Ги де Мопассан Милый друг. Жизнь. Новеллы Издательство: М.: Эксмо, 2006 год, 5100 экз. Формат: 84x108/32, твёрдая обложка + супер, 928 стр. ISBN: 5-699-07332-0 Серия: Библиотека всемирной литературы Комментарий: В оформлении суперобложки использованы работы О. Ренуара, Э. Дега.

«Из всех современных писателей я почитываю, впрочем, иногда одного Мопассана. — Лысевич открыл глаза. — Хороший писатель, превосходный писатель! — Лысевич задвигался на диване. — Удивительный художник! Страшный, чудовищный, сверхъестественный художник! — Лысевич встал с дивана и поднял кверху правую руку. — Мопассан! — сказал он в восторге. — Милая, читайте Мопассана! Одна страница его даст вам больше, чем все богатства земли! Что ни строка, то новый горизонт.»

А. П. Чехов «Бабье царство»

Речь в моём очерке пойдёт конечно о главном герое созданной Мопассаном энциклопедии парижской жизни под названием «Милый друг». Ну и немного о самой этой жизни, проходящей в том Париже, который мы знаем по картинам Ренуара, Моне, Кайботта и других импрессионистов.*

Жорж Дюруа человек целеустремлённый, он из тех, кто не сдаётся и идёт по избранному пути до конца. Без сомнения эта черта его характера сформировалась в крестьянском детстве и укрепилась за годы армейской службы. И это — главное. А то, что на пути к вершинам он пользуется услугами женщин, которым он нравится, так чего же тут плохого? Все так или иначе используют то, чем наделила их природа. Кроме того, для Жоржа цель оправдывает не все средства, а только находящиеся в пределах современных ему нравственных норм. Только однажды он выходит за эти пределы, совершив огромную глупость — вступив в любовную связь с добродетельной женой своего патрона, что, как минимум, было связано с риском в два счёта остаться у разбитого корыта. Он такой же как другие, а в чём-то и лучше многих. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать описание общества на аллее для верховой езды за Триумфальной аркой. Между прочим, Форестье тоже публикует за своей подписью статьи, написанные под диктовку жены.

Уже в самом начале романа читатель узнаёт о том, что Жорж любит детей, ему очень быстро удаётся расположить к себе дочку г-жи де Марель Лорину, девочку примерно семи-восьми лет**, до этого относившуюся к мужчинам весьма сдержанно. К широчайшей картине нравов парижского среднего класса здесь добавлен Автором очень любопытный штрих — за столом в гостях у Форестье Жорж, ухаживая за Лориной, не только подаёт ей кушанья, но и не забывает подливать вина (мать Лорины сидит по другую сторону от Жоржа). Жорж и сам кое в чём ребёнок не старше Лорины — увидев свою статью в газете, он ведёт себя совершенно по детски, как будто забыв о том, что написана-то статья другим человеком.

Как только Жорж стал получать приличное жалование, он сразу же стал оплачивать снятую Клотильдой квартиру из своего кармана. На поведение альфонса это не похоже. Он посылает родителям в деревню довольно большие деньги, отца и мать он любит и не забывает. Достойно он себя ведёт, что естественно, и с теми, от кого зависит, не пресмыкаясь перед ними. Вот интересный пример его выдержки. «Он знал себя: как только перед ним поставят кружку с пивом, он мигом осушит её до дна.» Но когда Форестье угощает его пивом и сам выпивает свою кружку залпом, Жорж, наоборот, отхлёбывает «понемножку, наслаждаясь, смакуя, словно это был редкостный, драгоценный напиток.» Но это мелочь, хотя и немаловажная. Гораздо больше говорит о характере Жоржа то, что не имея даже диплома бакалавра (дважды провалил экзамен) и будучи не в состоянии поначалу связать двух слов на бумаге, он менее, чем за два месяца, превратился в высококлассного репортёра, «отточив на хронике своё перо». И сделал он это без помощи женщин (первая статья не в счёт, Мадлена всего лишь оказала небольшую для неё услугу приятелю мужа), в это время у него никого не было кроме Рашель. Разумеется, этого было мало, чтобы стать настоящим журналистом, например, политическим обозревателем, но и в то, что Жоржу удалось совершить за столь короткий срок, поверить трудно. Мне сначала показалось, что здесь Автор допустил слишком большое преувеличение. Проделать такую огромную работу (Мопассан подробно перечисляет действия Жоржа в течение этих двух месяцев) мог только очень талантливый, очень способный человек, а Жорж ведь по мнению Автора бездарен. На самом деле, как станет понятно из дальнейшего, произошло нечто иное.

Автор пытается заставить читателя поверить в эту метаморфозу, но факты вещь упрямая и говорят они об обратном. После окончания колледжа Жорж прослужил в армии пять лет, из которых два года разбойничал в Алжире в звании унтер-офицера. Ни культуры, ни знаний (кроме очень специфических) этот «курс» ему не добавил, скорее наоборот. Париж — город особенный, жизнь там имеет мало общего с провинциальной, Жорж совсем не знает этого города*** и если бы судьба не бросила ему спасательный круг в виде встречи с сослуживцем, он бы стал берейтором, поставив тем самым жирный крест на своей карьере. Язык у него подвешен хорошо и ум, как заметил его будущий тесть г-н Вальтер, «бесспорно оригинальный». Но научиться выражать свои мысли на бумаге (да ещё делать это так, чтобы интересно было читать) за два месяца, не имея до этого никакой практики, невозможно. Тут ничего не изменилось за сто тридцать лет, и сейчас, читая различные опусы в интернете, легко заметить, что люди, не умевшие писать восемь-десять лет назад, пребывают в той же несгибаемой позиции и сегодня. Научиться интересно и грамотно высказываться на бумаге/экране нельзя без постоянных упражнений, начинающихся сразу после окончания начальной школы, а также без непрерывной литературной учёбы. Попросту говоря, надо много читать, а что читал Жорж Дюруа в Алжире кроме писем из дома, газет и уставов?

Все эти соображения заставляют с недоверием отнестись к следующим словам Автора: «В короткий срок из него вышел замечательный репортёр ... настоящий клад для газеты, как отзывался о нём разбиравшийся в сотрудниках старик Вальтер.» Как же так, ведь Дюруа человек малокультурный и бесталанный?

Выпутаться из этих противоречий помог ответ Мопассана критикам «Милого друга» (письмо в редакцию газеты «Жиль Блас»). Мопассан пишет: «Он не обладает никакими талантами. Успеха он достигает только благодаря женщинам. Но, может быть, он хотя бы становится журналистом? Нет. Он проходит в газете через все специальности, не останавливаясь ни на одной по той причине, что он восходит к фортуне, не задерживаясь на ступеньках.» Здесь Автор «Милого друга» слегка лукавит, и это ясно уже из начальных глав романа. Кроме похвал г-на Вальтера состоялось ещё и назначение Жоржа заведующим отделом хроники по инициативе супруги босса, но причиной этого содействия был очень тонкий и ироничный монолог Жоржа в её салоне, когда на их будущую близость не было и намёка. И проработал он в этой должности более полутора лет, что не так уж и мало. Стал ли он журналистом? Не стал, считает Мопассан (и пишет это в ответе критикам). Но это его утверждение постоянно опровергается текстом романа. Мадлена становится женой Жоржа и начинает помогать ему писать политические статьи. Здесь не обойтись без цитаты. «Мадлена прислонилась к камину и, закурив папиросу, начала рассказывать новости, затем поделилась своими соображениями и наметила план задуманной статьи. Он внимательно слушал её, а сам в это время делал заметки. Когда же она кончила, он высказал свою точку зрения на этот вопрос, углубил его и выдвинул свой план, но уже не одной статьи, а целой кампании против нынешнего министерства. Это нападение должно было быть только началом. Мадлену так заинтересовали широкие возможности, открывшиеся перед ней в замыслах Жоржа, что она даже перестала курить.»

