Большинство людей, достаточно отдалёно знакомых с историей Средних веков, и, кстати, историей вообще, ищут какие-то столпы, основания, на которых можно делать широкие обобщения. Так делали достаточно часто. Примеров – несть числа, можно хотя бы вспомнить хрестоматийные «зарубы» на тему «феодализма», когда локальную, жёсткую систему общественных отношений экстраполировали на всю человеческую цивилизацию.

Также повезло и достаточно известным в своё время католическим мыслителям – Адальберону Ланскому и Герарду Камбрейскому. Их сочинения о Tripartitio стали для многих поколений историков идеальной социологической схемой всего Средневековья, вписывающуюся не только в концепции «феодализма», но и отвечающему космологическим построениям Жоржа Дюмезиля. Стоит, пожалуй, напомнить, что Tripartitio – система, разделяющая общество на три «ordines» — «oratores» — молящихся, «bellatores» — воюющих и «laboratories» — трудящихся. Но – как было на самом деле? Есть ли нечто такое, что остаётся в подсознании общества, заставляет вновь и вновь строить свою жизнь вокруг священного числа «три»? Но… Дюби марксист. То есть – материалист. И понятие «коллективного бессознательного» его мало трогает. Интересный поворот для тех, кто знает школу «Анналов» по Ле Гоффу, не так ли? Между тем – разделение на oratores, bellatores и laboratories созрело не на пустом месте. Если это не психологически зревшая в умах конструкция – то что?

Рассмотрим поподробнее. Место действия – Северная Франция, время – XI – XIII вв. Методология? Во французской историографии это именуется histoire-probleme («проблемная история»), объект – по сути, идеология становления истинной христианской королевской власти как помазанника, то есть – отчасти продолжение линии исследования Марка Блока и его «Les rois thaumaturges». В принципе, и интерпретация проблемы у француза лежит в схожей области, в области политическо-социальной идеологии – как части «новой политической истории», «истории идей».

Может быть, сами церковники сотворили подробный конструкт? Да, Дюби пишет об этом достаточно много. Идеально сбалансированное общество не раз всплывает в сочинениях теологов самых разных мастей – идеи, близкие идеям ordines. Иногда их два, а иногда – и три. Естественно, для монахов, корпевших над нравоучительными трактатами, куда важнее было доказать, что их, духовный ordines стоит неизмеримо выше. Но монашество, как показывает развитие мысли тех времён, терпит поражение в борьбе за умы. По мнению Дюби, место главного «виновника» закрепления Tripartitio занимает именно королевская власть.

Скажу ещё раз поднадоевшую уже сентенцию: Дюби – марксист. И культура для него, прежде всего – часть идеологии, насаждаемой классом эксплуататоров… Помните его знаменитую цитату: «феодализм – это средневековый менталитет»? В данном случае я бы поменял слова местами. Исходя из этого, можно сказать, что для Дюби Tripartitio – очередное звено в борьбе за влияние в опасном мире расцветающего феодального строя. X – XI вв. – время «феодальной революции», образование средневекового социального строя во всей красе, и создание системы ordines призывало людей к упорядочиванию, к порядку. В особенности – королевская власть, ведь французский король выступал как Помазанник, стоящий над всей системой… Невероятную выгоду эта система имела и для феодалов – ведь она чётко и логично обосновывала массам крестьян, почему они должны кормить эти бесчисленные орды то ли воинов, то ли разбойников, периодически развлекающихся грабежами и грызней.

