http://www.plavmost.org/?p=8183

http://www.plavmost.org/?p=8390

http://www.plavmost.org/?p=8386

Люди как люди отчитываются за то. что прочитали за год. Интересно читать списки потому, что о существовании половины этих книг я вообще не знал, 45% не держал в руках, 4 % ждут прочтения (но без гарантии), 1% читал и он не лучший.

За исключением книг ПБ, понятно. Читал почти все, кроме тех, с которых корректора хватит. И еще вдвое больше зарезал, в печать не пустив. Это – в основном для нас не профильное, в меньшей части бездарное. Приятно сознавать, что среди прочитанного есть и то, что под прямую возможность публикации в ПБ написано – «Швейцарское рождество» Щепетнева, но не только. Лучшее, изданное в ПБ – оно, плюс три тома Жана Рэя, и готовые к изданию еще три тома его же, и наконец-то готовый «Вампир» Эверса, и два здоровенных тома Леру, и «Сатюрнен» Робида. Всего вышло книг 70, наверное.

Для себя – дочитал всего, сколько есть, Павича. А так больше словари и спец. историческую литературу и справочники, чуть не наизусть вызубрил «Поморский словарь» Подвысоцкого и могу на североморских диалектах писать, говорить на них не с кем.

В смысле публикаций главное – раз в жизни сподобился издать книгу стихотворений и рассказов о русской истории «в стихах» (невозможно этот жанр назвать балладами) «Сад Эрмитаж». Издано хорошо и не очень дорого, спасибо шефу.(Интересно то, что мог издать и не только у нас – тут мне везет, особоых проблем с изданием нет и никогда не было). Я тем временем дописал полностью книгу «Град безначальный» – свыше 250 стихотворений, две трети новые. Издам, когда первую раскупят. Продаюсь я только на Озоне, но грех жаловаться.

Неожиданно решил насквозь привести в порядок весь цикл своих романов, что привело к полному переписыванию третьего тома «Павла II». Остальное особо не менялось. Но теперь закинуты сюжетные линии в последний, четвертый роман цикла «Протей, или Византийский кризис», который всерьез пишу. Сил в моем возрасте мало, два инсульта даром не проходят, но голова чище, чем раньше, лечусь как-никак.

Наконец-то вышел в четырех томах наш полный Леконт де Лиль («Водолей»). Распродан сразу и полностью. Вышел необычный Бернс (полностью три прижизненных книги), ПБ – с моей километровой статьей и вылизанными мной же переводами: по сути дела литературный памятник. Напротив, глухо застряло второе издание «Семи веков французской поэзии». Из больших антологий вроде как на выходе «Европейское солнце» в Эксмо, –дошло до верстки, 880 страниц, моих 6 листов переиздания и нового.

Что я еще сделаю на 67-м году жизни? Кто бы знал. Длинных планов строить не положено. Закончить бы раньше начатое. Но столько не живут.

Как говорит Л. С. Клейн, «когда бы я не умер – я умру преждевременно».

В "Престиж Бук" выходит том много лет не печатавшегося писателя А.Г. Иванова.

В теме издательства решили не верить в его существование.

Ну ладно, не верьте...

.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ

.

РЕПЕТИЦИЯ ПАРАДА

Праздничный ужин затянулся, но хозяин вечера любезно вызвал такси, и Иванов отправился домой. Люди на ужин собрались молодые, пить больше не хотелось, – гудела голова, а танцы были ему не интересны. Таксист, ориентируясь по навигатору, сделал несколько поворотов, и Иванов потерял ориентир. Этот район Москвы был ему незнаком, но таксист рулил уверенно. Иванов задремал. Проснулся он оттого, что такси резко затормозило.

Перед машиной стоял человек в дождевике и милицейским жезлом показывал, что по этой улице ехать дальше нельзя.

– А в чем дело? – спросил водитель, опуская стекло.

– Репетиция к параду! – резко ответил человек в дождевике и замахал другим машинам, перекрывая и им путь.

– Ничего страшного, – бодро сказал шофер, разворачиваясь. – Сейчас за угол, и выскочим на трассу!

– А что за парад? – лениво поинтересовался Иванов только для того, чтобы поддержать разговор.

– Да кто их знает! – водитель свернул за угол, проехал вдоль длинного дома и снова притормозил. Впереди стоял еще один человек в дождевике. Сбоку виднелась военная машина. – Закрыт проезд? – высовываясь в окно, спросил водитель.

Человек в дождевике только быстрее замахал полосатым жезлом, подгоняя таксиста.

Тот снова развернулся.

– Придется возвращаться, – в голосе прозвучало извинение. – Что-то не слышал я сегодня про репетицию парада, зевнул.

– Да ладно, – Иванову хотелось подремать. Выпито было изрядно.

– Мне тут навигатор подсказывает, – обрадовался водитель, – можно между домами проскочить. Я как-то ездил, если шлагбаумами не перекрыли, проскочим.

Шлагбаумов не было, водитель вздохнул с облегчением и прибавил было скорость, но из дождя, сверкая желтыми полосами – отражателями на дождевике, вынырнул человек с жезлом.

– Перекрыта улица! – сказал он без всякого выражения, видно было, что произносит он это в сотый раз.

Навигатор предложил еще путь, они стали пробираться вдоль каких-то заборов, гигантских труб, завернутых в асбест, то ползущих по земле, то поднимающихся на уровень второго – третьего этажа, проехали ворота какой-то стройки, – следы жидкой грязи, разносимой грузовиками растеклись по асфальту.

– Здесь всё перекопано, – с раздражением сказал водитель, – перебираясь по дощатому мостику над канавой, в глубине которой лежали двойные трубы. – Крутимся на пятаке и никак не выехать.

– А до метро тут далеко? – спросил вдруг Иванов, вовсе не собираясь пересаживаться в метро.

– Да тут рядом, – раздражаясь еще больше, ответил водитель, – перед ним снова замаячил человек в дождевике.

Водитель притормозил, высунул голову в окно и спросил.

– Командир, до метро здесь далеко?

Человек в дождевике махнул палкой и пробормотал что-то вроде «триста метров».

– Триста метров, – повернулся водитель к Иванову. – Может проще до метро дойти? Вот так, между домами. Тут вроде и грязи не так много, и дождь пока потише.

Иванов неожиданно для себя вытащил деньги и, не дожидаясь сдачи, вышел из машины. Такси тут же исчезло в дождливой темноте.

Иванов огляделся. И грязи было достаточно, и дождь не собирался утихомириваться. Он поднял воротник пальто, стал всматриваться в проезд между домами. Кажется, туда махнул рукой таксист.

Между домами было еще грязнее, под ногами зачавкало, – сразу за домом начинался забор какой-то стройки. Виднелась будка охраны и нечто вроде шлагбаума.

Иванов сдержанно матернулся, – какого черта он вылез из машины, попёрся в темнотищу, в дождь, в грязь неизвестно куда. Он даже не знал, что за метро здесь, какая линия. Он подошел к будке, обогнул её, пройдя за шлагбаум, – в будке было темно. Почти сразу за ней темнела громадная машина, что-то вроде экскаватора. Сквозь дождь Иванову показалось, что в кабине экскаватора, высоко, едва ли не на уровне второго этажа, мелькнуло человеческое лицо. Он двинулся к машине, проваливаясь в грязь, и вдруг обнаружил, что стоит на краю гигантского котлована. Из-за дождя невозможно было рассмотреть его размеры, но глубина, распахнувшаяся перед ним, была чудовищна. «Ужас, – подумал Иванов, – этажей десять, что ли? Наверное какой-то особый подземный паркинг», – он хотел было отойти от притягивающей к себе пропасти, но неожиданно взвыл пускач экскаватора, вспыхнули, слепя, как прожекторы, фары, – их было не меньше пяти, и экскаватор разом, каким-то прыжком, двинулся на Иванова. Экскаваторщик не мог не видеть человека в таких ярких лучах фар, но машина снова прыжком приблизилась к Иванову, грозя в небе качающимся, сумасшедшего размера ковшом. А прямо к ногам скакнул, ощеряясь стальными зубами, бульдозерный нож. Иванов шагнул в сторону, поскользнулся, шагнул еще, стараясь удержаться, и неожиданно, вместе с растущей пустотой внутри, ощутил, как грунт под ногами шевельнулся, поплыл, снова замер на мгновение и рухнул вниз, под визгливый сигнал экскаватора, которого Иванов уже не слышал.

Вместо того, чтобы вспоминать в коротком полете жизнь или хотя бы яркие её эпизоды, Иванов подумал: «Внизу стоят корыта для бетона!», и даже отчетливо представил их. И увидел, как он врезается в это, заляпанное бетоном, ржавое металлическое корыто.

Удар был страшным, Иванов потерял сознание, и неизвестно, сколько бы он там еще пролежал, если бы не дождь. Дождь, казавшийся ему холодным и омерзительным наверху, здесь веял ему на лицо, охлаждая его. После идиотских вопросов: «Где я?», «Что со мной?», появилась простая и отчетливая мысль: я жив. Я жив!

