чтобы не было вопроса о том, чего ради такие три тома предприняты — привожу свое сокращенное предисловие.
.
ЗОЛОТОЙ СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
.
Золотой серебряный век
Для русской переводной поэзии именно Серебряный век оказался золотым. До конца XIX века знакомство российского читателя с мировой литературой ограничивалось десятком поэтов, это были Гете, Шиллер, Гейне, Беранже, Байрон, Мицкевич, и это – почти все. Их переводили много, но нам уже трудно поверить, что можно знать Байрона и не знать даже по имени ни Шелли ни Китса, что Петрарка у нас был известен едва десятком сонетов, испанский язык был какой-то тропической экзотикой, только названия там были красивые – прямо для оперетты, Америка же просто не существовала. Были, правда, древние поэты, но девочек древним языкам не учили (напротив, их учили английскому), а читали они всегда больше мальчиков.
Между тем интеграция в мировую культуру есть залог нашей цивилизации. только культура и отличает нас от муравьев в муравейнике, поэзия в том числе – она возникает раньше всех других видов искусства.
Те, кто вроде бы стремится к культуре, иной раз утверждают. что надо не переводить, а учить языки и читать в оригинале. По такой логике современному человеку придется учить языки, но не читать уже ничего, слишком много требуется языков. И ведь есть еще и такое явление, как то, что человек вообще ни одного языка, кроме родного, выучить не может. Этот феномен распространен и среди знаменитых писателей: таковы были Андерсен и Жюль Верн, а в России – Белинский и Некрасов, в эпоху Серебряного века – Игорь Северянин. Последний даже немало переводил, но с подстрочников, и не о том сейчас речь (если человек знает три языка и переводит с них, то для остальных может и подстрочниками пользоваться).
Но как доходит дело до культуры очередного подрастающего поколения – без перевода не обойтись. Искусства в том, что выдает переводчик-автомат, нет и не может быть. А ведь «ознакомительное знакомство», которое получают с помощью автомата, душе не добавляет ничего. И нет веры тому, что там, в оригинале. есть хоть что-то.
XIX век вспомнился не зря – рухнули национальные автономии. и вовсе не только в Японии вслед за Россией. В большинстве стран появились свои более или менее решительные Петры Первые, которым пришлось «рубить окна» – кому на запад, кому на восток. России пришлось их рубить во все стороны и, взаимодействуя с таким количеством народов, страна угодила как белка в колесо. Ну, будем вертеться. раз ничего другого не предлагают.
Знакомство русского человека с мировой литературой в 1730-1880 годах по большей части ограничивалось чтением в оригинале, но доступных оригиналов было не так уж много, да и мода вредила изрядно. Читали Горация и Гете, но уже Сервантеса читали во французских переводах: русский перевод с оригинала в 1838 году был принят скорее с неодобрением: роман был мало похож на «французский вариант». В «Египетских ночах» Пушкина итальянский импровизатор, приехав в Петербург, лишь с трудом может собрать аудиторию: слишком немногие знают итальянский язык. За образом импровизатора прозрачно угадывается Адам Мицкевич, а на каком языке разговаривали друг с другом Мицкевич и Пушкин? Правильно, на французском, хотя Мицкевич определенно знал русский, а Пушкин мог понять польский. Теперь бы они говорили по-английски, впрочем, о поэзии могли бы и по-русски: на английский (тем более на французский) стихи стихами нынче все меньше переводят, – но об этом ниже.
Первым не-анонимным светским (относительно) поэтом у нас принято считать Ивана Хворостинина, творившего при дворе Лжедмитрия. О том, что такое поэзия и грамотность в России Смутного времени можно судить по отзыву французского наемника Жака Маржерета, служившего при дворе того же незадачливого царя: «Невежество народа таково, что и треть его не знает Отче наш и Символ веры. Словом, можно сказать, что невежество – мать их благочестия. Они ненавидят учение и особенно – латынь. У них нет ни одной школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих». Конечно, наемник-гугеннот хоть и знал русский язык, но едва ли был осведомлен не только о русской литературе, но и о французской, назови мы ему имена Ронсара и уж подавно Вийона – он бы знать не знал. кто они такие. Жаль в чем-то: судя по биографии он и бандит Вийон были два сапога пара.