В итоге статья получилась очень удачной, причём Жорж не только записывал слова жены, но и сам иногда вставлял по несколько строк, применяя приёмы, которыми овладел, «шлифуя свои заметки для хроники». В дальнейшем Жорж пишет самостоятельно не только относительно простые статьи о налогах, но и по заданию министра иностранных дел политические статьи, требующие высокого мастерства. Больше того, растёт его влияние в политических кругах.

Итак, ясно, как божий день, что вопреки желанию Автора Жорж Дюруа в неплохого журналиста всё-таки превратился и именно поэтому так быстро пошла вверх его карьера, в которой женщины стали играть роль локомотива намного позже начала его работы в газете. Более длительное сотрудничество с таким замечательным учителем, как Мадлена, обязательно сделало бы из Жоржа выдающегося журналиста, но он слишком быстро вырос до редактора газеты, оказавшись таким образом на том месте, которое в наибольшей степени соответствовало его способностям в данный момент. Способностям и как журналиста, и как беспринципного негодяя. Но достиг ли он своего потолка? Вероятнее всего, нет, ведь он ещё очень молод, и вся жизнь впереди.

Моей целью было показать, что Жорж Дюруа не кажется в романе, во-первых, такой сволочью (он страшный человек, но, повторяю, не страшнее огромного количества своих современников), какой старается представить его Автор, и, во вторых, выглядит значительно более квалифицированным, профессиональным специалистом в своём деле, чем, опять таки, хотелось бы Автору. Иначе говоря Мопассан не смог изобразить человека, не обладающего «никакими талантами» и при этом делающего блестящую карьеру «только благодаря женщинам». И первое и второе неверно. Гениальный писатель не справился с поставленной самому себе задачей изобразить неправду. Да, получился у него негодяй, но вполне умеренного размаха, среднего по тем временам, и да, не выдающийся журналист, но профессионал высокого уровня. И достичь этого уровня так быстро мог лишь человек, обладающий выдающимися способностями. Трудно не согласиться с одним из рецензентов-современников Мопассана, высказавшим предположение, что в будущем такой человек, как Жорж Дюруа, мог бы оказаться даже и на посту президента республики.

Вывод из всего написанного парадоксальный. В этом произведении герой переиграл Автора, оказавшись лучше, чем был задуман. Я не могу вспомнить ни одного подобного случая во всей известной мне мировой литературе.

В заключение предлагаю каверзный вопрос моим читателям-мужчинам. Вам тридцать лет. У Вас красивая и умная изменяющая вам жена, особой любви к которой вы никогда не испытывали. Детей у вас нет. В один прекрасный день вы узнаёте, что в вас влюблена прекрасная девушка лет от роду примерно шестнадцати-семнадцати, за которой даётся приданое порядка 20-и миллионов франков (это семь с половиной миллионов рублей золотом) и отец которой, ваш начальник и работодатель, прекрасно к вам относится и высоко ценит ваши профессиональные качества. А ещё (удивительная деталь, которую невозможно не отметить, блестящая ирония Мопассана) — эта девушка находит сходство между вашим лицом и лицом идущего по воде Христа, что, конечно, в данной ситуации второстепенно, но на определённые размышления наводит (самое простое, что приходит в голову — а ведь это непотопляемый человек). Ваши действия?

*) В романе встречаются прекрасные парижские (и не только) зарисовки, читая которые невозможно не посмотреть ещё раз «Бар в «Фоли-Бержер» Мане; «После завтрака», «В ложе парижской оперы», «Бал в Мулен де ла Галетт» Ренуара; «Вокзал Сен-Лазар» Моне; «Парижская улица в дождливый день» Кайботта и вообще на некоторое время не уйти в мир импрессионистов. Но, будет ещё лучше, если вы посмотрите работы Жана Беро, который не был импрессионистом и работ которого вообще нет в России, но который любил Париж не меньше, чем они. Его картины дают наиболее точное, близкое к фотографическому, представление о той обстановке, в которой существовали герои Мопассана.

**) Возраст Лорины Автор не сообщает, но можно предположить, сколько ей лет, по её поведению и исходя из того, что она ещё не ходит в школу, мать называет её крошкой, её можно посадить на колени и легко поднять до потолка (то и другое проделывает Жорж).

***) Уровень знания Парижа у него не может быть выше того, который необходим для ориентирования (где что находится и как туда добраться). В связи с этим один эпизод из романа меня просто поразил. Это разговор с незнакомцем в церкви Трините. Этот господин интересуется временем постройки храма. «Право, не знаю, — ответил Дю Руа, — думаю, лет двадцать-двадцать пять тому назад. Впрочем, я в первый раз в этой церкви.» Церковь Трините (Троицы) строилась между 1861 и 1867 годами, т. е. Жорж даёт верный ответ (!). У меня нет комментариев, кроме одного — это настоящий комплимент Автора своему герою, так ответить мог далеко не каждый коренной парижанин.

PS. В виде постскриптума добавлю кое что, не имеющее непосредственного отношения к основной теме. Надеюсь, это будет интересно для многих поклонников Мопассана.

Начну с показавшегося мне очень странным эффекта сжатия временнОго промежутка. Жорж приходит к Клотильде де Марель в половине третьего и долго ждёт в гостиной, потом они долго и о многом (это очевидно из контекста) разговаривают, потом появляется маленькая Лорина и с ней тоже Жорж разговаривает «ласково и в то же время серьёзно» и начинает прощаться, когда часы бьют три. Если бы четыре, то поверить можно было бы, хотя и с трудом, но в полчаса вся эта сцена не вмещается, если только её участники не говорят непрерывно и одновременно.

Есть одно непонятное место в романе. В газетной заметке о дуэли Жоржа и оклеветавшего его журналиста сообщается, что противники обменялись двумя выстрелами. На дуэлях стреляют по одному разу. Жорж не понимает, что это значит, а специалист по этим делам Риваль объяснить не может или не хочет. Почему-то и Автор и комментатор тоже хранят молчание по этому поводу. Возможно, это объясняется тем, что среди собратьев Жоржа по перу люди, не умеющие излагать свои мысли на бумаге, не такое уж редкое явление.