Иванов пошевелил ногой, рукой, – всё шевелилось. Побаливало, даже болело, но шевелилось! Он как-то по-паучьи задергался, уцепился за мохнатый край чего-то и слез, кряхтя и постанывая, с толстенных, мягких плит. «Видимо, утеплитель», – подумал он и, пошатываясь, встал. Справа и слева от него стояли те самые металлические корыта, которые он представлял в полете. Гигантские, заляпанные застывшим бетоном. И между ними, едва ли не впритык, лежали плиты утеплителя. Как, как можно было с гигантской высоты, – Иванов поднял голову и в темноте не увидел края котлована, – как можно было угодить прямо между чудовищами – корытами?! Это Господь! И неверующий Иванов истово перекрестился. Сделал он это впервые в жизни, но размашисто, ловко, словно крестился и отбивал поклоны ежедневно.

Теперь можно было и осмотреться. Изнутри котлован казался еще огромнее. Отвесные стены, укрепленные снизу трубами и швеллерами, уходили вверх и терялись в темноте. Лишь кое-где в дальних уголках котлована виднелись бело-красные контрольные лампочки, свет от которых тут же скрадывался дождем и пространством. Иванов сделал несколько шагов в чавкающей глине, и потерял башмак с правой ноги. Башмак исчез бесследно. Глина была ледяной. Сопя и проваливаясь в грязь, стараясь, чтобы и второй башмак не соскочил с ноги, Иванов пошел вдоль земляной стены, спотыкаясь о строительный мусор, лопаты, носилки. Ему было всё равно, в какую сторону идти, он шел даже не на свет, который виднелся вдали, а просто потому, что надо было идти. Чтобы не замерзнуть и не быть поглощенным липкой, жирной грязью. Неожиданно мелькнула какая-то тень, пугливо, как показалось Иванову, шарахнувшаяся от него.

– Выход, где выход? – крикнул Иванов, не узнавая своего голоса.

Тень махнула рукой в том направлении, в котором шел Иванов. И он впервые за всё время после ужасного своего падения почувствовал что-то вроде удовлетворения: он шел правильно!

Он шел верно, и действительно пришел к небольшой металлической двери с тусклым огнем бело-красной контрольной лампочки. Дверь была закрыта, Иванов постучал кулаком, еще и еще раз, потом повернулся спиной и принялся молотить по железяке голой пяткой. Носок тоже остался в грязи.

Дверь неожиданно отворилась, Иванов чуть не ввалился в дохнувшую теплотой тьму.

– Чего грохочешь? – крикнул кто-то и пропустил Иванова внутрь.

Помещение никак не могло быть подсобкой прорабов, оно вообще не было похоже ни на что, одновременно напоминая что-то знакомое, что-то уже бывшее с ним. Что-то вроде прокуренного вокзала, в старых, побитых и замызганных кафельных стенах, с запахом табака, грязного сортира, не то хлорки, не то карболки и солдатских сапог. Посреди большого зала, – правда, потолок, с которого свисали довольно тусклые лампочки, был низковат, – стояли скамьи, вмазанные в пол. На них сидели и лежали, как бывало на вокзалах, какие-то странные люди. Они сидели и лежали молча, устало поднимая головы время от времени, как бы спрашивая друг друга о чем-то. Даже дети, правда их было немного, сидели и лежали на скамьях молча. Точнее, безмолвно, как сказали бы раньше.

– Ты откуда? – спросил Иванова человек, открывший ему дверь.

– Понимаете, – начал Иванов почему-то издалека, – я ехал со дня рождения… Я был на дне рождения у коллеги, он тоже писатель… А потом перекрыли дороги, я пошел к метро… – Иванов вдруг понял, что то, что он рассказывает, человеку впустившему его, – неинтересно. – Понимаете, – заторопился он, – я упал, сорвался в котлован. Даже сам не знаю, как остался жив. С такой высоты! – он услышал в своем голосе незнакомые, заискивающие интонации. – Я даже не знаю, как я жив остался! Представляете, с такой высоты! – и вдруг заметил, что человек смотрит ему на ноги.

– Да, – спохватился Иванов, – я пока шел, там прямо чертова грязища, я башмак потерял. – Он совершенно чужим, незнакомым движением потер заляпанную глиной ногу о брючину другой ноги.

– Так и шел, что ли? – просил человек.

– Ну да, – обрадовался Иванов, – не оставаться же там из-за башмака. Так и шел!

Человек еще раз внимательно посмотрел на босую ногу Иванова, задрызганное пальто, прикинул что-то в уме и кивнул в сторону. Там возле стены стояли громадные резиновые боты. Из тех, что выдают строителям. Грязь на них уже засохла, и они выглядели почти как новые.

– Обувай! – сказал человек и отошел в сторону.

Иванов довольно проворно влез в боты, ощущая правой, босой ногой приятную сухость. Когда он оглянулся, человека рядом уже не было.

Иванов зашаркал ботами по направлению скамеек, и вдруг заметил человека, сидевшего на отдельно стоявшем кресле и с интересом, так во всяком случае показалось ему, поглядывающего в его сторону.

Он попытался поймать взгляд этого человека, это ему почти удалось, и Иванов двинулся к нему.

Человеку, одетому в полувоенную форму (её можно было принять за одежду военных строителей), было лет под сорок, похоже – родом с востока. Он рассматривал Иванова, поблескивая черными глазами.

– Простите, – сказал Иванов, приблизившись к нему, и зачем-то отдав честь правой рукой (для этого пришлось переложить кепку из правой руки в левую), – я сюда случайно попал, я ехал с дня рождения… – Иванов неожиданно понял, что говорить надо короче: глаза у человека потухли… – Понимаете, товарищ майор…

– Капитан, – поправил его восточный человек.

– Я пришел вот оттуда, – Иванов указал в сторону двери. Причем ему показалось, что там, куда он махнул, никакой двери нет. – Я нечаянно упал в котлован… сорвался…

– Допустим, – сказал капитан.

– Там страшная высота… – Иванов почувствовал, что ему становится плохо.– Понимаете, товарищ капитан, я сорвался и рухнул в этот котлован…

– Допустим, – сказал капитан. – Это я уже слышал…

– Товарищ капитан, я упал, я ушибся, – Иванову действительно стало плохо. Может быть даже от жалости к себе. – Скажите, как мне отсюда уйти, пожалуйста, мне нужно домой, к врачу…

– Допустим, – капитан помолчал. – Так домой или к врачу?

– Домой! – обрадовался Иванов. И вдруг понял вопрос капитана. – Или к врачу?

– Вот и я спрашиваю, – капитан смотрел на Иванова, как смотрят на арбуз, примеряясь разрезать его. – Домой или к врачу?

– К врачу! – твердо сказал Иванов, понимая, что к врачу, – вернее, надежнее.

– Вот к тому окошку идите, – сказал капитан, внимательно разглядывая строительные боты на ногах Иванова.

– Это мне дали, – заспешил Иванов. – Понимаете, я пока по грязи, по котловану шел, у меня башмак… в общем, соскочил, увяз. И мне вот дали… – он несмело показал рукой на боты.

– Допустим, – сказал капитан. И когда Иванов двинулся в сторону окошечка, на которое ему указал капитан, тот вдруг остановил его. – А честь надо отдавать, только имея на голове головной убор. К пустой голове руку не прикладывают!

– Я понял, – благодарно кивнул Иванов, уже поглядывая боковым взором на очередь к этому окошку. Ему даже показалось, что все сидящие и лежащие на скамейках были из этой очереди и насторожились.

Позже выяснилось, что это не так. Окошек было несколько. Даже странно, что Иванов поначалу их не разглядел. Он зашаркал ботами к окошку и принялся, заискивая, объяснять суровым мужикам, лежавшим на ближайшей скамейке, что он упал в котлован, ушибся и теперь ему срочно необходимо к доктору. И, неожиданно для себя, вдруг метнулся, скакнул к окошечку, которое вдруг открылось. Спиною чувствуя стыд и неловкость перед нерасторопными мужиками.

Окошко было странным. Оно было проделано в толстенной стене. И так неширокое вначале, со стороны Иванова, оно еще более сужалось к концу, где за маленьким стеклянным оконцем сидел коротко стриженый солдат.

– Что нужно? – спросил солдат прямо над ухом Иванова. Тот понял, что толстенная стена оборудована микрофонами и динамиками.

– Понимаете, у случайно упал в котлован, – начал он.

– Короче! – громко сказал солдат.

– Короче, – ответил Иванов, стараясь подстроиться под его тон, – мне нужно отсюда выйти.

– Документы!

Иванов принялся шарить по карманам. Он помнил, что когда надевал праздничный, выходной костюм, в боковом, кажется, кармане были какие-то документы.

«Браво!» – какая-то корочка прощупалась. Иванов залез во внутренний карман и вытащил старый – престарый военный билет. Черт его знает, как он туда попал. Иванов не видел его сто лет. В последний раз держал, наверное, когда снимали с учета.

– Нет, это не то, – сказал он солдату в окошечке. – Сейчас найду паспорт, он должен быть здесь где-то…

– Дайте военный билет, – услышал он из динамика.

– Пожалуйста! – сказал Иванов, вытаскивая из военного билета какие-то сложенные и потертые бумажки. Видно когда-то положил в него бумаги. Вместо кошелька, что ли.

– Бумаги не вынимайте! – сказал динамик.

– Да это посторонние! – Иванов помахал потертыми бумажками в окошке. Там были какие-то счета, старое письмо, железнодорожные билеты, сложенные вчетверо две странички какого-то текста. – Это у меня просто в кармане завалялись!

– Бумаги не вынимайте, – повторил динамик.

– Пожалуйста, – пожал плечами Иванов. Он уже раздумывал, как же он передаст свой военный билет, – стена была такой толщины, что до окошечка солдата было не дотянуться.

