История частной жизни. Т. 1: От Римской империи до начала второго тысячелетия М.: Новое литературное обозрение, 2014

Что меня во французских учёных всегда удивляло – это умение организовывать крупные межавторские проекты, многие из которых оказываются просто эпохальным событием в историографии. Нет, в России такие тоже есть, ничего не скажешь, и многие из них весьма хороши, но чаще всего именно французские многотомники оказываются наиболее известными и любопытными. Например, «Fare L’Europa», подарившая нам множество фундаментальных работ.

Есть и более специфические проекты. Вот, например, интересный долгострой под названием «Histoire de la vie privee», создаваемый с 1985 по 1999 года, который изначально проталкивали Жорж Дюби (1919-1996) и Филипп Арьес (1914-1984), настоящие мастодонты школы «Анналов», авторы многочисленных и интереснейших исследований по истории европейской культуры. «История частной жизни», в противовес глобальным обобщений по стратам, классам, и уж тем паче – цивилизациям. Очень в духе их направления: показать, как жил простой человек, простой, обычный человек в обычной, самой рутинной своей жизни – то есть того, собственно, что составляет самый массив исторического времени. Слово «prive», вынесенное составителями в заглавие, в данном случае прямо-таки наталкивает на мысль о противопоставлении его «social», «общественному», и это действительно так. По словам самого Дюби, главная задача серии – показать человека вне общественных отношений, в кругу семьи, в крепких стенах собственного дома, где он мог быть самим собой, и устанавливать свои законы, пусть даже и имеющие изначальный импульс от общества. То, что может показаться нам нелепым, много значит для наследников европейских традиций, ведь вся их история – это попытка отделения индивида от общества, создания атомарной личности либо атомарных ячеек социума. Возможно, изучение частной жизни позволит историкам понять, какие формы принимало это «отчуждение» в более ранние времена, что за ним стояло, и какие психологические изменения наступали с ходом веков?

Первый том, подготовленный историками, вышел в 1985 г., через год после смерти Арьеса, которому так и не суждено было увидеть первых результатов своих трудов, как с грустью вспоминает Дюби. По задумке, первый том укладывался в эпоху до столь любимого французами «L’am mil», «тысячного года», включая в себя и раннее средневековье, и античность. Нелёгкую задачу курировать столь обширную эпоху возложили на плечи профессора Коллеж де Франс Поля Вейна, одного из самых маститых античников Франции, известнейшего специалиста по истории Римской империи. Историк привлёк к работе разношёрстную группу специалистов из самых разных университетов, включая, кстати, и Принстон с другого берега океана. Каждый из разделов, написанный рабочей группой, представляет из себя маленькие монографии, «вещи-в-себе», и о каждом из них стоит поговорить отдельно.

Поль Вейн, здравствующий и поныне, написавший первый раздел, личность во многом примечательная. Историк римского мира, с самого детства увлекавшийся археологией, не имел чёткой принадлежности к какой-либо группе историков. К школе «Анналов» изначально он относился весьма скептически, однако сблизился с ними в 1970-е гг., что позже вышло в полноценное сотрудничество с Дюби и Арьесом. Его глава посвящена традициям частной жизни в Римской империи: греков именитый историк предпочёл опустить, поскольку, по его мнению, римская цивилизация имеет свои корни именно в эллинистической цивилизации, и является её продолжением. Не будем обсуждать, насколько это концепция правдоподобна, у Вейна она просто есть… Скажу лишь, что, скорее всего, жизнь античного полиса всё же имеет свою самобытность, поскольку сама структура римского мира отличалась от обычного политического строя Греции. Но ладно.

Вторая детерминанта заключается в дистанцированности историка от Рима. Pax Romana – не Европа в современном понимании, считает Вейн, это особая, совершенно самобытная культура, не менее экзотичная, чем восточные общества. Он предлагает искать в ней инаковое, особенное, а не то, что соединяло бы её с современностью, создавая иллюзию родства.

Здесь Вейн высказывает свою концепцию «человека гражданского», человека, чья частная жизнь была подчинена от начала до конца вполне определённым общественным нормам. Вообще, автор так разошёлся, что его «глава» занимает практически три сотни страниц, то есть, по сути, является монографическим исследованием. И неудивительно: Вейн старается проследить весь путь человеческой жизни, от самого рождения до смерти. Казалось бы, он изучает историю семьи: но эта семья разрастается в Риме до невиданных широт, охватывая огромные пространства жизни. Связи с многочисленными семействами, общественными группами, многочисленные рабы и вольноотпущенники, клиентела – всё это впитывало, вписывало, даже «забивало» человека в структуру общества. Он в принципе не мог себя чувствовать свободно, поскольку все его действия, и даже сексуальная жизнь, получали свою оценку у окружающих. Очень емкий и прекрасно написанный раздел сообщит нам и о браке в римскую эпоху, и о более чем сложных социальных и юридических отношениях между людьми и стратами, которые они образовывали, о тех сложных «габитусах», которые активно навязывало римское общество всем своим субъектам.

