Звезды казахского шотландоведения: Знакомьтесь с госпожой Жусанбаевой.

В интернете много серьезных, умных и добросовестных статей о шотландской литературе.

Вот, например:

Жусанбаева А. Т.

Казахский национальный университет им. аль-Фараби, Казахстан

Литературные корни Р. Бёрнса

Актуальные достижения европейской науки — 2012

Источник: http://svr-lit.ru/svr-lit/articles/englis...

Думаю университет аль-Фараби удостоил за эту работу г-жу Жусанбаеву какой-нибудь ученой степени. Докторской, к примеру.Статья замечательная.

Печально лишь то, что это МОЯ статья, многократно опубликованная с изменениями в 1999-2012 году в десятке изданий как предисловие к книгам Бернса.

См. хотя бы очень давний ее вариант от слов «Гордая Шотландия подарила миру не так уж много великих поэтов и прозаиков»...

http://lib.ru/NEWPROZA/WITKOWSKIJ/s_entro...

А ведь на этом сайте с 2000 года ничего нового нет, зато моя книга «Против энтропии» есть на сотне сайтов», а ведь г-жа Жусанбаева даже текст не редактировала.

Может, отсюда взято:

http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%92/vitkov...

А может – отсюда –

http://www.e-reading.club/bookreader.php/...

Статья, правда, немного устарела, для выходящего зимой двухтомного, почти полного Бернса я ее вновь доработал.

Да, не забыть: вот библиография под статьей г-жи Жусанбаевой – липовая. Я этими источниками не пользвался, и вообще Маршак и Твардовский не входят в круг моих интересов. И еще она приписала в конце идеологический абзац про "Дерево свободы". Но, думаю, это она тоже где-то взяла.

Не сомневаюсь, что г-жа Жусанбаева присвоит и новую статью, и это принесет ей новые академические победы.

Слава казахской науке!

БУДУ ЗДЕСЬ, В КОЛОНКЕ У СЕБЯ, СООБЩАТЬ, ЧТО ВЫХОДИТ В БЛИЖАЙШИЙ МЕСЯЦ И ЧТО МОЖНО ЗАКАЗЫВАТЬ.

ВСЕ ВОПРОСЫ О ЦЕНАХ И РАССЫЛКЕ — К moskowsky

Насчет расцветок не спрашивайте — сам ничего не знаю. Стараемся требовать однородной для собр. соч., но там иди знай.

.

ИТАК:

Александр Кондратьев 2 тома

Александр Грин. 3 тома

Мариэтта Шагинян. Трилогия "Месс-менд"

Дорога к Донскому

Сергей Сергеевич Ширяев собирался в Донской монастырь давненько. Не то, чтобы он был особенно религиозен, но время от времени появлялось желание съездить в Донской.

Он, не торопясь, подошел к остановке на Чистых, подождал, торопиться некуда, пока отойдет трамвай, набитый щебечущими туристами – китайцами и прочим приблудным людом, и сел в следующий, пустой. Турникет, мигнув зеленым глазом, пропустил Ширяева в утреннее, еще не раскаленное нутро вагона. Все было так, как представлял себе Сергей Сергеич. Пустой вагон, он усаживается на удобное и любимое еще с детства место, – справа по ходу движения и возле распахивающейся двери. Когда-то двери распахивались особенно интересно, складывались гармошкой, и маленький Ширяев любил смотреть, как они это делают. И даже командовать про себя, неслышно, голосом вагоновожатого: «Все сели? Двери закрываются!». После команды раздавалось шипение, двигались и ползли по металлическим дорожкам – желобкам таинственные рычаги наверху дверей и они с грохотом захлопывались. Сейчас, конечно, не то. Двери просто схлопываются с глухим стуком. Но Сергей Сергеич по-прежнему садился, если мог, на свое любимое место и смотрел, как они открываются и закрываются.

Когда трамвай трогался, Сергей Сергеич, глядя на незатейливое розоватое здание, возле которого после поворота разгонялся трамвай, всегда вспоминал, что в этом доме когда-то работала Крупская. Именно тут она и составляла списки книг, которые надо было изъять из библиотек и уничтожить. Не на площадях, конечно, как через десяток лет психованный Адольф, не на кострах, а спокойненько, по спискам, в котельных, с документами строгой отчетности. В списках, кстати, были и читанные ею в царских тюрьмах Платон, Кант, Шопенгауэр и также любимые с детства Лесков и Аксаков. А почти за ее спиной находилась малюсенькая комнатка со входом из другого помещения, где сидел (или сидела) дежурный чекист и стенографировал все, что говорилось в кабинете. Но Сергей Сергеич чаще думал не о том, почему именно чекисты подслушивали Крупскую, а о несовершенстве тогдашней техники. Сейчас бы поставили «жучка» – и порядок. А тогда – сидит человек, пишет, стенографирует полдня. И не пошевелиться ему, не чихнуть, – не дай бог всесильная в те времена Крупская услышит.

За размышлениями Сергей Сергеич не заметил, как возле входа в переднюю дверь раздался шумок, даже вроде какой-то писк, будто кого-то отталкивали, не давали подняться в вагон. Пока Ширяев, человек любопытный, доставал очки, чтобы понять, кто устроил шумок, вагон двинулся. К удовольствию пассажиров, постепенно рассевшихся по своим местам. Ширяев, отвлекшись, пропустил здание, в котором заседала Крупская, но, устроившись поудобнее, не огорчился: до Донского уйма времени, есть на что посмотреть за окном.

Мелькнули Чистые, Сергей Сергеич хотел удостовериться, живут ли в этом году лебеди на пруду, но увидел лишь домик, который специально спускали на воду для них. Потом покосился на «дом с фигурами» – так москвичи почему-то называют дом с затейливым орнаментом и барельефчиками разного зверья на стенах, пересек Покровку, привычно поглазев на здание Покровских казарм. Обычно он припоминал, что именно отсюда большевики когда-то обстреливали Кремль, но сейчас его внимание отвлекла какая-то немолодая дама, обходившая пассажиров трамвая и о чем-то с ними беседовавшая. «Контролер, наверное», – подумал Ширяев и привычно забеспокоился. Контролер идет, а билета у него нету. Так вошел, по карточке москвича. И хотя он знал прекрасно, что билетов давно уже не существует, он всякий раз волновался при появлении любого контролера. Мало ли что? Не зря ведь контролеры работают? За что-то они деньги получают?

Дама, беседовавшая с пассажирами, постепенно приближалась. Сергей Сергеич обратил внимание, что она одета не то что не по форме, а даже как-то старомодно. Сначала, издали, это было вроде бы незаметно, но по мере ее приближения… Длинное платье из какого-то грубого материала, каких сейчас, пожалуй, и не найдешь, старенькие, стоптанные башмаки, похожие скорее на мужские, но все же на каблуке, смешная сумочка, из тех, что когда-то называли ридикюль, а главное – шляпка. Капор не капор, панамка не панамка… Дама, довольно любезно улыбаясь, приближалась к Сергею Сергеичу и постепенно (странно, как он с самого начала не заметил этого?) становилась всё больше и больше похожей на Крупскую. Те же очки, не скрывающие вылезшие от базедовой болезни глаза, отечное с отвисшими щеками лицо стареющей больной женщины. Но что-то было в этом лице странное. Сергей Сергеич, стараясь, чтобы дама не заметила его взгляда, принялся рассматривать ее. Несомненно, это Крупская. То-есть, конечно же, Ширяев это понимал, что самой Крупской тут взяться неоткуда, но полнейший её двойник. Полнейший! Исключая разве что… Он присмотрелся, прикрываясь газетой, чтобы не смущать даму. Исключая разве что необычный цвет лица. И кожу, что ли… Её лицо напоминало скорее посмертную маску. Хотя Ширяев и не знал, снимали ли с Крупской посмертную маску. Во всяком случае, он ее никогда не видел. «Надо бы в музей сходить, что ли, – подумал Ширяев, – всё собираешься- собираешься, а вот жареный петух подойдет неожиданно, тюкнет в темечко, вот тебе и все музеи…».

За этими нехитрыми рассуждениями и маневрами с газетой, дама приблизилась к Ширяеву, остановилась возле него, спустившись на одну ступеньку, как бывало спускались старые кондукторы, желавшие посудачить с пассажиром, и повернулась к Сергей Сергеичу. «Ба, вот в чем дело!» – он даже приоткрыл рот от неожиданности. У дамы, косившей под Крупскую, из-под верхней губы, поросшей седой растительностью, выдвигался крупный зуб! Даже можно сказать клык! И причем выдвигался – это не фигурально, он рос самым прямым образом. Ширяев даже похолодел.

– Как у нас с билетиками? – дама пригнулась к Ширяеву, опираясь на поручень.

– С какими билетиками? – пролепетал Ширяев, вглядываясь в лицо лже-Крупской. – У нас же турникеты! Я по карте москвича!

– У вас, может, и турникеты, – засмеялась дама и обернулась к пассажирам, которые к удивлению Сергей Сергеича все следили за диалогом. – У вас турникеты, а у нас пока что по-старинке, билетики! – она кивнула пассажирам, и те, как по команде, рассмеялись тоже. Отчего Ширяеву еще более стало не по себе.

– Мы-то все предъявляем, пусть и он тоже! – визгливым голосом, Ширяев не понял, кто это кричал, мужчина или женщина, крикнул кто-то из-за плеча старухи-Крупской.

– А что предъявить? – Сергей Сергеич почувствовал, как кто-то медленно, но крепко сдавил его сердце холодной рукой.

Дама, улыбаясь (а клык всё рос и уже нависал над нижней губой!), раскрыла ридикюль, вытащила оттуда катушки с билетами (старые, еще разноцветные, когда цветами обозначались зоны оплаты!) и, ухватившись за одну из катушек, раскрутила билетную ленту.

– Ну, хоть бы вот этот… – она оторвала билет и протянула Ширяеву.

На зелененьком билете стояли какие-то цифры, буковки… Билет как билет, Сергей Сергеич еще помнил простые трамвайные билеты.

– Не понял?.. – сказал Ширяев. Он и верно ничего не понял.

– Он не понял! – прокричала старуха, обернувшись ко всей трамвайной братии, прикидывающейся пассажирами.

– Вот они, у нас-то есть! – весело прокричали пассажиры, поднимая нал головой разноцветные билетики. – Пусть предъявит!

Старуха кивнула, останавливая их крики, взяла из рук Ширяева билет и стала читать, шевеля лягушачьими губами и становясь всё больше похожей на Крупскую.