Однако в одном смысле он прав – грамотность в России была крайне низкой, а насчет умения «читать и писать», так с этим у нас еще сто лет назад проблемы были. К иностранцам относились с недоверием, а когда была свергнута Софья и началось правление Петра Первого, в Москву припожаловал из Европы поэт-еретик Квиринус Кульман. Стихов его читать не стали, главный пастор московской немецкой общины стукнул куда надо, и поэта без долгих размышлений сожгли на Васильевском спуске. Что интересно – под приговором Кульману стояла подпись эксперта – Юрия Гивнера (он же Георг Хюфнер), переводчика Посольского приказа, драматурга и руководителя Придворного театра при дворе царя Алексея Михайловича, писавшего свои драмы опираясь на европейские образцы, в частности, на «Тамерлана Великого» Кристофера Марло, современника Шекспира. Как мы видим, русский поэтический перевод начинался именно с войны – не литературной, а той самой, которая ведется уже без помощи дипломатии.
Петр потребовал стремительной реформации страны. До особых реформ в свете литературы у него руки не дошли, но уже во времена царствования его неудачливой племянницы Анны расцвело дарование «профессора элоквенции» Василия Тредьяковского. В 1732 году он сочинил, а тремя годами позже опубликовал первый в нашей истории сонет. И то был сонет французского безбожника Жака Вале де Барро (1599-1663), заметим, это был именно перевод. Двадцатью годами позже, во времена великолепной дочери Петра Елизаветы, стал публиковать уже очень совершенные сонеты Александр Сумароков. Нечего и говорить, что все до единого они были переложениями со старинных французских оригиналов.
Еще полвека литература развивалась стремительно и достигла апофеоза в пушкинские времена. Само понятие поэтического перевода как жанра даже в Европе приходится лишь на последние годы XVIII века: не удовлетворенный немецкими прозаическими переводами шекспировских драм, выполненным Виландом в 1760-е годы, великий немецкий романтик Август Вильгельм Шлегель переводит семнадцать пьес Шекспира стихами, притом так, что они нередко до сих пор поваляются на сцене. Иначе говоря, для немецкой поэзии время зрелости поэтического перевода как жанра – 1790-е годы, началом можно считать немецких «Ромео и Джульетту» 1797 года, драму, заметим, самую у Шекспира рифмованную. Не сильно-то нас тут Европа опередила: первые переводы из Грея и Бюргера, выполненные с оригинала, и с соблюдением формы, Жуковский начинает печатать всего десятью годами позже. Были у нас поэты-переводчики и до него (к примеру, замечательный алкоголик Ермил Костров, сотворивший восемь песен «Илиады» в рифму), но истинные шедевры в этом жанре в России стали появляться к 1820-м годам. Короче – в пушкинскую эпоху. В тем времена, когда из Франции на Россию хлынул не только Наполеон, но и Беранже, отчасти сопутствуемый своим оппонентом, Андре Шенье. О любимых Пушкиным французских поэтах круга Эвариста Парни, говорить нечего, их не столько переводили, сколько читали в оригинале. Вся культурная Россия щебетала по-французски; сосланные декабристы учили купеческих дочек в Якутске не чему-нибудь, а именно французскому языку.
Посетивший Россию в начале 1860-х годов Теофиль Готье писал: «У русских нет акцента, только легкая, не лишенная прелести мелодичность, которой в конце концов сам начинаешь подражать. <...>Я удивился, что здесь были в курсе всех мельчайших подробностей нашей литературной жизни. Русские много читают, и какого-нибудь малоизвестного во Франции автора здешние читатели прекрасно знают. Женщины очень развиты. С легкостью, вообще характерной для славян, они читают и говорят на разных языках. Многие читали в подлиннике Байрона, Гёте, Гейне, и, если их знакомят с писателем, они умеют удачно выбранной цитатой показать, что читали его произведения и помнят об этом».