Итак, первое: перед нами человек гражданский, общественный.

Для того, чтобы спаять две эпохи, античную и средневековую, был приглашён именитый англо-американский историк Питер Браун, спец по Поздней Империи, активно прорабатывающий антропологические методы. Это и придало второй главе особый окрас: историк должен был показать, каким образом произошло смешение двух радикально противоположных мировоззрений в частной жизни, как «человек гражданский» стал «человеком духовным». В эпоху со II по VI век изменилась сама структура римского общества, считает Браун, город-полис-урб/цивитас сменился Церковью, и частная жизнь человека, его «Я» оказалось в окружении совсем иной реальности, нежели раньше.

Водораздел проходит в ту эпоху, когда христианство становится обширной «мировой» религией на территории Империи, став не просто одним из многочисленных культов автохтонного населения, а особой, невиданной по своим масштабам и формам структурой. Христианство было новой структурой сознания, противопоставлявшей себя всем иным обществам – оно провозглашало новый строй, без разделения на ячейки, объединение всех людей в единую, большую семью. Строгость порядка, морали, отрицание сексуальности – всё это весьма серьезно отличало христианскую этику от этики «языческой», и образовывало иное организующее начало – Церковь. По мнению Брауна, этот структурный элемент возник на густом замесе тяжёлого быта Поздней империи, на фоне растущей бедности, и в городах появляется фигура епископа, человека, который занимает всё больше места в умах горожан. Их привлекает к новому институту невиданные ранее ощущения – ощущение собственной греховности и страх смерти, точнее – расплаты за неправедную жизнь в этом мире. Смерть становится основополагающим элементом в мировоззрении человека, души покойных занимают огромное место в общественной иерархии, и человек ощущает свою жизнь придатком к будущему Загробному Сущему. Однако, даже разделившись на «церковь» и «мир», люди стремились к большему уединению и отторжению от плотского: так родилось монашество.

Второе: превращение гражданского человека в духовного. Должен сказать, что Браун не акцентирует своё внимание на мирянах, его интересует именно новые структуры сознания, привнесённые христианством, что он и описывает.

Третий раздел, написанный Ивон Тебер, профессиональным археологом, стоит особняком. В отличие от всех прочих глав, это не общий очерк частной жизни, это скорее узкопрофильное исследование, интересное, в основном, своей методологией интерпретации. Тебер копает в Северной Африке, Тунисе в основном, частные виллы и городские дома. Согласно тексту Витрувия об архитектуре, дом человека был тесно связан с его социальным статусом, и был неким образом «освящён» общественной системой. Однако не всё так просто: жилищные комплексы служат своеобразной иллюстрацией проявления человеческого «Я» в истории, проливает свет на его повседневную жизнь.

В чём заключается метод Тебер? Dоmus – сложная структура, которая никогда не имела строгих правил организации. Мы знаем, что дом всегда имел помещения, которые несли «общественный» характер, скажем, приёмные, однако в нём можно вычленить и частные уголки, не переназначенные для чужого взгляда. Вычисление подобных мелочей всегда индивидуально, от раскопа к раскопу, и здесь основным источником служит планировка, так как всегда был уклон от принятого типажа. Второй источник – фрески и мозаики, различные декоративные финтифлюшки, много говорящие о порядках в семье и их вкусах. Это могли быть портреты предков, сюжеты из легенд, элементы украшений. Однако Тебер вскрывает в жилищной архитектуре то, что называет принципом «амбициозности»: руководящими приёмами, которые характерны для различных уровней римских социальных страт. Несмотря на то, что историк пытается вычислить определённый уровень индивидуальности социальных ячеек, конечный вывод делает о значительной зависимости построения домов от принятых общественных норм. Однако стоит заметить, что Тебер исследует дома знати, которые всегда были людьми публичными и плотно влитыми в общественные отношения.

Третье: человек в рамках своего дома. Частное частично сливается с общественным, до такой степени, что становится сложно выделить частное.