– Играл в футбол на заднем дворе, увидел безногого инвалида на шарикоподшипниках и специально ударил по нему мячом…

«Да, было такое, – неожиданно припомнил Ширяев, – только когда ж это было? Уже давно и того двора нет, там дома стоят…»

– А это был безногий инвалид, он до войны играл в футбол. И приезжал на коляске посмотреть, как пацаны гоняют мяч, – старательно прочитала старуха, близоруко вглядываясь в билетик.

– Так я же не попал! – Сергей Сергеич выхватил билетик из рук лже-Крупской. – Тут написано, что я не попал в него? – на билете Ширяев опять не разглядел ничего, кроме обычных цифр и буковок, видимо серии билета.

– Не попал, потому что он отклонился! – злорадно сказала старуха. – А хотел!

– Хотел, хотел! – зашумели пассажиры. – Пусть платит!

– Надо платить! – серьезно сказала старуха кондукторским голосом.

– Пожалуйста! – Ширяев полез в карман брюк. Там лежали специально приготовленные полтинники и сотки для раздачи нищим в Донском.

– Он хочет деньгами откупиться! – захохотали пассажиры, размахивая своими билетиками.

– Это не деньги, – повернулась к ним старуха. – Это он хотел раздать нищим!

– Пусть платит! – не унимались пассажиры. – Так мы все можем откупиться!

– Ну, – строго сказала Крупская, – у нас тут полная демократия, – и засмеялась своей шутке. – Придется платить!

– А как? – снова не понял Ширяев.

– Вы всерьез? – старуха удивилась. И снова кондукторским голосом. – Это просто. Мы предъявляем билет, вы платите, – она поверх очков посмотрела на Ширяева. – Припоминаете любой счастливый день своей жизни. И предъявляете. Мы оцениваем, если счастье равнозначно подлости или перекрывает её, – вы расплатились. Но условие: тут же забываете этот счастливый день навсегда.

Ширяев сразу вспомнил, как он сидел на втором этаже «разрухи», так они называли дом, в который во время войны попала бомба. Внизу, далеко внизу, было свалено сено для белорозового трофейного битюга, он стучал громадными копытами на первом, не разбитом бомбой этаже разрухи. Солнце било прямо в глаза и так сладко пахло сеном, лошадиным потом и свежим навозом, кучу которого битюг наложил, когда его вводили в разруху. В дымящемся навозе уже во-всю чирикали воробьи.

– Может быть, может быть… – пробормотала старуха, оглядываясь на пассажиров. Те заговорили разом, Ширяев не понял о чем, но тут же забыл про битюга и медленный, горячий, в дымке солнечного тумана день. Осталось только как он спрыгнул вниз, со всей высоты разрухи и напоролся ногой на загнутые вилы, лежавшие в сене. Загнутый рог пропорол ногу и торчал из босой стопы, пока кто-то, Ширяев не помнил кто, не выдернул вилы из ноги.

– Может быть, может быть… – Крупская повернулась к женщине, сидящей на первом сидении, довольно далеко от Ширяева. – Иди!

Та поднялась и, придерживаясь за поручни, двинулась к ним. Ширяев, случайно покосившись, увидел, что трамвай бойко пролетел Яузский бульвар и скатился к мосту. Передняя дверь распахнулась, в трамвай вошли несколько человек. Они прикладывали карточки к круглому очку турникета и проходили в вагон, не обращая внимания на странных пассажиров и лже-Крупскую.

Женщина, поднявшаяся по команде старухи, по мере приближения становилась всё старше.

– Узнаешь? – старуха взяла из ее рук розовый билет. – Не узнаешь? – как бы удивилась Крупская.

Ширяев узнал её, еще только она поднялась. Но вот в таком виде, состарившуюся… Никогда бы не признал…

– Посмотри! – скомандовала старуха, и женщина, приблизившись, заглянула Сергей Сергеичу в глаза.

Конечно, он узнал этот взгляд. Узнал бы из тысячи. Взгляд, когда они навсегда прощались на перроне Балтийского вокзала в Ленинграде. Девушка, ее звали Галя, жила где-то в Новом Петергофе и приезжала оттуда на свидания. А Ширяев потом провожал ее на вокзал. Он помнил, как они сидели почему-то в старом садике возле Греческой церкви. И церкви и садика давным-давно нет. Однажды Ширяев бродил вокруг здания Концертного зала, занявшего место Греческой церкви, вспоминая и сад, и их свидания… Галя любила его, он это чувствовал, хотя и не знал почему.

Они познакомились «на картошке». Студентов-военмехов (Военно-Механический институт) послали в колхоз. Недалеко от поселка Копорье. Жили весело. Рядом ¬ Копорская крепость. Возле узкого крепостного моста через сухой, но глубокий ров, – замечательнейшее заведение, одно из тех, что в те времена называли «Голубой Дунай». Там продавали в разлив водку, которую Ширяев потом долго-долго нигде не встречал. «Горный дубняк». Студенты радостно глотали эту гадость. Особенно еще и потому, что в крепости, в бывшем храме располагался клуб. Кино и танцы. И танцы были непростые. Кто-то мудрый придумал, что неподалеку от студентов, чтобы всем было не скучно, поселились девушки с фабрики имени Желябова. Неизвестно, почему ткацкая фабрика носила имя убийцы Желябова. Но тогда это никого не интересовало. Девушки были бойкие, горластые и вполне доступные. Несмотря на то, что с удовольствием распевали своё: «Мы желябовски девчонки, по-желябовски поем, и поманим и покажем, и по морде надаем!». Там была и Галя, с первого вечера приглянувшаяся Ширяеву. Оказалось, она только что поступила на ткацкую фабрику, и тут же была отправлена в колхоз. Как и студенты – «на картошку».

Ширяев долго помнил всё – всё. И ее рассказы о сиротском детстве в чужом доме, и о парне, которого она обещалась ждать из армии, и то, как она не хотела раздеваться, приходя в холодную, нетопленную баню неподалеку от «стойбища» студентов. И как потом разделась, уступая его просьбам, помнил ее: « У меня до тебя никого не было…». Почему они расстались? Ширяев уже не помнил. Ведь и он тоже любил ее. Остался только ее последний, прощальный взгляд на перроне Балтийского вокзала. Которого уже тоже нет.

– Что скажете? – Ширяев почувствовал, что старуха лже-Крупская получает удовольствие от его растерянности. – Припоминаем?

«Неужели это она? – Ширяев не мог поверить, что пожилая женщина, приблизившаяся к нему, и есть та самая Галя… Вспомнился запах холодных углей в нетопленой бане, где они сидели с Галей, обнявшись. Еще до того, как всё, собственно, и началось.

Женщина наклонилась, – конечно же, это она. И тот самый памятный взгляд. Последний.

– Да, – сказал Ширяев, – я всё помню.

Старуха дала ему розовый билет, он всмотрелся в его цифры и буковки, и рассмотрел сквозь них дорогу в березовой роще, солнечный день и небольшую фигурку женщины в темном платье с крупными желтыми цветами, разбросанными по нему. Или листьями? Почему он вдруг понял, что это была мама, приехавшая забрать его из детского дома? Может быть, подсказал кто-то из воспитателей? Он помнил только, как мчался навстречу, как обхватил маму, помнил запах ее. Свежий, родной, впервые услышанный. Много позже, когда мамы уже не было, Ширяев открыл однажды ящик туалета, где мама когда-то держала мелочи, – пустой кошелек, какие-то коробочки, почти раздавленную пудреницу, игольницу с несколькими иголками (в некоторых еще были нитки, вдетые ее рукой), и вдруг услышал её запах. Тот самый, что ощутил когда-то, бросившись к ней навстречу, еще не зная, что это его мама. И заплакал едва ли не в голос. Благо, никого не было в квартире. Так он плакал еще только один раз, когда приехал, узнав о ее смерти, и увидел на столе свое фото. Скорее всего, это было последнее, что она видела.

– Ну, – сказала лже-Крупская, повернувшись к пассажирам.

Те подняли свои билетики, но Ширяев вдруг тряхнул старуху за руку.

– Нет, я не хочу, чтобы мама исчезла навсегда, не хочу…

– Поздно, – улыбнулась старуха. Было видно, что она довольна результатами своей деятельности, – поздно!

Трамвай пролетел мимо Ново-Кузнецкой, мимо Дома Радио, в котором Ширяев бывал еще в начале своей журналистской карьеры, прогремел по замоскворецким улицам и замер напротив Павелецкого вокзала, впуская новых пассажиров. Ширяев отметил, что народу набилось уже порядочно, но никто не собирался выходить. А водитель (вагоновожатый?) даже и не открывал двери для выхода.

Между тем, лже-Крупская высматривала кого-то в вагоне, стараясь заглянуть поверх голов. Народу, все-таки, набилось изрядно.

– Зина, – прокричала старуха, – Зинаида Григорьевна! Идите к нам!

Свою тетку Зину Ширяев узнал сразу. А уж вспоминать-то… Он ее и не забывал никогда. Несчастную старуху Ширяев сам отвез в Дом престарелых, зная, что тетушке оттуда не выбраться. Так оно и случилось. Но чтобы вот так быстро… Кажется, не прошло и двух недель. А приехать на похороны Ширяеву не удалось. Была какая-то дальняя командировка от «Известий», от которой грех было отказываться. Тетушка позвонила ему из этого дома скорби один раз, растерянно сообщив, что потеряла свой зубной протез… Не лететь же из-за зубного протеза из Москвы в Питер… А отвез он ее туда не просто так: в последнее (для нее последнее) время она стала ссориться с родителями Ширяева, они съехались, чтобы Ширяев мог выменять себе жилплощадь. Особенно она донимала отца: тетушка любила поговорить за обедом, чего не выносил довольно суровый и молчаливый отец. Но не тащить же старуху из-за этого в Дом престарелых? А вот потащил… Хотя и понимал, что она была из немногих, кто искренне любил Ширяева. И даже гордилась его журналистскими достижениями…

Тетушка, знакомо хватаясь за поручни, она и прежде передвигалась так по квартире, пошла к Ширяеву, улыбаясь ему издали. Ширяев поднялся было на ноги, но лже-Крупская неожиданно крепкой рукой усадила обратно и оторвала ему красный билет.