Дюби, нужно сказать, в своих построениях очень убедителен – он очень подробно и глубоко рассматривает источники своего времени, касается и популярного «Elucidarium» Гонория Августодунского (XII в.), автобиографии Гвиберта Ножанского и аббата Сугерия, другие источники. Однако, стараясь осмыслить материал, анализируемый Дюби, поневоле приходишь к выводу, что идеологической составляющей здесь дело не ограничивается. В сочинениях представленных авторов – кстати, не только французских, но и англосаксонских – система ordines представлена очень по разному. Конечно, это можно списать на поиски путей формирования идеологии, но… Если бы идея о разделении общества на структурные единицы было бы идеологическим, строго говоря – наносным (впрочем, здесь Дюби на этом вовсе не настаивает), то оно не продержалось бы несколько столетий. Не проявлялось бы снова и снова, в разных вариациях, в разных текстах. Значит, где-то в уголках душ присутствовала эта идея – идея о чётком и объяснимом делении мира, делающим его спокойным, устойчивым и постоянным? Безусловно, это – вопрос. Проблема mentalite человека средневековья слишком зыбка…

Но Дюби всё же пытался найти истоки Tripartitio – правда, исключительно во Франции, не залезая далеко ни за её границы (сделав, впрочем, исключение для Англии времён Альфреда Великого), ни уходя глубоко в прошлое. Занятно, однако, что в рамках Каролингского Ренессанса подобные идеи не высказывались – ни Алкуином, ни Рабаном Мавром, ни Павлом Орозием никем иным. Отчего? Потому что Император Запада не нуждался тогда в подобных подпорках? Потому что круг каролингской «интеллигенции» был закрыт от светских проблем, и не занимался тварным? Или Tripartitio действительно ещё не созрело? Нужно исследовать, изучать опыт других регионов и стран. Возможно, компаративистика сможет дать внятный ответ…

В результате – очень сильная книга, тщательно и дотошно проработанная, честно и открыто выставляющая сам механизм работы историка. Вопрос о соотношении идеологии и, скажем так, «устремлений народа» — тема невероятно сложная и открытая, и Жорж Дюби подпёр её весьма внушительным, едва ли не «замковым» камнем.

…В наши годы ислам, одна из виднейших мировых религий, подвергается лютой вульгаризации, причём нередко – со стороны самих верующих. Новомодные радикальные тафсиры, скажем Сайиид Кутба, или нонешнего Абу Бакра ал-Багдади сослужили этому учению немалую дурную службу, похлеще любых христианских «обличителей». Ислам – религия, или, с моей точки зрения, скорее учение, которое нуждается в понимании не хуже любого другого течения. Ведь, если не обращать внимания на нынешний радикализм ИГИЛ, а вспомнить об Абдуррахмане ибн Хальдуне, Абу Али ибн Сине, Абу Хамиде ал-Газали, то мы увидим нечто иное. Мы увидим, что в лоне ислама, и далеко не всегда вопреки ему, рождались совершенно потрясающие мыслители, поэты, учёные. Как всегда, всё дело в людях, а не в какой-то идеологической системе.

Ислам, как и многое другое, нуждается в понимании своих основ, которые не знают даже сами мусульмане, иногда – даже после медресе. Многоликость направлений и мистический течений здесь ничуть не уступает христианству, и вовсе не ограничивается банальным разделением на суннитов и шиитов. Если изучать ислам в своём развитии, то стоит рассмотреть эпоху его истинного расцвета – Средневековье. Именно эту эпоху и изучал наш известнейший востоковед Илья Петрушевский (1898-1977).

Конечно, название может сбить с толку – кажется, что автор ограничивается только Ираном, что, конечно, не так. Просто Петрушевский делает особый акцент на малоизученный в науке шиизм, который, впрочем, был уже к тому времени слегка приоткрыт Беляевым и Бертельсом. Но сам текст посвящён общему анализу ислама и его направлений, стараясь окинуть всю многоликость этой религии.