И последнее. В одной из критических статей о творчестве Мопассана, автора которой я называть не хочу, сделано "открытие", что якобы им выведена формула современного (!) успеха «постель + еврей + честолюбие». Если речь идёт об успехе Жоржа Дюруа и о его честолюбии (а о чьём же ещё?), то еврей в романе всего один и это отнюдь не Дюруа, а Вальтер, который в романе не имеет к теме честолюбия почти никакого отношения, к теме постели никакого вообще, а помощь с его стороны Жоржу заключается в том, что он прислушивается к рекомендациям других людей. Так как же быть с формулой? Где доказательства? Вот ведь к каким казусам может привести сочетание невнимательного чтения с такой некрасивой чертой, как антисемитизм. Надо всё-таки держаться в рамках приличия даже и при некоторой читательской рассеянности.

Лев Толстой Война и мир роман-эпопея Хорошо известный классический роман-эпопея Льва Толстого рассказывает о сложном, бурном периоде в истории России и всей Европы — эпохе завоевательных походов императора Наполеона в Восточную Европу и Россию, с 1805 по 1812 год. Автор подробно рассказывает о Войне — о ходе боевых действий от Аустерлица до Бородино и Березины; и о Мире — показана жизнь в России в это же время, причем пером писателя охвачены все слои общества — дворянские семьи, крестьяне, горожане, солдаты и даже императоры. В этом большом, многоплановом романе действуют десятки и сотни персонажей — и в их числе реальные исторические лица, при помощи которых Толстой старается изобразить жизнь в ту эпоху во всем ее многообразии. Часто автор отступает от основных событий романа и излагает свое...

«Передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят всё то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят всё то, чего не видят другие...»

Николай Гоголь

«Я полностью погрузился в «Войну и мир», которая по праву является величайшей книгой, невероятной — другого слова не подобрать».

Олдос Хаксли

Об этом романе исписаны тонны бумаги. Не буду даже называть тех, кто поучаствовал в этом полезном деле, этих людей сотни. Казалось бы, что ещё можно тут выдавить из себя. Но я не выдавливаю, наоборот, мне кажется, что мои заметки многим покажутся неожиданными и уж точно заслуживающими внимания, и пришли мне в голову эти мысли далеко не сразу, для этого кроме «Войны и мира», прочитанной не один раз, нужны были ещё многие источники. Итак, приступим с Божьей помощью, и, как говаривали древние римляне, да погибнут те, кто раньше нас сказал то, что говорим мы.

В очень неплохом эссе С. Г. Бочарова, которое чуть ли не всё посвящено Наташе и её ближайшему окружению и которое легко найти в интернете, есть замечательная фраза: «...«Война и мир» такова, что она нам может предстать «целиком» из отдельных своих эпизодов и сцен, если мы всмотримся в них внимательно.» («Роман Л. Толстого «Война и мир», М.: ХЛ, 1987.). Соглашаясь (не полностью, конечно) с этим подходом к анализу романа, я начну с войны. В. Шкловский в своей толстой книге (ЖЗЛ, 1963) пишет: «Толстой о 1812 годе знал чрезвычайно много. Прошло только пятьдесят лет от великих сражений; Толстому пришлось ... встречаться с непосредственными участниками боёв... , он знал всю официальную и мемуарную литературу — русскую, французскую и много мелких книг, в которых сохранились точные, ... по следам событий записанные детали, поразившие современников. [...] Толстой действовал методом метонимии, то есть он брал часть для того, чтобы читатель, поверив части, увидал целое как реальное. Своей манерой писания он повторял метод человеческого видения, которое видит сперва частное.» А вот что мы узнаём из воспоминаний Е. Скайлера, американского дипломата и переводчика: «Война и мир», которая тогда печаталась, сделалась предметом долгой беседы. [...] Граф Л. Толстой настаивал на точности и особенно на добросовестности в деле истории и говорил: «Везде, где в моём романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами.»

Картина Бородинского сражения предстаёт на страницах романа необыкновенно зримой и достоверной. Толстой описывает переживания Наполеона, его нерешительность иногда как будто переходящую в растерянность. Таков эпизод с отменой приказа о вводе в бой дивизии Клапареда (т. н. Висленский легион, входивший на этот момент в состав Молодой Гвардии) и посылкой нового распоряжения о замене его дивизии дивизией Фриана из корпуса Даву. Саму же битву с французской стороны Толстой показывает как картину поразительно беспорядочного движения, прямо-таки броуновского, не иначе. Это одно из лучших в мировой литературе описаний большого сражения, возможно, самое лучшее. Рядом я бы поставил только пушкинское описание Полтавского сражения, но прозу некорректно сравнивать со стихами. Тот, кто хочет получить адекватное представление о сражении, не должен ограничиваться художественной литературой. Профессиональные исследования помогают, например, ответить на простой, казалось бы, вопрос — почему, несмотря на кажущийся хаос, победу одерживает одна из сторон, причём не всегда сильнейшая. Примерно так же, как Бородино, в описании Толстого или равного ему по таланту писателя выглядело бы сражение при Геттисберге или на Курской дуге. Но описания художественные очень индивидуальны, поэтому и вызывают сомнения. Вот и описание, гениально сделанное Толстым, заметно хромает на одну ногу. И «нога» эта русская.

Прекрасное изображение боя за батарею Раевского, который читатель видит глазами Пьера, не мешает Толстому почти ничего не говорить о значительных небоевых потерях, которые имели место в нашей армии из-за ошибок в расположении резервов. Толстой умалчивает и о том, что боевые потери русской армии оказались гораздо большими, чем у французов из-за плохой организации действий нашей артиллерии. Французы израсходовали 60000 зарядов, а русские только 20000. Во всём перечисленном несомненна вина командования, т. е. лично Кутузова и начальника его штаба генерала Толя.* Ничего нет у Толстого и о самом, пожалуй, неприятном эпизоде сражения — рейде кавалерии Платова и Уварова в тыл французов. Ничего кроме брошенного мимоходом краткого сообщения: «С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.» ( Одно из самых удивительных мест романа, т. к. фраза эта является чистейшей дезинформацией. В действительности значительно меньшая по численности кавалерия генерала Орнано отступила в полном порядке.) Согласно тому же Клаузевицу**, этот рейд вообще почти ничего не дал, хотя при нормальном руководстве мог бы сыграть весьма значительную роль. Войска Эжена де Богарне быстро отбили эту атаку, после чего казаки обоих генералов позорно отступили, ничего не добившись. Гора родила мышь. «В результате, кто бы что ни говорил, Ф. П. Уваров и М. И. Платов оказались единственными русскими генералами, не получившими за Бородинское сражение вообще никакой награды. Это, как говорится, факт исторический, и в свете вышесказанного подобное решение выглядит объективным и справедливым.» (С. Нечаев)

Итак, картина сражения, данная Толстым, очевидно страдает неполнотой. Хаоса и бестолковщины с русской стороны было уж точно побольше, чем с французской, и только невероятная стойкость русских солдат (при том, что в русской армии было огромное количество новобранцев) и храбрость офицеров спасли положение. Может быть такой несколько односторонний подход Толстого к теме позволил ему легче прийти к выводу о нравственной победе русских (и это безусловно верная оценка), несмотря на безнравственное донесение Кутузова Императору Александру, о котором знали все. По-моему, полуправда — это всегда плохо, и её ничем нельзя извинить. Но что мешало Толстому, знавшему о 1812-м годе всё, через полвека после события сказать о нём всю правду? Я пока не знаю ответа, только догадываюсь, а ответил ли на этот вопрос хоть кто-нибудь из профессиональных историков и литературоведов... Мне такое не попадалось.