Вдруг прямо под рукой у Иванова что-то щелкнуло и открылась железная щель – ловушка, как в кассе банка или обменника. Иванов положил туда военный билет, щель лязгнула и закрылась. Закрылось, потухло и окошко, за которым сидел солдат. Иванов оглянулся и пожал плечами, стараясь показать лежащим на лавках, что он, мол, не виноват в задержке.

Окошко солдата снова вспыхнуло.

– Это чей военный билет вы мне дали? – спросил динамик.

– Как чей? – усмехнулся Иванов. – Мой, конечно!

– А почему в нем фотография чужая вклеена?

– Как чужая? – испугался Иванов. – Там моя фотография! Я же только сейчас видел… Это моя фотография! Просто это фотография, когда мне было восемнадцать лет! А сейчас мне шестьдесят восемь. Ровно пятьдесят лет назад. Я просто изменился!

Окошко снова погасло, и Иванов остался ждать. Тут, кстати, и паспорт нашелся. Это сразу успокоило Иванова. Уж на паспорте-то был он, ни с кем не перепутаешь.

– Пройдите в соседнюю комнату! – неожиданно сказало темное окно. – Направо! – скомандовало оно, увидев, что Иванов закрутил головой в поисках двери.

Почти невидимая дверь между окошками в стене распахнулась. В небольшой комнатушке, пропахшей сапогами, окурками и мужским потом, сидели человек шесть, хотя столов было четыре. Один из сидящих поднял голову, Иванов чуть двинулся к нему.

– Моя фамилия Иванов, – начал он, но по движению бровей, понял, что обращаться надо к старшему. Тот сидел к двери и вошедшему вполоборота, почти спиной.

– Здравствуйте, моя фамилия Иванов, – начал Иванов, обращаясь к спине.

– Допустим, – спина повернулась и оказалась тем самым капитаном, который только что сидел в зале на отдельно стоящем кресле.

Увидев капитана, Иванов обрадовался, это приободрило его и дало надежду.

– Я уже вам говорил…

– Допустим, – сказал капитан.

Иванов понял, что говорить надо еще короче.

– Я упал в котлован, сорвался, очень плохо себя чувствую, мне надо к врачу. Срочно!

– А зачем носите с собой старый военный билет? С чужой фотографией?

– Это моя фотография, – заторопился Иванов, – просто я на ней молодой, – ему это показалось таким естественным, что он даже чуть усмехнулся. – Это же было пятьдесят лет назад! Я постарел!

– А зачем его с собой взяли?

– Да черт его знает, – растерялся Иванов. – Я ехал на день рождения коллеги, тоже писателя, у него юбилей…

– Допустим, – сказал капитан. – А при чем тут военный билет?

– Я надел старый костюм. Выходной. Ну, вроде как парадный…

– А зачем в парадном мундире старый военный билет? С чужой фотографией?

– Да я сам не знаю, как он там очутился, этот чертов военный билет! – в сердцах крикнул Иванов и увидел, что все сидящие за столами подняли головы. – Я его в руках не держал сто лет! Как сняли меня с учета, так и не держал…

– А как он оказался в парадном мундире?

– Можно я присяду? – Иванов увидел круглую табуреточку, вроде тех, что стоят возле роялей. – Можно? Я очень плохо себя чувствую, я упал, я сорвался со страшной высоты… Я старый писатель…

– Кто может подтвердить? Свидетели есть?

– Можно позвонить в Союз писателей, – Иванов вдруг понял, что говорит совершенную чушь. Какой Союз писателей, когда сейчас ночь? Наверняка капитан подумает, что я морочу ему голову.

– В какой Союз писателей? – строго спросил капитан, поднимая трубку.

– Я не знаю номера, – забормотал Иванов, – у меня номер дома записан…

– Кто дома находится?

– Жена! – сказал Иванов, с ужасом понимая, что врет. То-есть, обманывает. То-есть, черт возьми, он запутался, потому что жена, Ольга Петровна, была в Доме творчества.

– Номер! – сказал капитан, глядя на него исподлобья.

– Её сейчас нет дома, она в Доме творчества, в Переделкино…

– То-есть, подтвердить не может… – как бы с удовлетворением сказал капитан. И приподнял густые, гусеницами поползшие вверх, брови. Они отвлекали Иванова, не давали сосредоточиться. – Так вы писатель, книжки пишете? – спросил, откинувшись на стуле, капитан.

– Ну да, я могу назвать, пожалуйста… – он принялся перечислять свои книги, видя, как капитан теряет к нему интерес. – Вы, может быть, читали? – спросил он, с последней надеждой оборачиваясь к сидевшим в комнате.

Те молчали, разбирая бумаги каждый на своем столе.

– Там правда, на моих книгах мой псевдоним стоит, – спохватился Иванов и понизил голос.

– Что – что стоит? – поинтересовался капитан.

– Псевдоним, – Иванов мысленно заметался, как мечется солнечный зайчик от зеркальца шалуна. – Псевдоним, это… ну, в общем, это стоит не моя фамилия, а выдуманная…

– А книга ваша?

– Да, книга моя, а фамилия – выдуманная…

– Допустим, – сказал капитан.

– У меня на книгах стоит Иванов-Иванов!

– Как – как?

– Иванов-Иванов!

– Это что же, фамилия такая?

– Нет, это псевдоним!

– А ваша фамилия как?

– Моя фамилия Иванов…

– А что же это за псевдоним?...

– Ну, глупость, понимаете, глупость, ошибка молодости… Как-то шутили с друзьями, тоже писателями, поспорили, что я не напишу книгу под псевдонимом Иванов-Иванов… Я написал, книжка получилась хорошая, имела успех… Так и пошло…

– Кто может подтвердить?

– Что подтвердить, псевдоним? Их уж нет, с кем я этот псевдоним придумал!

– Значит, и этих нет? Жены – нет, этих – нет… Вы видите, как всё складывается?

– Как складывается, как складывается, – сорвался вдруг Иванов. – Я ехал с дня рождения коллеги, с юбилея. Улицы перекрыли, сказали, что репетиция парада…

– Значит, вы знали, что идет репетиция парада?

– Нет, конечно! Откуда я мог знать про эту репетицию?!

– Вы же только что доложили, что вам сказали про репетицию парада?! Говорили или нет?

– Говорили, но я уже ехал в машине…

– В какой машине?

– Да бес её знает, в такси!

– Номер?

– Откуда я знаю? – удивился Иванов. – Я её даже не вызывал!

– Прислали?

– Что значит, прислали? – снова удивился Иванов. – Откуда прислали?

– Вот и я спрашиваю, откуда и кем была прислана машина. Её номер?

– Мой коллега, юбиляр вызывал! Он просто сказал мне номер, я вышел…

– Значит, номер вы знали?

– Ну да! – Иванов чувствовал, что начинает запутываться. – Я же вышел на улицу к машине…

– А только что сказали, что не знали номера! – брови капитана опять весело поползли вверх, отвлекая Иванова.

«Совершенно как гусеницы, – подумал он, даже ползают по лицу отдельно!».

– Ну, так что? – спросил капитан.

«Что-то я не понимаю, о чем он?», – подумал Иванов, тупо глядя на капитана.

– Ну, будем говорить? – гусеницы вернулись на место, придав лицу грозный вид. – Зная о репетиции парада, о манёврах, вы садитесь в машину, присланную вам якобы неизвестно кем, и едете в район перегруппировки наших сил. Пытаетесь, с ваших же слов, несколько раз обойти выставленное охранение. Однако, на транспортном средстве это не предоставляется вам возможным. Тогда вы покидаете это средство и пешком направляетесь в район дислокации и…

– Я же не знал, я думал, что я иду к метро…

– дислокации и передислокации наших подразделений, – говоря, капитан время от времени заглядывал в листочки, лежавшие перед ним и что-то подчеркивал. – Далее. Будучи задержанным нами, – брови вразнобой, вверх – вниз, задвигались, – будучи задержанным нами, вы предъявляете старый военный билет на имя, совпадающее с вашим, но с чужой, вклеенной фотографией, так?

– Товарищ капитан, – устало сказал Иванов, – я же вам говорил уже…

– Мне не говорят, а докладывают…

– Я докладывал вам, что это моя фотография. Просто это я сфотографирован в восемнадцать лет, а сейчас мне шестьдесят восемь!

– Это мы уже слышали! – капитан прищурился. – А вот эта бумага принадлежит вам? – он издали, словно боясь, что Иванов бросится и вырвет у него из руки два листочка, показал странички.

– Я не вижу, – сказал Иванов, – можно посмотреть эти бумажки?

– Конечно, – будто бы даже весело сказал капитан, – вот копии! – он протянул листки, – а это, – и помахал затертыми страничками, – оригиналы!

Иванов взял листки, от плохого принтера остались следы грязи, а сам текст был плохо виден. Вдобавок, очки куда-то исчезли.