Книга представляет из себя курс лекций, на тот момент (1966) уникальный, аналогов практически не имеющий, на русском языке, конечно. Были, конечно, книги Крымского, Бартольда, Беляева – однако общей картины они не меняли. Первые двое достаточно быстро устарели, книга же Беляева «Арабы, ислам и Арабский халифат в раннее средневековье» (1965) насквозь прожжёно-марксисткая, и всерьёз её воспринимать сложно в наше время. Книга же Петрушевского – иного свойства. За 8 веков Средневековья ислам претерпел длительную и сложную идейную эволюцию, вступая в сложные синкретические переплетения со многими учениями и верованиями. Дело даже не в изначальном и всем известном разделении «веры Мухаммада» на суннизм, шиизм и хариджизм – всё сложнее, и не в последнюю очередь – из-за влияния сложных философских систем, которые средневековый ислам впитывал, словно губка. Об этих явлениях говорит и Петрушевский…

Вообще, нужно сказать, что автор – не религиовед. Он историк социально-экономических отношений, окончил сразу два истфака (!), в Харькове и Баку, учился у знаменитого Юрия Марра. Правда, диссертация у него по Персии начала XIX века, однако позже его увлечения перешли в область медиевистики. Книги он публиковал раз в три пятилетки, однако все они отличались высоким качеством. Как и многих русских востоковедов, Петрушевского хорошо знали на Западе – скажем, для «The Cambridge history of Iran» (1968) он написал главу о социально-экономическом строе эпохе Ильханов.

Пожалуй, первая особенность книги – акцент на социальной природе ислама, а не религиозной. По крайней мере, в некоторых местах – это служит своеобразным громоотводом для цензурных органов партии. Особенно ими напичкана первая глава, посвящённая возникновению ислама. Собственно, её-то можно благополучно пропустить, благо литературы по этому делу сейчас навалом. Он просто описывает обстоятельства возникновения религии, а позже рассматривает процесс покорения Сасанидской империи, в датах и фактах. Здесь, правда, подробно описывается раскол между суннитами и шиитами, но и это не суть важно. Главные интересности начинаются после этой главы, когда автор забывает о классиках марксизма, и начинает скрупулезное описание характерных черт многоликости ислама.

Во первых, конечно, Коран. Глава об этой занятной книге была одним из лучших очерков по теме – до выхода трудов «кораниста» Ефима Резвана. История текста, влияние других верований, восприятие – это достаточно подробно разобрано автором, хотя, конечно, излишне коротко. В другой главе он рассматривает «Предание» — сборники «хадис», историй о Пророке, и то, как они повлияли на дальнейшее развитие вероучения и правовые школы. Петрушевский излагает и основы вероучения – «5 столпов», «харам», «картина мира», а также связь внешнего облика ислама с его идейными прародителями – христианством, иудаизмом, загадочным ханифизмом, зороастризмом и древними языческими верованиями.

В принципе, вышеизложенное не так сложно найти и в другой литературе, если знать, где искать. Самое интересное начинается в дальнейших главах. Так, в главах с V по VII идёт рассмотрение «фикха» — систем права мусульман, в частности – четырёх основных школ – «мазхабов» — ханифитского, маликитского, шафиитского и ханбалитского, которое отличается различным толкованиями традиций шар’иата, наследия хадис, а также политикой в отношении «ахль ал-китаб» — «людей писания». Речь идёт не только об общих принципах, но и о складывании каждой школы, развитии уголовного и гражданского права, а также – государственного.

Другая часть – очерк исламской философии, ёмкий и подробный. Здесь можно найти одно из самых подробных описания вероучения шиитов, а также один из немногих очерков истории «калам» — собственно, ортодоксальной «схоластики» мусульман, наиболее классической и распространённой. Здесь нашлось место и нескольким крупным религиозным движениям – «мурджитам», «кадаритам», «му’тазилитам», а также – целая глава о идейном развитии исма’илитского движения, одного из предков нынешних ребят из ИГИЛа. Отдельно речь идёт о мистических движениях суфиев и дервишей.

Так что – могу всячески порекомендовать эту книгу. Несмотря на многочисленные марксистские «громоотводы», она очень информативна и содержательна. Собственно, всё, что пишется у нас об исламе в последних полвека, во многом создано с оглядкой на лекции Петрушевского, и является разработкой отдельных глав этой книги. Поэтому, нужно сказать, что она основная и обязательная для всякого, кто берётся изучать историю ислама.