Удивительное дело: за 250 лет. протекших между двумя наблюдениями французов в России от всеобщей неграмотности даже относительно культурного населения пройден путь до всеобщей грамотности интеллигентных светских женщин (!!!) , и если раньше страна знать не хотела иностранных языков, то теперь в ней только на них и говорят (и часто плохо помнят свой). И прежде всего этот язык – французский, и так было не только в России. На гаагской мирной конференции 1899 года представителям всех европейских держав и в голову бы не пришло разговаривать на каком-либо языке, кроме французского. Да и до наших дней кое-что из этих обычаев дошло: по уставу ООН, генеральный секретарь этой организации должен хорошо говорить, кроме английского, и на французском, – с этим и у нынешнего, Пак Ги Муна, говорят, проблемы были.
Нам, в эпоху тотальной англофикации мира, даже читать об этом странно. Ведь во времена Готье – всего-то полтора столетия назад – маменьки экономили, не нанимая своим деткам преподавательниц английского – нужен был французский. Хороши были б теперь такие маменьки и такие детки... Хотя ведь были и раньше мировые языки. взять хотя бы шумерский и латынь, – к тому же последняя остается таковым мировым языком отчасти и теперь. Видимо. дальше будет то же самое, и нельзя гадать – что именно и кого вынесет на гребень глобализации.
До самой Первой мировой войны широта познаний в языках и даже в мировой литературе была весьма ограниченной. Перечислить, что у нас было переведено, можно на одной странице, а тем, что у нас неведомо. можно завалить Гималаи. М. Л. Гаспаров говорил, что двести лет назад достаточно было знать пять-шесть языков (из них два или три «мёртвых»), чтобы чувствовать себя полноценно образованным человеком. Теперь нужно знать сорок или пятьдесят языков, что без вреда для разума невыполнимо. Поэтому поэтические переводы, сколь ни трудны они при серьёзном отношении к жанру, неизбежно необходимы. Да и не только поэтические, читать Борхеса по-английски несолидно, и – если не знаешь испанского – лучше читать на русском, благо переведен он и достаточно полно и хорошо, спасибо Борису Дубину и не только ему.
Конечно, можно занять позицию, с которой нередко сталкиваешься в жизни. Вполне серьезный ученый (естественник), услышав мою любимую шотландскую поговорку «Когда Шотландия забудет Бернса, мир забудет Шотландию», буркнул; «Ну и хрен бы с той Шотландией, кому нужна». Но надо бы помнить, что ровно то же самое мир нередко говорит о России, да и вообще о любой стране.
И обо всей поэзии. И обо всех книгах («а что в них хорошего, в этих книгах»). И о самой жизни.
Зачем человеку поэзия вообще? Умудренный этим вопросом Варлам Шаламов пишет: «Томас Мор в «Утопии» так определил четыре основные чувства человека, удовлетворение которых доставляет высшее блаженство по Мору. На первое место Мор поставил голод — удовлетворение съеденной пищей; второе по силе чувство — половое; третье — мочеиспускание, четвертое — дефекация. <...> Острее мысли о еде, о пище является новое чувство, новая потребность, вовсе забытая Томасом Мором в его грубой классификации четырех чувств. Пятым чувством является потребность в стихах. У каждого грамотного фельдшера, сослуживца по аду, оказывается блокнот, куда записываются случайными разноцветными чернилами чужие стихи — не цитаты из Гегеля или Евангелия, а именно стихи. Вот, оказывается, какая потребность стоит за голодом, за половым чувством, за дефекацией и мочеиспусканием. Потребность слушать стихи, не учтенная Томасом Мором».