Четвертый раздел согреет душу любому медиевисту, так как рассматривает полтысячелетнюю эпоху между фактическим распадом Империи и 1000-м годом, так называемую эпоху Раннего Средневековья. Этот раздел написан Мишелем Рушем, известным специалистом по истории Галлии и Франкского государства. Что определяет контекст частной жизни этой эпохи, спрашивает нас историк? Исчезновение власти. Хиреют и сходят на нет гражданские порядки городов. Теперь вся Галлия – сплошное пространство частной жизни, и в то же самое время, именно на её основе строится и жизнь общественная. Жизнь пакуется в рамки малых групп, леса наступают на плодородные поля, дикая природа и не менее дикие люди обступают очаги цивилизации. Варварские правды, обычаи кровной мести говорят нам, с одной стороны, о важности сплочения микрогрупп, с другой – о жестокости противостояния с внешними коллективами. Смерть – незваная, но частая гостья у этих людей, причём даже самых знатных. Руш, также, как и Браун, описывает мир борьбы мировоззрений, борьбы за завоевание места в душах людей. Сила наступающих германских племён, была в их страшной жизни, которая делала каждого мужчину воином, каждую женщину – прежде всего матерью. В основе их воззрений, пишет историк, лежала религия страха. Местная галло-римская церковь дала им религию надежды, восприняв в ответ языческие представления, касающиеся брака и семьи, приняв и правила автономной личности, в противовес сугубой коллективности изначальной христианской общины.

Четвёртое – распад античного гражданского общества, торжество частной жизни и её переорганизация, переструктуризация, в данном случае, рассмотренная на примере Франкского государства.

Последний раздел посвящён совсем иному региону – Византии. Его автором является известная во всём мире византинистка Эвелин Патлажан, пионер в области применения методов школы «Анналов» на материале греческого Средневековья. Сложный регион, сложное время, глубоко специфичные и неравномерно распределённые источники, слаба археологическая изученность – с этим всем пришлось иметь дело учёному. Поэтому она сосредоточилась на времени, содержащем наиболее атрибутированный в науке материал, X-XI вв. Это продолжение Римского общества, которое мы прекрасно видели в разделе Поля Вейна – семейная жизнь, регламентированная социальным, доминировала и в это время… по крайней мере, в рамках высших слоёв. Но особенно важно для Патлажан показать жизнь монастырскую, в том числе – и частно-монастырскую, в пределах своего дома. Именно здесь, как кажется исследователю, наиболее ярко проявляется частное как таковое, хоть даже и не выходящее за рамки принятых общественных отношений.

Пятое: византийское общество ещё крепко, и по прежнему саморегулируется в своих рамках. Но частное пробивает свои ростки, пусть даже незаметно, и исподволь.

Итак: от общественного человека – к религиозному. В Западной Европе – от общественной жизни к частной и обратно, по новым законам. Парадокс? Боюсь, авторам как-то не получилось частную жизнь от общественной. Они связаны друг с другом тесными узами. В конечном счёте выходит, что описанные общества складывались индивидами и микроячейками, которые искали возможность сообщения и объединения друг с другом. История частной жизни оказалась неизменно структурной частью социального, его воплощением в малой группе. Группа историков, конечно, пытается вычленить «риватное» как таковое, но оно неизбежно в их исследованиях является тем или иным проявлением общественных норм. Индивидуальность, с их точки зрения, существовала на протяжении всех этих веков. Всё дело в её проявлении…

В общем, первый том, безусловно, удался. Историки подошли к делу весьма ответственно, и написали яркие, содержательные очерки, которые, что редкость для коллективных монографий, стараются поддерживать общую линию сюжетов. А если учесть, насколько лёгким языком она написана, то вполне подойдёт и для всех любителей истории, поскольку авторы, придерживаясь так называемого «французского» стиля, писали в более популярной манере. Для медиевиста здесь надеется немало интересного материала, особенно в плане интерпретации и освещения проблематики, а для античника или византиниста она ещё более ценна, так как в этих подразделах далеко не так распространены методы исторической антропологии.

…Итак, Египет в конце IV тысячелетия наконец-то собрался в кучу, и над светлыми водами Нила наконец-то засиял благостный свет цивилизации…

Ой ли? Не так всё просто. Далеко не сразу взлетели к небу монументальные постройки, не сразу появились доблестные воители на колесницах, и древнеегипетские иероглифы тоже не сразу превратились в ту многоцветную палитру, которую мы можем видеть на стенах, сложенных в более поздние времена. История Древнего Египта – весьма тонкая область, специфика источников и сложность их интерпретации очень и очень велика, и выводы учёных частенько разнятся друг с другом.