– Не надо красный, не надо! – издали прокричала тетушка знакомым сипловатым голосим. Когда-то она много курила, это было модно. – Он же совершенно не виноват, он же не знал, что я там долго не протяну…

– Знал, знал, – злорадно сказала Крупская, – прикидывался, что не знает!

И вся трамвайная компания заголосила:

– Конечно, знал! О чем говорить! Это она его выгораживает! Красный ему, красный!

Крупская с удовольствием оторвала ядовито красный билет и вручила Ширяеву. Тот вгляделся в билет, стараясь рассмотреть сквозь черные буквы, расплывающиеся на красном, что же заготовила коварная старуха? И неожиданно увидел яркий солнечный день, себя, бредущего с полной корзиной грибов по опушке леса. Высоко в небе застыл жаворонок, белесые облака медленно растворялись в голубом, лазурном небе, от запахов меленьких луговых цветов и зноя кружилась голова. Ширяев сел в высокую траву, притянул к себе какие-то голубовато-зеленые цветочки, пахнущие медом, и принялся их рассматривать. Он видел их впервые, и цветы поразили его. Они были вовсе не голубыми. И не зеленоватыми, как показалось на первый взгляд. Там был и перламутр, и крапинки японской желтизны, и тончайшие прожилки красного, расположенные в удивительном порядке, будто их прорисовал художник, предварительно расчертив и разметив эти жилочки на просвечивающих лепестках тончайшего фарфора. Внутри цветка упакована жемчужина водяной капли. Она переливается и отсвечивает, приманивая микроскопических разноцветных букашек. Те любовались жемчужиной, приникали к ней и отползали, уступая место другим. В мельчайшем цветочке был целый мир, живший по своим законам, независимый ни от чьей воли, кроме воли Творца. Это Ширяев понял сразу, единовременно и навсегда. Он лег на спину и принялся смотреть в небесную лазурь уже совершенно другими глазами. Жаворонок и кобчик, повисшие в разных сторонах неба, были словно представителями или может быть живыми таинственными знаками, небрежными иероглифами Того, Кто открыл Себя человеку, лежащему на опушке. Ширяеву показалось, что он стал терять вес, приподнимаясь над плотным травяным ковром, стал растворяться в звенящей жаворонками лазури. «Господи, как хорошо, Господи, слава тебе!». Он никогда не произносил этих слов, он даже не знал их, но шептал и шептал, ощущая окутывающее его ласковое горнее тепло.

Тетушка тем временем добралась, перебирая руками трамвайные поручни, до Крупской и крикнула ей:

– Не мучьте его! Кто вас, в конце концов, сюда поставил? Откуда вы взялись?

Лже-Крупская разом превратилась в добрую бабушку, исчез даже ее клык, нависающий над губой.

– Гражданка, не вмешивайтесь, видите, сколько у него еще билетов, сколько… – она задумалась, – …людей… все ждут…

– Я что, за всех должен отвечать? Я их даже не знаю?! – вагон был полон.

– А здесь и те, – с видимым удовольствием отозвалась лже-Крупская, – за которых ваши предки не отчитались. Так сказать, передали по наследству.

Тетушка Зинаида плечом оттерла Крупскую от Ширяева.

– При чем здесь предки? – тетушка обращалась скорее не к Крупской, а к вагону. – В конце концов (Ширяев узнал это ее любимое «В конце концов!») он уже отмолил многих! И сейчас едет в Донской монастырь, к святителю Тихону! Верно?

У Ширяева перехватило горло. Какая же он сволочь, тетка даже оттуда защищает его, а он сдал старуху в приют, вместо того, чтобы забрать ее к себе!

– Верно? – приблизилась к нему тетушка.

Ширяев только кивнул.

– А вы все, – тетка указала перстом на лже-Крупскую, – брысь! Брысь, тебе говорю!

Но Крупская ничуть не смутилась, и даже как бы обрадовалась скандалу.

– Она же некрещеная! – повернулась Крупская к вагонной компании. – Иудейского вероисповедания. А сама и в иудейского бога не верует!

Вагон разноголосо загудел. Ширяев сразу не понял, то ли на слова старухи Крупской, то ли на появившегося в конце вагона человека, тот принялся энергично пробиваться к Сергей Сергеичу. Одет он был вполне современно, разве что какая-то помятость была во всем: от лица с обвисшими щеками, до рубашки, пиджака, брюк, гармошкой сползших на башмаки. Особенно же выделялась шутовская шляпа. Нечто вроде канотье, но не соломенного. Шляпа была велюровая. К тому же сильно помятая и пыльная. Ширяев определенно был знаком с ним, встречался не раз. Мог бы даже признаться, что всякий раз без удовольствия. Но кто это? Взгляд какой-то бегающий, плутоватый.

– А я бы хотел, – сказал неизвестный знакомец, – про журналистскую так сказать работу нашего героя поведать.

– Это что за выскочка? – раздался плотный бас из задних рядов. – Дайте ему по шляпе!

– Я и сам могу кой-кому по шляпе, – запальчиво прокричал незнакомец визгливым голосом. – Ведь мало кто знает, что он всю свою жизнь, будучи журналистом, как теперь говорят третьей властью, врал, врал и врал! Слова правды не сказал! Даже, когда неправду и сказать было невозможно. Примеры? – человек в шляпе повернулся на голос и довольно лихо сдвинул шляпу на затылок. – Вот он писал о забастовке шахтеров в Воркуте. И все врал, врал! А люди верили! И отказался стать руководителем профсоюза шахтеров.

– При чем тут профсоюз шахтеров? – не понял бас.

– А при том, что ему предлагали, он отказался. А шахтер, которого выбрали…

– Что за профсоюз такой?

– Независимый профсоюз шахтеров! Они своего шахтера выбрали, а он сломался, запил от душевного напряжения и благое дело загубил. А кто виноват? – незнакомец удивительно знакомым жестом, большим пальцем через плечо, указал на Ширяева.

– Нечего профсоюз на него вешать, – не унимался бас.

– Как это нечего? – возмутился незнакомец и сбил шляпу едва ли не на нос, став удивительно похожим на отрицательных персонажей советского кино. – Шахтер сломался, запил и помер в конце концов! Можно сказать, дал дуба. Коньки отбросил.

Трамвай, отошедший от Шаболовки, стал резко поворачивать вправо заскрежетал на повороте, стряхивая с Сергей Сергеича тяжкий морок.

– Простите, вы кто такой? – не своим еще голосом сказал Ширяев.

– Не узнает! – незнакомец опять сбил пыльную шляпу на затылок и повернулся к трамвайной публике, явно ёрничая. – А мог бы! Хоть мы не так часто встречались. Но, – он каким-то театральным жестом поднял палец, – но не по моей вине!

И, нагнувшись к Ширяеву, негромко сказал. – Я твоя совесть, не узнаешь? – и скорчил такую рожу, что Сергей Сергеичу захотелось то ли плюнуть в нее, то ли врезать как следует. Врезать с особым удовольствием от того, что незнакомец, теперь-то Ширяев это рассмотрел, был один в один похож на него. Как бывают похожи злобные карикатуры.

– Ха-ха! – заорал весь вагон, – какая это совесть, он шут, самозванец! – пассажиры, размахивая билетиками придвинулись почти вплотную к Ширяеву. – Гони его, он без очереди влез! – они наваливались на Ширяева, хрипя и задыхаясь от гнева. – Гони его! Никакой совести нет! Ты еще должен отвечать по нашим билетам! – и дружно, как по команде, совали в лицо Ширяеву разноцветные билеты.

Ширяев успел заметить, что большинство билетов были зеленоватыми и розовыми. Красных почти не было. Это почему-то успокоило Ширяева, насколько можно было успокоиться в этом гаме.

– Что вы делаете, что делаете? – раздался истерический женский крик. – Вы же меня раздавите! Вы меня раз… раз…

Толпа расступилась, оставив на полу пожилую женщину с шапкой полуседых волос. Она смотрела на Ширяева так, будто он мог спасти ее, но Сергей Сергеич явственно видел, как женщина, он даже узнал ее, учительница математики Берта Евсеевна, стала рассыпаться, на глазах превращаясь в прах. Последней исчезла трясущаяся голова, силящаяся сказать что-то. На полу остался только зеленоватый, мятый билет.

– Безобразие! – прогудел бас откуда-то сверху. – Придется вас научить строем ходить! – он захохотал от своей шутки, делая ситуацию совсем уж нереальной. – Строем! Под музыку! Под реквием! – и наклонился откуда-то сзади, раздвинув толпу. Лицо его менялось, дергалось, как меняются и скачут лица в кривом зеркале. – Хотел спрятаться, Ширяев, забыл, как директор колхоза после твоей статьи повесился? А?

– Он не вешался, вы не в курсе! – в громадной ручище был красный билет, который он совал Ширяеву. – Это хлопковое дело, он пошел к прокурорам, к Гдляну и Иванову, а по дороге его убили и инсценировали самоубийство! И статьи я этой не писал, просто под ней поставили мою подпись, поскольку я занимался хлопковыми делами!

– Убийца, убийца! – взвыл вагон. Громадный мужик-бас повернулся к пассажирам и принялся размахивать руками, дирижируя всей компанией. – У-бий-ца! У-бий-ца! – скандировал вагон.

– Открой глаза! – услышал он сквозь грохот колотушек, гам, грай и крики «Убийца!» голос тетушки, притиснутой толпой к поручню. – Открой глаза!

– Да-да! – ликовал бас-мужик на пару с лже- Крупской. – Ты еще подними ему веки! Поднимите ему веки! – и повернувшись, ветхие старушки уже висели на нем, заглядывая ему в лицо. – Под-ни-ми-те веки! Под- ни-ми-те! – снова заорал вагон, подчиняясь его команде.

Тетушку окончательно притиснулся к поручню, она попробовала сказать что-то, но вдруг стала исчезать, становясь прозрачной ,и рухнула на ступеньки, возле трамвайной двери. На ступеньке, как и от училки-Берты, остался только смятый билет.

– Открой глаза! – услышал Ширяев ее исчезающий голос и с усилием открыл глаза, отходя от морока. Трамвай, подвывая двигателем, набирал скорость и летел мимо ограды монастырского кладбища.

Возле него, как раз на том месте, где только что довольно улыбалась, пряча свой клык лже-Крупская, стояла маленькая глазастая девочка, протягивая ему очки.

– Это ваши очки, – серьезно сказала она. – Вы их уронили.

– Спасибо, детка, – рамолически проговорил Ширяев, разглядывая девочку.