Лучше обойдемся этой цитатой, она самодостаточна: потребность в дыхании и пище и следующей за ней жажда продолжения рода определенно продолжены потребностью человека к той или иной форме поэтический речи. Оставим на совести Тома Мора условные наслаждения от отправления естественных надобностей, хотя, конечно. человеку, пива перепившему, не оказалась бы такая потребность первой. Но мы сейчас не об этом человеке говорим.
Может, не надо? Это один только Томас Мор ставил дефекацию выше поэзии. вот ему и отрубили голову. Строго говоря, не за это, а за приверженность Папе Римскому, с которым Генрих VIII не хотел делить вселенную, но результат для Мора получился тот же.
... Лучше все-таки про поэзию.
Есть в переводе серьезная проблема – форма. Что с ней делать, если оригинал, к примеру, рифмован, если это, не дай Бог, сонет? Если это баллада Вийона. в которой всего-то три одинаковых рифмы на 28 или больше строк? Французы обычно решают просто – переводят прозой. Немцы, напротив передают стихи стихами. Англичане делают как умеют: язык английский для этого в общем-то ко всему приспособлен, хотя словарик английских рифм – тощая брошюрка, а у нас – толстый том.
Но как все-таки у нас? Волошин, переводя Верхарна и Ренье нерифмованными ямбами а то и вовсе прозой, оправдывал такой метод тем, что если «главное лежит в содержании, в образе, в синтаксическом развертывании фразы, то переводчик должен честно пожертвовать рифмой». Видимо, с поэтом и художником Волощиным была та же беда, что с поэтом и художником Эдгаром Дега. В беседе с Малларме тот высказал недоумение насчет затруднений, испытываемых им в писании стихов, несмотря на то, что мыслей или, как он выразился, идей для стихов у него вполне достаточно. «Стихи, мой друг, — ответил Малларме, — делают не из идей, а из слов». В силу этой ошибки, опасаюсь, Волошин и не оказался в числе лучших русских переводчиков Серебряного века. Впрочем, кое-что, сонеты Эредиа, он переводил, соблюдая форму, явно осознавая, что передавать четырнадцатистрочную форму, устоявшуюся за многие столетия, прозой – убийство.
Есть и противоположное мнение. Поэт Ильязд (Илья Зданевич) неоднократно читал лекции об абсолютном примате формы над содержанием. Во многих случаях это так и есть: именно при прозаической записи от Пушкина не остается ничего, от Блока тоже. Метод простого расширения используемой лексики, при почти гуттаперчевой гибкости русского языка, по сей день остается у нас в основном невостребованным – читатель предпочитает либо "русскую версию", либо стихи в оригинале. Можете не верить. но сравните количество слов в словаре с количеством используемых в повседневной речи или даже просто в доступной литературе. Многие русские поэты даже не разрешают переводить себя без сохранения формы. Но их редко кто слушает.
Было у нас, словом, всякое. Между Золотым и Серебряным веком все-таки что-то было, и покушалось это что-то именно на создание русской версии мировой поэзии, увы, покушалось с негодными средствами – не только не было школы перевода. Даже приличные западные издания трудно бывало раздобыть, тем более научные и с комментариями. Да и много ли их в те годы накопила Европа? Гораций, конечно, был, а еще?.. В итоге возникли антологии английской (1875) и немецкой (1877) поэзии Николая Гербеля, на каждой второй странице которых, после подробной биографии поэта, коротко приписано: «На русский язык не переведено ничего».
И хуже того. Когда на рубеже тысячелетий пришла пора сделать серьезные антологии «Семь веков французской поэзии» и «Семь веков английской поэзии, наскрести сколько-нибудь полный материал из прежних веков оказалось возможно лишь в первой. английскую рецензенты вполне справедливо упрекали в том. что в ней мало переводов. сделанных выдающимися поэтами.
