Накануне выхода в свет тома избранных произведений Марселя Швоба — в виде анонса.

.

Трое из таможни

.

— Эй, Пен-Бра, слышишь, кто-то гребет на веслах? – спросил Старик, тряхнув груду сена, зарывшись в которую храпели таможенники береговой охраны.

Толстое лицо спящего было наполовину закрыто капюшоном, а на его бровях топорщились сухие соломинки. Стоя в углу у двери, сколоченной из досок, Старик размахивал фонарем с колеблющимся пламенем, освещая нары, на которых лежал Пен-Бра. В щелях между камней кладки свистел ветер, выдувая комки слежавшейся грязи. Пен-Бра, не просыпаясь, повернулся с ворчанием на другой бок. Но Старик толкнул его так сильно, что тот скатился с нар под опору крыши, раскинув ноги, и открыл непонимающие глаза.

— Что случилось, Старик? – спросил он.

— Тсс! Слушай…

Они замолчали и прислушались, вглядываясь в темноту. В моменты затишья дующего с запада ветра слышалось тихое регулярное бульканье.

— Ну, и дела! – насупился Пен-Бра. – Надо разбудить Туртурелля.

Старик прикрыл фонарь капюшоном, и они двинулись вдоль стены хижины, которая выходила к скалистому обрыву, чуть нависая над ним. Туртурелль спал по другую сторону стены в углу сарая, за которым тянулись поля. Перегородка из балок, щели между которыми были забиты глиной, смешанной с известью, делила лачугу на две части. Три таможенника, застыв на тропинке, бегущей вдоль побережья, внимательно вслушивались в шумы и пытались пронзить взглядом беспросветную ночь.

— Точно, кто-то плывет, — прошептал Старик, после недолгого молчания. – Но всё это как-то странно, словно весла обмотаны тряпками… почти не слышно плеска…

Они постояли еще минуту, придерживая руками капюшоны, предохраняющие от ветра. Старик служил очень давно. У него были впалые щеки, седые усы, и он жевал табак, сплевывая слюну налево и направо. Туртурелль был красивым малым и любил петь в бригаде, когда не был в наряде, и пел весьма неплохо. Пен-Бра отличался запавшими глазами, пухлыми щеками и крючковатым носом, а от края глаза до складок шеи у него тянулось красное родимое пятно. С того времени, когда он служил в армии, за ним закрепилось кличка Крепкая Башка, потому что он мгновенно сжирал банку консервов, забывая о товарищах. Местные называли его Пен-Бра. Такими были три таможенника, которые сегодня стояли на охране Порт-О. Порт-О – длинная бухта, врезавшаяся в бретонский берег ровно посредине между Саблоном и Порт-Мен. Море проникало в проход между двумя мрачными скалистыми стенами и лизало черный песок пляжа, на котором виднелись груды гниющих мидий и водорослей. На этот пляж обычно высаживались контрабандисты из Англии или из Испании с грузом спичек, карт и водки с плавающими золотыми песчинками. Белое здание бригады, затерянное в пшеничных полях, едва виднелось на горизонте.

Ночь скрыла всё. С верхушки скалы можно было различить длинное кружево пены, тянущееся вдоль всего берега, и короткие волны, увенчанные светящимися песчинками. Ничто не двигалось на буром море, кроме волн, подгоняемых ветром. Вскинув винтовки на плечо, таможенники спустились по каменистой тропинке с вершины скалы на черный пляж. Их сапоги вязли в грязи. По дулам винтовок стекала вода. Люди – три черных фигуры — шли цепочкой, след в след. На полдороге они остановились, наклонились и застыли от удивления, не сводя глаз с необычного зрелища.

В проходе в Порт-О кабельтовах в двадцати от берега стояло судно старинных очертаний. На бушприте раскачивался фонарь. Его свет изредка выхватывал из тьмы красный фок-парус, похожий на полотно, окрашенное кровью. У берега стояла йола, люди по колено в иле брели к берегу, таща на спине тяжелый груз. На ком-то были грубые сюрко с капюшонами. Они держали фонари, отсветы от которых походили на серное пламя. Лица их различить не удавалось, но зеленоватый свет выхватывал короткие безрукавные кафтаны, дырявые плотные куртки с синими и розовыми полосами, шляпы с перьями, сапоги выше колен и шелковые чулки. Под испанскими плащами, вышитыми серебром и золотом, вспыхивали пояса или патронташи с отделкой эмалью, сверкали рукоятки кинжалов и шпаг. Два ряда людей в касках с круглыми щитами и копьями с наконечниками в виде большого кинжала стояли по обе стороны идущих к пляжу людей. Все вели себя неспокойно. Одни указывали дулами аркебуз на вершину скалы. Другие в манто и морских куртках жестами направляли тяжело бредущих носильщиков, которые тащили продолговатые ящики, обитые железными полосами. Несмотря на жестикуляцию людей, удары лат, щитов и шлемов без шишака, до трех таможенников не доносилось ни малейшего звука. Словно плащи и куртки заглушали весь шум от этой возни в темноте.

— Эти разбойники, наверное, приплыли из Испании, — вполголоса сказал Пен-Бра. – Прихватим их с тыла. Потом выстрелим, чтобы предупредить бригаду. А пока стоит подождать. Пусть выгрузят свои тюки.

Согнувшись, чтобы спрятаться за низкорослым тутовником, Пен-Бра, Старик и Туртурелль спустились до конца тропинки. Через шипастые ветви сочился фосфоресцирующий свет. Когда они ступили на песок пляжа, свет внезапно погас. Три таможенника напрасно терли глаза, чтобы разглядеть необычных контрабандистов. Никого. Они подбежали к самой воде. Старик размахивал фонарем, но он освещал только кучи черных водорослей и гниющих мидий. Вдруг в грязи что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял золотой кружок. Поднеся ее к свету, он понял, что держит в руке необычную монету – на этой был выгравирован непонятный значок.

Они снова прислушались и среди плачущих порывов ветра различили что-то похожее на скрип уключин.

— Они уплывают, — сказал Туртурелль. – Быстрее, спускаем лодку. Тут пахнет золотом.

— Надо глянуть, — согласился Старик.

Они быстро спустили служебную лодку, запрыгнули в нее. Старик сел у руля, Пен-Бра и Туртурелль схватились за весла.

— Вперед! – крикнул Пен-Бра. – Весла на воду!