– Мне вожатая сказала, – девочка кивнула назад, где в застекленной кабине сидела плотная, веселая тетка, – что вас надо разбудить. А то вы свой Донской монастырь проедете.

– Да-да, спасибо, детка, – повторил, возвращаясь к жизни Ширяев. И вдруг увидел на груди девочки смешной старинный ридикюль, висящий на красивом шнуре.

– А это что у тебя? – спросил Ширяев, глядя на ридикюль.

– Это я как бы в кондуктора играю, – охотно сказала девочка и расстегнула старинную застежку ридикюля. Там лежали плотные мотки разноцветных билетов. И несколько оторванных, отдельно.

– Как тебя зовут? – Ширяев чувствовал, как трудно ему стало говорить. Будто кто-то наглой рукой схватил за лицо.

– Меня? Надя! – улыбнулась девочка. – Вы такой смешной! Вас чем-то напугали?

– А отчество?

– Отчество? Что это такое?

– Это как зовут твоего отца, – голос Ширяева сел так, что он едва слышал себя.

– Моего? Костя! – девочка, смеясь, повернулась к вагоновожатой. – Конечно! – отозвалась та. – Ты у нас Надежда Константиновна, – и прокричала механическим голосом, нагнувшись к микрофону: – Донской монастырь, кто спрашивал! Выходим, не задерживаемся!

***

7 августа 2011 года. Анна холодница, зимоуказательница

.

Похоже, я угодил в логово оборотней.

Глен Кук. Жалкие свинцовые божки

.

Ей было пятьсот двадцать два, она такое повидала, что все кирпичи выплакала. Соседка-напарница была на год моложе, много тяжелее и толще, а она стояла как тростинка среди прочих. Фамилии у обеих были старинные, русские поначалу: соседка была сперва Собакина, теперь Арсенальной записалась. Сама же она шестой век как была, так и осталась Никольской. То врывались сквозь нее патриоты бить поляков, то французы ее через двести лет после того взрывали, чтобы патриотам не досталась, а она все стояла, хотя с той поры в будущем году опять должны были кончиться очередные двести лет. Но Никольская, зачатая итальянцем гордая русская женщина, понимала, что при любом исходе перестоит все на свете. Ее ровесник, Новый Свет, временно именуемый Америкой, того не видал, на что ей насмотреться довелось.

Как и под всем Кремлем, сажен на двадцать вглубь под ней было такое, о чем жителям поверхности не хотелось думать. Кто там разберется в языческих снах дохристианских глубин юго-восточного угла крепости, но страсти, бурлившие под ней самой, вот уже пять веков тревожили ее воображение. Ее забавляла и постройка мавзолея, и его разборка с последующей увозкой для собирания заново в родовом поместье Кокушкине. То ли собрали, то ли нет, Никольская и Арсенальная не знали, а их соседка посреди Красной площади, Сенатская, все никак от счастья прийти в себя не могла: на ней царь устроил смотровую площадку и с нее принимал военные парады. Собеседницей Сенатская была так себе.

В глубокую полость под Никольской вход был из неожиданного места, из колокольни Ивана Великого, короче, очень издалека. Первые пять постов нужные люди, если их можно так назвать, проходили без особого шмона. Но при переходе под фундамент Арсенала следовала лестница, спуск под все культурные слои, и тут случайным людям и сущностям пути не было вовсе. Здесь лежал мощный, молодой, всего лишь трехсотлетний скитал-скоропостижник. Скиталами, если кто не знает, именуются безглазые змеи, одинаковые толщиной по всей длине, телепаты, лучшие в мире охранники, а скоропостижниками их от века зовут потому, что кто на такого наткнется и пароля не знает, с тем все будет очень и очень скоропостижно. Скитала звали Петр, в честь царя, который привез его из Киммерии и поселил тут в тысяча семьсот седьмом, в ожидании того, что шведы придут под стены Кремля и попытаются пойти на штурм, тут-то им скоропостижно и будет. Однако средней степени величия шведский король, кое-кого раздолбав по Европе, решил, что в чистом поле ему воевать привычней, и что незачем людей терять при штурме довольно мощной крепости, не ведая, что творит, углубился в окраинные земли, где на окраине под Полтавой сгорел как швед под Полтавой. Скитал Петр на столетия остался почти без работы, впрочем, как и его родной брат Гармодий в замке маршала Сувора Васильевича Палинского на Урале. Однако братья полагали, что придушить раз в год кого-то, кто не имеет при себе ни правильного слова, ни умной мысли, это работа не слишком тяжелая и скорее почетная.

На случай, если бы за триста лет никогда не спавший скитал заснул, за ним был туннель, упиравшийся в скалу. Кто не знал, тот счел бы , что дальше хода нет. А кто знал, тот отлично понимал, как через нее пройти. Но тут не время на этом подробно останавливаться, ибо в мире же наступил вечер тридцатого лунного дня, и евреи завершили обряд Авдала, испив благословенное вино и вдохнув последний раз запахи бсамим – корицы и гвоздики; и наступил последний день перед постом рамадан, правоверные совершили намаз аль-магриб, при этом шииты, следуя завету аятоллы, прокляли Абу Бакра и Умара, и простились им все грехи до утра; город Минск отметил сто семьдесят первую годовщину того дня, когда не вполне законный император, брат законного императора запретил употреблять слово «Белоруссия» и тем самым осквернил собственный коронационный титул; счастливая южноафриканская коммунистическая партия встретила свою девяностую весну; а еще весь день в Москве было тепло, облачно и противно.

Мало кто умел обойти скалу, точнее, знал, что скалы тут нет, а есть наваждение, то, которое раньше считали мороком, а теперь называлось это твердой голограммой, настолько твердой, что можно было голову об нее разбить. Но кто умел, тот мог видимость выключить и пройти в дежурку, где пятый век сидел дьяк Иван Григорьев сын Выродков, горододелец, человек знаменитый, построивший крепость Свияжск и за то казненный опричниками. Немолодой дьяк был чрезвычайно лениво удушен, и так долго мучился во рву, куда его бросили, что явившийся за его душой ангел смерти Самаэль не смог решить: естественна эта смерть, насильственна или вовсе тут о ней говорить рано. В первом случае он пришел сюда по делу, во втором зря тревожился, в третьем рано было говорить, кроме того – всегда успеется. Ангел решил переждать, но подобные проблемы от опричников валились на него кучами уже много лет, опричники работали плохо, и про дьяка все забыли. Не сумев пристойно умереть, он, как опытный зодчий, перебрался под ближайшую башню, согласился пойти в напарники к духу башни, итальянцу Линкетто, три года тому назад они в тесной компании отметили пятисотый день рождения дьяка, попили, поели, потанцевали и занялись прежним делами – соблюданием и наблюдением.

Многие столетия абсолютной тайной Кремля был способ его защиты с помощью испытанного штата оборотней-долгожителей, в том числе так называемых множителей, способных превращаться в толпу и даже армию достаточно большого ограниченного контингента. В спокойном состоянии такой, условно говоря, человек являл собою тучную и мускулистую личность со здоровым аппетитом и хорошим характером. В раздраженном или усталом он превращался в три-четыре человека, схожих, но не абсолютно идентичных прототипу. Чем в большем числе тел располагалась личность такого оборотня, тем индивидуальней становился каждый и обретал индивидуальность, во всех своих действиях подчиненную старинному принципу «все как один». Гибель одного из тел не влекла за собой гибели прототипа – собравшись в одно тело, прототип терял, к примеру, ноготь, волосок или кусок кожи и не более: чем сильнее были способности, тем меньше был урон изначальному телу. Оборотни этого типа всегда были очень редки, не более десятка на поколение, однако обычно они играли заметную роль в истории. Наиболее известным оборотнем такого рода являлся, например, знаменитый Ли Сы, главный советник императора Цинь Шихуана, каллиграф и скульптор, оставивший сохранившийся до нашего времени «Автопортрет в парадной форме», более известный как «Терракотовая армия».

Казнен Ли Сы был почти единственным способом, которым таких, и не только таких, оборотней столетиями казнили враги и завистники – он был распилен деревянной пилой на главной площади города Сяньяна. Во времена его жизни, в третьем веке до нашей эры, не существовало надежных письменных руководств для оборотней. Многими столетиями, методом проб и ошибок, идя на самопожертвование ради науки и служения высоким целям, передовые оборотни узнавали, к примеру, что поглощение гребня черного петуха в новолуние дает возможность волколаку вместо человека или волка превратиться в рыбу лаврак, именуемую иначе морским волком, и уйти от преследования в глубокие воды океана, а когда опасность минует – уже вне зависимости от фазы луны – проглотить близ берега заранее припасенную под плавником перламутровую пуговицу из раковины черноморской устрицы, выточенную одноглазым мастером на Деволановском спуске в Одессе – и немедленно стать человеком. Разумеется, всегда имелся риск пострадать в любом теле, лишь редчайшие оборотни-множители были относительно защищены от случайной гибели врожденным иммунитетом. Но страшно подумать, сколько энтузиастов погибло, прежде чем возникла одна-единственная конечная для всех оборотней подобного типа формула. Лишь к началу ХХ века множество самодельных учебников были сведены в один, известный под названием «Учебника Горгулова-Меркадера», или в просторечии – «формулы джи-эм».

Учебник несколько раз дорабатывался и обрел последнюю редакцию в декабре 1940 года, когда, сведя все версии воедино, знаменитый впоследствии оборотень Дионисиос Порфириос с ведома премьер-министра Иоанниса Метаксаса сумел через Лиссабон добраться в Нью-Йорк, где получил работу по специальности, и уже в августе 1942 года под руководством иного по специализации, но тоже знаменитого оборотня генерала Дугласа Макартура высадился острове Гвадалканал и захватил японский аэродром. Под его руководством он провоевал четыре месяца, после чего был отозван в так называемый институт оптимизации истории, располагавшийся в те годы в Скалистых горах, и до самого выхода на пенсию работал там в качестве руководителя сектора трансформации, неоднократно дорабатывая знаменитый учебник, воспитывая все новые и новые поколения учеников, ведя научную работу, периодически посвящая время полевым операциям, наподобие проведения марша протеста от побережья до побережья, и многому другому, чего требовало служение новой родине. Последним его подобным делом была неудачная высадка на Кубе в шестьдесят первом году, где в единоборстве с амбициозным выходцем из Аргентины, оборотнем такого же типа, он потерпел поражение и был отозван в Скалистые горы, там в конце семидесятых вышел на пенсию, но до самой смерти в начале девяностых работал вербовщиком и инструктором. После катастрофы самолета под Нью-Йорком, где он полностью погиб в более чем ста телах, его именем был назван колледж оборотней в городе Боулдер, штате Колорадо.