…Давным-давно, где-то в начале 70-х гг. прошлого века, итальянский учёный, русский еврей по происхождению, Карл Львович Гинзбург, копался в архиве итальянского Фриули. За его спиной уже было несколько книг, одна из которых посвящена народным ересям позднего Средневековья, таким как benandanti, и историк искал новый, рыбный для себя материал. Тут он наткнулся на весьма объёмный комплекс инквизиторских протоколов конца XVI в., причём вся эта внушительная кипа была посвящена одному единственному человеку. Гинзбург вчитался в эти протоколы, и увидел то, о чём мечтает любой историк культуры – след живого человека. След думающей личности.

Казалось бы – зачем целому штату инквизиторов поганить огромное количество бумаги, тратить бездны своего времени – и всё только для того, чтобы копаться в мозге одного-единственного человека? И тем не менее. Его долго допрашивали, и в первый раз даже не стали сжигать – обошлись тюремным заключением. Он удивил инквизиторов – никак не вписывалось мышление этого человека в привычные еретические и протестантские бредни.

Это не ересиарх, не образованный книжник, не священник, не аристократ. Это простой деревенский мельник, по имени Доменего Сканделла, по прозвищу Меноккьо. Не имеющий церковного образования, хотя и умеющий читать на итальянском языке. В своей родной деревеньке он слыл изрядным чудаком, который, словно Сократ, постоянно вступал с крестьянами и приезжими в религиозные диспуты. Само собой, нашлись добрые люди, которые написали донос на Меноккьо, и так он оказался в застенках инквизиции…

Вообще, тотальная жестокость инквизиторов, как водится, сильно преувеличена. Смешно слушать наших «православных сталинистов», рассуждающих о том, сколько благ страна получала от работы НКВД, и в тоже время – кричащих о миллионах сожжённых в Европе. Как и всегда, многое зависело от конкретных людей – не все были подобны Торквемаде. Вот и Феличе да Монтефалько, ведущий следствие, заинтересовался необычным «книжным мельником», каждый допрос которого ставил образованнейших францисканцев в тупик.

У Меноккьо было хобби – он любил читать книжки. По богословию – других не было. На основе нескольких прочитанных книг, а также дальнего эха ритуально-магических представлений италийских крестьян, он выдвигал собственные теории о происхождении и мироустройстве Вселенной.

Почему книга называется «Сыр и черви»? Потому что это – суть концепции Меноккьо. Доменего был нормальным человеком, для которого высокие материи вроде «божественного слова» были пустым звуком. Можно даже сказать, что он был своего рода «материалистом», берущим примеры из простой крестьянской жизни. Итак…

Четыре земных элемента не были отделены друг от друга, и образовывали «закваску». Из этой закваски постепенно образовался мир – «сыр». В постоявшем сыре образовываются черви – правильно? Вот и в этом «макрокосмическом formagqio» образуются Ангелы Небесные, один из которых становится Богом, с чего и начинается история нашего мира.

Меноккьо читал самые разные книги – популярные «Цветы Библии», «Путешествия Джона Мандевиля», «Светильник», «Декамерон» и несколько других сочинений — и весьма вольно и своеобразно интерпретировал их содержание, выдирая целые куски из контекста, вписывающиеся в его мировоззрение (Гинзбургу пришлось прочитать все эти издания, чтобы поймать ход мысли Меноккьо).

Вот здесь и раскрывается по настоящему метод работы Карло Гинзбурга с материалом, который называется «микроистория». Ему повезло – он нашёл такой редкий и ценный материал, след мышления человека другой эпохи. Взяв за основу постулаты, которыми пользовался Меноккьо в своих диспутах с инквизиторами, он начал разматывать их нить. Через искажённые цитаты, ненароком оборонённые мельником, неосторожные слова, запутанные концепции, которые он произносил на суде – всё это послужило толчком для исследования. Гинзбург нашёл все книги, читанные Меноккьо в те годы, обнаружил там источники его мысли. После этого он поместил не в меру болтливого мельника в широкий контекст эпохи, осветив бродящий по Италии «призрак протестантизма», с одной стороны, с другой же – глубокий пласт народной культуры (ну да, Бахтина Гинзбург читал и относился с уважением, хоть и не без скепсиса), эдакий синкретический «материализм» крестьянина, который служил и источником любимых Карло benandanti.