Вторая часть моей заметки будет посвящена некоторым стилистическим особенностям романа.

Начну с игры в карты, перейдя, так сказать, от большой войны к войне маленькой — к сцене, в которой Долохов выигрывает в «Фараон» у Николая Ростова 43 тысячи. Удивляет то, сколько раз Толстой назвал в этом коротком (6 страниц) эпизоде своих героев по фамилиям. Долохов назван 37 раз, Ростов — 35. Мне кажется — перебор. Как вода на череп со сталактита. Подобное у Толстого встречается и в другом месте, но об этом ниже. А здесь не то, чтобы совсем нечитабельно, но впечатление стилистической неряшливости остаётся. У Пушкина в «Пиковой даме» играют в тот же «Фараон». На неполных трёх страницах уменьшенного формата (ПСС в 10-и томах, 1964 г.) Германн упомянут 24 (!) раза. Тем не менее выглядит эта сцена довольно органично, вероятно, из-за очень высокой концентрации драматизма в тексте Пушкина между фамилиями героев (там ещё и Чекалинский упомянут 15 раз). Мне не по душе такие приёмы в литературе, даже если это написано Пушкиным. Эпизод игры в «Войне и мире», очевидно, сознательная калька с Пушкина, поскольку Толстой не мог не держать в голове, работая над ним, описание такой же точно игры в «Пиковой даме». Но зачем же второй раз, зачем повторяться? Вышло слабее. Есть ли что-то подобное у величайших мастеров русской прозы Гоголя и Набокова, стилистов Божьей милостью? Думаю, что нет. Посмотрите диалоги господ Перерепенко и Довгочхуна, ничего общего. О Набокове и говорить не стоит, не мог он так написать. Нет ничего похожего и у Достоевского.*** Да и в романе диалогов, написанных в таком стиле, больше нет, и это естественно, т. к. наличие ещё хотя бы одной подобной сцены поставило бы автора в неловкое положение.

Вышеупомянутое другое место находится в той же части романа. Толстой называет жену князя Андрея Лизу «маленькая княгиня» 24 раза на 17-и страницах, правда 6 раз здесь же Лизой. Третьего не дано. И это тоже бросается в глаза, ведь здесь это не литературный приём, как с картами, а вполне естественный текст романа, такой, какой он во всех 4-х томах, т. е. прекрасный русский язык (с иногда встречающимися небольшими отклонениями от литературной нормы, о чём писал некогда Юрий Олеша), глубокий психологизм переживаний героев и т. п. Поэтому здесь у меня к автору ещё больше вопросов, т. к. выглядят эти «маленькие княгини» достаточно убого. У Достоевского таких казусов не наблюдал. Но наибольшее изумление вызывает сравнение Лизы со старой полковой лошадью (!). Это уж слишком. Бедная Лиза!

К сожалению, не только Лиза оказалась в романе в числе «пострадавших». Наташа Ростова, всеми любимая, воплощение прелести и свободы, иногда ведёт себя более чем странно — она пронзительно визжит от восторга. Впервые это происходит при встрече с братом Николаем, вернувшимся с войны в начале 1806 года. Даже для десятилетней девочки пронзительный визг — это нечто из далёкого прошлого, а Наташе уже скоро тринадцать****, и она не может так себя вести. Проявления восторга у довольно большой уже девочки не могут носить такого ярко выраженного поросячьего характера, и надо учесть ещё и соответствующее воспитание, дававшееся барышням в дворянских семьях. Современные девочки этого возраста от восторга, бывает, визжат, ведь нет правил без исключений. Но у Толстого это выглядит ужасно фальшиво. В другой раз Наташа визжала «радостно и восторженно» и «так пронзительно, что в ушах звенело», на охоте, когда затравили волка и зайца. Тут и сам автор, похоже, почувствовал, что хватил через край: «визг этот был так странен, что она сама должна была стыдиться этого дикого визга и все должны были бы удивиться ему, ежели бы это было в другое время.» ***** В моём окружении есть девочки разного возраста. Шестилетние ещё, бывает, визжат, а уже девяти или тем более десятилетние — никогда. Что уж говорить о двенадцатилетних — это солидные дамы, с которыми есть о чём побеседовать, это интересные почти взрослые люди. (Исключением могут быть ещё азартные, подвижные игры, купанье). Я не говорю здесь о визге от страха, этому выражению эмоций подвержены и взрослые женщины. Так что граф Толстой обошёлся в смысле визга с графиней Ростовой, как минимум, не учтиво. Визг Наташи на охоте представляется мне чем-то вроде ляпа. Причина очевидна — дело происходит в сентябре 1810 года, Наташе либо уже есть 17 лет, либо скоро исполнится, она уже невеста князя Андрея. Кроме того на охоте рядом с ней находится сосед Ростовых помещик Илагин, которого она впервые видит. Описанное Толстым её поведение в этой сцене неправдоподобно категорически.******

Для меня Наташа всё равно остаётся лучшим женским образом в русской литературе, а визжит она не сама — это её автор заставил насильно. Кстати, после просмотра английского фильма «Война и мир» я теперь вижу Наташу только в образе Лили Джеймс.******* Это было сделано почти идеально, ведь очень трудно в двадцать пять лет сыграть тринадцатилетнюю. Кто-нибудь может представить Лили в этой роли пронзительно визжащей? Нет, уважаемые читатели, ангелы не визжат так, что у Бога в ушах звенит.

В заключение, несколько слов о прототипах. Толстой не любил говорить на эту тему, да и вообще отрицал их наличие в романе. По поводу Болконских (среди персонажей романа есть и князь Пётр Волконский, причём здесь ситуация даже слегка юмористическая, т.к. на одном из трёх изображённых в романе военных советов присутствуют оба князя одновременно — Болконский и Волконский ) и Курагиных вопросов нет, но как быть с Василием Денисовым, о котором мне со школы известно, что прототипом ему послужил известнейший поэт, гусар и герой войны, партизан Денис Давыдов? Это с одной стороны, и это нормально. С другой же стороны капитан Фёдор Долохов, фамилия которого сразу заставляет вспомнить Ивана Дорохова, тоже популярного партизанского командира, тяжело раненого под Малоярославцем и умершего от раны в 1815 году. Долохов тоже партизан, но на этом их сходство и кончается, не успев начаться. Дорохов был очень достойным человеком, генерал-лейтенантом (1812), и никогда — карточным шулером. А что Долохов нечист на руку, это очевидно из описания его игры с Ростовым. Он выигрывает несколько десятков раз подряд, и проигрывает один раз (21 рубль), только для того, чтобы величина проигранного Николаем состояния составила ровно 43000 рублей. Это возможно в «Фараоне» только теоретически, на практике нереально. И он же ещё и подлый лицемер, недавно уверявший Николая в своём к нему расположении, а теперь бессовестно его разоривший. А история дуэли с Пьером, которую списывает только война? Так почему Толстой дал такому крайне противоречивому персонажу столь много говорящую современникам фамилию (ну, т.е. практически такую же)? Фамилию генерала, портрет которого находился в Военной галерее Зимнего Дворца (он и сейчас там). Ответ на этот вопрос я нашёл у Б.М. Эйхенбаума. В его огромном сборнике «Работы о Льве Толстом» (СПбГУ, 2009 г.) мне встретилось интереснейшее примечание. Вот оно.