К нашему глубокому несчастью, е египтологией в России вообще всё обстоит сложно. О школах можете даже не вспоминать – как мне объясняли члены египтологической «тусовки», есть «группы по интересам», которые собираются вокруг одного какого-то исследователя, причём между группами существует весьма напряжённые отношения, которые, как мы понимаем, нескоро заставит их объединится для какого-либо общего дела. Да и количество людей, по словам некого известного филолога-культуролога, по нелепости занесённого в Саратов, знающих достаточно хорошо древнеегипетскую иероглифику, оставляет желать лучшего – всего несколько человек…

Поэтому отношение к Алексею Кролу, сотруднику Центра Египетских Исследований РАН, весьма неоднозначное – это видно даже через нашего друга Гугла. Его частенько критикуют за слабую концептуальность работ, за плохое знание археологии, за путаницу в историографической части… Но слушать других – себе дороже, нужно разбираться самому. И вот я, мелкопоместный медиевист из города Саратова, решил в очередной раз залезть в проблемы политогенеза древнейших государств, и пытаюсь разобраться с Кролом сам…

Насколько я понимаю, Крол и не собирался брать так широко. Он писал свою диссертацию о ритуальном «празднике хвоста» — хеб-сед (http://www.dissercat.com/content/voenno-p...), и собирался рассказать в своей книге о его корнях. Сюжеты хеб-седа частенько встречаются на палетках древнейших династий Египта, и всего делов – проследить, когда эти изображения появляются, и как их можно интерпретировать. Однако одно цепляется за другое – попутно нужно многое объяснять. Откуда вообще взялись династии, что из себя представлял Египет в первые века своего существования, каким образом энеолитические, практически неолитические племена выросли до одной из самых культурных цивилизаций своего времени? Так рос материал, и в результате книга стала называться не «Хеб-сед», а «Египет первых фараонов», где излагается много весьма любопытной информации.

Первое: предпосылки складывания государства. Здесь сталкиваются между собой целые ворохи теорий. К кому принадлежат правители «додинастийной», и позже – «раннединастийной» эпохи? К автохтонам, или пришлым мигрантам? Антропология однозначно подтверждает факты миграций в долину Нила на протяжении IV тысячелетия, но были ли они основателями государства, полито- и культурогенетами этого периода? Нам известно, что на территории культуры Нагада в середине IV тысячелетия поселения разрастаются, усложняется их культурный слой, увеличиваются находки ремесленных изделий, более сложными становятся росписи на стенах, палетках, печатях. Инвентарь гробниц становится богатым и сложным. Проблема в том, кто же в них похоронен, автохтоны или пришельцы? Нет однозначного ответа, и Крол не склоняется ни к одной из версий, просто осторожно намекнув, что предпочёл бы пройтись в середине. Но все основные концепции, даже весьма экзотические (вроде правящей элиты из Индии) он перечислил.

Второе: объединение. Тоже спорно. Опять две основные версии: либо египетские «номы» мирно собирались потихоньку в кучу, либо носители культуры верхнеегипетской Нагады пришли в Дельту и завоевали её. Представить, что подобный процесс может быть мирным, сложно. С этим соглашается и наш автор: с его точки зрения, объединение было именно военным… тем паче, что это отвечает его концепции хеб-седа.

Третье: собственно, первые фараоны. Тут традиция богатая, и начинается она от Геродота и Манефона. Впрочем, на памятниках той эпохи предстаёт немного иная картина – так, легендарный Менес испаряется, вместо него появляются аж два человека: Хор Нармер и Хор Аха, количество правителей увеличивается, их деяния становятся более подробно известными… Как я уже говорил, здесь очень тонкая грань, в силу ненадёжности материала. Погребальные палетки, ярлыки, стелы, настенные рисунки-иероглифика – вот всё, что рассказывает нам об этих давно умерших людях. Где здесь правда, а где – просто рассказ о том, что должно было быть? Расшифровать события пятитысячелетней давности очень сложно, хотя стоит порадоваться уже тому, что мы хотя бы знаем имена этих фараонов. Крол честно пытается восстановить основные события правления каждого из них, но скудной информации палеток, печатей и ярлыков с трудом хватает по страничке на каждого… Спасибо и на том.

Наконец, сам хеб-сед. Согласно поздней традиции, на 30 году првления фараон в специальном храме садится на трон, где его повторно коронуют, коронами Верхнего и Нижнего Египта, после чего он посещает храмы богов, приносит жертву, и совершает ритуальный бег, символически обегая свои владения, и стреляет из лука.

Здесь Крол бросает вызов уже изрядно покрытому плесенью этнографу Джеймсу Фрэзеру, который своей «витальной теорией» интерпретировал хеб-сед как пережиток прошлого, когда этот ритуал позволял определить, в силах ли вождь-царь управлять своим племенем, или он уже стар и немощен? В общем, хеб-сед – ритуальное убийство недостойного царя, лишённого покровительства Нечер. Однако, как утверждает наш автор, у этой концепции нет доказательств, кроме этнографических параллелей, а источники самого Египта говорят об ином.

