облако тэгов
Новое и хорошо переведенное старое
Витольд Гомбрович. Дневник Издательство Ивана Лимбаха
"Дневник" Витольда Гомбровича, писавшийся в 1950-е —1960-е годы,— книга здесь и сейчас просто необходимая. Каждая его страница сопротивляется той несвободе, которую человеку навязывают идеалы, нормы и другие люди. Эта несвобода непобедима, но Гомбрович изображает ее не как муку, не как нечто кошмарное или абсурдное, а как комедию, как фарс. Он внушает читателю, что боль от культурного насилия — вещь неизбежная, но не такая уж страшная и, главное, совсем не стыдная. У нас есть своя традиция жалобы "мне больно!" в ответ на культурное насилие — это традиция "подпольного человека" Достоевского и его наследников, от Розанова до Венички Ерофеева. Но в жалобе Гомбровича нет ничего подпольного. Эта клоунада, а не надрыв — и как раз такая клоунада у нас в самом большом дефиците.
Павел Зальцман. Щенки. Водолей
Художник и поэт Павел Зальцман писал свой единственный роман 20 лет, но так его и не закончил. Эта впервые изданная книга — один из самых величественно-странных романов, написанных на русском языке в XX веке. Во время гражданской войны в Сибири расстаются два щенка, после чего их судьбы переплетаются с линиями десятков персонажей, людей и животных. Точнее всего книгу Зальцмана можно описать, если представить, что "Доктор Живаго" написан Николаем Заболоцким. "Щенки" — классический роман о вплетении частных жизней в большую историю, созданный в мире, в котором ни того ни другого больше не существует.
Геннадий Гор. Стихотворения 1942–1944. Гилея
В 30-х тоже автор обэриутского круга, а позже советский фантаст, Геннадий Гор написал свой маленький корпус стихов в первые годы после эвакуации из Ленинграда и никогда никому не показывал. Среди всего сказанного о блокаде эти тексты — из самых жестоких, притом что от документального описания они предельно далеки. Блокада Гора — событие не историческое, скорее вселенский сдвиг. В качестве его свидетелей выступают умные растения и животные, великие художники и поэты прошлого. Кажется, будто из блокадного Ленинграда Гор увез запас отложенной смерти и сделал его замесом, может быть, самых страшных (но еще и очень смешных) стихов русской поэзии.
Ян Сатуновский. Стихи и проза к стихам Виртуальная галерея
Практически полное собрание одного из самых значительных и незаметных революционеров в русской поэзии XX века. Ян Сатуновский — основатель русского конкретизма, поэзии, основанной на записывании обыденной бытовой речи, но его стихи гораздо глубже простой документальной фиксации. Начав писать серьезные тексты в конце 1930-х, одновременно с крушением модернистского мира, Сатуновский чуть ли не первым стал слушать родившуюся тогда новую советскую речь. Слушая ее, он сумел разглядеть в этом неказистом, страшном и грубом строе говорения поэтическое ядро, в то время еще не вполне существовавшее. Это открытие во многом было пророческим. Благодаря ему Сатуновский сейчас кажется самым удивительно современным.
Софья Купряшина. Видоискательница НЛО
Избранное надолго пропадавшей из вида замечательной рассказчицы. Софья Купряшина — автор внешне крайне жестоких текстов, состоящих из описаний немотивированного насилия, безлюбого секса, алкоголического безумия, крайней душевной опустошенности. Но назвать ее прозу чернухой, даже интеллигентной, не поворачивается язык — настолько искусен каждый абзац этих рассказов. Кажется, будто страдание рассказчика и самого его языка в этих рассказах искупает самый тяжкий грех.