Без учебника Порфириоса, переведенного почти на двадцать языков, судьба оборотней после второй мировой войны была непредставима. Не считая немногих самоучек, чаще всего становившихся жертвами неумелых экспериментов, жизнь оборотня теперь проходила в строжайшем следовании диете, фазам луны, сароса и зодиака, причем во множествах систем отсчета и, если бы не значительное долголетие большинства представителей вида, возможно, всей этой ветви человеческого рода угрожало бы вымирание. Оборотнефобские законы, которыми с древних времен был терзаем этот избранный и во многом высший народ, упразднялись очень медленно.

Внутривидовой брак оборотней нехотя допускался в некоторых европейских странах, но абсолютное большинство государств отрицало сам факт существования вида. Лишь страны Бенилюкса и часть скандинавских признавали законными такие браки, некоторые другие смотрели сквозь пальцы на регистрацию брака, лишь бы в торжественный момент пара выглядела как человеческая и разнополая. Неевропейские страны вели себя по-разному – в одних существование вида вызывало недоумение, в других оно даже и под сомнение не ставилось, в него не верили, в третьих державах оборотничество каралось смертной казнью, – хотя на Дальнем Востоке среди стран-изгоев имелась по крайней мере одна, чье население являло собой единственного, совершенно безумного множественного оборотня.

К началу восьмидесятых годов прошлого века наиболее мощной, открыто работающей в США на правительство организацией был «Союз оборотней Бута-Чоглоша-Освальда», чей расцвет пришелся на годы после убийства Кеннеди. Однако лет через двадцать, когда великий Порфириос отошел от дел, когда отказался от американского подданства знаменитый Дириозавр, он же Жан-Морис Рампаль, союз захирел и скатился до уровня детективного агентства. Тем временем в России, никогда не отказывавшей в отеческом сочувствии своим детям-оборотням, они продолжали нести службу, будучи главной и надежнейшей опорой императорского трона. Притом в первых рядах этих верных слуг несли почетную службу несколько множителей, чью мощь не рисковали даже проверить. На полигоне в туркменской пустыне Дмитрий Панибудьласка довел свою численность до ста тысяч личностей и был остановлен стоп-словом царя: тот испугался за здоровье столь верного и ценного слуги. Дмитрий был самым сильным, но далеко не единственным из государевых слуг, и жаль только одного – о подвигах этих вернейших сынов страны знали очень немногие. Но патриоты понимали, на что идут, и были верны долгу.

Жизнь настоящего оборотня трудна. Жизнь оборотня-патриота – втройне, об этом знали древнеримские оборотни-жрецы, фламины, они спали только на постелях с грязными ножками, не вкушали ни бобов, ни плюща, ни сырой козлятины, и можно лишь дивиться – как удавалось им выжить, не имея на руках даже учебника для оборотней младшего школьного возраста.

Но ничуть не легче жизнь у современного оборотня, у которого такой учебник есть. Она подчинена дням недели по общемировым правилам, советским непрерывкам, английским двухнедельным фортнайтам, индиктам, периодам затмений, десятичным суткам, календарям шумеров и майя, знакам основного и верхнего зодиака, числу юлианских дней, прошедших со дня основания Рима, индивидуальной кислотности желудочного сока, формам аллергии, зубам мудрости, пятнам на солнце, полету птиц, индексу Доу-Джонса, долговременному прогнозу погоды и десяткам тысяч других причин. Сырое мясо индюшонка на принявшего человеческий облик волколака подействует как ложка виагры, но если индюшонок убит метеоритом – оно превратит волколака в блеющую овечку, что и случилось по крайней мере единожды, о чем, видимо, помнит внимательный читатель. Будь индюшонок убит шаровой молнией... нет, рука дрожит и не дает автору дописать мысль. Расспросите первого же знакомого оборотня – что случится тогда. Если он менее щепетилен, чем автор этих строк – он расскажет вам. Но заранее попросите опустить все самое шокирующее. Поверьте, так будет лучше для всех.

Прописной истиной было то, что, как совсем не все оборотни люди, так по меньшей мере некоторые оборотни вовсе не люди, и в человеческом виде никогда не бывали и бывать не желали. Самым известным среди последних был в Кремле, точнее, над ним, капитан отдельного полка императорских птиц, его благородие Рыбуня, ныне гиацинтовый ара, в предыдущие годы кобель служебно-бродячей породы собак. Эти в обитель под Никольской не спускались никогда, отчасти из-за клаустрофобии, отчасти из-за того, что основной контингент оборотней чаще всего был озабочен чисто человеческими нуждами – неумелостью жокея, отвратительным вкусом ихтиозавровых копролитов, неполучаемой третий год путевкой в Окочуринский дом творчества, бедностью шведского стола в профессорской столовой, истощением зарослей лимонника-железницы в чаирных парках Икарии, без которого так и сиди глухим греком в Таматархе, когда хочется домой к молодым женам в Коканд, медвежьей болезнью, совершенно неприличной у носорогов, славящихся своими запорами, – обо всем таком, что ни попугая, ни пса интересовать не может вовсе.

Харитон Абрамов, престарелый и не очень сильный множитель, сидел при входе в Подбашенную палату, беседуя с дьяком Выродковым о том, как был неблагоразумен царь Иван Васильевич, лишенный ныне почетного воинского звания «Грозный». Царь, не умея отличать предателя от сторонника, приказывал Бомелию составлять яды, коими травил всех подряд. Люди, вне зависимости от убеждений, обычно погибали, с оборотнями было все иначе. Бомелий мало что соображал в трансформациях, хотя о существовании оборотней, конечно, знал. О них тогда все знали, не в пример темным векам Просвещения.

Любимым способом отравления в те времена были мышьяк и ртуть, способные убить по отдельности и оборотня, и человека, но смесь их быстро преображала оборотня в россомаху, а это едва ли было целью царя, у него такого зверья и по лесам хватало. Подобное превращение по меньшей мере один раз Выродков видел своими глазами, поскольку для этого требовалось еще и полное солнечное затмение, а оно имело место в августе 1560 года. На тот месяц как раз пришлась смерть первой жены царя Ивана, Анастасии, а пожары в монастырях Белого города совсем расстроили царя – и он пошел травить кого попало, не ведая что дети стольника Федора Адашева от волколачихи Люпины все до единого волколаки, и получалось так, что россомахой обернулся именно кто-то из них. Кто именно – точно ни дьяк, ни больше чем на четыреста лет младший Харитон выяснить не могли. И уж точно не знали, удалось ли бедняге раздобыть цветок алоэ к кольцеобразному солнечному затмению спустя пятнадцать лет. Ведь живет-то этот зверь всего лет десять, хоть если в неволе, так бывает, что куда дольше. Может, и сумел выпутаться, интересно, по-любому свой брат перевертень, да ведь не узнать теперь. Старики грустно качали головами и наливали по чуть-чуть.

Как они все только существовали, как выжили в те времена, не только не имея учебника, но даже в основной своей массе не умея читать? Хотя одной из первых печатных русских книг было неплохое пособие «Како благоистесно во стьбло во краву во козу во аркуду воззверитися», и при известной удаче оборотень мог и впрямь обернуться свиньей, медведем или кем еще, но в книге не было ни слова о том – как стать человеком вновь. Да и дорог был в те времена шафран из Перуджи, просто безбожно дорог. Он и теперь дешевле не стал, – старики снова качали головами и снова наливали по чуть-чуть. Дорог нынче шафран, дорог. Не укупишь.

Линкетто, как обычно, дремал в стене, выставив из нее длинное ухо и порой высовывая морду, чтобы вставить слово-другое на правах старшего. Он считал царя Ивана мальчишкой, к тому же бастардом, не только что не Грозным, но даже и не Васильевичем. Характер у итальянского «домового со знаком минус» был как у престарелого рыжего у ковра: шутливый и глуповатый, все шутки его были допотопными и чаще всего непонятными, да еще он был и обидчив. Не будучи человеком ни в малой мере, он позволял себе любые выходки по отношению к людям, но их здесь бывали единицы, зато множество приходивших сюда оборотней ставило его перед дилеммой: либо заткнуться, либо крупно наполучать по ушам. Множителей он вообще боялся, а Харитон, хоть и был всего-то способен разойтись в двадцать особей, навешать мог бы ему прилично, и дьяк его не удержал бы: не было у царя верней слуг, чем служивые оборотни. Во все века не было.

В тот вечер дня урбат, или йом шаббат, или гарагай зургаан, что тоже самое, и это подтвердят в любом обществе армяно-бурятско-израильской дружбы, с восточной части неба заструился изумительной красоты поток Персеид, сиявший доброй сотней вспышек каждый час, притом настолько ярких, что ими просверкивало даже каменное небо подземелья Никольской башни.

В подвал сегодня собрались многие. Повидаться с братом, Романом, которому полковник Годов на сегодня дал увольнительную, с соблюдением всех мыслимых предосторожностей пришел Антонин Сердюков, вынужденный уж который год торчать в евнухах при дворе таджикского шейха. Братья сидели за дальним столиком с огромным графином воды, которую здесь брали из колодца под Арсенальной башней, – почвенные воды почти во всем мире были для оборотней безвредны. Роман, как более свободный, пил воду и ел мелкие орешки просто так, Антонин-Барфи деятельно поглощал плоские персики «пань тао», доставая их из холщевой торбы. Именно эти плоды позволяли ему и собой побыть сколько-то времени, и легко вернуться в образ евнуха – для этого всего лишь надо было проглотить еще и косточку. Подумать только, ведь столетиями о самом существовании такового плода на Руси не догадывались. Открыта эта формула была еще в древнем Китае, но в европейский учебник внес ее именно Порфириос.

Евнух удалился от Саларьева по уважительной причине – он пожелал совершить обряд уединения в мечети, обряд благодатный и дарующий покой даже душе «временного мусульманина», каковым считал себя оборотень. Причем он уже настолько сильно вошел в роль, что стал набожней и ревностней многих природных мусульман. Поститься вообще-то было рано, то ли отследят нынешней ночью на небе астрономы настоящее новолуние, то ли его еще сутки ждать, но шейх отпустил слугу, понимая, что для евнуха духовная сторона поста важней, чем для других, ибо пост успокаивает половые инстинкты, уберегая человека от моральных отклонений.