Однако главная привлекательность книги всё же не в этом. Пожалуй, наконец-то у историка получилось найти в истории живого человека. Ведь образ Меноккьо остаётся удивительно знакомым и поныне. Сколько у нас таких же знакомых, которые рассуждают обо всём и ни о чём, прочитав пару книжек? Сколько людей, обладающих таким пластичным, живым и открытым умом, как фриульский мельник? Доменего Сканделла выступает перед нами как яркая личность, который даже после первого суда и тюремного заключения не перестал говорить о своей «правде», защищая свою «картину мира», хотя и понимал, чем это грозит.

Конечно, в своём роде, найденные Гинзбургом протоколы – это маленькое чудо. Сколько людей, подобных Меноккьо жили на протяжении веков, сколько ушло в небытие, не оставив следа? Суть истории не всегда в том, чтобы раскрывать глобальные процессы. Без живых людей они всё равно обезличены, мертвы. И любая попытка вдохнуть в прошлое жизнь – оправдана, пусть даже и спорна.

Век XX был горазд на выдумки. Причём – настолько разнообразные и разнонаправленные, что несчастному неофиту очень просто в них потеряться, а «настоящий интеллигент», скорее всего, и вовсе останется пребывать в позе «заламывания ручек», либо горестно вздыхая о «потерянной духовности» (прости, Господи), либо пребывая в немом восхищении перед развернувшейся палитрой.

Одному странному пучку течений дали мало значащее название «постмодернизм». Чёткого определения того, что же это такое, попросту не существует. Это такое размытое, монструозное образование, схожее с химерой, любое понятие о котором можно опровергнуть. Пожалуй, единственная объединяющая черта постмодернизма – свободное движение мысли, так или иначе направленное на деконструкцию общих схем историософии и исторической эпистемологии.

В конце 90-х гг. вышло две книги, которые были направлены на анализ постмодерна – «Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм» (1996), и «Постмодернизм от истоков до конца столетия» (1998). Их автором является известный в научных кругах, по крайней мере, в среде культурологов, филолог Илья Ильин (1940-2013), в этих работах он пытался обобщить свой немалый опыт изучения этих жутких переплетений потоков мысли. Нас интересует, по большей части, вторая работа, поскольку первую я прочитать не удосужился. Что нас ждёт?

Должен отдать должное господину Ильину за отвагу. Профессиональные филологи зачастую с большой неохотой выходят за рамки своих профессиональных штудий, здесь же мы видим яркий пример междисциплинарности – помимо литературоведения, здесь охватывается философия, психология, отчасти – история.

Однако…

Во первых – монография явно немного запоздала, по крайней мере, в своих широком смысле. Уже подоспели переводы Жака Деррида и Мишеля Фуко, появились на русском языке монографии Юлии Кристевой и Жака Лакана, давно был известен Умберто Эко… И тут Ильин со своей книжкой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы исследователь ставил задачи объяснения этих неясных и непонятных течений мысли. Возможно, это никому не под силу. Главная особенность книги – я бы прямо назвал её недостатком – это то, что автор беседует по большей части не с читателем, а сам с собой. По сути, монография – это сборник очерков, в которых Ильин размышляет о природе постмодернистской мысли, пытаясь как-то структурировать подходы различных философов и других деятелей искусства и науки под известную классификацию. Однако чёткой структуры в его размышлениях нет – Ильин как бы рассуждает о потоках мысли постмодернистов, во многом уподобляясь им. «Принадлежит Деррида к структуралистам? Возможно, давайте подумаем… Или нет, давайте поразмышляем над Мишелем Фуко… А ведь есть ещё Лакан и Барт… Это уже поструктурализм… Тогда поговорим о Кристевой…»