Лодка понеслась на гребнях пенистых волн. Вскоре бухта Порт-О превратилась в темный провал. Перед ними расстилался залив Бургнеф, по которому неслись увенчанные пеной высокие волны. Справа от них то исчезал, то появлялся красный фонарь, свет его пробивался сквозь тонкие струи дождя.

— Ну, и ночь! – сказал Старик, отрезая себе кусок жевательного табака. – Ночь без луны. Надо смотреть в оба глаза, если обойдем Сен-Гилдас. Разве узнаешь, где ходят эти злодеи.

— Осторожнее! – крикнул Пен-Бра, — Вон они!

Темный корабль покачивался на волнах в трех кабельтовах от них. Йола, похоже, вернулась, паруса были подобраны, она скользила по воде рядом с судном. Только фок-парус болтался, и когда судно наклонялось, конец его касался воды. Корпус был высоким и обработан смолой, выглядел неприступным, как крепостная стена. В открытых пушечных люках левого борта поблескивали красно-медные жерла.

— Черт! Высоко, — сказал Туртерелль. – Еле идет. Скоро догоним. Всего три кабельтова.

Судно еле заметно двигалось — так парит хищная птица, не махая крыльями. Надстройка юта часто ныряла в их сторону. Рулевой у штурвала не спускал глаз с верхней палубы. Над ограждением борта виднелись костистые лица, похожие на черепа, с впавшими глазницами. На их головах сидели длинные шерстяные колпаки. Из каюты, освещенной красным светом, доносились ругань и звон монет.

— Черт подери! – сказал Пен-Бра, — мы не сможем высадиться.

— Надо посмотреть! – ответил Старик, — похоже, мы покинули Гуль и охотимся за сказочным галиотом.

— Еще бы не охотиться! – крикнул Туртурелль. – там полно золота.

— Точно, там полно золота, — усмехнулся Пен-Бра.

— Может, и правда, там есть золото, — подхватил Старик. – Когда я служил, моряки болтали про галиот Жана Флорена. Решительный парень, он в давние времена захапал миллионы золотом, которые отправляли испанскому королю. Надо думать, он его нигде не выгрузил. Надо посмотреть.

— Всё это истории про волков-оборотней, старина, — сказал Пен-Бра. – Этот твой Флорен напился морской водицы еще во времена древних королей.

— Верно, — Старик покачал головой. – Он станцевал в последний раз на большом рее. Но его друзья куда-то бежали, потому что их больше никто не видел. Там были ребята из Дьеппа, из Сан-Мало, матросы со всего побережья от басков до Сен-Жан-де-Люса. Люди на море знают друг друга. Кто знает, может, они захватили остров где-нибудь? Таких островов не перечесть.

— Боже, остров, — вздохнул Пен-Бра. – Их внучата, ставшие уже дедами, стали служить на таможне. Это они выгружали миллионы.

— Может быть? Кто знает? – усмехнулся Старик, моргая и перекатывая языком табачную жвачку от одной щеки до другой. – Быть может, прячут золото, чтобы чеканить фальшивую монету.

— Ребята, — крикнул Туртерелль, — пора смазать руки маслом и напрячься! Гребем, вперед! Эти чокнутые древних времен не знают современных приемов. Мы им покажем! Вот уж гульнем!

Сквозь просвет в тучах выглянула бледная луна. Таможенники гребли уже три часа. Вены на их руках раздулись, пот стекал за ворот. После Нуармутье они рассмотрели большой галиот, который при попутном ветре шел вперед: черная масса с фонарем и окрашенным кровью фок-парусом. Потом ночь снова проглотила луну.

— Черт возьми! – вскричал Пен-Бра, — мы прошли Пилье!

— Вперед! – пропел Туртерелль.

— Надо посмотреть, — проворчал Старик. – Пора вытереть пот, мы уже в открытом море. Сейчас ветер разгуляется во всю. Пен-Бра, погреби один! Турт, прислушайся.

Маленькая шлюпка с поднятым парусом пролетела между Нуармутье и Пилье. В какой-то момент они заметили мигающий огонь на скалистом островке, о который разбивались светящиеся морские волны. Потом океан погрузился в беспросветную тьму. След галиота светился, как лента зеленой воды, вышитой подвижными формами – прозрачными медузами, осклизлыми и шевелящими своими почти бестелесными щупальцами полупрозрачными звездами. В корме галиота внезапно открылся люк, из него высунулась беззубая рожа в золотом шлеме. Она с ужасающей гримасой наклонилась к трем таможенникам. Худая рука встряхнула черную бутылку и бросила ее в воду.

— Эй! – крикнул Пен-Бра, — лево по борту! Бутылка в море!

Туртерелль опустил руку в воду, ухватил бутылку за горлышко. Разинув рты, троица смотрела на оранжевый напиток, в котором плавали круглые частицы золота – опять золото. Пен-Бра отбил горлышко и приложился к бутылке.

— Старая Тафия, — произнес он, — но здорово воняет!

Из бутылки несло тошнотворным запахом. Все трое выпили, чтобы набраться сил.

Потом поднялся ветер. Высокие зеленые волны едва не опрокинули лодку и не вырвали весла из рук. След галиота незаметно потускнел, и лодка осталась в одиночестве в открытом море.

Пен-Бра принялся ругаться, Туртурель запел, а Старик что-то тихо бормотал. Весла вырвались из уключин и уплыли, а водяные горы раскачивали лодку как скорлупу кокосового ореха. Затерявшиеся в море опьяневшие таможенники увидели каждый свой чудесный сон. Пен-Бра попал в золотую страну где-то в районе Америки, где щедро угощали темно-красным вином, и встретил милую женщину в белом домике, стоявшем среди зеленеющих каштанов. Куча детишек лакомилась нарезанными апельсинами в саду, где росли пальмы с кокосами, наполненными ромом.

Старику снился круглый город, окруженный стенами и пересеченный аллеями каштанов с золотыми листьями и цветами. Осеннее солнце вечно освещало их своими косыми лучами. Он был воспитателем и под музыку прогуливал малышей по городским стенам, красуясь в рединготе с красным крестом, вышитым его сожительницей. Золото подарило ему эту отставку после долгих лет беспорочной службы без всякой надежды на продвижение по служебной лестнице.