Еще бы не мало. Первый русский перевод из лирики Шелли ("One word is too often profaned") опубликовал А. Н. Бородин в 1849 году, но второй – причем того же самого стихотворения – сделал Бальмонт в 1903 году. Первый перевод из Китса опубликовал в 1895 году Н. Бахтин-Нович (к столетию поэта), и его, как и вообще Китса, никто не заметил. Несколько стихотворений Бернса имелось в переводе Н. Курочкина и М. Михайлова. Одинокий перевод Фета из Аделаиды Проктер вообще был опознан случайно. считалось, что это его оригинальное стихотворение. По сути дела – был один вездесущий Байрон, но одним поэтом сыт не будешь. Был, конечно, романтический Жуковский со своим Саути, но чаще всего его переложения отстояли от оригинала на три версты. Были в отдельных образцах Вордсворт и Томас Мур, и это почти все, если не считать безнадежно слабых работ..
Даже в Серебряный век положение менялось с трудом. Показателен случай с Бальмонтом. Когда издательство «Знание» завершило в 1907 году выпуск трехтомного собрания сочинений Шелли то на выход его откликнулся Корней Чуковский разгромной рецензией в «Весах». Алексндр Блок писал по поводу противостояния Бальмонта – Чуковского (в данном случае речь идет об Уитмене, но то же самое Блок писал и о Шелли): «для меня существует только один неоспоримый факт: <...> допускаю, что и переводы Чуковского ближе к подлиннику, чем переводы Бальмонта, допускаю, что и облик Уитмана Чуковский передает вернее, чем Бальмонт, но факт остается фактом: переводы Бальмонта (хотя бы и далекие) сделаны поэтом, облик Уитмана, хотя бы и придуманный, придуман поэтом; если это и обман – то "обман возвышающий", а изыскания и переводы Чуковского склоняются к "низким истинам». Шелли Бальмонта давал высокую оценку не только Блок, но и Гумилев. Увы, в советские времена мнение Чуковского перевешивало все соображения Гумилева и Блока. На долгие годы его книга «Высокое искусство» стала эталоном переводческой теории – даром что была вся высосана из пальца.
Выходит, если забыть о Байроне, народных балладах и в какой-то мере о сонетах Шекспира, то ранее, чем наступил Серебряный век, из английской лирики не было переведено почти ничего. (Напомню, Уитмен – поэт американский, о нем сейчас речи нет). А возвращаясь к Шелли, так не меньше, чем Бальмонт, сделал до 1917 года Сергей Ильин. Решите сами – насколько он известный русский поэт.
* * *
«В Греции все есть» — говорил полюбившийся народу чеховский герой г-н Дымба, а много ранее него — лесковский ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. «У минэ есть свой король, свое правительство. У нас усэ растет. У нас рыба усякая, камбола такая с изюмом и барабанское масло, и мазулины, усэ у нас». То есть опять-таки бессмертная формула «В Греции (читай — в России) все есть».
Не все, конечно, но очень многое. Поколение поэтов круга Жуковского и даже следующее, поколение ровесников Пушкина, почти не осознавало еще поэтический перевод как жанр, отличный от оригинального творчества. Поколение же, вступившее в литературу в 40-е годы XIX века, разницу строго сознавало: Федор Миллер, прославившись у современников переложениями Шекспира и Шиллера, как оригинальный поэт в нашей памяти тоже уцелел, сочинил он такое бессмертное произведение, как «Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять…». Сумерки русской поэзии, озаренные несколькими яркими звездами, продлились до начала XX века. Для поэтического перевода это тоже были сумерки, несмотря на работы В. Г. Бенедиктова, К. К. Павловой, А. К. Толстого, Л. А. Мея, М. Л. Михайлова, В. С. Курочкина (список почти исчерпан!), понятно, что «народники» 1880-х в сравнение идти не могли. Но поэты следующего поколения, как раз наша антология золотого Серебряного века и открывают, в сравнение шли уже с обратным знаком. За 1895—1915 гг. положение в переводе меняется еще более резко, чем в оригинальной поэзии. «Серебряный» действительно в данном случае явно надо поменять на «золотой»: с 1895 по 1929 год было сделано больше и лучше, чем за всю предыдущую историю России. 1929 – конец для Серебряного века более чем условный, но в этом году в СССР резко ужесточилась цензура, на Западе случился кризис – и век настал уже другой.