Шейх не знал, до какой степени пост тяжел именно для оборотня. Две трети того, что предпочтительно для мусульманина в предрассветной трапезе, в сухуре, для оборотня смертельно опасно, вроде фиников, сорванных во время третьей четверти луны при хамсине, тяжела оборотню была даже нежелательность кукурузы и картошки, обстоятельства могли довести его до того, что единственной разрешенной ему пищей осталась бы гречневая каша, а из напитков – дистиллированная вода. Роман понимал, какой предстоит Антонину август – и с одобрением смотрел на то, как брат поглощает персики. До сентября это был его последний выход из роли, а что там будет в сентябре, когда, как все уже понимали, грянет битва трех, то ли четырех, то ли еще большего числа воинств за Третий Рим, что там будет – неизвестно, но, без сомнения, не персики.

За длинным столом посредине палаты коротали выходной несколько личностей, на которых, без сомнения, разрешил себе разделиться ради отдыха знаменитый Дмитрий Панибудьласка, две дамы из числа малоизвестных, впрочем, каких малоизвестных – сидела тут Варвара. жена известного олигарха Джейсона Аргонавта, с камеристкой, но скорее всего не они это были, а какие-то лисы-кицунэ из царской охраны, никто не вникал, еще – собравшаяся в единственное тело Катерина Вовкодав, а рядом с ней Платон Юдин, юноша лет примерно двадцати двух с застывшей маской боли на лице. Немного присмотревшись, можно было понять причину того, отчего парень страдает. Ладони его безвольно покоящихся на столе рук были подкованы. Тот, кто сотворил над ним это изуверское действо, без сомнения, знал, что делает. Видимо, оборотень, пребывая в шкуре лошади, оказался бессилен против пары рогатин, с помощью которых его затолкали в кузницу, подковали и обрекли на мучения, способные продолжаться и после возвращения в человеческий облик. Случилось это, видимо, совсем недавно, скорее всего первого июля ближе к полудню по Москве; поймай его злые люди на час позже – иметь бы им дело с зубром, которого иди подкуй. Таким ему предстояло оставаться до двадцать пятого ноября, до следующего солнечного затмения, кольцеобразного, когда только и сумеет хороший кузнец снять подковы с него, вновь обернувшегося конем. После подобных накладок любой оборотень начинал особенно сторониться того, что великий учитель тактично назвал «ситуативным конфликтом». Можно было спокойно держать пари, что больше парня в конскую шкуру овсом не заманишь.

Помимо них за столом обнаруживался тощий мужчина средних лет с ежиком начавших седеть волос, сильно напоминавший волка или волколака, не бывший при этом ни тем, ни другим. Завсегдатаи московского ипподрома знали его как букмекера по прозвищу «Тюлька», не совсем даже обидном, ибо служило оно уменьшительным от его подлинного имени Пантелей. Кроме букмекерской конторы принадлежал ему там же и солидный ресторан «Перекуси», выросший из крохотного бистро, привезенного с Брянщины в те времена, когда император только еще налаживал хозяйство и производственные отношения в России. Пантелей Крапивин обижался на другую свою кличку, «Тюльпан», намекавшую на пассивный гомосексуализм, к которому он вовсе никакого отношения не имел, – ну вот разве что не выгонял их из своего ресторана с порога, ибо бизнес есть бизнес, ничего личного, деньги у всех выглядят одинаково. Выросший среди волков, Пантелей понимал, что на эмоции, как и на войну, всегда нужны большие деньги. У него, при шести-то детях, какие вообще могли быть деньги? Не забыть сказать еще и том, что, хоть он среди оборотней вырос, но сам-то был не по этой части. По какой – он глухо молчал, иначе бы его немедленно замучили. а потом убили. Он был высокогоричем, то есть духом-хранителем заветных сокровищ Ермака, а также уральского рода князей Высокогорских, нынче пропавшего где-то на чужбине. Что хуже всего – высокогоричем он был лишь по роду-племени, но, рано оставшись круглым сиротой, он тайн своего рода не знал. Просто ни одной. Был он при лошадях, а сюда его пригласили глянуть на подковы Платона. Увы, он мог дать только обезболивающие. Он их и дал, но ждали-то от него куда большего, и он чувствовал себя виноватым.

Наконец, за совсем отдельным столом восседал, развалясь во всю ширину скамьи, персонаж, к которому подсесть не всякий бы решился. Его звали Тархан, был он старше, чем Москва и чуть ли не старше, чем Россия, и относился к практически вымершей еще в ХIХ веке породе безвидников. Название породы не просто говорило само за себя, оно информацию о безвидниках исчерпывало: своего исходного образа они сами не знали, а скорей и вовсе его не имели. Если Тархан и соглашался служить империи, то, видимо, со скуки. Он был исполнителен: понадобилось бы залезть на броневичок – залез бы лучше настоящего, того, который залезал по легенде. Не нашлось бы броневичка – изобразил бы и таковой лучше настоящего. Очень бы надо, так сумел бы изобразить сразу и то и другое, да и восхищенной толпой встал бы вокруг себя, и бросал бы в воздух чепчики, и уж вовсе в порядке импровизации встал бы вокруг толпы отрядом конной полиции. Импровизировать он любил и умел, и это иной раз даже грозило неприятностями. Мог бы на Саларьевском рынке сам с собой драку не устраивать, он уже соскучился и убрался оттуда, а раздухарившиеся тамошние тавлары как пошли бить тамошних гушан, так и пришлось их усмирять уже самой настоящей конной полиции.

То, что он пил здесь, не всякий рискнул бы не то что попробовать – побоялся бы понюхать. Мед, ставленый на горькой полыни, с добавкой мяты, веточек туи, киммерийского изюма, ядовитого плюща, еще чего-то и еще чего-то, он готовил себе сам и хранил в бочках очень глубоко под Боровицкой башней, там, где некогда стоял языческий алтарь бога Туйона. Получался у него не столько мед, сколько адский декокт, выдерживал он его лет по сорок, то ли больше: времени безвидник, видимо, не считал вовсе. Запах его напитка все-таки был слышен в любом конце палаты и навевал ужас, но никто с замечаниями к Тархану не лез. Пить он бы не перестал, еще чего, а угостить бы как раз согласился, вот и не знали присутствующие, что страшней, его гнев или его гостеприимство. Выглядел он сегодня так, чтобы остальных не пугать, хоть чуть не все тут могли напугать кого угодно. Но он старался не выделяться, и являл собою некий гибрид Льва Толстого и Черчилля, разве что покрупнее.

Разговоры сегодня шли о войне. А не о ней, так о драке.

Военная доктрина империи полагалась почти исключительно на две силы – на шестерых множителей и на ядерный арсенал. Сто тысяч контрактников, точнее морских пехотинцев, которых обеспечивал Панибудьласка, в определенной ситуации были надежней, чем бомбы, да и аккуратней. От них чаирные леса южного побережья Икарии в море не сползли бы, что случилось из-за вакуумных бомб, взорванных Сулейманом над яйлой. На случай же, если бы дальневосточный множитель-психопат все-таки напал на империю с территории своей давно погибшей страны, ну, на этот случай две-три мегатонны всегда имелись в виде «плана бе».

– И тогда, понимаешь, он говорит мне, мол, сдачу давай драхмами, с византинов-то, – увлеченно рассказывал один из Панибудьласка, – а я малóй тогда был, про драхмы не знал, думал, он задирается, как дал ему в глаз, а он на меня третий, посреди лба, уставил эдак, и говорит: ты что ж бьешь меня, я диббук, меня бить нельзя, суббота сегодня, я тебе сдачи дать не могу, нехорошо это, ты, говорит, завтра меня бей, узнаешь, кто таков есть диббук. Я озлился вдвое, еще на три тела из себя вышел и говорю: ща во все три глаза дам, понял?..

– У них суббота не как у нас, с полночи до полночи, а с вечера до вечера. Вот сейчас у нас еще сегодня, – вставила одинокая Катерина, – а у них уже завтра. И получил бы ты во все глаза по полной.

Дмитрий удивился.

– Уж так прям и во все? Прям вот так тридцать пять тысяч диббуков, и все как один?

– А ты что ж., уже тогда тридцать пять мог? Сам говоришь, малóй был...

– Да нет, еще не мог, но хоть на тысячу-то точно. Ты что ж, так считаешь, что у диббуков столько есть?

– У них нисколько нет, диббук всегда один, я видел, – от своего стола подал низкий и медный голос Тархан. Хоть он и сидел в стороне, общей беседы не сторонился, – людям он опасный, хотите, покажу...

– Верим, верим, – перебил его множитель, – а они что, только для евреев?

– Они евреи, точно, но вселиться могут в любого. Изгнать их без миньяна нельзя. Такой как вселится в союз русского народа...

– Прямо во весь союз?

Тархан осуждающе засопел и отхлебнул из кружки. запах в комнате загустел

– Да пожалуй что и во весь. Он же не нашей породы, он бесплотный, скорее душа, чем существо...

– Стой, я же в глаз ему дал?

– А это я не видел. Может, это даже я тогда был... а, ладно, замнем.

Тархан примирительно засопел

– Не такой уж диббук редкий, – вступил Пантелей, – у нас как подсел на тройной ординар, так от касс и не отходит. Проверяли, – нет, не жучок. Честно играет, так на так. И к «черным» не ходит, тоже проверяли, идет на потолок, но в котел не полезет. Так, сто империалов как максимум, а подсядет, так не на много...

Хотя Пантелей, как мог, упрощал слова, его не понял никто. Лошади оборотней сторонились, а тут вышел и вовсе конфуз: ипподромщик заговорил о веревке в доме повешенного, – рядом с ним двумя подковами опирался на стол тот самый несчастный Платон. Угостил, называется, парня анальгином или чем там.

– Похоже, последний раз этим летом отдыхаем, – перевел разговор на безопасную тему другой Панибудьласка, – я уже выехал контингентом на Сходню, расквартировался, там полковник наемников выявил, буду блокировать. Пока летального не санкционировал, одни световые гранаты, звуковые, все в таком духе. Но до первой боевой очереди с их стороны. А там, конечно, уже по обстоятельствам. «Гюрза», «вереск», всякое такое, чтобы армией не выглядеть, чтобы на расстояние не полагаться, а от этих в ближнем бою никакие бронежилеты не спасают...

– Ты что ж, и сегодня весь не отдыхаешь?