Туртерелль перенесся на остров, окруженный синим морем, в котором, казалось, купаются кокосовые пальмы. На песчаных пустошах росли высокие растения, листья которых выглядели зелеными мечами, а их огромные кровавые цветы вечно были раскрытыми. Среди зарослей бродили смуглые женщины, смотрели на него черными и влажными глазами, а Туртерелль распевал веселые песни, разносившиеся в чистом и голубоватом воздухе над морем. Он целовал всех женщин в алые губы. Он стал Королем по имени Туртерелль, купив за добытое золото этот сказочный остров

А когда занялся серый день с небом, по которому бежали черные тучи, три таможенника проснулись с пустой головой, с пересохшим ртом и лихорадочно блестящими глазами. Свинцовое небо тянулось из края в край серо-зеленой безбрежности океана. Невысокие волны раскачивали лодку. Холодный ветер бросал ледяные брызги на их лица. Они угрюмо сидели в лодке и смотрели на печальное пустынное море. Волны несли островки водорослей, с криком носились чайки, предчувствуя бурю. Неуправляемая лодка шла без руля и без ветрил. Парус раздувался при порывах ветра и плоско повисал, когда бриз слабел.

Обрушившийся ураган нес их к югу к Гасконскому заливу. Они больше никогда не увидели бретонских берегов сквозь пелену дождя и мороси. Они дрожали от холода и голода, скорчившись на скамьях лодки, пропитанных сыростью. Вскоре они перестали вычерпывать воду, которую волны забрасывали в лодку. Их животы крутило от голода, в ушах звенело. И они умерли, эти три бретонца, слыша в ударах крови в их головах похоронный звон колокольни Святой Марии.

Волны Атлантики унесли в серую реальность их золотые сны, галиот капитана Жана Флорена, который так и не выгрузил золота великого Монтесумы, отнятого флибустьером у Фернандо Кортеса, который вез пятую часть сокровища Его Католическому Величеству. Вокруг перевернутой кверху килем лодки носились фрегаты и надрывно кричащие чайки.

Роман окончен набело и больше к нему не вернусь. Кто хочет прочесть целиком — это уже не ко мне, а к издательству. Я попытаюсь написать следующий.

А ниже — так, кусочек главы, просто для сведения.

...

<...>

...Византийская вакханалия бушевала сейчас на площади перед Кремлем по другую сторону реки. Выходило так, что как ты ни поступи, не предав своего царя, ты действуешь против Константинополя.

Против возвращения крестов на Святую Софию и на московские высотки. Против признания первенства греческой церкви над всеми иными. Против почитания имени великого патриарха Константинопольского Фотия I, отвергшего иконоборчество и распознавшего небогоугодную суть установлений Первого Рима, утвердившего истинные основы Православия, еще в девятом веке первым одобрившего крещение россов и тем самым принявшего их под опеку первенствующего над христианским миром Второго Рима, – а вот в современной России даже понять нельзя, канонизирован ли патриарх Фотий: в месяцеслове его имя сорок лет как значится, и основателем русской церкви он вроде бы как считается, – а где тогда акт канонизации?

И где вообще патриарх у империи, добровольно очередной раз отказавшейся иметь собственный патриарший престол, некогда все же учрежденный под давлением будущего царя-ирода Бориса Годунова? Ответ один – в Византии. Следовательно – как некогда должен был быть разрушен Карфаген, так ныне должна быть восстановлена Византия и власть византийских императоров, причем именно последней династии, избранной законно, а не захватившей престол кровавым преступлением, и такая династия есть лишь одна – династия Ласкарисов в лице ее нынешнего главы, Константина Ласкариса (Федорова) и его наследника Василия, и еще у него младший сын тоже есть.

И вот во всем этом исторически-теологическом византийском кошмаре приходилось теперь разбираться главе имперской госбезопасности. Да еще в отсутствие верховного митрополита, бегство которого Тимон в душе осуждал, но мог понять. Достаточно было поставить его на колени посреди Кремля – и все, пиши пропало, признавай и новую наиболее законную древнюю церковь, и новую наиболее законную древнюю династию. И признавай новый герб, воссиявший на греческих хоругвях – золотую трехглавую сову, символ, говорят, тройной мудрости. Где они выцарапали этот символ? А, не все ли равно.

На дисплее перед Тимоном мелькали два десятка огоньков вызова – это были доклады референтов-аналитиков, к которым поступала информация о скоплениях народа в столице, о несанкционированных митингах, – санкционированных не было и быть не могло, откуда им взяться, когда царь в бегах, – о нездоровых настроениях на заводах, о приведении в боевую готовность охраны на дачах олигархов, о попытках выезда за рубеж или иных происшествиях, требующих той или иной реакции. Угрожающего красного сигнала пока вроде бы не поступало. Хотя вот...

Как и следовало ожидать, накал митинга на Болотной достиг точки кипения и стал выплескиваться массовым скандированием лозунгов «Крест на Святую Софию!» «Долой ктитуру!», «Слава Патриарху Досифею!», «Вся власть василевсу!», «Свободу Йоргосу Джелалабадскому!», вовсе непонятное «Долой митатство!» и, что хуже всего, «Слава императору Константину!». Последний лозунг, как сообщали Тимону, Россия уже выслушала в Питере почти двести лет назад, и тогда все обошлось. А нынче как еще выйдет?..

Среди требований кое-какие для успокоения толпы можно бы и выполнить. Например, освободить знаменитого вора в законе Йоргоса Джелалабадского, все равно просиживающего «за смотрящего» в Бутырской тюрьме десятые штаны. Например найти что-нибудь такое, что и впрямь отправить «долой» можно. Дипнон этот самый сорокаминутный. Тьфу, это всего лишь ланч на русском языке, а его как отменишь?

Но хуже всего был второй красный сигнал. Именно красный. В руках митингующих все чаще стали появляться мелкие красные апельсины, и Тимон отлично знал, какова у таких плодов сицилийской природы бывает начинка. От одной человек тихо валится в родной чулан и всю неделю свободен, от другой звереет и грызет горло первому, кого увидит. И это все против Кремля, с тремя сотнями полицейских на все про все. Нет бы вовремя погнать их в Саларьево. Доапельсинничались.

Для Тимона Аракеляна это был натуральный вой сирены.

Когда волк понимает, что пути из капкана нет – он, если он волк очень сильный, может отхрупнуть свою же лапу, и сбежать на трех. И еще, не ровен час, даже перегрызть горло охотнику.

И не надо ему для того никакого красного апельсина.