Серебряный век, наступив в 1890-е годы, резко изменил картину мировой поэзии в России. Вячеслав Иванов дарит нам десятки сонетов Петрарки, Брюсов и Сологуб – Верлена, Бунин – Лонгфелло, появляются несколько полных переводов «Цветов зла» Бодлера, выходят из небытия Вийон и трубадуры, скандинавские поэты, французские символисты и многое другое. Байрон тоже не обижен – единственное (по сей день) его собрание сочинений на русском языке выходит именно тогда, в 1904 году, и он полон переводов самых что ни на есть поэтов Серебряного века, от Блока и ниже. Россия из страны, разговаривающей на французском и – реже – на немецком языке, открывает для себя английский мир, появляются первые переложения Киплинга (его еще успевает, вместе с Шекспиром, разгромить Лев Толстой). Теннисона и многое другое. Правда, до печатного станка далеко не все доходит. Константин Иванов, преемник Анненского на посту директора Царскосельской гимназии, закончил свой превосходный перевод «Фауста» Гете в 1918 году. Издан этот перевод был лишь в 2006 году, а ведь по поэтическим достоинствам он далеко превосходит все остальные. «Лира Новалиса» в переложении Вячеслава Иванова, «Цветы зла» Бодлера в переводе Вадима Шершеневича, почти полный Леконт де Лиль Ивана Пузанова, том Верлена в переложении Георгия Шенгели, поэмы Байрона в переводах Георгия Иванова, Адамовича, Кузмина. Еще многое, многое другое так и лежало по архивам по 50-80 лет, а что-то и до сих пор лежит, к примеру, «Песни героев» из «Старшей Эдды» в переводе Софии Свириденко.
Опасаюсь пересказывать – что и кто из поэтов Серебряного века перевел, и говорить, кто и что сделал лучше других. За последние четверть века мной и моими учениками была проделана почти неподъемная работа по сбору материала, практически до того не изучавшегося. Основное все рассказывается в предисловиях к подборкам поэтов. Надо сказать, что 90% этих материалов было рассыпано по малодоступным (а то и вовсе неизвестным источникам – вроде провинциальных газет и журналов-однодневок. Булгаковский Воланд сказал, что «рукописи не горят», но уже в наши дни уточнил Фазиль Искандер, «особенно хорошо они не горят, добавим мы, когда рукописи напечатаны». Пусть хоть где-то в забытом «Гермесе» в 1909 году или в «Одесском листке» в 1911, но шанс найти экземпляр все-таки остается. вот этим розыском и систематизацией материала мы четверть века и занимались. Если быть точным, то первой и очень черновой попыткой изучения была антология «Строфы века – 2», выпущенная в 1998 году и составленная за год из подручного материала. Позднее работа была продолжена, но попыток опубликовать ее в XXI веке до сих пор не было. Понятно, до конца такую работу довести вообще нельзя, но уж какой-никакой итог подвести можно.
Разумеется. точно отнести того или иного поэта к Серебряному веку трудно, можно и ошибиться. Но тут лучше положить лишнее, чем кого-то упустить. Понятно, из одних шедевров антологию, претендующую на полноту, не составишь. А необходимость издания более-менее полного наследия поэтов-переводчиков этого времени, назрела.
В нынешнюю антологию почти не включались отрывки. здесь – только цельные произведения. для менее известных поэтов-переводчиков подборки увеличены: именно они требуют внимания. У некоторых поэтов подборка мала вынужденно – или мало сделано, или прочее недоступно. Биографии поэтов-переводчиков даны примерно в том объеме, в каком этого требовал материал.
В первый том настоящего издания вошли произведения старшего поколения Серебряного века, во второй – среднего, вплоть до Белого и Блока. Младшим – Пастернаку, Ходасевичу, Мандельштаму, Гумилеву, Лозинскому, Ахматовой – будут посвящены следующие тома.
облако тэгов