В этом стиле написана вся книга. Конечно, ряд очерков Ильина очень ценен – по крайней мере, это касается отдельных учёных. Автор старательно пытается отследить основные черты эволюции философии виднейших деятелей постмодерна, хотя делает это местами эклектично и малопонятно. Ильину удалось показать влияние фредизма на европейскую философию, подробно рассмотрено своеобразное понимание текста вне герменевтических штудий, характерное для структурализма и поструктурализма. Очень подробно он рассматривает появление «феминисткой историографии», появление пресловутой «гендерной» науки и литературы. Литературоведению автор тоже уделяет немало внимания, и, кроме того, изучает модные веяния в театральном искусстве.

В общем и целом, я бы не стал эту книгу рекомендовать к прочтению. Она ориентируется на читателя, знакомого с постмодернизмом. Для человека, поверхностно знакомого с этим явлением, каким являюсь я, она слишком расплывчата и слабо структурирована, для того, кто занимается всерьёз – попросту не нужна. Эта книга – просто итог размышлений учёного-филолога над своеобразными путями мышления западных философов, и направлена скорее на его собственное мышление, нежели на мышление читателя.

Cреди советских историков-администраторов была очень модная, распространённая тема – критика «буржуазной историографии». Направление, открытое «Антидюрингом» Энгельса получило весьма и весьма большое распространение среди диссертантов-марксистов. Марксистская наука – самая передовая, а тот, кто отклоняется от Учения – реакционер и прихлебатель капитализма. Критика концепций зарубежных учёных – вот на чём можно было сделать карьеру, соблюдая притом кристально белую идеологическую чистоту. Только по настоящему выдающиеся учёные осмеливались говорить добрые слова в отношении учёных-немарксистов (вспоминаем очерки Неусыхина, посвящённые Максу Веберу).

Позже всё изменилось. Западные концепции удивляли своим разнообразием, и, быть моет, даже ушли вперёд, тогда как в России стремились поддерживать только одну методологию. Отказываясь от советского псевдомарксизма (хотя я очень уважаю марксистское наследие), учёные пытались познать достижения учёных Запада, и «критика» сменилась наконец-то анализом. А философская, в том числе и историософская линия развития западной науки дала интересные, хотя и весьма противоречивые плоды…

Одна из первых книг, посвящённых анализу западных концепций, принадлежит Борису Губману, профессору Тверского Университета и заведующему кафедрой культурологии. По образованию он – философ, своих концепций, однако, им предложено не было, и вся жизнь была посвящена анализу западной новейшей философии. В 1991 году вышла книга Губмана «Смысл истории», где он даёт краткие, но ёмкие и вполне содержательные очерки западной мысли. Автор пытается показать, как менялось представление о том, что такое история, и какие основные течения открыл для нас XX век.

И пусть не смущает подзаголовок «Очерки современных западных концепций» — «современными» автор считает всё, бывшее после Маркса, и считавшееся «буржуазно-реакционной» мыслью, и начинает века эдак с XIX. Думаю, для полноты изложения опишу основные разделы:

1. «Философия жизни». Губман начинает своё повествование с мыслителей, подрубивших стройные концепции гегельянцев с их «поисками духа» в историческом развитии. Фридрих Ницше («О пользе и вреде истории для жизни» (1874)), Вильгельм Дильтей («Введение наук о духе»), – метко пройдясь по романтической историографии, сии господа утвердили во главу всего интуитивизм, полностью противопоставив его разуму, дискредитируя последний. Интересные концепции, особенно на фоне тогдашнего историописания, в наше время, однако, несколько устаревшие.

2. Неокантианцы. Для Губмана всё неокантианство выражено фигурой Генриха Риккерта («Границы естественно-научного образования понятий» (1896), «Науки о природе и науки о культуре» (1899), «Философия жизни» (1920)). Тот, в ответ на модные в то время веяния социализма, да и позитивизма тоже, выдвинул идею о ценностном наполнении истории, об ориентации человечества на вечное, прежде всего – свободу, которая является главной его целью.