Да, это был его текст. Хотя он и с трудом узнал его. Когда-то, с давно уже покойным приятелем – режиссером, снимавшим боевики, они задумали сценарий. В шутку. Сейчас всё это плохо припоминалось. Сценарий, в котором американский истребитель – бомбардировщик «Фантом», оборудованный специальной аппаратурой, которая делает его невидимым для радаров, проникает в наше воздушное пространство и летит на Москву, на Кремль. Далее всякие шутейные эпизоды, как его зевнули наши военные (кто пил, кто развлекался с бабами, кто писал донос на командира), и «Фантом» долетает до Кремля. Там паника (опять же шутейная), бегство всего ЦК из Кремля по подземным тоннелям, захват и грабеж обслугой правительственных апартаментов, в то время как все члены Политбюро по специальному монорельсу, каждый в своем кресле спускаются в особые казематы, откуда их должны вывезти специальной же кремлевской линией метро за город, к аэродрому.

– Товарищ капитан, – Иванов почувствовал, как сжимается и лихорадочно колотит его сердце, – вы посмотрите на эти листки, им же в обед сто лет. Они еще на пишущей машинке напечатаны! – он, сбиваясь, начал объяснять, как они с покойным режиссером, вы его знаете, он «Мертвый сезон» снимал, в шутку набросали идеи этого, тоже шуточного, сценария.

– Для нас состарить бумагу, раз плюнуть, – сказал капитан, вчитываясь в сценарий. – Вот вы говорите, что самолет «Фантом», изготовленный по технологии «Стелс», летит на Москву.

– Тогда никто про технологию «Стелс» и не слышал! – Иванов тоже стал вчитываться в сценарий, вспоминая, как хохотали тогда, в Репинском Доме киношников, настучав, по пьянке, эти странички.

– И про F-117 никто не слышал? – проницательно спросил капитан.

– А что такое F-117?

– Не прикидывайтесь, Иванов! Самолет F-117, – это и есть ваш «Фантом»! Только он называется Lockheed F-117 Night Hawk!

«Может, действительно, Савва Кулиш и Володя Кунин что-то знали о «Фантомах»? Савва-то точно мог знать, он вертелся там, в тех кругах», – закрутилось в голове.

– Что такое Night Hawk?

– Night Hawk это козодой!

– Что-о?! – взревел капитан. – Какой на хрен козодой, это американский истребитель!

– По-английски это – козодой. Но так еще ночных таксистов называют… Понимаете, – Иванов уже стал чувствовать, что язык у него заплетается, – это было очень давно, году в восьмидесятом, что ли. Мы жили в Доме творчества кинематографистов, в Репино. Там были Савва Кулиш, режиссер, он «Мертвый сезон» снимал, Володя Кунин, сценарист…

Иванов заметил, что капитан быстро пишет что-то на листке.

– Фамилии я правильно записал? – он показал Иванову листок.

– Не Кулеш, а Кулиш, – поправил его Иванов, – и Савва через два «в».

– Ну, ну, – продолжайте! – подбодрил капитан.

– Что продолжать? – Иванову вдруг показалось, что он в дурном сне, из которого никак не может выскочить. – Собрались, выпивали, шутили. В шутку накидали эту чушь с «Фантомами»…

– А потом столько лет хранили? – недоверчиво и несколько иронично сказал капитан. – И хранили почему-то в военном билете? И случайно взяли с собой сейчас, когда идут репетиции парада?

– Товарищ капитан, ну поймите же, что это шутка. Вот смотрите, этот самый «Фантом» погибает…

– F-117, как мы уточнили, Локхид Найт Хок.

– Да какая разница! Этот Локхид – козодой погибает от того, что советский дрессированный сокол, который гонял ворон над Кремлем, бросается ему наперерез и погибает, залетев в двигатель «Фантома»!

– Локхида! А что, это есть и реальные факты, когда птицы становятся причиной аварии!

– Товарищ капитан, мне плохо! – Иванов даже тряхнул головой, – капитан стал расплываться в глазах, превращаясь в пятно, по которому ползали брови. – Вызовите, пожалуйста, врача. Я упал, рухнул в котлован, там, черт его знает сколько этажей, а вы меня достаете этими вопросами, мучаете…

– Я мучаю? – удивился капитан. – Подождите, вот скоро придет руководство…

– Пусть приходит, – Иванову было уже всё равно. – Вызовите доктора, мне плохо…

– Может ему фельдшера позвать? – спросил капитана молодой человек из-за соседнего стола.

– Ладно, давай, – капитан прищурился на поникшего Иванова, – как бы он не перекинулся до генерала. – И тут же поднял трубку. – Да-да, слушаюсь! – он встал и вытянулся, разговаривая, видимо, с начальством. – Слушаюсь, товарищ подполковник! – он аккуратно положил трубку, заботливо устроив её в гнезде. Аппарат был специальный, военный. – Фельдшеру три минуты на всё про всё! Едут!

Фельдшеру не понадобилось и трех минут. Он померял давление, пощупал пульс, тоже по-военному, на шее, и доложил: пульс слабоват, но в норме. Давление тоже низковато, но низкое – не высокое (он хмыкнул, как бы давая понять, что он не профан какой-нибудь в медицине), жить будет! Это было любимое военное присловье его начальника, лейтенанта медицинской службы: «Жить будет!».

– Пройдемте вот туда, Иванов, – он показал на дверь, ведущую вглубь помещения, – Иванов, – и с сомнением покачал головой. Как бы не одобряя тех, кто выбрал для этого человека такую фамилию: «Иванов».

Иванова посадили в какой-то душный закуток и заперли двери. Он сидел, проклиная себя, жену, которая подбила его идти на этот, никому не нужный юбилей, а сама уехала в Переделкино, юбиляра (вот уж совсем невинного!), таксиста и опять себя – нечего так напиваться при каждом удобном случае, не тот ведь уже возраст!

Наконец, по коридору протопали чьи-то торопливые шаги, раздались слова команды, Иванов узнал голос капитана, потом опять шаги, – и всё стихло.

Иванову показалось, что он задремал, во всяком случае, он вздрогнул и чуть ослеп от яркого света, ударившего в лицо.

– Вот он, – с удовлетворением, как показалось Иванову, сказал капитан.

– Та-ак, – в каморку вошел высокий военный и остановился против Иванова. – Вставать надо, гражданин задержанный, когда начальство входит! – сказал он.

Иванов хотел было сказать, какое ты мне, на хрен, начальство, но поднялся молча, придерживаясь рукой за стол.

– Значит так, – строго сказал начальник. – Получается, что вы, зная о репетиции парада, проникли на охраняемую территорию…

– Я не проник, я упал, сорвался в котлован, товарищ генерал, мне доктор нужен… Я же с высоты десятого этажа упал…

– Во-первых, не генерал, а подполковник, генерал прибудут позже. Во-вторых, травмы, которые вы получили при самовольном проникновении на объект… – он задумался. – Факт медицинской экспертизы, не более того. Далее. Проникли на охраняемый объект, имея при себе паспорт на имя Иванова и военный билет на то же имя, с вклеенной в него чужой фотографией.

– Товарищ полковник, я сто раз объяснял, что это моя фотография…

– Значит, придется объяснять и в сто первый раз, и в тысяча первый! – строго сказал подполковник. – Далее. Подтвердить, предоставить свидетелей вы или не смогли, ссылаясь на то, что утеряли телефон якобы во время падения, а на память телефоны своих друзей вы не помните. Указать телефон Союза писателей вы не смогли. Более того, выяснилось, что вы даже не знаете, в каком Союзе писателей вы якобы состоите.

– Поймите меня, товарищ полковник…

– Подполковник! – поправил высокий.

… у нас Союз писателей развалился. Их образовалось несколько. И кто в каком союзе, – сам черт не разберет.

– Не надо чертей всуе поминать! – полковник приосанился. – Далее. В военный билет, имевшийся у вас, была вложена инструкция…

– Какая инструкция? – изумился Иванов. – Там были две странички полной чепухи!

– С этой чепухой мы найдем, кому разобраться! Откуда вам известно про секретные кремлевские линии метро? Про монорельс, по которому можно спуститься в спецпомещения?

– Товарищ подполковник, мне очень плохо, – Иванов сел. – Я прошу вызвать врача!

Подполковник покосился чуть назад, на капитана.

– Вызывали уже, товарищ подполковник. Здоров. Симулянт!

– Понятно, – кивнул подполковник, удивленно разглядывая строительные боты, заляпанные грязью.

– Это я, – с отвращением начал Иванов, – когда упал в котлован, потерял башмак. И шел босой по грязи. Потом мне дали эти боты! Подполковник, мне нужен врач, мне плохо! – он снова сел и как-то по-детски сказал. – Отпустите меня домой, я очень устал, очень.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал подполковник. – Врача мы к вам пришлем. Я хочу, чтобы вы подтвердили то, что я вкратце сказал. Дальше мы поработаем, выяснятся еще подробности и по этим друзьям, которых вы назвали…

– Кулеш и Кунин… – подсказал из-за спины капитан.

– Что там выяснять, они же покойники… Кунин, к тому же, вроде бы в вообще Германии последние годы жил…

– Вот, вот, – оживился, сколько мог, подполковник, – вот и узнаем, кто где жил и при каких обстоятельствах стал покойником, – он повернулся к капитану. – Можно готовить доклад! – И снова к Иванову. – А почему вся эта операция названа в инструкции «Фаланстёр»?

– Да черт его знает! Сидели, куражились, кто-то брякнул – назовем «Операция «Фаланстёр». И написали.

– А кто брякнул-то? Не вы ли? – полюбопытствовал подполковник.

– Да какая разница кто? – Иванову стало вдруг всё равно. – Ну, допустим, я! Что это меняет? Вы что, посадите меня, что ли? Так времена не те. У нас демократическое государство, суд. Народный. Вы с чем придете в суд, с этими бумажками про «Фаланстёр», да? Не будьте клоунами, полковник!