"Весной 1857 г. Толстой жил в Швейцарии вместе с декабристом М.И. Пущиным (братом И.И. Пущина, лицейского товарища Пушкина), автором записки о встрече с Пушкиным. [...] В записке Пущина много места отведено Руфину Ивановичу Дорохову, сыну партизана 1812 года, «известному своим неукротимым и буйным нравом, из-за которого имел несколько дуэлей, несколько столкновений со своими начальниками и несколько раз подвергался разжалованию в рядовые». (Майков Л. Пушкин. СПб, 1899). Этим материалом Толстой воспользовался для изображения партизана Долохова." Так что прототипом Фёдора Долохова был не генерал, а его сын.

Таким образом, в вопросе о прототипах кое-что прояснилось.

Между прочим, Толстой упоминает мельком в романе и Дорохова и Давыдова, подчёркивая таким образом, по моему безуспешно, своё отрицание прототипов.

*) «Роль Кутузова в отдельных моментах этого великого сражения равняется почти нулю. Казалось, что он лишён внутреннего оживления, ясного взгляда на обстановку, способности энергично вмешаться в дело и оказывать самостоятельное воздействие. Он предоставлял полную свободу частным начальникам и отдельным боевым действиям. Кутузов, по-видимому, представлял лишь абстрактный авторитет. Автор признаёт, что в данном случае он может ошибаться, и что его суждение не является результатом непосредственного внимательного наблюдения, однако в последующие годы он никогда не находил повода изменить мнение, составленное им о генерале Кутузове [...] Таким образом, если говорить о непосредственно персональной деятельности, Кутузов представлял меньшую величину, чем Барклай, что главным образом приходится приписать преклонному возрасту.»

Карл фон Клаузевиц, офицер штаба 1-го кавалерийского корпуса.

«Кутузову как-то и не пришло в голову, что, коль скоро Кутайсова [генерал-майор, командующий всей русской артиллерией — А.З.] убили, кого-то надо назначить начальствовать над артиллерией, и, в итоге резервный парк [примерно треть от общего количества стволов — А.З.] простоял без дела весь день, а превосходство в данном роде войск русскими оказалось неиспользованным.»

Адам Замойский «1812. Фатальный марш на Москву».

Неплохое дополнение к описанию сражения, данному Толстым.

**) "Нападение кавалерии генерала Уварова на левый фланг противника, произведённое на сильно пересечённой местности и без поддержки пехоты, не могло иметь важных последствий. Однако оно принесло русским определённую выгоду, заставив Наполеона приостановить наступление и потерять около двух часов, в течение которых Барклай успел усилить особо угрожаемые пункты войсками с правого фланга и из резерва."

Сергей Нечаев «Бородинское сражение»

"...если что-нибудь и могло получиться из подобного предприятия, то для этого во главе его должен был бы стоять какой-нибудь молодой сорвиголова, которому ещё надо завоёвывать себе репутацию, а отнюдь не генерал Уваров."

К. фон Клаузевиц.

***) Раз уж упомянут Достоевский, отмечу существенное отличие между его творчеством и творчеством Толстого. Толстой очень русский писатель, Достоевский же наоборот, наднационален, близок и понятен всему христианскому миру. Читая Достоевского, довольно быстро начинаешь понимать, почему его популярность на Западе значительно выше популярности Толстого.

****) Из текста романа возраст Наташи точно определить невозможно. В конце 1809 года ей 16 лет (есть дважды повторённое точное указание). Из этого следует, что в конце 1805 года ей должно быть 12 лет. Но, описывая именины двух Наталий (матери и младшей дочери, т.е. Наташи), Толстой опять таки дважды сообщает, что ей 13 лет. День именин Натальи в то время приходился на 26 августа (ст. стиль). Вообще с датами и сроками Толстой обращается удивительно небрежно. Но можно попытаться всё-таки узнать точный возраст Наташи Ростовой.

В конце 18-го — начале 19-го века существовал обычай (исчезнувший, возможно, после революции) давать новорождённым имена по святцам на десятый день их жизни. С этого начинается рассказ Тургенева «Часы». Такая патриархальная семья, как Ростовы, вполне могла этого обычая придерживаться. В таком случае день рождения Наташи можно назвать точно — это 17 августа 1793 года. Предположение, конечно, но весьма правдоподобное.

Разумеется, этого обычая придерживались далеко не все. Например, Наталья Николаевна Гончарова родилась 27 августа 1812 (на следующий день после Бородинского сражения), а назвали её всё-таки Натальей, видимо сочтя расхождение с Натальиным днём не заслуживающим внимания.

*****) Эту цитату приводит и Бочаров. И вот его комментарий: «на время охоты устанавливается стихийно иной жизненный строй...сдвинута привычная мера во всём — в эмоциях, поведении, даже разговорном языке.»

Разумеется, сдвинута. Но не до такой степени. Все участники охоты испытывают этот сдвиг, но ведут себя естественно. За исключением Наташи.

******) Возможно, это связано с каким-то особым отношением Толстого к понятию «визг». У него даже собаки визжат на подвешенного к лошади волка. Визжат и полозья саней на снегу. Я бы не возражал, если бы собаки тявкали, а полозья скрипели.

*******) Почему не Людмила Савельева и не Одри Хепберн? Элементарно — первая недостаточно красива для этой роли, вторая для неё слишком красива. Но я знаю ещё одну актрису, из которой получилась бы бесподобная Наташа. Это Галина Беляева, такая, какой она была в фильме «Мой ласковый и нежный зверь».

PS.1 Всё-таки, попробую предположить, почему Толстой не мог даже через 50 лет после Отечественной войны написать о ней всё, что знал. Это становится понятным, стоит только попытаться ответить на аналогичный вопрос, касающийся Великой Отечественной. Почему даже через 70 лет после этой войны продолжаются публикации полуправды и откровенного вранья о ней? Почему до сих пор историкам недоступно огромное количество архивных материалов? Не в том ли дело, что в полной правде содержится такое количество позора, что никто из управляющей страной Большой Тройки не хочет брать на себя ответственность? Видимо не пришло ещё время для второго ХХ съезда, много ещё живых участников войны, да и международная обстановка не позволяет.

PS.2 К кампании 1805 года, к Аустерлицу, я не обращался совершенно. Замечу только, что описание этого сражения в романе мне кажется ещё лучшим, чем сражения при Бородине. Как будто Толстой чувствует себя здесь более раскованно. И в самом деле, не Москва же за нами. А может быть дело в том, что я прочитал в своё время отличнейшую монографию Олега Соколова «Аустерлиц. Наполеон, Россия и Европа, 1799-1805 гг.» и поэтому вопросов к Толстому у меня не возникало.

Ещё одно, последнее сказанье...

Выше я написал, что у Толстого почти ничего нет о небоевых потерях. Это замечание, очевидно, нуждается в некоторых пояснениях.