– Куда там, – подал голос третий Панибудьласка. – Добрая четверть в дозоре уже. Так что толком даже и не выпить.

– А что сверху говорят? – снова вставил Пантелей.

– Ничего не говорят. Там знают, когда говорить. Было бы несерьезно – не сказали бы. Было бы серьезно – тем более не сказали бы. Наше дело поросячье, ждать, что большие свиньи хрюкнут...

Катерина ткнула в бок одного из Дмитриев, глазами указывая на Выродкова, царева тиуна. Но тот умел лишнего не слышать и колол на каменном столе орехи.

Панибудьласка, понимая, что вокруг точно все свои, называл номера частей, на которые сейчас разделился, рассказывал, где есть клопы-тараканы, где нет, где хозяйку притиснуть можно, где она сама тебя так притиснет. что зуб вставлять будешь, где у противника сосредоточение, где у самого сапоги худые, – короче, рассказывал как раз то, что в редкую минуту отдыха близких к фронтовым делам кадрам нижнего звена не интересно никак. Тархан чавкал своим питьем, Антонин-Барфи мельчайшими кусочками ел персики. Дьяк Выродков, не полагаясь на старые зубы, растирал в ступке большие зерна бразильского ореха и сыпал сочащуюся маслом муку в ладонь Харитону.

Заговорил Платон. Ему из-за чертовых подков было не столько больно, сколько обидно: по инвалидному положению принять участия в сражении он не мог. И без предсказателя ясно, что ноябрь выдастся сырой, а зимой идти в отпуск кто ж захочет. Значит, война должна закончиться за месяц. А если к середине ноября свободных рук не окажется – его в лошадином теле и расковать-то нельзя будет. Хотя фриз – порода редкая, на мясо не забьют и собачий корм не сделают. Авось.

– Война всех против всех. Bellum omnium contra omnes. Скатились, – он виновато моргнул. Здесь не знали не только латыни, здесь кроме русского и церковнославянского знали в основном лошадиные и волчьи, а он все-таки два года в университете проучился на классическом, когда его, как оборотня первого ранга, призвали в охранную гвардию Кремля, выдали диплом и сказали, что теперь он должен учиться есть сено, а про гранит науки пусть забудет. – С царем воюют две силы, и если соберется еще одна, переждет, чтобы все друг друга вымотали, тогда мама не горюй...

– Какая сила, сила – это мы!

Панибудьласка обиделся прежде всего за себя. В чем-то он и прав был – пять-шесть до зубов вооруженных дивизий он обеспечивал без труда. Притом холодный синтез в его организме наверняка мог дать и больше. Для трансмутации ему хватало земной атмосферы, что являлось одним из главных секретов империи.

– Отследит нашу драку этот Пак, то ли Ким, то ли как его, и весь Дальний Восток отжует.

Это было болезненно. Диктатор был оборотнем той же разновидности, что и Дмитрий, потомком древней и не менее безумной семейки оборотней. В военных кругах об этом догадывались, но, как обычно делается в этих кругах, предполагали дезинформацию и считали, что диктатор во всех своих миллионах тел голодает и пищи слаще гаоляна не знает. Отчасти это было даже правдой – шестнадцать миллионов тел двух полов так просто не прокормишь. к тому же как не сойти с ума. если в государстве ты один и нет даже подданных, можно только соседей грабить?..

Множители знали друг друга и были уверены. что ни одно цивилизованное государство на подобное войско не положится. Россия была исключением: во все века она опиралась на всё самое ненадежное и держалась на честном слове. Очень редко кто поверил бы, что самое честное слово – это слово оборотня, хотя это именно так. Только оборотень знает, насколько тяжело вернуться в родную шкуру, если этого не захотят другие, прежде всего те, кто твоей же породы.

– Дмитро, а если пяти дивизий не хватит? В десять уйти сможешь?

Все Панибудьласки задумались, облокотились на стол и стали жевать мизинец левой руки.

– Э... наверное. Хотя не пробовал, царь остановил. Сто тысяч было, это ровно легион. Два легиона?.. Может, и одного хватит?

– Да ведь порубят, постреляют, на протезе потом скакать будешь, на костылях. Не то на кресле кататься. А то ведь икарийские бомбы и хуже натворят.

– Не каркай, Катерина! Государю лучше знать! Может, у него еще какое оружие, нам не доложат. Атомное тоже. Метеорологическое, сейсмическое. А Сулейман где бомбы брал? Тоже ведь у государя. Против такого византийцам не выстоять...

– Для этого греков надо в горы выставить. Или хотя бы из города выгнать.

Ухо к разговору тянули уже все, кроме разве что псевдо-евнуха, все так же занятого персиками.

– Никто же не знает, когда греки в бой пойдут.

Подкованный Платон дернул щекой.

– Ясно, что до холодов – армия южная и теплолюбивая, таких в России давно не боится никто. Это с финнами плохо вышло раза два, так там нынче воевать некому, если что, один я на переговорах справлюсь. Это фамилия у меня южная, по матери-то я Турсо. осьминоборотень, так что с ними просто поговорю и капец. Хотя зимой, конечно, сильно могли бы навредить, тут дипломатия нужна, так ее в сорок четвертом вождь и прабабку устроил – послал в Стокгольм нашу послицу в женском виде, она сунула кому надо золотыми коллонтаями, мигом Финляндию из войны вывел.

– Что-то лишнее болтаешь, Дмитрий, – вступилась мадам Аргонавт, как жена богатого процентщика, приученная не только шибче молчать, но и других за длинный язык одергивать.

– При ком молчать, при нем? – несколько Дмитриев указали на невозмутимо жующего евнуха, – он свой больше, чем я сам при себе, мы с ним всю балканскую прошли, да и на икарийской он моим связным был в Таматархе.

Мадам Аргонавт взглядом указала на торчащее из стены ухо Линкетто – мол, у стен тоже есть уши, одно уж точно.

– Да ладно тебе, Варвара, у него уж который век в одно ухо влетает, в другое вылетает. Ухо у него, кстати, такое же, как у тебя, государево. Знаю все про тебя, не зря ты в буфетчицах в доме литераторов всех подряд слушала. Сижу я, понимаешь, вчетвером за столиком, сам себе анекдоты рассказываю, а потом намекаю, я ту буфетчицу очень даже...

– Я и теперь тебе врежу! – окрысилась бывшая буфетчица, и рванулась дать Дмитрию пощечину. Покуда выбирала из дюжины Дмитриев, ее обратала камеристка, усадила на каменную скамью, налила в стакан чего-то из бутылочки и силой вылила хозяйке в глотку. Раздалось шипение, мадам помолодела лет на двадцать и мигом унялась.

Внезапно склоку прервал громкий и скрипучий голос Линкетто:

– Полундра! Сюда идут!

На лестнице раздались тяжелые шаги: словно шел мамонт и тащил за собой очень большой мешок. Кроме оборотней и их близких родственников войти сюда никто не мог никто, но вошедший был совсем не из этой породы, это был собственной персоной чертовар Богдан Арнольдович Тертычный. Вошел неторопливо, как вошел бы лев в загон со своими личными антилопами, отбирая особь на ужин. В лицо его знали практически все. А если кто не знал, то мигом понял – пришел хозяин.

Он и был хозяином. Он был хозяином любой нечисти и нежити, сила неверия в нем была такова, что, будучи некрещеным, он и без креста и без веры мог творить чудеса, да еще и доходные. Судя по тому, что появился он не в парадной части Кремля, а в подземной, интересы он тут преследовал скорее всего производственные. Черти сидели обычно в людях, хотя встречались и бродячие. Первых он называл плесенью жизни, вторых плесенью стихий. если же ни тех ни других долго не было и мастерская простаивала, он все той же силой извлекал чертей на разделку неизвестно откуда, откуда именно – он не задумывался, а другие спросить боялись, откуда, потому как всем совершенно ясно было – откуда именно.

– Всем сидеть по койкам. Ваньку не валять и не петюкаться. У кого плесень, сам выходи, просить не буду, – чертовар вынул руки из карманов брюк.

Трудно понять – в ком тут могли сидеть черти, но если во множителях – то грибник попал на грибную полянку. Сто тысяч чертей с одного Дмитрия – об этом и мечтать невозможно. Но чертовар сделал жест именно Дмитрию, предлагая посторожить прочих. В слишком большую удачу он не верил. Скорее всего он вообще не верил ни в что. Даже когда вытаскивал чертей из вулканического пекла – не верил ни в чертей, ни в пекло, поэтому оно не обжигало. Напротив, грело: из плесени он варил мыло, и это было очень хорошее мыло. И не только мыло.

Оборотни замерли: за спиной Богдана во весь проем вставала серая масса, похожая на надувную подушку, и понемногу, как тесто из квашни, начинала из проема выпирать. Тесто переливалось и, хотя было безглазым, все знали: оно смотрит. Богдан привел с собой охрану, и охраной его был скитал Пётр. Считалось – скитал слушается одного царя. А вот выходило, что не только его.

Барфи перестал есть персики. Единственный из всех, он не застыл, бросил в горло косточку и сглотнул. Расплылся поперек себя шире, обрюзг, сменил расовую принадлежность, короче, из печорского мужичка превратился в таджикского евнуха. А, ладно, все равно до утреннего намаза надо было вернуться в Саларьево.

Выродков отодвинул горстку скорлупы. В нем черти давно не селились, с тех пор, как при царе Федоре Алексеевиче чертовар Никита из никониан на них охоту затеял. Никита почти триста лет лежал в Петербурге на забытом погосте, но выплаченные им дьяку двести рублей ефимками дьяк так и не истратил, считал, что пригодятся на черный день. Даже когда французы Никольскую взрывали – не истратил. Вообще-то потому, что когда взрывают над тобой бочку пороха, не особо про деньги вспоминаешь. Ничего, помог Николай Угодник и так, верх у башни не уцелел, а икона над вратами цела осталась.

Встревожилась мадам Аргонавт. Ей, видимо, что-то было известно. камеристка успокоила ее, похлопала по плечу, вынула из уха сережку с синим камешком, сглотнула. Закружился смерчик, камеристка сильно выросла, раздалась в плечах, и вот уже стоял на ее месте Джейсон Эолкович Аргонавт, миллиардер, из второстепенных, но очень уважаемый король искусственных удобрений и синтетического клея, почетный ктитор храма Петра Петрова, мученика Екатеринбургского, что на озере Шарташ. Вообще-то все знали, что это за камеристка такая, но во избежание конфуза он решил предстать в подлинном образе. А ну как в нем какой бес все же найдется, так не позориться же в травестийном костюме. Но взор чертовара лишь безразлично скользнул по нему и двинулся дальше.