Тимон повернулся к закрытому ноутбуку на приставном столике и резко поднял крышку, сверкнувшую по гардинам отблеском сицилийского апельсина, врубил кабельную связь по скайпу.

– Начинайте.

Мрачный тип в гражданском на экране козырнул и отключился. Теперь надо было ждать. Генерал надеялся, что недолго.

И через считанные минуты с Большого Каменного моста и с Малого Каменного навстречу друг другу небольшими группами стали стекаться люди, очень похожие друг на друга. Всем то ли тридцать, то ли сорок, все наверняка потратившие изрядную часть жизни и на штангу, и на гантели, и на бег с препятствиями, и – главное – на занятия восточными единоборствами. Все они были похоже подстрижены, ни один не курил, даже резинку никто не жевал, разве что из под закатанного рукава виднелась одна и та же татуировка – нечто вроде крючковатой треугольной звезды. Двигаясь по Всехсвятсой улице, они заполняли площадь перед знаменитым «Домом на Набережной», из арок и подъездов которого тоже стали подтягиваться схожие типы. Были среди них и женщины, но в пропорции, пожалуй, один к десяти, и отличались они от мужчин лишь тем, чем женщина может от мужчины отличаться, покуда ее не разденешь, – но все они тоже выглядели культуристками и уж точно большими специалистками в тех же восточных боевых искусствах. И, не забыть отметить – именно в их руках нередко были видны мегафоны.

Толпа их уплотнялась, отжимая протестующих грекофилов в сторону Болотного поля, всем своим видом говоря: вы митингуйте, мы вам не мешаем, но и вы нам не мешайте, у вас свое, у нас свое, а чье важнее – Бог решит и история рассудит. До хоругвей дело пока не доходило, царских портретов тоже не было, зато чем плотней становилась толпа спортивного митинга, тем гуще взлетали над ней лозунги крупными буквами, по большей части черными буквами по оранжевому фону: «ДОЛОЙ ДАРМОЕДОВ!», «ХВАТИТ КОРМИТЬ КЛЕПТОКРАТОВ!», «НАС НЕ ЗАПУГАЕШЬ!», «ДОВОЛЬНО МОРОЧИТЬ ГОЛОВУ!», «СМЕРТЬ ВОРАМ!», «МЫ ПРИШЛИ ПОБЕДИТЬ!» и более всего, чаще всего – «ГУБЕРНАТОРА – НА МЫЛО!».

Кто-то приволок доски, в две минуты был сооружен помост, одна из баб с громкоговорителем прыжком оказалась на нем и рявкнула на всю площадь:

– Сколько можно терпеть воровство?

Толпа взревела, хотя понять нельзя было ничего. Она заполняла уже всю площадь, оба моста, весь спуск к Москве-реке от самой Боровицкой Башни, всю Якиманку, всю Раушскую набережную, всю окрестность, полностью блокируя грекофилов на территории Болотного поля.

– Россия – не просто для русских, – ревела баба¸ перекрывая толпу, – Россия – только для русских!

Ответом ей был такой рев, что пролети над толпой реактивный самолет – его никто не расслышал бы. Поверх голов, помимо лозунгов, наконец-то стали появляться серебряные хоругви с большим изображением двуглавого, именно двуглавого орла. Полиция тщетно пыталась разделить две толпы, они отчаянно давили на нее с обеих сторон. «Спортсмены» занимали Кадашевскую и Болотную набережные по другую сторону Обводного канала, теснили «грекофилов» в сторону Софийской, поближе к Кремлю. Счет митингующим уже шел на тысячи, притом на немалые. Площадь давно не могла вместить фанатиков. С Болота через головы полицейских летели красные апельсины, лопаясь и рассыпая вокруг белый порошок, – тем временем толпа перед серым домом закатывала рукава и скандировала:

– Кондрашка, сваливай! Кондрашка, прочь! Кондрашка, брысь!

Тимон делал то, что было заранее задумано – жертвовал толпе губернатора Москвы, Кондратия Азарха, с вечера запертого надежной охраной у себя на вилле в Терехове, старинной деревне в черте Москвы за Мнёвниками. По большому счету Азарх и без того был приговорен, обер-прокурор империи Матрена Колыбелина систематически закрывала глаза на чуть ли не миллиардные взятки, которые в Терехово привозили на дачу губернатора с Рублевского шоссе от «малых императоров», которых, с намеком на похоже звучавшую фамилию удельного владыки, давно привыкли в России называть «олигархами». Слово было греческое, из-за разразившегося византийского кризиса оно резало Тимону слух, но в перспективе тем легче было избавиться и от слова, и от тех, кого оно обозначало – если посмеют ослушаться.

Кондратий был заранее обреченным на заклание козлом отпущения. Впрочем, он так и так был козлом, просто по жизни. Ну зачем тебе, Кондраша, третий замок в долине Луары, тем более Пьерфон, которого тебе ни в жизнь не продадут за весь золотой запаса северо-американского федерального резервного банка? Зачем тебе золотые джакузи в твоих боингах? Зачем тебе трехаршинная «Битва при Ангиари» Леонардо да Винчи на стене в Терехове, если картина украдена из Ватикана три столетия назад и ты показать ее даже адъютанту своему боишься, жалко тебе адъютанта, ведь кончать его придется, слишком он много видел? А того ты, Кондраша, зря не предположил, что этот смазливый юноша и не человек даже, а голем, сексуальный раб, заказанный прокурором в императорской мастерской у раввина-виртуоза. Ты очень удивился бы, попытайся казнить голема. Убивать их исключительно трудно. Ну просто очень тяжело.

Вопли о выдаче Кондратия окончательно заглушили всю теологию теснимых грекофилов, полностью прижатых к парапету. Начиналась давка, а натиск и не думал ослабевать.

Тимон следил за происходящим через десяток камер и тяжело дышал. Он понимал: сейчас все и случится, сейчас начнутся жертвы, и от того, сколько их будет – зависит не судьба губернатора. которому все равно уже ничего не светит, от нее зависит нечто большее – судьба города, империи, династии и более того, и самое главное – его собственная, Тимона Аракеляна судьба. За него никакого губернатора не дадут, хотя, конечно, старший брат... Хотя младший брат... Но гарантии не даст все равно никто. Младший тоже не всегда отвечает. Просто не захочет, и даже царь ему не прикажет.