– А вы знаете, что такое «фаланстёр»?

– Знаю, конечно!

– А я вот не знаю, – Иванову показалось, что подполковник сказал это с гордостью.

– Ну и плохо, – устал Иванов. – Хотя, зачем вам? – говорить не хотелось, рот забился какой-то густой слюной.

– А всё-таки, что это?

– Был такой французский философ Шарль Фурье… Послушайте, зачем вам вся эта бредятина? Его и помнят только философы. Это восемнадцатый век! – Иванов вдруг вспомнил, что популярное нынче словечко «феминизм» придумал тоже Фурье, – но промолчал.

– Так что насчет этой, ну, фаланги вашей? – полковник поиграл верхней фалангой указательного пальца.

– Фаланстёра! – Иванов отмахнулся от него, как от мухи. – Полковник, я вам что, лекции по философии читать нанялся? Идите в университет марксизма – ленинизма!

– А фаланстёр, – сказал подполковник, держа в руке листок и дальнозорко всматриваясь в него, – это, понимаешь, дворец, помещение, казарма, где размещаются эти самые фаланги, – он опять поиграл пальцем. – Такие, понимаешь, фаланги получаются, с оборудованными полковыми казармами.

Иванова опять заперли в каморке. Ему даже показалось, что он задремал на минуту.

Потом дверь распахнулась, снова яркий свет ударил в глаза. В проеме, не входя в помещение, замер плотный, внушительный человек в блестящих погонах.

– Этот? – командирским голосом сказал человек. И, не дожидаясь ответа, спросил. – Фамилия?

– Иванов, – ответил Иванов.

– Понятно, – раздумчиво сказал человек в погонах.

– Мне нужен доктор, я упал, сорвался в котлован, там десять этажей…

Человек чуть повернулся назад, к подполковнику.

– Семнадцать, товарищ генерал.

– Понятно, – опять раздумчиво сказал генерал. – Врач?

– Симулянт, товарищ генерал! – и зашептал что-то, показывая генералу палец и произнося слово «фаланстёр» почему-то с ударением на втором «А».

– Понятно, – генерал с интересом посмотрел на Иванова. – Признался?

– Так точно, товарищ генерал, – уже во весь голос рявкнул подполковник, – получены признательные показания, сейчас будем фиксировать на видео.

– Давайте оформлять, – генерал удивленно посмотрел на ноги Иванова.

– Строительные боты, товарищ генерал. Свою обувь потерял, проникая на объект. Так сказать, из жалости, так сказать, соблюдая все эти… права… человека… как положено.

– Это правильно! – человек в погонах развернулся всем телом, как памятник, и выплыл в ярко освещенный коридор.

Через несколько минут в оборудованном бункере руководства старым козлом заблеял ревун и металлический голос проговорил, имитируя диктора Левитана: «– Боевая тревога! Боевая тревога! Тревога по коду «Фаланстёр»! – металлический голос говорил «фаланстер», с ударением на втором «А». – Командирам вскрыть красный пакет, боевым расчетам занять позиции…

Дальше голос никто не слушал. Это была долгожданная команда, к которой готовились во всех подразделениях, годами отрабатывая особый, присущий только этим частям автоматизм движений. Команды ждали, как ждут охотничьи собаки команды: «Ату, возьми!», когда запах добычи уже жжет чуткие носы.

Сами собою вспыхнули экраны, рванули вправо стрелки, сухо защелкали тумблеры, позволяя экранам локаторов бешено вращающимися лучами высвечивать контуры объектов, запахло обгорелыми контактами и атомарным кислородом. По коридору в одну и в другую стороны прогрохотали сапоги дежурных нарядов. Потом, почему-то пригибаясь, в полуприседе, пробежали генерал и сопровождающие. Последние промчались, одинаково придерживая фуражки на головах.

Иванов замер возле щели, оставленной военными, потом осторожно приоткрыл дверь, – коридор был пуст. Он прошел, стараясь не шаркать ботами, по полуосвещенному коридору: железные двери в комнаты были задраены, только сигнальные лампочки светились, почти не давая света.

Иванов потянул на себя тяжелую дверь в конце коридора, неожиданно она подалась. Перешагнув высокий железный порог, Иванов шагнул в комнату – зал, в которую он попал прямо из котлована. Здесь ничего не изменилось, разве что молчаливые люди, лежавшие и сидевшие на вмазанных в пол скамьях, – Иванову показалось, что их стало больше, – смотрели с непонятной ему тревогой.

– Не знаете, где здесь выход, лифт? – подошел Иванов к старику с лохматой, словно припорошенной белой бетонной пылью цыганской шевелюрой.

Старик поднял глаза, показавшиеся Иванову пустыми, как глаза греческих скульптур.

– Там, – сказал грек, махнув рукой, с которой посыпалась белая пыль. Издали и руку, и его самого можно было бы принять за странные, движущиеся мраморные изваянья.

Совсем рядом с неприкрытой броневой дверью в коридор, из которого вышел Иванов, блямкнул звонок лифта и засветился голубой треугольничек, направленный острием вверх.

Иванов, как когда-то к окошку с документами, непривычным звериным скоком метнулся к лифту, нажал кнопку последнего этажа и с тихим облегчением просыпающегося после кошмара, увидел, как створки лифта поплыли и сомкнулись.

– Всё! – он выдохнул и схватился руками за лицо. – Всё! – ногам стало холодно на миг, – Иванов не заметил, как перед дверью лифта сбросил идиотские строительные боты с ног. – Всё! Вот вам и весь Локхид Найтхок, козодой до копейки! – и неожиданно почувствовал, что лифт пошел не вверх, а вниз, проваливаясь и всё убыстряя своё падение.

Иванов беззвучно раскрыл рот, но крика не услышал даже сам, задохнувшись во тьме навалившихся с двух сторон жестких шинелей, пропахших карболкой, пастой ГОИ для полировки ременных блях и солдатскими сапогами.

Ольгу Петровну вызвали, когда Иванов еще лежал в реанимации.

– Собственно, ничего опасного уже нет, но всё же возраст, – сказал Ольге Петровне лечащий врач. Он же и рассказал, что нашли Иванова стоящим на самом краю трассы, по которой летела на репетицию парада тяжелая техника. Как он проник сквозь оцепление, в измазанном, мятом пальто усыпанном странной, бетонной, несмываемой пылью. И почему-то без башмаков, босым. – Стоял у трассы, – врач оглянулся, словно боясь, что кто-то может подслушать, – и выкрикивал слово «фаланстёр», – он положил прохладную ладонь на её руку и сказал с привычным врачебным оптимизмом. – Не огорчайтесь. Это нервное. Вылечим. Не он первый, не он последний! – и помолчал, заботливо заглядывая ей в глаза. – Хорошо, кой-какие документы при нем были, – врач выдвинул ящик стола и достал перепачканные строительной глиной листки, в которых прятался старенький, старинного образца военный билет.

Ольга Петровна машинально открыла его, – на левой стороне книжечки, там, где положено быть фотографии, зияла черная дыра, чуть ли не до самого коленкора. Фотографию кто-то выдрал. «Ну и Бог с ней», – вздохнула Ольга Петровна. Честно говоря, она эту фотографию Иванова не очень любила. На ней он был совершенно не похож на себя.

...Что есть чистая правда.

В свете того, что роман "Протей" оказался последней частью моей тетралогии. я решил и в первые части вернуть, подрадоктировав и дописав что надо, все, что из сюжета (сюжетов) выпало.

Пожалуй, отдельные главы, никем не читанные, выложу здесь.

Тем, кто моих романов (прежде всего "Павла II") не читал, лучше все это тоже не читать — ничего нельзя будет понять.

Тем кто убежден, что я писал "какой плохой роман" — тут тоже читать нечего — это еще хуже, полагаю.

Кто ни к первой категории, ни ко второй не относится, полагаю, будет интересно — эта глава находится в первом томе прямо перед появленим сношаря Луки Пантелеевича Радищева, имя которого Михаил Успенский забрал у меня много позже того, как мой "Павел" был издан.

.

Итак -

.

13

...И тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: "Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!" "Почему ты так говоришь?" – спросил Солон. "Все вы юны умом, – ответил тот, – ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от Времени. <...> Взять хотя бы те ваши родословные. Солон, которые ты только что излагал, ведь они почти ничем не отличаются от детских сказок.

Платон, «Тимэй».

.

– Заинтересованное лицо заинтересовано в получении доступа к максимальному объему интересного материала по интересующему его вопросу.

Бессмысленная эта для простого советского человека фраза звучала в устах креола как приказ или, того хуже, инструкция. Между тем приказать собеседнику он не мог ничего – слишком независимо было у того положение, слишком велик в международном масштабе авторитет. Впрочем, дядя Исаак Матвеев, ветеран из будки на углу Кудринской (пока что Восстания) площади не разговаривал просто так с кем попало, даже ботинки старался чистить с разбором. Будучи представителем одной из древнейших цивилизаций мира, некогда покорившей Месопотамию, Палестину и Кипр и даже, хоть и ненадолго, древний Египет, представителем народа, первым в мире принявшим христианство, народа, на глазах которого все новая история Европы мелькнула как короткометражный кинофильм, он мог себе это позволить. И главное: он был представителем народа. создавшего двадцать восемь веков тому назад первую в мире империю. Понятно, что о более поздних империях старейшины этого народа знали больше всех. А дядя Исаак был безусловно старейшиной, хоть и сидел по шесть дней в неделю у себя в будке.