О небоевых потерях в русской армии Толстой пишет, конечно, но дело в том, как. Он замечательно описывает поведение под артобстрелом солдат и офицеров полка, которым командует князь Андрей. Полк теряет более двухсот человек на одной позиции, а после перевода на другую ещё треть личного состава. Толстой здесь делает одно очень тонкое и меткое замечание: «Все силы его [Андрея] души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были.» Честь и хвала Льву Николаевичу за эти строки и за всю эту картину. Плохо одно — читатель, не знакомый с другими источниками, может подумать, что только одному князю Андрею с его полком так фатально не повезло. Кстати, непонятно (или я что-то упустил), почему Андрей, будучи кавалерийским полковником, командует пехотой. Всего в пехотном полку около 2200 человек, стало быть, полк его потерял около 800 человек. А вообще потери среди таких же стоявших в бездействии частей были громадны. В частности о потерях гвардии в книге Уртулля «1812. Бородино. Битва за Москву.» (Эксмо, 2014) говорится о 500-х только убитыми в двух полках — Преображенском и Семёновском (по воспоминаниям одного русского офицера). А в этих полках служил цвет русского дворянства и лучшие из лучших солдаты. Справедливости ради надо сказать, что оба этих гвардейских полка приняли участие в сражении на его заключительном этапе, потеряв при этом значительно меньше людей, чем при нахождении в резерве.

Можно ли себе представить подобное в армии Наполеона? Да, можно. Его гвардия весь бой простояла в резерве и не потеряла ни единого человека. Но это гвардия. К армии Наполеон в этот последний период своего правления относился уже в значительной степени как к пушечному мясу. Вот что пишет американский военный историк Адам Замойский в книге «1812. Фатальный марш на Москву.» «Без таких же веских причин [т.е. как в русской армии] Наполеон тоже дислоцировал многие резервы и почти всю кавалерию в зоне действительного огня неприятельской артиллерии. Капитан Юбер Био, состоявший адъютантом при генерале Клоде-Пьере Пажоле,... вспоминал, что в день битвы 11-му конно-егерскому полку довелось часами стоять под обстрелом, и он потерял треть людей и лошадей без участия в каких-нибудь активных действиях. Один полк вюртембергской кавалерии недосчитался двадцати восьми офицеров и 290 чел. других званий из 762, то есть свыше 40 процентов своей численности.» У Суворова подобное было абсолютно исключено при его-то отношении к солдатам. Кутузов считался в армии учеником и наследником великого Генералиссимуса. И этот ученик допустил под Бородино то, что иначе как преступной халатностью назвать трудно. А надо бы не забывать и о том, что почти все тяжело раненые русские были оставлены на поле боя и по дороге на Москву и умерли, причём многие от жажды (!) (французам было не до них, они и своих-то мало кого спасли). На чьей совести эти тысячи трупов? Так что Толстой написал об ошибках командования конечно не ничего, но что-то очень к этому ничего близкое. Но едва ли он мог сказать больше.

Некий итог содержится в словах Жозефа де Местра о Кутузове из его письма королю Сардинии: «Ему будет поставлен памятник. Но если предположить, что человек этот предстал бы перед одним из наших военных советов или английским трибуналом, кто мог бы поручиться за его голову?»

Тем, кто хочет получить более точное и глубокое представление о событиях и людях, описываемых Толстым, рекомендую ознакомиться с фундаментальным трудом Ал. Ник. Попова «Отечественная война 1812 года». Лев Николаевич мог (возможно, историки знают точно) прочитать этот труд примерно лет через десять после выхода из печати своего романа.

Андрей Кофман Под покровительством Сантьяго. Испанское завоевание Америки и судьбы знаменитых конкистадоров 2017, монография Работа А. Кофмана "Под покровительством Сантьяго" — это первая книга на русском языке, воссоздающая историю испанского завоевания Америки. Автор старался отрешиться от предвзятых трактовок, создать объективный и многомерный образ испанского конкистадора, показать своеобразие духовного облика ярчайших представителей эпохи Великих географических открытий, людей, рожденных на перекрестье времен, пространств и культур. Книга создана в биографическом жанре, а поскольку судьбы конкистадоров напоминают авантюрные романы, их биографии читаются легко и увлекательно. Книга А. Кофмана основывается на обширных исторических данных и опирается на множество авторитетных источников. При этом она написана живым языком, богато иллюстрирована старинными картами, гравюрами и рисунками из индейских рукописей и...

Navigare necesse est, vivere non est necesse.

Плутарх. Жизнеописание Помпея.

Есть на свете немало / Поучительных книг. / Пусть тебя не пугает / Этих книг толщина. /

/ Если толстую книгу / Пополам разорвать, / То в два раза быстрее / Её можно прочесть.

Г. Остер «Вредные советы»

2 декабря 2017 года исполнилось 470 лет со дня смерти Эрнана Кортеса — самой интересной личности из всей плеяды испанских первооткрывателей и завоевателей Америки. Соответственно, и очерк о жизни и подвигах Кортеса в книге А. Кофмана занимает самое большое место — почти 140 стр. Прожил он всего 62 года, но совершил славных дел больше, чем любой из его современников, за исключением разве только Магеллана да Колумба, положившего начало* всему периоду Великих Географических Открытий. К сожалению, это время применительно к Америке с не меньшим основанием можно назвать и периодом Великих Географических Преступлений. Кофман так это время не называет, но книга его полностью основана на документах и хрониках, и именно панорама преступлений гигантского масштаба открывается перед читателем. Таковы неумолимые законы Истории и с этим ничего не поделаешь. Столкнулись две очень разные цивилизации, сходные между собой лишь в беспощадном отношении к покоряемым народам (европейцы к началу 16 века уже примерно лет около двухсот успешно уничтожали друг друга, за исключением испанцев, все силы которых были направлены на Реконкисту**) и в привычке к человеческим жертвоприношениям, которые осуществлялись служителями соответствующих культов. Ацтеки окружили себя врагами, что и послужило одной из основных причин гибели их государства. Но, главное, победили мореплаватели и опытные воины, обладавшие лучшим оружием, сильные духом и просто умеющие воевать. Автор замечательно описывает, как благородные и справедливые идальго (а именно таким человеком был Кортес и многие другие конкистадоры) становились палачами целых городов и государств***. Так получилось (из-за неравномерности технического прогресса), что европейцы напали первыми, в результате чего население обеих Америк практически полностью исчезло и на его месте возникли новые цивилизации.

Автору удалось в очень увлекательной манере, не без юмора там, где он уместен, рассказать столько, что кажется странным небольшой объём книги. В ней не так уж много текста, поскольку количество иллюстраций огромно, а шрифт достаточно крупный. Но читать её неудобно. Следующее издание, надеюсь, выйдет в виде двухтомника в футляре. Такой вариант представляется мне оптимальным — книгу легче будет держать, если нет специальной подставки, и она, читаемая по одному тому, намного дольше будет сохранять первоначальный облик. Но и это издание представляет собой полиграфический шедевр, жаль только, что тираж маловат. Его не стоит даже и сравнивать с тиражом изготовленной не хуже «Истории доколумбовых цивилизаций» Галича (издательство «Мысль», 1990 г.; мой экземпляр из 50-и тысячного дополнительного).