По мнению Крола (он его приводит, опираясь на Бориса Пиотровского и буквально трёх западных египтологов), хеб-сед – праздник власти, символ владычества над землями Кемта. Ранние варианты хеб-седа, изображённые на палетках и прочих памятниках, включают изображения фараона, поражающего своих противников, что означает его победу над ними.

Конечно, египтологу виднее, но, мне кажется, с интерпретациями нужно быть осторожнее. Благо, книга содержит иллюстрации, и виден материал, на основе которого делаются выводы… Повторюсь, он весьма тонкий и ненадёжный.

Итак? Плюсы: обширная историография, в особенности – зарубежная, подробный экскурс в концепции египтологии прошло и современности. Сравнительно лёгкий язык изложения. Масса интересной информации об археологии, антропологии и источниковедении Древнего Египта.

Минусы: во первых, излишняя «очерковость» книги. Это её основная слабость – она распадается на ряд эссе, каждое из которых интересно и самобытно, но они не объединяются в одну, цельную картину, чего, в общем-то, и ждёшь. В особенности это касается приложений – неужели нельзя было этот материал подать в рамках монографии, от этого она стала бы только последовательнее и полнее? Неясно. Во вторых: излишне короткие археологические и источниковедческие описания. Каждый из памятников весьма сложен, и его нужно бы поместить в более обширный контекст, однако этого практически не происходит. Автор старается уделить внимание памятникам, но получается это отнюдь не всегда. В третьих – достаточно размытая позиция автора по ряду принципиальных вопросов – твёрдо он говорит только о хеб-седе, большая часть остального рассыпается в историографических экскурсах, хотя и не во всех случаях.

В итоге: интереснейший экскурс в историю изучения антропологии, политогенеза, археологии, источниковедения Древнего Египта. Конечно, есть вопросы к интерпретации, но я не имею право говорить о них много – просто принимаю то, что есть. Если есть желающие оспорить – Бога ради.

Большинство людей, достаточно отдалёно знакомых с историей Средних веков, и, кстати, историей вообще, ищут какие-то столпы, основания, на которых можно делать широкие обобщения. Так делали достаточно часто. Примеров – несть числа, можно хотя бы вспомнить хрестоматийные «зарубы» на тему «феодализма», когда локальную, жёсткую систему общественных отношений экстраполировали на всю человеческую цивилизацию.

Также повезло и достаточно известным в своё время католическим мыслителям – Адальберону Ланскому и Герарду Камбрейскому. Их сочинения о Tripartitio стали для многих поколений историков идеальной социологической схемой всего Средневековья, вписывающуюся не только в концепции «феодализма», но и отвечающему космологическим построениям Жоржа Дюмезиля. Стоит, пожалуй, напомнить, что Tripartitio – система, разделяющая общество на три «ordines» — «oratores» — молящихся, «bellatores» — воюющих и «laboratories» — трудящихся. Но – как было на самом деле? Есть ли нечто такое, что остаётся в подсознании общества, заставляет вновь и вновь строить свою жизнь вокруг священного числа «три»? Но… Дюби марксист. То есть – материалист. И понятие «коллективного бессознательного» его мало трогает. Интересный поворот для тех, кто знает школу «Анналов» по Ле Гоффу, не так ли? Между тем – разделение на oratores, bellatores и laboratories созрело не на пустом месте. Если это не психологически зревшая в умах конструкция – то что?

Рассмотрим поподробнее. Место действия – Северная Франция, время – XI – XIII вв. Методология? Во французской историографии это именуется histoire-probleme («проблемная история»), объект – по сути, идеология становления истинной христианской королевской власти как помазанника, то есть – отчасти продолжение линии исследования Марка Блока и его «Les rois thaumaturges». В принципе, и интерпретация проблемы у француза лежит в схожей области, в области политическо-социальной идеологии – как части «новой политической истории», «истории идей».

Может быть, сами церковники сотворили подробный конструкт? Да, Дюби пишет об этом достаточно много. Идеально сбалансированное общество не раз всплывает в сочинениях теологов самых разных мастей – идеи, близкие идеям ordines. Иногда их два, а иногда – и три. Естественно, для монахов, корпевших над нравоучительными трактатами, куда важнее было доказать, что их, духовный ordines стоит неизмеримо выше. Но монашество, как показывает развитие мысли тех времён, терпит поражение в борьбе за умы. По мнению Дюби, место главного «виновника» закрепления Tripartitio занимает именно королевская власть.