Точка быстро ползла по дисплею вдоль шоссе на плане Москвы, спеша из Нижних Мнёвников по Звенигородскому проспекту в центр, и никаких личных охранников Кондратия там не было, там были верные слуги с той же государевой фабрики, что и его адъютант, только лица им дали другие. На толпу големов не напастись, дорого, а на охранника-другого – почему бы нет.

Тут пути-то всего на двадцать минут при открытом движении. Проспект прямой, как стрела, упирается в Садовое кольцо, на Тверскую, на Манежную, вправо вдоль манежа, мимо Пашкова дома, влево вниз на Каменный мост... Расступись, толпа, раздайся, народ, Кондрашка идет!

Кондрашка, правда, не шел, а ехал, из машины вылезать не пожелал, големы живо с ним справились, вытряхнули наружу. Народ обстал его кольцом, полицейским как-то удавалось сдерживать толпу, а немолодой, отечный мужчина с красной банданой на лбу и сверкающей лысиной, стоял посредине, чуть качаясь, совершенно не осознавая происходящего.

– Смерть Кондрашке! – раздалось из спортивной толпы, но крикуна заткнули. Губернатора требовали к ответу: самосуд и впрямь мог плохо кончиться, все отлично знали, что в империи есть не только полиция.

Спектакль шел по другому сценарию, где-то хорошо продуманному. Азарх все качался и качался, големы пытались этот маятник остановить, но даже у них получалось плохо. Вдруг он вырвал у них обе руки, вскинул над головой, сцепив пальцы в чем-то вроде приветствия, и неожиданно тонким, но сильным голосом запел:

Вот миллионы, вот идут арийцы,

законные хозяева страны!

Дрожите, плутократы и убийцы –

идут России верные сыны!

Толпа оцепенела, она ждала чего угодно, но не гимна запрещенной партии нацистов-«армановцев». Азарх тем временем перешел к припеву:

Мы сразимся за честь человека,

мы ее до небес вознесем!

Истребим и цыгана и грека,

от жидов мы Россию спасем!..

Големы, то ли по сценарию, то ли без него, попытались зажать рот Азарху, но он перешел ко второй строфе, видимо, собираясь угостить толпу всем десятком куплетов, не упуская и возможности после каждой добавлять припев.

Да, мы сильны, да, мышцы наши гибки,

да, мы вступаем в грандиозный век!

К последней, самой величайшей сшибке,

готов свободный русский человек!

Ария губернатора толпе начинала надоедать, ее не подхватили, на что он, может быть, рассчитывал. Поперхнувшись на очередном рефрене, он закашлялся и рухнул на колени, но петь не перестал. Полицейские засвистели, между тем сквозь их кордон со стороны православного митинга вырвался человек, размахивавший чем-то вроде шприца-осеменителя, служащего на фермах продолжению коровьего рода. Человек ничего не кричал, он подбежал к Азарху и разрядил оружие губернатору в лицо.

Грохнуло на всю площадь. Человек бросил предмет и рванул назад в толпу. То, что осталось лежать, оказалось огромной ракетницей, стартовым пистолетом, оружием старым и неубедительным, – но губернатору хватило с лихвой. Он больше не пел, он лежал ничком, и мостовая была забрызгана кровью и серым веществом его взорвавшейся головы.

Начались свистки, вновь полетели красные апельсины и хлопушки, рассыпая по толпе что-то вроде сахарной пудры. Кто-то сообразил, что застрелил губернатора человек из греческой толпы, и с воплем «Держи убийцу!» ломанул через полицейский строй к реке, в сторону Софийской, где качалась, пытаясь раздвинуться и не слететь за парапет толпа православнутых.

Полицейский кордон, разделявший два митинга, смяли в минуту. Спортсмены, давя ногами чужих и своих, нейтральных и случайных, рванулись за человеком, решившимся на самосуд, причем эта толпа двигалась и наседала, а другой, даже более многочисленной, деваться было некуда: на Каменные мосты оттуда было не пробиться, Москворецкий мост давно и наглухо был заблокирован тяжеловооруженной женской пехотой Зарядьеблагодатского укрепрайона, скорей пропустили бы в Кремль, чем туда. Но Кремль тоже находился за рекой. «Спортсмены» во многих местах склонили древки знамен и, действуя ими, как копьями, ринулись в атаку. Греки бессознательно шарахнулись.

И тут парапет Софийской набережной затрещал, стал рушиться. Вслед за каменным барьером в воду посыпались люди, сперва немногие, потом гораздо больше, стали падать хоругви и лозунги, никто уже ничего не скандировал, это была настоящая Ходынка, и выхода с нее не было никому.

Завыли сирены, на обоих мостах наконец-то появились отряды конногвардейцев с полицейскими «толстопятовыми» в руках, и при первом на них взгляде на них становилось ясно, что это не единственное их оружие, а при втором взгляде становилось ясно, что конногвардейцы – это сущие лапочки, фретки с картины Леонардо «Дама с горностаем», по сравнению с теми, кто припожалует через четверть часа.

Тимон Аракелян у себя в кабинете откинулся в кресле. Ясно было, что основная часть спектакля закончилась и, хотя ничего хорошего в том, чтобы лечить чуму холерой, нет и быть не может, но ничего не поделать – свой дьявол всегда лучше чужого.

Дальше все пойдет само по себе. «Скорые» уже на месте, речники подойдут, молодец кто выплыл, а не выплыл, так меньше ори на митингах. А вот за то, что пострадали полицейские, грекам придется отвечать: провокатор и убийца был из их толпы, есть снимки на камерах, видно же, что этнический грек. Плохо, если потери среди полицейских окажутся выше плановых, придется на компенсации семьям просить у Меркати, но это как раз то минимальное масло на волну, без которого никак.

Насчет потерь среди спортсменов генерал был по некоторым причинам спокоен. И по поводу некоторых других обстоятельств он тоже был некоторым образом спокоен. Вплоть до вечерних сводок он был свободен, и мог уйти в комнатушку для отдыха, что он и сделал, прилег, влез в наушники, и под ориентализированного Вертинского в исполнении Боки Давидяна задремал.