Роман Сердюков тоже чувствовал себя не лучшим образом. Он знал оборотня Валдиса из Латвии, из которого чертовар изгнал тяжелого велиала, сварил мыло из жира, используя поставлявшийся ему бесплатно Аргонавтом гидроксил калия, снял кожу, выдубил, пустил на юфть, помнится, а бахтарму, как обычно, пустили на клей, ну, кости, ясное дело отправили в разборку, и тут повезло: кость оказалась качественная и пошла на изготовление дорогой краски «жженая кость». При ее производстве кость выжигалась в особом, «адском» пламени, не дающем света, при отсутствии доступа воздуха, шла такая краска исключительно на изображения двуглавого орла на крыльях истребителей и пользовалась немалым спросом. Потом Богдан Валдиса долго лечил у себя под Тверью, даже выговора не дали, сектанта Виссариона в это время кто-то другой изображал. Но все равно неприятно в такое попадать. Но взгляд чертовара на братьях задержался лишь на миг и двинулся дальше.

Совершенно белый и к тому же подкованный Платон Юдин чувствовал себя хуже всех. Он лишь догадывался, кто вошел сейчас под Никольскую, поэтому боялся. Никто не взял на себя труда объяснить ему, что это вроде как визит к зубному врачу: нет у тебя никакой беды, так иди гуляй, а есть – тебя от той беды избавят да еще приплатят, чего, понятно, никакой зубной врач не сделает. Но Платон этого не знал, он успокоился лишь тогда, когда Богдан отвел взгляд и в упор посмотрел на Пантелея.

Человек, известный в лошадиных кругах как «хозяин окна», имел основания для опасений. В окно своего банкетного зала на семьдесят человек, выходившее прямо на ипподром, он насмотрелся далеко не только на скачки и на лучших лошадей, и не только на безумие трибун, насмотрелся он и на холеную публику, поднимавшуюся к нему на предмет перетереть вопросы и перекурить в промежутке, и вот от этой-то публики как раз и несло за версту возможными производными чертоварного промысла, отмочно-зольными процессами, пикелеванием, дублением и жированием кож, их окраской и даже сумасшедшими деньгами, которые платят после того, как френч сделан уже «à la manière de Félix» или за что другое стильное. Он и сам бы пригласил Богдана поохотиться на ипподромщиков, да боялся, что тот чертей повынимает и уедет, а на ипподром набежит новая клиентура, захочет знать, куда делась прежняя, и тогда прощай, окно в банкетном зале. Но нет, зоркий взгляд стареющего беркута, которым чертовар окидывал свои жертвы. не задержался и на нем.

Для порядку Богдан глянул и на Харитона, хотя тот, будучи множителем со стажем, боялся меньше других, ибо знал, что ничем ему страшным все это не грозит. Он бы даже предпочел попасть в клиенты к чертовару: долги накопились, зубы новые в три тела вставлять пора, балкон пора пластмассой застеклить, да и к зимней рыбалке приготовиться, два года не ездил. Но, увы, не повезло: чертей во всех его телах не нашлось ни одного.

Пришел черед вздрогнуть Катерине. Было отчего: душа ее была настолько темным омутом, что черти водиться в нем могли. Хорошо, что сегодня она догадалась собраться в одно тело, хотя из-за этого выглядела не полной, а просто толстой; у множителей это была общая беда, великий Порфириос вообще под конец жизни вынужден был не меньше чем в три кресла садиться, иначе под ним мебель ломалась. Чертовар даже сделал несколько шагов, присматриваясь к Катерине, щелкнул пальцами. Увы. Ни черта, извините за повторы, тут тоже не было.

Скитал за спиной Богдана выказывал нетерпение, шипел и пузырился, видимо, что-то зная такое, чего не знали остальные. Собственно говоря, все уже все знали, ибо взгляд чертовара уперся в последнего присутствующего, в безвидника Тархана, так и оставшегося при своей кружке невероятного питья.

Безвидник поднял веки, взглянул на чертовара.

– Ты не очень-то!

Он начал меняться, как Вольга из былины, стремительно перетекая из одной формы в другую и ни в какой не задерживаясь. Промелькнули образы кряжистого мужика с верблюжьей головой, морского слона, буйвола с тигриной пастью, экскаваторного ковша, старинной гаубицы, покемона с рогами и чего-то там еще, но Богдан вскинул руки, и в палате полыхнуло желтым. Безвидник грудой ветоши осел на пол. Над тем местом, где он только что стоял, извивался клубок змей, нет, осьминожьих щупальцев, бессильно сплетающихся вокруг напоминающего сточный люк щитка, из-под которого они отходили, вокруг бессильно хлопающих рудиментарных, кожистых крыльев. Все это сливалось в единый комок хлюпающей массы и норовило расползтись на полу.

Чертовар медленно, не опуская рук, двинулся вокруг чудища, словно окружая его пленкой. Дмитрий всеми своими телами двинулся следом, придерживая образующуюся пленку, которая подрагивала, будто занавеска в ванной под брызгами воды. Кто присматривался – мог заметить, как сильно резонирует это дрожь в напряженной шкуре скитала.

Круг замкнулся. Чертовар пошел дальше, словно заворачивал сверток. На третьем круге стало ясно, что именно сверток и получается. Скатав окончательно шевелящийся ужас в нечто вроде рвущегося во все стороны ковра, Богдан опустил руку и отошел прочь. Дюжина Дмитриев подняла сверток на плечи и приготовилась нести, куда скажут.

От безвидника на каменном полу остался гибрид плохо обтесанного бревна и колокола. Если это и был подлинный вид безвидиника, то вида он впрямь не имел. Богдан удовлетворенно постучал по нему. Звук был глухой и деревянный.

– Ну, завтра очнется. Отличное мыло будет. Жидкое ктулховое. Пять процентов стоимости, пусть он получит у полковника, я дам поручение на банк.

Богдан холодно кивнул присутствующим и удалился, сопровождаем дюжиной Дмитриев, несших добычу. Остальные Дмитрии, как и все прочие, кто присутствовал, притихнув, опустились на старые места. Повисла долгая тишина, которую будто громом расколол пустяковый треск ореха, который расколол все на свете повидавший дьяк Выродков.

– Да ладно вам, тоже событие, – сказал он, – вот когда государь Петр змея Петра привез, тогда я вправду чуть в портки не наложил...

Не сильно ошибаясь, дьяк упорно называл скитала змеем. Но что такое скитал – из всех присутствующих понимал до конца лишь безвидник, а он пока что по случаю ктулхуизгнания пребывал в отключке. Слово «ктулху» тут тоже понимал разве что подкованный Платон как осьминоборотень по матери, но ему сейчас было не до того, боль не проходила, и что там из безвидника вытащили – он не приглядывался. Его больше волновало, как бы навсегда про чертов ипподром забыть.

...Время отдыха кончилось, оставшимся Дмитриям пришлось собраться в одно тело, у прочих тоже повода расслабляться не было. Бросив безответного безвидника отсыпаться, оборотни и примкнувшие к ним медленно стали расходиться. Линкетто, итальянский домовой. втянул ухо в стену: слушать было больше нечего. Дьяк доел орехи. Междусобойчик быстро завершался. Только со стороны Арсенальной башни продолжались немолчные удары кирки: византийцы неумолимо вели свой подкоп.

Время шло обычным чередом, и с востока на запад на мир катился из Страны Восходящего Солнца день итинити месяца ситигацу двадцать третьего года хэйсэй. Ночь шла к концу, Алголь, звезда дьявола, глаз Горгоны Медузы, меняющая блеск бета Персея, еще высоко стояла над горизонтом, а под ней всё так же сверкал и искрился поток Персеид, именуемый также слезами святого Лаврентия, но уже день независимости республики Вануату окончательно превратился в день Полной Независимости республики Сальварсан.

По народным приметам было время топить бани, парить веники из травы и цветов и смыть с себя страдную усталость. Баня, похоже, и впрямь предстояла весьма жаркая.

Меня попросили рассказать, «о чем» мои новые два романа. из коих первый хоть сегодня в печать, а второй дописать надо, но там уже немного. Итак.

.

«Протей, или Византийский кризис». Все 20 глав имеют заголовки с точными указаниями – когда и что происходит с 1 июня по 25 сентября 2011 года. Император Павел II, а вместе с ним наследник престола, верховный митрополит и вся верховная команда сбежали из Москвы в место, условно именуемое Кассандровой слободой (не открою большой тайны. сказав. что это случайно найденный вход в параллельный мир): известно, что в Российской империи будет куда как жарко и есть все шансы на свержение с престола. А к штурму Кремля и впрямь готовится наследник византийских императоров Константин Ласкарис: раз нельзя у турок отобрать Константинополь, второй Рим, он воцарится в третьем, соберется с силами, и второй тоже отвоюет, деньги у него есть, он еще и крутой наркобарон. Однако у царя в Москве оставлены войска – оборотни. И все бы хорошо. Воевали бы эти две армии, но шейх из центральной Азии намерен превратить Русь в халифат ар-Русия, объяснить стране. что она должна принять ислам. и все будет замечательно. И все вступают в битву, и каждый получает то, чего заслужил, хотя это и не совсем то, чего он хотел.

.

«Реквием крысиному королю, или Гибель богов». Почти все герои романа, частично появлявшиеся в прежних книгах, соответствуют итальянскому театру комедия дель арте, театру масок – Арлекин, Бригелла и пр., – но сюжет к театру не имеет отношения. Основное: в 2018 году в высших эшелонах российской власти решено, что русские боги – незаконные и подлежат истреблению. В реликтовый Волковецкий лес на Валдае заслана экспедиция с целью выморить богов для начала там: это половина Тверской губернии, и богов там полно, самые древние там – Позолоченная Баба Баньша, преподобный Святобой Исповедник и др. В качестве главного богомора приглашен шотландский фэйри, но своих сил у властей империи хватает. Но лес тоже может защищаться, и не только эти две силы противостоят друг другу, у богов тоже есть наемники. Ну, и, как говорит Щепетнев, «не стоит село без оборотня». А в этих книгах по оборотню в каждой третьей хате. Для персонажа, богоморье затеявшего, все кончается... не важно, как, но неожиданно и для него, и для читателя.