Скажу ещё раз поднадоевшую уже сентенцию: Дюби – марксист. И культура для него, прежде всего – часть идеологии, насаждаемой классом эксплуататоров… Помните его знаменитую цитату: «феодализм – это средневековый менталитет»? В данном случае я бы поменял слова местами. Исходя из этого, можно сказать, что для Дюби Tripartitio – очередное звено в борьбе за влияние в опасном мире расцветающего феодального строя. X – XI вв. – время «феодальной революции», образование средневекового социального строя во всей красе, и создание системы ordines призывало людей к упорядочиванию, к порядку. В особенности – королевская власть, ведь французский король выступал как Помазанник, стоящий над всей системой… Невероятную выгоду эта система имела и для феодалов – ведь она чётко и логично обосновывала массам крестьян, почему они должны кормить эти бесчисленные орды то ли воинов, то ли разбойников, периодически развлекающихся грабежами и грызней.

Дюби, нужно сказать, в своих построениях очень убедителен – он очень подробно и глубоко рассматривает источники своего времени, касается и популярного «Elucidarium» Гонория Августодунского (XII в.), автобиографии Гвиберта Ножанского и аббата Сугерия, другие источники. Однако, стараясь осмыслить материал, анализируемый Дюби, поневоле приходишь к выводу, что идеологической составляющей здесь дело не ограничивается. В сочинениях представленных авторов – кстати, не только французских, но и англосаксонских – система ordines представлена очень по разному. Конечно, это можно списать на поиски путей формирования идеологии, но… Если бы идея о разделении общества на структурные единицы было бы идеологическим, строго говоря – наносным (впрочем, здесь Дюби на этом вовсе не настаивает), то оно не продержалось бы несколько столетий. Не проявлялось бы снова и снова, в разных вариациях, в разных текстах. Значит, где-то в уголках душ присутствовала эта идея – идея о чётком и объяснимом делении мира, делающим его спокойным, устойчивым и постоянным? Безусловно, это – вопрос. Проблема mentalite человека средневековья слишком зыбка…

Но Дюби всё же пытался найти истоки Tripartitio – правда, исключительно во Франции, не залезая далеко ни за её границы (сделав, впрочем, исключение для Англии времён Альфреда Великого), ни уходя глубоко в прошлое. Занятно, однако, что в рамках Каролингского Ренессанса подобные идеи не высказывались – ни Алкуином, ни Рабаном Мавром, ни Павлом Орозием никем иным. Отчего? Потому что Император Запада не нуждался тогда в подобных подпорках? Потому что круг каролингской «интеллигенции» был закрыт от светских проблем, и не занимался тварным? Или Tripartitio действительно ещё не созрело? Нужно исследовать, изучать опыт других регионов и стран. Возможно, компаративистика сможет дать внятный ответ…

В результате – очень сильная книга, тщательно и дотошно проработанная, честно и открыто выставляющая сам механизм работы историка. Вопрос о соотношении идеологии и, скажем так, «устремлений народа» — тема невероятно сложная и открытая, и Жорж Дюби подпёр её весьма внушительным, едва ли не «замковым» камнем.

В конце 70-х годов Арон Гуревич активно работал в направлении исследования народной культуры. Он был историком-аграрником, однако обнаружил, что для полноценного исследования социальных отношений Средневековья необходимо понять, как мыслили и о чём думали его непосредственные носители – простые крестьяне и горожане. Результатом этих размышлений и стали два труда, содержащиеся в сборнике.

1. Проблемы средневековой народной культуры (1981).

В общем-то, проба пера. Гуревич не стал обращать внимания на Иоанна Эуригену и Герберта Орильякского, на Альберта Великого и Фому Аквинского. Это авторы специфические, рассуждающие о высоких материях, глубоко безразличных простым людям этой эпохи. Как же быть? Тогда берём более расхожих и популярных, но менее «классических» авторов – Цезарием, Арелатского и Гейстербахского, берём средневековые проповеди, покаянные книги, описания посмертных «видений», назидательные рассказы и повести. Логика понятна. Эти произведения писались вовсе не для того, чтобы внести весомый вклад в теологию – они рассказывали о том, что им было понятно и близко. И, само собой, они ориентировались и подстраивались под вкусы паствы, чтобы донести до них прописные истины.

В целом, конкретно здесь Гуревич ставил задачу объединить ряд своих очерков о народной культуре, и вступить в разрушающий спор со старыми и, как считал историк, отжившими своё концепциями. Так, им была полностью раскритикована концепция «карнавально-смеховой культуры» Бахтина, концепция восприятия смерти Филиппа Арьеса также была признана им механистической и неудовлетворительной. Вообще, Гуревич нещадно воюет с «анналистами», у которых, по утверждению многих наших историков, он полностью «плагиатил» свои труды. Достаётся и Жаку Ле Гоффу, и Эммануэлю Ле Руа Ладюри, и прочим. Гуревич не выносил механистического взгляда на культуру, с опаской относился к обощениям.

Здесь же – сугубое источниковедение, ни больше, ни меньше. Берётся некий сюжет, который можно проследить в названных популярных трактатах, и те из них, что имеют преемственность через века, разбираются в подробностях.