Теперь несколько слов об ошибках. На стр. 152 неверное пояснение к иллюстрации — написано, что беседа идёт с правителями Тлашкалы, но над изображением людей надпись «Теночтитлан». На стр. 247 вместо 1823 года напечатано «1523». Не обошлось и без мелких орфографических ошибок, но их очень мало. Есть вещи куда более неприглядные. На стр. 274 слова «Радостной была встреча старых соратников в Мехико» видимо взяты со следующей страницы, где они в слегка изменённом порядке присутствуют на своём законном месте. Не лучше обстоят дела и на стр. 385, где сообщается, что Бальбоа и Сото «оба появились на свет в городке Бадахос», хотя на стр. 48 местом рождения Бальбоа названо селение Херес-де-лос-Кабальерос, расположенное (на карте нынешней Эстремадуры) примерно в 100 км. южнее Бадахоса. Это, как минимум, нуждается в каком-то комментарии. На стр. 363 ещё хуже. Когда читаешь, что «река Пануко, открытая Грихальвой, впадает в море на восточном побережье Мексиканского залива», помня при этом, что Хуан де Грихальва исследовал Мексику (т.е. западное побережье залива), начинаешь терять массу времени на поиски реки Пануко, чтобы убедиться, что обнаружено ещё одно место в книге, где нельзя верить своим глазам, и, что побережьем Мексиканского залива здесь названо побережье Мексики, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы, ибо в одном случае побережье восточное, а в другом западное. Сказанного достаточно, чтобы приведённый на последней странице внушительный список из трёх редакторов и двух корректоров вызвал у читателя некоторое недоумение.

Но автор этой книги конечно же заслуживает от читателей добрых отзывов за то, что, преодолев немалые трудности, преподнёс любителям истории, желающим расширить свой кругозор, прекрасный подарок, в чём-то повторив тем самым подвиги конкистадоров, расширивших Испанскую империю до необозримых пределов. Мне кажется правомерной такая аналогия.

Ещё несколько слов по теме, которая кажется мне заслуживающей самого пристального внимания. В книге очень много говорится о золоте и прочих награбленных завоевателями ценностях. Конкистадоры выбивали из индейцев золото в виде главным образом ювелирных изделий, переплавляли их в слитки (почти всегда) и в таком виде увозили в Испанию, теряя при этом, как минимум, четыре пятых прибыли. Это очевидно (и об этом в книге упомянуто не единожды), т. к. изделие из золота и, например, изумрудов, стоит гораздо дороже (иногда несоизмеримо), чем необработанные компоненты по отдельности. Но другого выхода не было. Моё внимание, в частности, привлекла одна цифра. Это 300000 (триста тысяч) дукатов (стр. 762), которые губернатор Нового Королевства Гранада прихватил с собой, унося ноги из ограбленной им губернии. Мне стало интересно, сколько же он украл. На стр. 108 сообщается, что в одном дукате 4,6 г. золота. Так что ходка в Америку была совершена не напрасно — благородный идальго добавил к своему имуществу 1380 кг. золота. Это больше, чем доля императора при разделе золота Кахамарки. Безнаказанно. Вот что значит быть женатым на сестре жены императорского секретаря.

Второй интересный момент здесь вот какой. О каких таких дукатах идёт речь на протяжении всего повествования? В Испании никогда не чеканилась золотая монета с таким названием. Испанские золотые назывались эскудо и дублон (двойной эскудо — 6,8 г.). Тогда какие же деньги за своё золото получали на родине возвратившиеся живыми конкистадоры? Очевидно (Автор ничего об этом не пишет), это были венецианские цехины, флорентийские флорины, португальские крузадо, французские экю и т. д. Дукатами сначала назывались именно золотые монеты Венеции, но постепенно это название закрепилось во всей Европе, как синоним золотой монеты. Но даже и после такого экскурса в историю чеканки золотых монет, вопрос (о каких дукатах говорится в книге Кофмана?) остаётся открытым, т.к. вышеупомянутый дукат-синоним содержал не 4,6 а всего 3,5 г. золота. Возможно, у Кофмана речь идёт об эскудо (3,4 г. золота), а 4,6 г. очень похоже на ошибку. И крайне неприятное впечатление производит, когда видишь, что тебя откровенно держат за лоха, подсовывая потолочные цифры. На стр. 904 вдруг оказывается, что 15 тысяч мараведи равны 23-м дукатам. Но читатель уже давно знает (стр. 108), что в одном дукате 375 мараведи. Ну и зачем же так?

И ещё несколько замечаний. К сожалению, без них никак не обойтись. На стр. 545 есть строка «Отбывавшему в Испанию Гонсало были устроены пышные проводы...». В книге, рассказывающей о судьбах конкистадоров, неважно хорошие они люди или плохие, ни в коем случае нельзя путать их имена. Поэтому моё пожелание — в следующем издании заменить в приведённой фразе Гонсало на Эрнандо даже если это ошибка не переводчика хроники, а самого хрониста Педро Писарро, в чём я очень сильно сомневаюсь, т. к. последний приходился Эрнандо и Гонсало Писарро двоюродным братом.

В конце последней главы есть изображение памятника конкистадору. Это действительно памятник Гараю, как гласит подпись, но в тексте говорится, что это «мощная конная статуя». Рискну высказать предположение, по моему, вполне правдоподобное, что конь конкистадора пасётся где-то поблизости.

Необходимо также сделать следующее — занести в алфавитный указатель хрониста, секретаря Франсиско Писарро Педро Санчо де ла Оса в соответствии с его фамилией (т. е. на букве "о", но не на букве "с"), тогда его легче будет при надобности разыскать в книге. Это касается и многих других людей, указатель составлен из рук вон плохо.

*) Арабы вышли в море раньше, но об этом ничего не было известно в Европе. Вообще, вопрос о первенстве в этой области спорный.

**) В 16 веке Испания наверстала упущенное — в Нидерландах.

***) Справедливости ради следует сказать, что далеко не все они были зверями в человеческом облике. Например, высоко ценимый Кортесом Кристобаль де Олид, вошедший в Историю, вследствие своего предательства Кортеса, «был, может, единственным из знаменитых конкистадоров, кто, пребывая на посту генерал-капитана, не совершил ни одной казни, не устроил ни одного массового избиения индейцев.» То же самое можно сказать и о Франсиско де Орельяне, человеке с трагической судьбой, первооткрывателе Амазонии. Только угроза голодной смерти вынуждала его отдавать приказы о нападении на враждебно настроенных индейцев.

Александр Пушкин Египетские ночи 1837, повесть К молодому петербужцу Чарскому приходит бедный итальянец — импровизатор. Убедившись в его таланте, Чарский решает устроить вечер, посвящённый ему. На этом вечере итальянец получает тему для импровизации: "Клеопатра и её любовники".