Василий Ломакин. Последующие тексты Арго-Риск
За свою третью книгу живущий в Америке Василий Ломакин получил в этом году премию Андрея Белого, и это на редкость радостное событие. Ломакин — удивительный трагический автор, может быть, единственный настоящий эмигрантский лирик — поэт "вашингтонской ноты", изрекающий благословения-проклятия миру, культуре, родине и самому себе. Характер их варьируется от запинающихся многостраничных излияний до лаконичного приговора "Кротики это ужас / Это ужас кротики // Котики это ужас / Это ужас котики". Ломакин работает с языком, почти мертвым и одновременно находящимся в одном шаге от воскресения.
Сьюзен Сонтаг. О фотографии Ad Marginem — ЦСК "Гараж"
Выход этой книги в переводе Виктора Голышева — заполнение важнейшей лакуны. Сьюзен Сонтаг в принципе издана по-русски очень плохо, а это не только одна из самых известных ее работ, но и важнейший текст о фотографии. В середине 70-х Сонтаг первой увидела в фотографии главный образ современного мира, точнее — образ восприятия образов. Сейчас кажется, что в своих эссе Сонтаг говорит почти очевидные вещи. Но это не потому, что они банальны. Просто мысли Сонтаг о фотографии вошли в кровь нашей культуры. Они — основание, остальное — изыски, уточнения. Если использовать один из любимых терминов Сонтаг, фотография в ее книге — это не деятельность, а чувствительность, строй нашего мировосприятия, с его зависимостью от опосредованных впечатлений, склонностью к невмешательству и ностальгии. За 35 лет с момента выхода ничего особенно не изменилось, кроме разве того, что речь больше не идет о бумаге.
Эрве Гибер. Призрачный снимок Kolonna Publications
Вместе с переизданной в прошлом году "Camera Lucida" Ролана Барта и выпущенной только что книгой Сонтаг "Призрачный снимок" мог бы составить пунктирную трилогию. За год с небольшим в России вышло целых пять маленьких книжек писателя, журналиста и фотографа Эрве Гибера, но "Призрачный снимок" — возможно, лучшая для знакомства. Собрание эссе, где-то между автобиографическими заметками и размышлениями о природе фотографии. О чем бы ни писал Гибер, у него выходила умная и печальная, завораживающе красивая эротическая проза — и фотография тут совсем не исключение.
Мо Янь. Страна вина Амфора
Выход у нас романа Мо Яня удачнейшим образом совпал с получением писателем главной мировой литературной премии. Причем удача эта не только издательская, но и читательская — тот, кто прочитал этот роман в пылу "нобелевской лихорадки" получил опыт неожиданный и интересный. Мо Янь, упрекаемый прогрессивной мировой общественностью в лояльности полутоталитарному китайскому режиму и среди любимых писателей неизменно называющий Шолохова, больше всего напоминает Владимира Сорокина в его самых острых проявлениях: "Мальчик сидел, поджав ноги, на большом позолоченном подносе. С золотисто-желтого тела стекало ароматное масло, на лице застыла глуповатая улыбка, наивная до смешного. Вокруг тела красовалась гирлянда из изумрудной зелени и ярко красной редиски... "Это у нас самое знаменитое блюдо,— сообщил партсекретарь.— Называется "Цилинь приносит сына". Им мы потчуем иностранных гостей, у них остается глубокое и незабываемое впечатление"".
Александр Терехов. Немцы Астрель
Это роман про сейчас, про сейчас просто — без вставных новелл из прошлой жизни, без фантастики, без антиутопичности. Это роман о том, о чем все говорят, о том, что все перепощивают в интернете. А такое требует от автора известной смелости или, что еще лучше, известного легкомыслия — отсутствия озабоченности тем, как все это сиюминутное (быт коррумпированных чиновников, прибравший город к рукам мэр, его деловая жена, его пресс-секретарь-китаец и суета вокруг подделки выборных бюллетеней) будет читаться в вечности. И пусть "Немцы" — не замечательное литературное произведение, но, безусловно, замечательное, вернее, заметное и уж тем более редкое для нашей литературы явление.