Дядя Исаак помассировал виски и сдержанно ответил:

– Господин президент Романьос вообще может ни о чем не беспокоиться, если он сам не претендует на вакантное место. У нас нет провидцев, но только слепой не видит, что случится с этим государством, если оно не образумится. Но последние семь столетий оно проявляет редкую способность к выживанию, все должно вернуться на круги. Семь столетий не срок, но для Европы достаточно. Династий, которые могут занять здесь место, немного. Хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать. Даже одного указательного пальца хватит. Именно указательного.

«Хорошо, что указательного пальца, не среднего», подумал креол и мысленно хмыкнул. Он был сравнительно молод, едва ли сильно зашел годами за тридцать. Черты лица его были почти европейскими, но кожа – почти черной, в ней разве что солнце не отражалось – как отражалось бы в начищенном руками дяди Исаака сапоге. Он был уроженцем и патриотом одинокого острова в Вест-Индии, открытого почти пятьсот лет тому назад Великим Адмиралом в воскресный ноябрьский день во время второго плавания к берегам Нового Света, – притом остров оказался первым, найденным в этом плавании. Когда-то остров назывался Вайтикубули. Всего лишь два года тому назад остров стал полностью независимым государством. и теперь оно называлось Доминика. Но не одного лишь этого острова был креол патриотом, только сейчас не о том речь.

– Тогда как быть с родословными? – спросил он, – В двадцатом году сам же прадед заинтересованного лица дополнил правила требованием о равнородности брака как необходимом условии для наследования престола. Дети, родившиеся в неравнородном браке, теряют право на престол.

– Во-первых. это был сам прадед. Он утвердил, он же мог бы это утверждение и отозвать, если б счел нужным. Но нет. Брак уважаемого прадеда господина президента можно считать равнородным. Дворяне Скоробогатовы официально известны со времен царя Василия Шуйского, последнего Рюриковича на русском престоле, о Романовых как о царях тогда речи не было. воряне эти были богаты, это и фамилия подтверждает, –владели тридцатью тысячами душ. К тому же накануне венчания пожаловал государь тестя достоинством князя Свиридовского-Грустинского, что делает брак его в любом случае более равнородным, чем брак самозваного император Кирилла Романова. Ееудобно и вспоминать родословную Марты, урожденной Скавронской, прапрабабушки господина президента, хотя коронованной императрицы, однако в сравнении со Скоробогатовыми...

– Это ясно, – ответил креол, – брак был законный, официальный, церковный, и титул тоже княжеский, да к тому же невеста принадлежала к русскому православному роду, а не к такому, который православие бы принял. Сын от брака был первенцем, крещен в православии. Супруга Алексея Елизавета Свиблова, прямая наследница титула князей Щенятевых по акту передачи титула во времена того же царя Василия, равнородна безусловно. Их сыновья Михаил и Алексей могут считаться прямыми наследниками престола. Однако вот здесь и есть противоречие равнородности....

– Какое? Браки обоих были церковными. Старший сын должен пользоваться приоритетом, при равнородности брака. Тот же акт от тысяча восемьсот двадцатого.

Креол замялся.

– Здесь полных данных у заинтересованного лица нет. Известно лишь имя его супруги, Анна. По легенде, ее отчество едва ли православное – Вильгельмовна. Фамилию мы установить не смогли.

Дядя Исаак посмотрел на него со всей мрачностью ассирийского царя.

– Это давно известно, отчество ее при рождении именно такое, но в православном крещении она – Анна Васильевна Гистрова.

– Фамилия звучит для России странно.

– Не странно. Это искаженное Гюстров, иначе говоря, княгиня Мекленбург-Гюстровская, по женской линии наследница герцогства Мекленбургского. Род не был очень владетельным и ослабел, но восходит к последнему вождю славянского племени ободритов Никлоту, известному даже ранее основания Москвы. Никлотинги настолько древняя династия, что говорить о равнородности брака тут очень можно.

– Примерно так у нас и получалось... Однако точны ли эти сведения?...

Дядя Исаак креола не удостоил ни ответом, ни взглядом.

– Понимаю. В этой ситуации вопрос о равнородности брака младшего из братьев, великого князя Никиты, выглядит...

– Именно. Оценить мы тут мало что можем, правда, брак тоже был церковный и законный. Но пока великий князь живет и здравствует, вопрос остается на рассмотрении. Вот и все, что надо сообщить господину президенту.

– Итак, сын Алексея и Анны Михаил также был женат, от этого брака родился известный цесаревич Федор. Что вам известно о его жене, кроме имени Валентина?

– Княгиня Волынская, из Гедиминовичей. Можно узнать точно.

Креол помотал годовой, хотя и помыслить не мог, где ж такое можно «узнать».

– Никлот и Гедимин. Не поспоришь. И браки законные и церковные. В итоге на сегодняшний день цесаревич Павел наиболее законный наследник.

– Вот именно – цесаревич. И это господин президент Романьос сам знает. Младшие в этом положении и есть младшие. Церковным браком цесаревич пока не связан, но он почти ваш ровесник, так что мы можем считать подсчеты исчерпанными, ибо сказано – пусть бы мы не занимались родословиями бесконечными, которые производят больше споры, нежели Божие назидание в вере.

Креол оценил цитату из Деяний, хотя православным не был и не вполне был уверен даже в том – какого он сам вероисповедания. Предки его, купленные много столетий тому назад на Старом рынке в Розо, были крещены первыми владельцами. Но семья так до конца христианской и не стала, в доме царили культы предков и духов, вполне уживавшиеся с воскресным посещением католического храма. Но и государственный язык вынужден был уживаться на острове с креольским вариантом французского, а по ряду причин креолу приходилось считать родными еще два-три языка, притом отчасти это были только языки дипломатии и кулинарного искусства.

Дядя Исаак многозначительно выдвинул из-под стола деревянный ящик, сверкавший благородно изъеденной древоточцем резной поверхностью. Достал из него две больших жестяных банки и заранее приготовленный тяжелый пакет.

Все это креолу было решительно не нужно, он предпочел бы рассчитаться радужными купюрами или хоть платиной, что ли, но ничего подобного ассириец не взял бы, напротив, навсегда отказал бы от дома даже целым государствам, от имени которых действовал челночный дипломат.

– Тысяча восемьсот.

– Извольте получить.

С трудом подняв банки гуталина и пакет гвоздей, креол попрощался и удалился. Проводив его, дядя Исаак долго смотрел в окно, шевеля губами. на лице его было написано: «Дети вы дети, папу и маму по имени не знаете. Эллины несчастные».

Креол сел в машину с югославским посольским номером и уехал в центр. В Москве он находился более чем временно, неофициально, как обычный ресторатор из крошечного княжества, притулившегося к Балканскому полуострову в северо-западной части Югославии, в Хорватии, на берегу Триестинского залива. Там у него был отличный ресторан «Доминик». Собственно, Доместико Долметчер, креол, посетивший великого ассирийского сыщика и одновременно генеалога Исаака Матвеева, имел ресторанов с таким названием несколько, но своего имущества не афишировал.

Зря дядя Исаак попрекал Долметчера и всю его цивилизацию недостаточной древностью. Благородные роды истребленных вест-индских индейцев переплетались в его генах с древними генами племен овамбо, поклонявшимися в юго-западной Африке великому духе Калунге, да и арабско-иберийская кровь испанских конквистадоров отыскалась бы в его жилах, как и кровь французских искателей приключений шестнадцатого века. Еще неизвестно, чей род оказался бы знатней – Романовых или Долметчеров. Но ни на какой престол ресторатор-дипломат не претендовал, он был доволен положением ресторанного властителя, предлагающего гостям на выбор либо блюда Доминики – рыбьи мальки «ти-ти-ти», ассорти из свинины и голубятины – «манику», фаршированные крабовым мясом брюшки черных и красных крабов, – либо что угодно из десятков других возможных меню.

Он и в Москве занимался всем сразу: для него великий дух Калунга и президент латиноамериканского государства Хорхе Романьос были не столько равны. сколько существовали в разных мирах как совершенно абсолютные властители. Если при входе в дом родителей Долметчера гости традиционно обязаны были снять обувь, то не из-за того, что здесь была мечеть или караимская кенасса, и не из-за того, что, как в России две трети времени в году на улице то грязь, то снег. Так полагалось поступить из-за традиционного верования овамбо, что если человек в сандалиях войдет в дом, то принесет смерть одному из членов семьи вождя. Трудно сказать, продолжали ли в этом доме так уж почитать законы Калунги, но вреда в соблюдении обычаев предков тут не видели. Уважение к прошлому считалось на Доминике не менее важным делом, чем в Ассирии или России.

