаммон отдан на откуп переводчику, напрочь губящему хорошие тексты?

...Елена Чижова за роман "Время женщин".

Едва ли не худший вариант из возможных.

Более мне нечего сказать.

Вернее, за меня скажет Анна Наринская

“Начало шестидесятых. В ленинградской коммуналке три старухи растят маленькую "незаконную" и к тому же немую дочь своей молодой соседки — фабричной работницы. Эта почти банальная ситуация дает автору возможность показать мир почти тотального непонимания, мир, в котором почти все связи разорваны, где царит испуганность, где речь обессмыслена до такой степени, что невозможно не только ничего объяснить, но даже и вообще что-нибудь сказать. (Недаром наиболее понимающий и тонко чувствующий персонаж — та самая маленькая девочка — не разговаривает по причинам физиологического свойства.) Все это еще памятно и должно вроде бы задевать и волновать. И задевало бы, если бы "Время женщин" не было написано в такой народно-сюсюкающей манере.

В итоге редкие куски, где повествование ведется из нашего почти что времени, от лица выросшей (и заговорившей) воспитанницы, написанные просто и прямо, даже почти по-школьному, ощущаются как передышка, как возможность наконец-то перестать сопротивляться главенствующей линии этого текста — выжимать из нас чувства и слезы при помощи порядка слов и уменьшительных суффиксов: "Мама на кроватке лежит. Бабушки шептались: все у нее отрезали. Как же — все? Вон и ручки у нее остались, и ножки. Чашку взяла, водичку пьет".

Но "простых" кусков в романе Елены Чижовой, повторимся, немного, и к рассказанной там истории они отношения не имеют. А история эта, признаем, вполне душераздирающая и трагическая — специальным советским трагизмом.

Всеобщее хамство и бессердечие прорастают в матери девочки — молодой работнице Антонине — смертельной раковой опухолью. В отличие от старух с дореволюционными именами Евдокия, Гликерия и Ариадна, сильных общей укорененностью в досоветском и общим же неприятием советского, ее держит лишь стремление защитить своего ребенка (она, например, скрывает от всех немоту девочки — "в интернат заберут"), и эта поддержка оказывается недостаточной.

Афера, которую с помощью разысканного старого (во всех смыслах) друга Гликерии Соломона Захаровича проворачивают старухи, чтобы девочку после смерти матери не взяли в интернат и не отобрали у нее комнату, кажется достойной совсем не плутовского романа, а античной трагедии. А в момент, когда не то чтобы злой, а бессмысленный и слабый, как все те, кто из "нового" времени, ухажер Антонины пересчитывает сумму, доставшуюся ему за фиктивный брак с умирающей женщиной, сердце сжимается без всяких "ручек" и "водичек". Жаль, что на протяжении почти всего текста все эти "ручки", "водички", а также "рубашечки", долежавшие в комоде "с эва каких времен", сжиматься просто не дают”.

Анна Наринская, “Ъ” (http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=...)

Переписка наследников Рериха и администрации президента

"При И.В. Сталине Антихрист был твёрдый, при Л.И. Брежневе — жидкий,

сегодня он газообразный".

http://zhurnal.lib.ru/j/jasxko_g_j/putin....

Там всё достойно прочтения.

Из этой переписки ещё и выясняется, что дед Д.А.Медведева "занимался расказачиванием".