Спортивная толпа на Болотной пропускала вперед полицейских и санитаров, а сама понемногу рассасывалась во всех направлениях, стараясь втянуться во двор «Дома на набережной». Толпа редела, как туман на рассвете, исчезала непонятно куда, предпочитая, впрочем, один из последних подъездов в глубине двора, входя туда по одному, игнорируя лифт, медленно поднимаясь по лестнице пешком и вступая в дверь одной-единственной квартиры на шестом этаже. Цепочка участников митинга становилась все тоньше, тоньше, незаметнее, да вот и совсем иссякла, да вот и закрылась дверь этой самой квартиры, да вот и нет больше ни одного спортсмена ни на площади, ни во дворе, ни в подъезде, как и не было никогда.

В квартире за письменным столом сидел мрачный мужчина в гражданском, уставя лицо прямо в вентилятор, включенный на максимальную мощность. Именно этот человек отдал честь Тимону через скайп, что и стало началом конца для Кондратия Азарха, да и не для него одного.

Против стола в глубоком кресле тяжело отдувалась женщина, совсем недавно требовавшая отдать Россию не просто русским, а им и только им одним. Видно было, что день дался ей огромным напряжением, и выглядела она существенно старше тех тридцати, которые ей можно было дать на митинге.

Наискосок от нее, тоже в кресле, мусоля в руке коньячный бокал-неваляшку, сидел мужчина, как две капли воды похожий на тех добрых молодцев-культуристов, что только что топтали толпу грекофилов. Коньяк в бокале подрагивал, и это было единственным напоминанием о том, что мужчине сегодня тоже досталось.

Он отхлебнул из бокала. покатал жидкость на языке. проглотил, крякнул так. словно это и не коньяк был, а сучок, и сказал:

– Погано, Катарына, погано. Мало тренируешься. И восьмисот не вышло. Засмеют.

Катерина отмахнулась:

– Да брось ты, Дмытро. И так-то свои двадцать тысяч не втиснул...

Дмитрий обиделся.

– Двадцать втиснул. Остальных не показал, так то верно, до конца Якиманки выстроился, а дальше-то к чему? Все равно не сосчитает никто – одни скажут – четырнадцать тысяч тут было, другие – сто сорок, а веры никому не будет. Хорошо хоть быстро, а то ведь иной раз становись на двадцать километров по всему Садовому кольцу и держи сам себя за руки да пузыри пускай со смеху...

Хозяин кабинета подал голос, – ему день тоже дался тяжело, и он хотел его закончить.

– Где Роман?

– Не могу знать, господин полковник, – отозвался Дмитрий из кресла. – Ему надо по мобильнику звонить, а это только у вас, наши не размножаются.

Полковник понимающе кивнул. Расширяться множественный оборотень может до огромного количества тел, легендарный Порфириос, – тьфу, и тут грек, – умел появляться более чем стодвадцатитысячной толпой и совершать марши протеста от восточного побережья США до западного, – но с телефоном-мобильником такого не проделаешь. А и проделаешь, так одновременный звон ста тысяч телефонов кого угодно насторожит. И полковник нажал клавишу быстрого вызова на собственном.

– Да! – на всю комнату сказала трубка.

– Роман, все в сборе.

– Господин полковник, я скоро. Через Поганкины палаты проберусь, и сразу...

– Ну давай, ждем.

Покуда последний участник митинга добирался, Дмитрий с разрешения полковника разлил коньяк по бокалам. Все трое выпили за здоровье царя, бутылку Дмитрий аккуратно отнес на кухню. Все хорошо знали, что старому оборотню спиртного нельзя, от него он теряет контроль над собой и может превратиться в такое, что мало не покажется, а может и вовсе развоплотиться, что еще хуже, второго столь виртуозного провокатора на весь отдел трансформации не было. Подлинным лицом его была собачья голова, которую он вскоре и явил хозяину кабинета, показывая, кто он есть на самом деле.

– Вольно, Сердюков.

Оборотень послушно оторвал с рубашки пуговицу, съел ее, сменил лицо на человеческое, славянское и конопатое, и устало плюхнулся в кресло. Ему сегодня тоже досталось, он менял облики раз двадцать, уходя от преследования и преследуя в том числе даже себя самого. Да еще и выпить было нельзя. Ему можно было разве что лечь спать, и этого он хотел больше всего на свете. А губернатор, так что губернатор? Не пой, красавец.

Полковник, вовсе, кстати, не оборотень, и трое сотрудников сектора трансформации при ведомстве исчерпали сценарий неприятного дня, который историки последующих веков, как сговорившись, будут именовать не иначе, как «болотным боем».

– Разрешите обратиться, господин полковник?

– Ты молчи «полковник». Еще ляпнешь на людях. Я тебе Юрий Иванович. Даже без «господин». Больше развязности. На людях, конечно, в сердце-то сам знаешь как по уставу.

– Юрий Иванович... Я сегодня без подстраховки, без поддержки. Как под куполом без трапеции. А я все же один. Нехорошо.

– Абрамов на вызове. На съемках. Без него откуда вам премиальные платить?

– Все-таки слишком опасно.

– Роман, опасно без зарплаты сидеть в ста шкурах.

– Хватит препираться, – вмешался полковник, – вам по двойной выпишут. И талоны в профессорскую, там шведский стол, мясо там, сельдь с яйцом, картошка молодая с укропом, овощи отварные. Меню от ректора Академии, голодными не будете.

Полковник выбросил каждому что-то вроде банковского чека. Теперь оборотням предстояло зайти на Кузнецкий двадцать два, получить талоны и пропуск в «профессорскую» для старшего офицерского состава, – там никто голодным не оставался <...>

Роман «Протей» дописан (был раньше «Сигалеон», но решилось иначе)

По объему стандартно для меня, книга 400 страниц.

Издавать ее первой, наверное, можно, добавив две страницы с кратким пересказом того, «что было раньше». Герои книги в прежних частях были второстепенными, теперь стали главными, а больше половины вовсе новые.

Другое дело что изменился текст прежних романов. но в правленом виде он уже тоже есть.

Герои тетралогии живут сами по себе и непредсказуемо. В частности, был уверен. что в «Протее» четверо «спящих» проснутся, а они не захотели, слишком сложно выходило. Весь смысл романа в названии – «Протей» (а «...или Византийский кризис» – уже нечто вроде сноски). Нелюдимый бог, никогда не показывающий своего подлинного облика, может оказаться чем и кем угодно, а есть ли у него настоящий облик – никто не знает и знать не может.

В печать, может, и рано отдавать, а художнику уже можно бы. Но это решать совсем не мне, книга большая. Начать уж точно можно с нее.