Посольство Югославии, формально представлявшей в СССР интересы маленькой Доминики, располагалось в центре Москвы в неоготическом особняке золотопромышленника Ивана Некрасова. Ясный прогноз южноафриканского предсказателя дю Тойта говорил, что к концу века Югославия из лоскутной республики должна превратиться в империю, – с императором во главе, надо думать? – и в таком домике помещаться ей будет уже неловко. А вот под ресторанчик посольство подходило очень. Долметчер бывал там не раз. На мысль о покупке дома под ресторан навел его пустяк: в доме до сих пор был цел лифт для доставки кушаний из кухни в полуподвале в столовую, располагающуюся на первом этаже. Пусть даже это будет и не дешево, но такой «Доминик», да еще в переулке с символичным названием «Хлебный» – ради этого стоило повозиться над превращением Советского Союза в надежную, традиционную монархию. Жаль, если столица вернется в Петербург, конечно. Но ведь и в прошлом петербуржцы ездили в Москву ради того, чтобы сходить в трактир Тестова на поросятину, на уху из стерляди, что там еще в России тогда плавало. Увы, «Тестова» уже никто и никогда не купит: на его месте воздвигся уродливый гроб гостиницы Москва. Насчет гостиницы Долметчеру лень было выяснять – когда ее снесут, можно до того и не дожить, а что там ни выстроишь – все будет новодел. Зачем новодел, если окажется свободным такой милый особнячок, как раз под хороший ресторан на два зала, столов на шестнадцать. Больших «Домиников» не могло быть по определению нигде: стиль другой.

Как было уже сказано, попадал в Москву Долметчер даже не как представитель Доминики или Югославии, он был скромным почетным гражданином незаметного княжества Тристецца, о котором тоже речь шла выше. Ресторан Долметчера в Тристецце был известен в дипломатических кругах, он располагался на островке Тедеско, коим княжество владело многие столетия. Остров не имел постоянного населения, но славился ресторанами, из-за розни в кулинарных традициях почти не конкурировавшими. Именно оттуда прибыл креол в Москву и в этот раз, но возвращаться ему предстояло вовсе не туда: посреди сельвы южноамериканского материка в городе Сан-Сальварсане его терпеливо ждал маленький президент очень влиятельной державы, которого сам креол скромно называл «заинтересованное лицо». а старый ассириец не дипломатично, зато правдиво – «президент Хорхе Романьос».

Именно в тристеццианском «Доминике» часто проходили переговоры неофициальных глав почти виртуальных и мало кем признаваемых государств с главами правительств в изгнании государств забытых, в данный момент временно не существующих и особенно пока еще не созданных, лишь могущих быть явленными миру в будущем. Никого не удивляли здесь переговоры, которые вели здесь державы, представляющие себя мировому сообществу вполне законно согласно знаменитому пункту третьему конвенции Монтевидео от 1933 года, – «политическое существование государства не зависит от признания его другими государствами». Кто посмел бы оспорить древность и реальность, скажем, Византийской империи, если двое ее министров (хлеба, к примеру, и зрелищ) заседали сейчас за занавеской над, предположим, «примо» в виде спагетти а-ла тристецца с сыром монтазио и ломтиками сырокопченой ветчины-прошутто, – или каким-нибудь столь же заковыристым «сегундо», непременно возле бутылки светлого «Савудрио» 1974 года? Перед таким «зрелищем» и таким «хлебом» попробуй не признай существование любой империи – прежде всего если это на халяву. А оно точно на халяву, ибо платит за такое президент из Южной Америки, которому нужны государства-союзники, хоть бы юридические. Владелец ресторана задушевно радовался и развлекался всем этим. И готовил закуску в соседний кабинет, куда к шести собирались приехать все три крестных отца семейства Магонов, стоявших во главе правительства, – естественно, в изгнании, – аристократической республики Карфаген.

О подобных государствах ходила шутка, что если в них имеется граждан более одного, то всегда главе державы положено быть готовым к перевороту. Уж кому, как не Долметчеру, было знать, что и это – роковая ошибка, недооценка законов существования таких держав. Даже единственный гражданин, президент республики, мог совершить переворот, провозгласить себя первым консулом, а затем и императором. Могло произойти и обратное, хотя вот этого не бывало почему-то никогда, видимо, вирус империализма был все-таки сильнее республиканского.

Главным же, основательно скрываемым объектом московских интересов Доместико Долметчера был другой особняк в том же Хлебном переулке – соседний с югославской резиденцией, так называемый особняк архитектора Сергея Соловьева. Двухэтажный особняк в стиле модерн давно был присмотрен в Москве под посольство южноамериканской республики Сальварсан, неофициально даже был внесен залог под приобретение дома, однако установление дипломатических связей между СССР и республикой явно затягивалось в силу неурегулированности отношений между прежними сальварсанскими режимами и Москвой; режимы частью занимали открыто просоветскую позицию, либо же открыто антисоветскую – и в Кремле все никак не могли решить, чьим же правопреемником является нынешний президент республики, коль скоро сам не придерживается ни одной из этих традиционных политических ориентаций.

На Москву ложились снежинки, Долметчер вел машину с предельной осторожностью, и краем глаза видел такое, чего боялся и чему основательно радовался: воздух менялся, сквозь одну реальность просвечивала другая, все более уплотняясь. Лос-Анджелес серьезно размышлял – не отказаться ли ему от будущей Олимпиады в пользу кого-нибудь, у кого денег орланы белоголовые не клюют, президент Северо-Американских Соединенных Штатов с серьезным видом собирался выиграть выборы через месяц и даже на самом деле мог их выиграть; Бранко Микулич, похоронивши весной маршала Тито, уже подыскивал – и все никак не мог найти приличного представителя династии Карагеоргиевичей на предмет возвращения Югославии к статусу королевства. а лучше империи, однако принцу Петру еще и года не исполнилось, да к тому же он одновременно мог претендовать и на византийский и на английский и на русский престол, и предполагать, что он выберет, не стоит, раз уж спросить нельзя мальчика, говорить не умеет. Будущее России пока скрывалось в тумане, зато особняк Ивана Некрасова все более и более преображался в ресторан Доминик... Короче, реальность распадалась надвое.

В мире происходила, воцарялась страшная и непонятная никому, кроме писателя Гарри Тертлдава, беда, неумолимая бифуркация. История разделилась на два русла, и один ее поток, мутный и скучный, пустился в путь по глупым долинам между скучными взгорьями лишенной всяких перспектив старицей, другой же поток пробил новое русло и помчал мощным валом по направлениям исторической неизбежности, туда, где Каспийское море – совсем не тростниковое болото, а широкий выход в Индийский океан, осетры еще не на грани вымирания, в Тасмании еще не истреблены последние тридцать три сумчатых волка, в Беловежской пуще, пусть и по слухам, бродит пять-шесть туров, на Реюньоне остались два десятка гнезд земляных гусей и уток, на Маврикии аж сотня дронтов, в уральской реке Рифей отлично живут стеллеровы коровы, по зоопаркам можно отыскать эпиорнисов и моа, а от птицы такахе в Новой Зеландии вовсе спасу нет.

Россия в этой реальности была удивительной страной: не то, чтоб сильно другой. чем ранее, но как-то ярче и убедительней, будто вместо плохого бинокля или старой подзорной трубы с потертыми стеклами мы взглянули на нее сквозь гавайский телескоп с десятиметровым зеркалом. По тонкой тропке от городка Кимры, славного некогда – и в будущем тоже славного – обувными промыслами, шли на восток Камаринской дорогой перехожие кимряки, груженые мешками муки для куличей, что станут печь будущей весной на Пасху в тайном для непосвященных уральском городе, а из города того в сторону Кимр возвращались другие кимряки, богозаводцы и прочие добрые люди, груженые непонятными в той жизни, что потекла между скучными взгорьями по речной старице, предметами, обычно круглыми, похожими на богородскую игрушку, только без мужика и медведя, но тоже с большими молотками. Великий колумбийский писатель не откладывался получением Нобелевской премии до будущего года, да и вообще эта премия не столь деградировала. как в реальности старицы, даже как-то умудрялась все-таки иметь хоть немного отношения к литературе, даже стеснялась некоторых позорных фактов в общем со второй реальностью прошлом; перестрелка на Хайберском перевале в Афганистане на полгода вовсе стала невозможной, потому как перевал обвалился, задавив обе стреляющих группы; семья наследников византийского престола Ласкарис-Палеолога отнюдь не вымерла в Париже накануне Коммуны, потомки великого актера Антонио Флавио Гриффо Фокас Непомучено Дукас Комнено Порфирогенито Гальярди де Куртиз Византийского, более известного как Тото, уже играли комедийные роли в фильмах великого итальянского режиссера Джан Луиджи Полидоро, потомки карфагенского властелина Магона Баркида прекрасно чувствовали себя на Сицилии и в Малой Италии в Нью-Йорке в тех наиболее комфортных условиях, в которых наиболее угодно процветать карфагенским и эсторским донам; бактрийский престол, что в городе Балх близ Амударьи, прозябал в первой реальности под афганским гнетом, но во второй глава бактрийского правительства в изгнании Менандр XXXV воспитывал наследника Деметрия на яхте «Балх», спокойствия ради никогда не сходя на берег и лишь изредка посещая очередные плавсредства великого путешественника Хура Сигурдссона, когда те путешествовали из Гренландии в Индонезию с целью доказать возможность заселения то ли Явы эскимосами, то ли яванцами Эскимосии. Отто фон Габсбург тут не отрекся от прав на австро-венгерский престол и поэтому в Вену его не пускали, и поэтому он доселе ютился в одном из родовых баварских замков; его родственник Аугустин VI фон Габсбург, единственный законный император Мексиканской империи проводил время со своим ровесником Карлом-Людвигом, сыном помянутого Отто, преимущественно играя в лакросс за собранные ими группы претендентов на самые разные престолы, от Иерусалимского до Стыдно-Сказать-Какого, – имелся среди них и такой игрок, причем неприятно умелый, из молодых да ранний.