3. Неогегельянцы – Бенедетто Кроче («История: её теория и практика» (1917)) и Робин Коллингвуд («Идея истории» (1943)) всё же отдают предпочтение Идеальному, воплощающемуся снова и снова в истории. Отказываясь при этом от умозрительной трактовки исторических процессов в стиле Гегеля, они свели философию истории к описательной рефлексии историософии, к восприятию интеллектуалами своего творчества.

4. Неопозитивисты – прежде всего Карл Поппер («Нищета историцизма»), вовсе отрицавший философию истории. История – наука о каузальном, никак не о типическом, и обобщения чаще всего субъективны, следовательно, никакая концепция исторического развития не будет действительной.

5. Цивилизиционисты. Даже думать никому не нужно – Арнольд Тойнби и Освальд Шпенглер. Концепции локальных цивилизаций, замкнутых культурных монад, и при этом – определённой цикличности развития. Абсолютно ничего нового для читавших творения двух философов не найдётся – просто грамотный пересказ.

6. Экзистенцианалисты – герменевты – Мартин Хайдеггер («Бытие и время») и Ганс-Георг Гадамер («Истина и метод»). Мир есть текст, вернее сказать, люди его в тексте воплощают. Любое познание, в том числе и историческое – прежде всего интерпретация, отражение чисто умозрительных процессов, происходящих у человека в голове. Интересная концепция, впрочем, Губман вполне справедливо указывает на её противоречивость, неспособность осмыслить историю как целое.

7. Религиозный экзистенцианалисты – в лице Карла Ясперса («Смысл и назначение истории»). Смысл истории заключается в общечеловеческих ценностях, развивающихся в течении истории, которые позволят в будущем придти ко всеобщему благоденствию и Царству Божьему на Земле. Губман и не думает скрывать враждебного отношения к концепции Ясперса, поэтому читать этот раздел следует осторожно.

8. Неомарксисты «Франкфуртской школы» — Теодор Адорно («Негативная диалектика»), Макс Хоркхаймер («Диалектика просвящения» (с Адорно совместно), Герберт Маркузе («Эрос и цивилизация») – весьма причудливая форма развития марксовской концепции материализма, помноженной на густом замесе с вышеперечисленными направлениями. История – своеобразное «колесо сансары», которое общество должно преодолеть, освободясь от чужеродных влияний изнутри.

9. «Новая философия» — французский вариант мутации «новых левых», случившийся после 1968 года, не имеющая ярких представителей. В идейном наполнении они схожи с «франкфуртцами» — та же критика современного общества, и протеста против нынешних результатов исторического развития, впрочем, с весьма пессимистическим взглядом на будущее.

10. Неотомизм – Жак Маритен («О философии истории»), Карл Ранер («Христианство на перепутье») – форма католической религиозной философии. Смысл истории в воплощении общегуманистических ценностей, в развитии понимания Бога как первопричины явлений. Своеобразное возрождение идей Фомы Аквинского, эдакий бунт против неопротестантизма, получившего широкое развитие в соответствующих странах.

11. Неопротестанты – Эрнст Трёльч («Социальные учения христианских церквей»), Пауль Тиллих («Системная теология») и пр. История – процесс отвержения человеком абсолютных истин, потери Бога, обретение которого и является целью будущего развития. Оба указанных направления при этом вобрали в себя идеи и неомарксизма, и герменевтики, и таких форм постмодернизма, как структурализм… Картина учений очень причудлива, работы – непросты, однако и они являются частью современной историософии.

Как видно из вышеизложенного, книга Бориса Губмана – краткое описание постмарксистских концепций истории. Эта книга своего времени – многое из указанного уже переведено на русский, и доступно для читателя, чего не было в 1991 году, к моменту выхода. В любом случае, эта книга может оказаться полезной – для тех, кто хочет увидеть в современных философских веяниях систему, и сориентироваться, какая из концепций ближе и проще для первоначального ознакомления.