Пример – отношение крестьян к святым. Многие святые в Средневековье почитались значительно выше Христа и Богоматери. Народная вера имела очень причудливый облик, их картина мира не отличалось продуманностью, была не особо логичной и противоречивой. Крестьяне вполне могли признать святой борзую собаку, спасшую ребёнка от змеи. Могли устраивать пляски в честь покровителя урожая, и даже приносить ему жертвоприношения. По их представлениям, святой за невыполнения обязательств перед ним мог буквальным образом выбить ослушнику зубы…

Ещё – отношения к греховности, чужой и собственной. «Покаянные книги» Раннего Средневековья содержат немало информации на эту тему, описывая грехи и епитимьи, накладываемые на отступников. Или, допустим, «видения», в которых записывали рассказы людей, якобы побывавших на том свете, и описывающих загробный мир в красках. Сборники проповедей позволяют нам понять, что рассказывали им священники в церкви, тем языком, теми образами и примерами, которые делали теологические изыски пригодными для мышления слушателей.

Книга, таким образом, скорее концептуальная и источниковедческая. Автор старается по крупицам вытащить из источников сведения о народной культуре, о представлениях и ментальности. Конечно, в какой-то степени это удаётся – книга вышла яркой и богато иллюстрированной цитатами из сочинений той эпохи. Однако это является одновременно и препятствием – разбросанные во времени и пространстве источники создают весьма и весьма отрывочную картину. Конечно, её хватает для опровержения старых концепций, которые противоречат конкретному материалу… Однако предлагает ли Гуревич своё видение?

2. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. Exempla, XIII в. (1989).

Тема – та же самая, только источники другие. Когда проповедник излагал проповедь своим прихожанам, крестьянам и горожанам, он не мог всё время посвящать изложению теологических изысков. Простому народу не нужно знать ни споров о filioque, ни о природе греховности в Писании. Всё было проще. Проповедник должен был наглядно объяснить слушателю, что если он будет грешить, он будет наказан. Вот и всё.

Причём пугать «гибелью души» было, в общем то, бесполезно, абстракции большинство людей не понимает и в наше время. Этому и посвящены были exempla – нравоучительные историйки, вставлявшиеся в проповедь, для лучшей иллюстрации сказанного. Нерадивый монах проспал мессу? Что же, его будит удар в челюсть, нанесённый спустившимся с креста Мессией. Ростовщик отказывается покаятся в своём чёрном деле? Ну, деньги, им «заработанные» за жизнь, вполне материально ложатся на чашу с грехами, и черти утаскивают его в ад, настоящими вилами к настоящим кострам. Это было близко и понятно слушателям.

Впрочем, задача проповедника – не только пугать. Он должен был донести мысль, что спасти душу может каждый, и каждый может вступить в противоборство с нечистой силой, ведь Божья Воля – всё равно сильнее. Так, монашка, ставшая блудницей, возвращается под занавес жизни в родной монастырь, как ни в чём не бывало – сама Богоматерь прикрывала её отсутствие, надеясь на искупление.

Exempla – невероятно ценный источник для нас, современников. Конечно, это кривое зеркало эпохи, ведь эти проповеди проходили через сознание монаха, священника, который просто хотел объяснить верующим свою веру. Поэтому и женщина в них – «сосуд зла», и все еретики – мерзее и отвратительнее иноверцев. Однако многое в них не вписывается в классические церковные каноны – так, вопреки теориям Арьеса и Ле Гоффа, именно в источниках, подобных exempla, впервые появилось, по сути, понятие чистилища, «purgatorio». Этот импульс, по мнению Гуревича, пришёл снизу, как и многое, описанное в этих источниках.

Должен сказать, что эта книга – безусловная удача автора, видимо, одна из немногих книг по «народной культуре», написанных на достаточно надёжном и чётком материале. Фронтальное изучение источников, принадлежащих примерно к одному времени – что ещё нужно? Само собой, нельзя назвать выводы автора бесспорными –слишком много посредников между нами и людьми Средневековья. Но обратиться к этому труду, безусловно, следует.

…Давным-давно, где-то в начале 70-х гг. прошлого века, итальянский учёный, русский еврей по происхождению, Карл Львович Гинзбург, копался в архиве итальянского Фриули. За его спиной уже было несколько книг, одна из которых посвящена народным ересям позднего Средневековья, таким как benandanti, и историк искал новый, рыбный для себя материал. Тут он наткнулся на весьма объёмный комплекс инквизиторских протоколов конца XVI в., причём вся эта внушительная кипа была посвящена одному единственному человеку. Гинзбург вчитался в эти протоколы, и увидел то, о чём мечтает любой историк культуры – след живого человека. След думающей личности.