Однако мысли ресторатора-дипломата были далеко. Он искал место для парковки, но не мог отогнать видения почти на экваторе расположенного тропического города, где в зеркальном кабинете своего дворца уже сидел за зеркальным письменным столом недавно позавтракавший президент и наверняка дожидался отчета: кого все-таки надо рассматривать как наследника российского престола, а также помимо такового наследника выяснить – кто второй от престола, кто двадцать второй и кто двести двадцать второй. Президент понимал, что где-то в этом ряду окажется и он сам, и чуть не все население России и Европы, и кто угодно, кроме, пожалуй, австралийских аборигенов, слишком уж давно отселившиеся от Евразии. При этом президент рад бы увидеть на этом престоле какого угодно наследника, а хоть бы даже помянутого незаконного аборигена, лишь бы его самого туда не звали, он хорошо чувствовал себя и в Южной Америке, где, как всенародно избранный пожизненный претендент, никаких наследников не имел и, как следствие, на свое президентское кресло никаких претендентов мог не выдумывать.

Мало ли кого можно назвать наследником. Если, как в одной великой книге, взять да и написать на боку у коровы: «Это корова, ее нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком», то корова предстанет впрямь коровой, а кофе с молоком транссубстанцируется именно в кофе с молоком. А вот если на лбу русского Вовочки или испанского Хаймито написать «царь Вовочка» или «царь Хаймито», то аналогичная транссубстантивация может показаться убедительной не всем: для нее основания нужны.

Не только один тропический президент категорически не желал занимать этот престол, были и другие, кто не желал даже больше. Некто и впрямь не такой уж далекий от престола предпочитал Кремлю любимые брянские леса, верховья древнерусской реки Болвы́, лежавшие севернее великой прямоезжей дороги из Киева на Владимир. Да и жители приуральской страны-губернии, прижавшейся с европейской стороны к Хребту, занятой важнейшими для Руси кустарными промыслами, все до единого пришли бы в ужас, предложи мы им занять российский престол.

Но мы им ничего не предложим, не будем искушать простодушных.

Никому на свете не важно, волчоночка родила зайчиха или зайчоночка волчиха, если произошло это при свидетелях, а правонаследие по женской линии не запрещено. Плохо представимо другое: чтобы на всенародных выборах зайчоночек победил волчоночка, и даже наоборот. А вот если по закону, да еще по древнему – тогда какие ж сомнения быть могут. Тут уж какой угодно сучоночек.

Долметчер остановился у здания двухэтажной гостиницы, где московские власти селили заезжих дипломатов пятого сорта, справедливо полагая, что лучше их в свободное плавание по «Метрополям» не пускать, там крупная рыба, за ней и присмотра больше, а эти из Габонов-Белизов пусть обходятся присмотром коридорного дежурного. Улица здесь была тихая, не очень престижная – но это со всех сторон устраивало и ресторатора.

Только старые москвичи, – те, что москвичи в пятом-шестом поколении, – помнили, отчего узкая и длинная Петрокирилловская улица издавна носила такое имя. Втиснутая между Пречистенкой и Остоженкой, тянулась она от Бульварного кольца до Садового, и разъехаться на ней могли бы разве что две малолитражки (и то бока друг другу, поди, покарябали бы). В давние времена стоял на Петрокирилловской; на углу Садового кольца, прославленный трактир Строгова, где некогда подвизался знаменитый половой из Углича Петр Кириллович, искусно облапошивавший буквально всех посетителей, специально ходивших смотреть на его ловкость рук. Теперь в этом здании находился закрытый распределитель неизвестно чего дефицитного. Следом за ним как раз и была втиснута безымянная дипломатическая гостиница, куда приехал от дяди Исаака посол-ресторатор, и где собирался провести ночь, чтобы утром отбыть в Шереметьево.

Между тем дежурный на ресепшене кивнул Долметчеру: в затененной части холла под огромной монстерой в кадке сидел и наверняка дожидался ресторатора ветхий старик с клюкой, аккуратно, но исключительно старомодно одетый.

– Чем могу...

Старик лишь блеснул глазами. Самый пристальный взгляд не различил бы – кивнул он или нет. Потом тихо-тихо произнес:

– О карачунском посте клады во мерзлоте.

Руки старика были обтянуты раздутыми перчатками из оленьей замши. Пальто с пелериной он тоже не снял. Что делать дальше – ресторатор понятия не имел. Тем более не знал, что такое карачунский пост, какие такое клады и при чем тут он лично.

– Это пост православный по-нашему, по-русски, темнота, – назидательно сказал старик, без стеснения уставясь в черное лицо гостя столицы, – пост до Рождества, Филиппов, если по-новому.

– Может быть, ко мне в номер пройдем?

Старик сделал одолжение и прошествовал. Не прошел, именно – прошествовал.

Не раздеваясь, не снимая перчаток, перекрестился на пустой правый угол двоперстием, опустился в кресло.

– Чем обязан?

– Обязан. Ты, темнота, слушай. – Много молился я, Доська, об утешении великой нужды твоей и великого друга твоего, – медленно проговорил старец, – и вот что. Послезавтра луна пойдет на ущерб, так что начинай свое дело: преуспеешь. На цесаревича советую звать синекожину. Можно бы и порфирию, да больно страшен выйдет: не испугать бы семью, отречется еще от упыря. Порфирию оставь его сестре старшей, она лишняя. Другим уж сам смотри, кому что. Килу присади, скажем, князю Игорю. Тетке Александре самый раз падучая будет. Трясучка хорошо князю Егорью пойдет, синга – Димитрию. Сам, короче, выберешь, кому чем богатым быть. – гость долго молчал, собираясь с мыслями. – Ну, как обычно. Послезавтра однако вторник, дело творить нельзя. Стало-ть пятого. Оно и хорошо, Иоанникий Великий пройдет. Галактион да Епистимия тебе не помеха. Запасешь парсуну на каждого. Иголкой черной проткнешь каждую, болезнь ему нашепчешь. Дале говори тихо, с сердцем говори: встаю не благословясь, твержу не перекрестясь. «Доски сосновые, ложе твердое. Вот что ждет тебя раб божий да земной, имярек несчастный. Коли придешь на поклон ко мне да на колени станешь, тогда легче будет, а до тех пор себя изведешь!» Потом коли каждого черной иглой, выдь на раздорожье, там на полунощник положи по копейке на годы полные каждого, кого извести решил. Ступай домой, молитву отцу земному сотвори.

На столько-то разбирался в подобной ахинее Долметчер, чтобы, вспомнив родительскую веру в духа Калунгу понять: ему диктуют порядок наведения порчи, притом предлагают навести порчу на царскую семью. «Доська», похоже, означало хамское уменьшительное от имени Доместико. Цесаревич нынче, если верить дяде Исааку, имелся только один. Названия болезней креол не разобрал, но можно быть уверенным – ничего хорошего для императорского дома тут не планировалось.

– Простите... С кем имею честь?...

– Сам думай, честь или беда. Все одно судьба я твоя, да и не только твоя, – старец грозно зыркнул исподлобья, – ты смотри: а ну как лекари кровь бросать начнут хворым? Так ведь и дела не сделаешь, помрут они все прежде срока, либо вовсе здравы станут, а не ведаю, что хуже.

– Так с кем имею?..

– Ладно, давай без чинов. Тебе я отец Маркел, больше не спрашивай. Не твое дело спрашивать, твое дело делать, что говорю, небось тоже жить хочешь и отцу небесному служить, и отцу земному.

Повисло молчание, гость явно больше ничего не собирался говорить, а что отвечать – довольно-таки бывалый креол не знал. В ресторациях он всякого навидался, перечислять неловко, но чтоб ему приказывали чуть ли не черную мессу служить, да еще прямо идти против собственных принципов, да еще и подчиняться ни за что ни про что неизвестно кому? Но какая-то мощь от старика исходила, просто звать дежурного или кого похуже ресторатор остерегся.

– Так что все-таки...

– И чего? Спросил Савва: «А если козёл убежит, как мне догнать его? И ответил ему святой: «Ты сделай только то, что тебе приказано, а козёл уже сам подойдет к тебе и последует за тобою». Вот и вся мудрость. Святой сказал, стало-ть, мудрость это нашего небесного отца, а у отца земного проще все – кто ж, как не он, того козла ниспослал великою милостию своей? Вот и веди козла, куда козлу иди на роду написано, так тебе говорю. Не то большая беда тебе, и другу твоему и повелителю, и державам нашим. Про синекожину, да порфирию, да килу да прочее твердо все запомнил?..

У креола желание позвать коридорного стало подходить к точке кипения. Но старик, похоже, больше говорить ничего не собирался. Встал, перекрестился как-то странно, чуть ли не фигой, на другой угол, тоже пустой, и удалился в коридор. Долметчер втянул носом воздух: ему почудился запах серы.

А может – и не почудился.

Старик исчез, даже дверь не хлопнула, креол почувствовал – если спросит он на ресепшене – кто тут был, так дежурный только глаза выкатил и скажет – «никого».

Лучше пока не искушать судьбу. Неприятности умеют находить человека сами по себе, и не надо спешить им навстречу.

https://www.youtube.com/watch?v=E1RrTpaIP38

https://www.youtube.com/watch?v=6IYAXlCveRU

https://www.youtube.com/watch?v=48MkP8MkwAY