Все мои книги раньше выходили в «лично моей» серии «Настоящее», притом по трем разным издательствах раскиданной. В любом случае, думаю, надо с последней части начинать. А там видно будет.

Если вдруг буду жив, так ничего нет неправдоподобного в том, чтобы еще и пятый написать. но это зависит даже от читателей.

Коротко о бельгийской фантастике

«… подлинная литература ужасов –

это отнюдь не рассказы о привидениях;

любое привидение, даже истекающее кровью

или усеянное червями, в конце концов,

может внушать вам доверие...

Самым ужасным, самым кошмарным я считаю

нашу повседневную жизнь...»

Жак Стернберг

Мы плохо знаем литературу Бельгии; эта небольшая страна с момента своего появления на карте мира постоянно находилась в тени своего великого соседа, и была, к тому же, страной двуязычной (или даже трехъязычной, если добавить к двум государственным языкам — нидерландскому и французскому – довольно широко распространенный немецкий); в связи с чем доступными для иностранного читателя оставались преимущественно тексты, или сразу написанные на французском, или переведенные на французский с нидерландского.

Если не считать такого классика, как Шарль де Костер с его великим романом, то мы сможем вспомнить только нескольких авторов (к тому же, или сразу писавших на французском, или, опять же, ставших известными для нас в переводах на французский с нидерландского). Как ни печально, но авторы, писавшие на нидерландском, всегда оставались, да и сейчас обычно остаются для нас недоступными…

Не отклоняясь далеко от темы этого очерка, упомянем таких всемирно извеcтных бельгийских поэтов, как нобелевского лауреата Мориса Метерлинка и Эмиля Верхарна, и таких прозаиков, как Маргерит Юрсенар и Амели Нотомб (русскоязычный читатель сегодня может ознакомиться практически со всем, что было написано двумя последними авторами). Точно так же мы имели возможность прочитать многое, написанное классиком франкоязычной фантастики Рони-старшим и, наверное, почти все, написанное мастером детективной литературы Жоржем Сименоном. Кроме детективов, наш читатель мог познакомиться и с отдельными авторами весьма популярной в Бельгии так называемой черной фантастики или фантастики ужасов – с Мишелем де Гельдероде (в 2004 году в России был издан двухтомник, в который вошли драматические произведения автора и фантастико-мистические новеллы из сборника «Колдовские истории»), Томасом Оуэном (в 2000 году вышел сборник «Дагиды» с тремя десятками новелл аналогичной тематики) и, наконец, Жаком Стернбергом (подборка новелл «Жуткие истории» в журнале «Иностранная литература» № 11 за 2011 год, и две научно-фантастические новеллы в журнале «Если»). Довольно скудный материал даже для того, чтобы получить хотя бы самое общее представление…

Картина несколько меняется, если вспомнить о таком оригинальном авторе, как Жан Рэй (1887-1964.

До последнего времени из огромного наследия, оставленного Жаном Рэем (и Джоном Фландерсом, его второй сущностью), мы могли прочесть около 50 его рассказов и два романа в нескольких сборниках; еще десятка два его новелл можно было найти в периодике. Сегодня эта ситуация изменилась. Издательство «Престиж Бук» в этом году выпустило в трех томах практически все новеллы, вошедшие в главные авторские сборники Жана Рея; более того, началось издание повестей о детективе Гарри Диксоне, приключениям которого Жан Рэй посвятил более сотни повестей и рассказов, никогда ранее не переводившихся на русский язык.

Как считает известный бельгийский писатель, издатель и исследователь творчества Жана Рэя Жан-Баптист Барониан, в определенном смысле, бельгийская фантастика на французском языке долгое время оставалась чем-то вроде довольно мощной, но подземной реки. Именно поэтому Жан Рэй долгое время оставался на протяжении многих лет непризнанным, и был «открыт» только в 1961 году после появления в бельгийском издательстве «Марабу» сборника с двадцатью пятью его лучшими новеллами. Это тем более странно, поскольку Жан Рэй получил известность уже после выхода в свет его первого сборника «Рассказы о виски» (1925) четыре рассказа из которого были опубликованы в 1934 и 1935 годах в знаменитом американском журнале «Странные истории» (Weird Tales), а до 1947 года вышло еще 4 его сборника и роман Мальпертюи (1943), оцененный критиками как одно из наиболее крупных произведений фантастического жанра в мировой литературе.

Но, даже после того, как публика познакомилась с его сборниками и романами (два из них – «Мальпертюи» и «Город Великого Страха» были даже экранизированы), литературные крнитики во Франции и Бельгии презрительно хмурились при упоминании имени Жана Рэя, заявляя, что Рэй не умел писать, что его тексты переполнены неточностями и словами фламандского происхождения, изобилуют плоским юмором…

Тем не менее, нельзя не признать, что Жан Рэй впервые наглядно продемонстрировал значение фантастического течения во франкоязычной бельгийской литературе.

Новеллы ужаса Жана Рэя имеют большое сходство с рассказами таких мистиков и символистов, как Э. По и Г. Ф. Лавкрафт, а его романы – прямые наследники готического романа эпохи расцвета английского романтизма. Правда, в отличие от Г. Ф. Лавкрафта, Жан Рэй в своих новеллах редко дает портреты представителей демонических сил — обычно они лишь присутствуют в виде зловещих теней. Атмосфера ужаса создается с помощью описания повседневных явлений и окружающих нас предметов – это может быть зеркало («Черное зеркало»), бутылки со спиртным, оказывающиеся драгоценными камнями («Шукрут»), дом-людоед («Шторхауз или Журавлиный дом»), туча, похожая на череп («Этот идиот Дюрер»)…

Благодаря завоеванной Жаном Рэем известности, из тени вышли Томас Оуэн, Жерар Прево, Жан Муно, Мишель Янсен (больше известный как Жак Ван Эрп), Жак Стернберг, Мишель де Гельдероде и другие бельгийские писатели, долгое время остававшиеся практически неизвестными не только русскоязычному, но и франкоязычному читателю.

Если Жан Рэй, писавший в период с 1925 по 1964 год, принадлежит к раннему поколению бельгийских фантастов, то Томас Оуэн и Мишель Янсен могу быть отнесены ко второму поколению, начавшему публиковаться в середине ХХ века и дотянувшему до начала ХХI века.