Отнести эту миниатюру Пушкина к реалистическому жанру можно с большой натяжкой. И если уж это реализм, то реализм магический. Дело в том, что называющий себя неаполитанским художником (вводя таким образом Чарского в заблуждение) итальянец оказывается до такой степени гениальным поэтом-импровизатором, что мысль о магической подоплёке его мастерства приходит в голову самым естественным образом. В реальности такая способность была бы настоящим Божьим Даром, иначе пришлось бы предположить, что его носитель сам имеет божественное происхождение. Возможно, талант импровизатора не единственный талант этого человека (не говоря уже о том, что он импровизирует, аккомпанируя себе на гитаре, и к этому я ещё вернусь). На такую мысль наводит тот факт, что Чарский лично убеждается в волшебной способности итальянца только на другой день после того, как договаривается о месте его выступления и уже завербовав на него «половину Петербурга»*. Итальянец определённо ВНУШАЕТ доверие. Колоритная внешность его напомнила мне итальянского художника Сальватора Розу, каким он изобразил себя на лондонском автопортрете 1645 года. Его легко представить с бородой (у импровизатора густая борода), т. к. на картине под подбородком художника положена густая чёрная тень от его длинных волос. Остаётся только мысленно одеть Розу во фрак и вот вам готовый герой Пушкина.

Главная тема этого произведения — взаимоотношения поэта и толпы — то, к чему Поэт возвращался неоднократно. Пушкин с замечательным грустноватым юмором (о последующем юмористическом уклоне предупреждает читателя эпиграф) описывает поведение Чарского, которому так надоели «приветствия, запросы, альбомы и мальчишки», что он «употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище» — стихотворец. Когда Пушкин сообщает, что в разговорах Чарский касался только самых пошлых тем и никогда — литературы, а кабинет его был убран, как дамская спальня, где «ничто не напоминало писателя», юмор начинает напоминать издёвку, и, похоже, Пушкин смеётся здесь не только над собой. Ну и, конечно, тема, предложенная Чарским импровизатору для испытания, та самая, вышеупомянутая — «поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.» После чего следует первая импровизация, одно из лучших стихотворений Пушкина во всём его поэтическом наследии. Напоследок (во второй главе), ещё немного поиздевавшись над несчастным импровизатором и над собой (для Пушкина тема прибылей и гонораров была вынужденно и неприятно близкой), Поэт расстаётся с итальянцем до состоявшегося вскоре его творческого вечера, на котором он ещё раз демонстрирует свой необыкновенный талант.

В заключение отмечу две любопытные детали. Итальянцу для начала декламации необходимо небольшое музыкальное вступление (увертюра), поэтому оркестр в третьей главе играет увертюру к «Танкреду» Россини (видимо, важно, чтобы звучала итальянская музыка). Но, когда он начинает говорить, музыка умолкает. Очевидно, что гитара и оркестр ему нужны лишь для прихода божественного озарения (что-то вроде схождения благодатного огня в Иерусалиме), при котором всё, что он теперь скажет, приходит ему в голову сразу и целиком. Но тут у Пушкина очевидное противоречие, т. к. в конце второй главы итальянец «обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому...», а такой человек скорее удавится, чем допустит делёж гонорара с целой толпой музыкантов.** Ему достаточно собственной гитары, а это бесплатно. Противоречие это очень существенное, в связи с ним вспоминается завещание Шекспира, совершенно не вяжущееся с образом автора сонетов и пьес.

А другая деталь — это наличие в Петербурге первой половины 19 века значительного количества любителей поэзии, знающих французский, но не знающих итальянский язык. Чарский (так думает и сам Пушкин) уверяет итальянца, что если его и не поймут (даже точно, что не поймут), то это не беда, «главное, чтоб вы были в моде». Очень верно замечено, так всегда было и так всегда будет.

*) В аннотации допущена далеко не пустячная, пожалуй, даже грубая ошибка.

**) Видел ли Пушкин это противоречие? Не знаю, что говорили по этому поводу пушкиноведы. А что-нибудь да есть на эту тему, ведь, кажется, к настоящему времени в наследии Поэта не осталось ни одной не исследованной буквы. Осмелюсь высказать своё мнение. Уверен, что видел, — один из умнейших людей России как-никак. И он наверняка нередко сам испытывал подобные эмоции, но достоинство старинного дворянского рода не допускало такого падения (выражения этих эмоций вслух). Его импровизатор человек простой, поэтому Пушкин здесь смог выговориться по полной, намекнув тем самым на бури, происходившие в собственной голове.

Томас Кориат Дневник европейского путешествия Книга содержит уникальные наблюдения над жизнью Европы конца XVI — начала XVII вв., венцом которых служит описание Венеции во всем великолепии эпохи ее расцвета.

*) Фамилию Кориэт я пишу так, как она напечатана в книге, где написание "Кориат" не встречается ни разу. Откуда на странице произведения ФЛ взялся вариант с буквой "а" да ещё при том, что на обложке книги в качестве автора указан У. Шекспир, мне выяснить не удалось.

«Когда в делах — я от веселий прячусь, / Когда дурачиться — дурачусь, / А смешивать два эти ремесла / Есть тьма искусников, я не из их числа.»

Грибоедов «Горе от ума».

Авторство Шекспира не доказано, тем не менее, как убеждённому рэтлендианцу, мне хотелось найти в этой книге аргументы в пользу авторства Роджера Мэннерса, графа Рэтленда. Собственно говоря, уже в панегириках дан ответ — Кориэт в одном из них (у Кирхнера) назван человеком, успешно выполнившим некую дипломатическую миссию в Дании, в другом (Бен Джонсон) прямо упоминается некий Роджер, на месте которого оказался «Правдовещатель Том». Интересно было найти и другие подобные зацепки. Должен признаться, что читать её я начал с середины, с описания Венеции, т.е. с наиболее интересных заметок. И почти сразу в рассказе о лестнице Гигантов наткнулся на следующее: «Наверху лестницу венчают две великолепные статуи. Справа по ходу стоит длиннобородой Нептун на дельфине, выныривающим из под его ноги, а слева Паллада в роскошном шлеме на голове.» [сохраняю не свойственную мне орфографию перевода — mr_logika]. Очень похожие статуи украшают и входной портал Арсенала. К указанию части тела, на которую надет шлем, я ещё вернусь, а сейчас отмечу лишь то, что, во первых, Нептун стоит не на дельфине, а над ним, касаясь его морды левой рукой, во вторых (и это не лезет ни в какие ворота), слева не Паллада, а Марс (!), он почти полностью обнажён и вообразить, что это женская фигура, может разве что инопланетянин. И ни один из четырёх докторов наук, перечисленных на обороте титульного листа, не дал поправку в сноске, как это часто встречается в книге по поводу намного менее крупных неточностей*. Есть в книге одна необъяснимая накладка. Описывая Монетный двор, Автор пишет, что у «первых ворот вас встречают две белокаменные статуи огромных страшных титанов с булавами...». Но от фасада Монетного двора всего несколько шагов до воды, никаких огромных статуй там нет и не могло быть. Вместо того, чтобы исправить эту дезинформацию, коллектив, работавший над переводом, сообщает в сноске, что «это статуи Марса и Нептуна без булав, и изваял их Якопо Сансовино». Эта сноска гораздо лучше смотрелась бы около описания лестницы Гигантов, и каким чудом она попала на другую страницу, одному Б-гу известно. У меня в связи с этим возникло ужасное предположение — уж не перепутали ли уважаемые доктора наук вместе с Автором Монетный двор с Арсеналом?!