Казалось бы – зачем целому штату инквизиторов поганить огромное количество бумаги, тратить бездны своего времени – и всё только для того, чтобы копаться в мозге одного-единственного человека? И тем не менее. Его долго допрашивали, и в первый раз даже не стали сжигать – обошлись тюремным заключением. Он удивил инквизиторов – никак не вписывалось мышление этого человека в привычные еретические и протестантские бредни.

Это не ересиарх, не образованный книжник, не священник, не аристократ. Это простой деревенский мельник, по имени Доменего Сканделла, по прозвищу Меноккьо. Не имеющий церковного образования, хотя и умеющий читать на итальянском языке. В своей родной деревеньке он слыл изрядным чудаком, который, словно Сократ, постоянно вступал с крестьянами и приезжими в религиозные диспуты. Само собой, нашлись добрые люди, которые написали донос на Меноккьо, и так он оказался в застенках инквизиции…

Вообще, тотальная жестокость инквизиторов, как водится, сильно преувеличена. Смешно слушать наших «православных сталинистов», рассуждающих о том, сколько благ страна получала от работы НКВД, и в тоже время – кричащих о миллионах сожжённых в Европе. Как и всегда, многое зависело от конкретных людей – не все были подобны Торквемаде. Вот и Феличе да Монтефалько, ведущий следствие, заинтересовался необычным «книжным мельником», каждый допрос которого ставил образованнейших францисканцев в тупик.

У Меноккьо было хобби – он любил читать книжки. По богословию – других не было. На основе нескольких прочитанных книг, а также дальнего эха ритуально-магических представлений италийских крестьян, он выдвигал собственные теории о происхождении и мироустройстве Вселенной.

Почему книга называется «Сыр и черви»? Потому что это – суть концепции Меноккьо. Доменего был нормальным человеком, для которого высокие материи вроде «божественного слова» были пустым звуком. Можно даже сказать, что он был своего рода «материалистом», берущим примеры из простой крестьянской жизни. Итак…

Четыре земных элемента не были отделены друг от друга, и образовывали «закваску». Из этой закваски постепенно образовался мир – «сыр». В постоявшем сыре образовываются черви – правильно? Вот и в этом «макрокосмическом formagqio» образуются Ангелы Небесные, один из которых становится Богом, с чего и начинается история нашего мира.

Меноккьо читал самые разные книги – популярные «Цветы Библии», «Путешествия Джона Мандевиля», «Светильник», «Декамерон» и несколько других сочинений — и весьма вольно и своеобразно интерпретировал их содержание, выдирая целые куски из контекста, вписывающиеся в его мировоззрение (Гинзбургу пришлось прочитать все эти издания, чтобы поймать ход мысли Меноккьо).

Вот здесь и раскрывается по настоящему метод работы Карло Гинзбурга с материалом, который называется «микроистория». Ему повезло – он нашёл такой редкий и ценный материал, след мышления человека другой эпохи. Взяв за основу постулаты, которыми пользовался Меноккьо в своих диспутах с инквизиторами, он начал разматывать их нить. Через искажённые цитаты, ненароком оборонённые мельником, неосторожные слова, запутанные концепции, которые он произносил на суде – всё это послужило толчком для исследования. Гинзбург нашёл все книги, читанные Меноккьо в те годы, обнаружил там источники его мысли. После этого он поместил не в меру болтливого мельника в широкий контекст эпохи, осветив бродящий по Италии «призрак протестантизма», с одной стороны, с другой же – глубокий пласт народной культуры (ну да, Бахтина Гинзбург читал и относился с уважением, хоть и не без скепсиса), эдакий синкретический «материализм» крестьянина, который служил и источником любимых Карло benandanti.

Однако главная привлекательность книги всё же не в этом. Пожалуй, наконец-то у историка получилось найти в истории живого человека. Ведь образ Меноккьо остаётся удивительно знакомым и поныне. Сколько у нас таких же знакомых, которые рассуждают обо всём и ни о чём, прочитав пару книжек? Сколько людей, обладающих таким пластичным, живым и открытым умом, как фриульский мельник? Доменего Сканделла выступает перед нами как яркая личность, который даже после первого суда и тюремного заключения не перестал говорить о своей «правде», защищая свою «картину мира», хотя и понимал, чем это грозит.

Конечно, в своём роде, найденные Гинзбургом протоколы – это маленькое чудо. Сколько людей, подобных Меноккьо жили на протяжении веков, сколько ушло в небытие, не оставив следа? Суть истории не всегда в том, чтобы раскрывать глобальные процессы. Без живых людей они всё равно обезличены, мертвы. И любая попытка вдохнуть в прошлое жизнь – оправдана, пусть даже и спорна.