Томас Оуэн (1910-2002). Получив юридическое образование в 1933 году, занялся мукомольным делом и довольно скоро достиг положения генерального президента бельгийской мукомольной промышленности, оставаясь на протяжении 43 лет директором одной из самых известных в Бельгии мельниц, «Мельницы трех фонтанов». Увлекшись сюрреализмом, начал публиковать критические заметки в периодических изданиях «Либр Бельжик» («Свободная Бельгия») и «Эко» под псевдонимом Стефан Рэй.

В 1939 году был призван в армию; после капитуляции Бельгии и начавшейся вслед за этим немецкой оккупации чудом избежал депортации.

В начале 40-х гг., в период жестокой безработицы, он знакомится с С.А.Штееманом, известным бельгийским писателем, автором множества детективных романов, убедившим его попробовать себя в детективном жанре. За короткий срок (с 1941 по 1943 год) Оуэн публикует несколько романов, характеризующихся весьма ядовитым юмором и обративших на себя внимание критики.

Неожиданно автор детективных романов, достигший успеха, бросает хорошо освоенный и выгодный в денежном отношении жанр и обращается к фантастической литературе. В 1943 году появляется первый сборник его новелл «Странные пути». Рассказы этого специфического жанра, в котором смешиваются ужасное и иррациональное, делают его популярным у массового читателя. Его известность укрепляют очередные сборники – «Запретная книга» (1944) и «Подвал с жабами» (1945). Он знакомится с Жаном Рэем, всячески поддерживавшим молодого автора; между ними возникают дружеские отношения. Жан Рэй однажды даже сделал Оуэна героем своей новеллы («На кладбище в Бернкастеле»), а Оуэн написал о Жане Рэе несколько статей, опубликованных в журнале «Бизар» («Странное»).

В 1976 году Оуэна избирают в Членом Королевской академии французского языка и литературы.

С середины 60-х гг. Оуэн публикует несколько новых сборников новелл («Ночной церемониал», «Жалость к теням», «Подозрительные дома» и др.) а в 1994-1998 гг. выходит полное собрание его рассказов в 4 томах.

Кристоф Ван де Понзееле, известный бельгийский писатель, журналист, редактор широко известного журнала фантастики «Khimaira» («Химера») и этноботаник по профессии, так пишет о творчестве Оуэна:

«Томас Оуэн в своих рассказах создает постоянно возрастающее и, наконец, становящееся невыносимым ощущение ужаса и тайны, в финале новеллы заканчивающееся настолько неожиданно, что у читателя перехватывает дыхание.

Его рассказы, в которых искусно сочетаются такие плохо совместимые темы, как смерть и эротика, являются захватывающим чтением, и эффект, производимый его новеллами на читателя, не ослабевает, а обновляется с каждым новым названием».

Автор вводит читателя в мир ужасов, остающийся удивительно реальным; этому в значительной степени способствует тонкий юмор писателя (например, в рассказе «Маленький призрак» из сборника «Ночной церемониал»). Обычно рассказ начинается с описания реальной ситуации, с детальной характеристикой мелких подробностей. Затем читатель встречается с ненавязчиво представленными призраками, вампирами и прочей нечистью; финал новеллы нередко позволяет читателю самому домыслить развязку интриги и судьбу героев рассказа.

Писатель Мишель Янсен, более широко известный как литературный критик и издатель под своей настоящей фамилией Жак ван Эрп (1923 — 2004). Долгое время руководил в бельгийском издательстве «Марабу» (Marabout), основанном в 1949 году, изданием фантастики и научной фантастики. В 1976 г. за издательскую деятельность он получил специальный приз Европейского общества любителей научной фантастики.

Жак ван Эрп известен, как автор трех антологий («Фантастическая Англия», «На обратной стороне света» и «Тетради Эрне: Жан Рэй»), двух выпусков эссе «Панорама научной фантастики» (обзор фантастики, опубликованной до 1974 г. и с 1974 по 1996 г.). Под псевдонимом Мишель Янсен, он опубликовал три романа: «Рейдеры пространства», «Море Дождей» и «Дверь под водой» (последний роман в соавторстве с Жаном Рэем).

Здесь мы ограничимся беглой характеристикой только трех упомянутых выше авторов, новеллы которых приведены в этом номере «Немана». Что касается таких бельгийских фантастов, как Бертин, Э., Гунциг, Т., Дартевель, А., Доук, С., Кандез, Э. Ш., Лампо, Х. и некоторых других, то с отдельными образцами их творчества можно познакомиться в русскоязычной периодике второй половины ХХ века.

И.Найденков

В том самом смысле. что про самого себя, вовсе самим собой не любимого.

.

Написал последний роман тетралогии о Павле II, «Протей». Кончаю выверять – там полно ислама и Византии, не хочу. как Чудинова с «Мечетью» в болоте несуразностей тонуть.

И получается так, что не просто проще роман написать (это трудно) и издать (куда легче, если ты же сам и редактор), но совсем не просто обнаружить того, кто тебя читал. СКАЧИВАНИЙ МАССА С МАССЫ САЙТОВ, а результат вот такой, к примеру:

.

Из комментариев к моему интервью в колонке у Василия Владимирского

Статья написана 4 февраля 2014 г. 19:12

Размещена в рубрике «Интервью» и в авторской колонке vvladimirsky

Пишет: ааа иии

цитата ааа иии

Какие умные, красивые слова, какая наблюдательность... и насколько плохой роман.

Вернее, может, и хороший с точки зрения там, филолога или кожевника — но читая, мысленно погружался в самый угар перестройки, с Войновичем, Петросяном, Хазановым и т.п. Их стиль, их текст, их темы.

Невыносимо.

.

(о ааа иии известно лишь то, что он в Москве и 1974 года рождения)

Что там про меня навараксал в теме ПБ ВВХ теперь уже неважно. модератор эту мерзость изъял.

.

Речь, конечно, идет о первых моих романах, даже скорее всего об одном третьем – «Чертовар». У этого ВВХ (Владимир Хонин, 1956 год рождения) на форуме четыре сообщения: три изъяты модератором. 4-е звучит как «такие же хочу». По ряду признаков думаю. что это выползок с Дальнего Востока.

Эти двое под руку попались. Никогда не записывал эти помои, но с тех пор как стал выпускать свою прозу в 2000-е годы – только такое и читаю.

Начинаю подозревать, что для меня и 300 экз. слишком много, хватит и 50, да и то есть шанс не распродать.

Да и в необходимости пятидесяти сомневаюсь.