Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.

Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.

Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?

Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?

Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…

Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.

Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.

Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.

Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.

Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.

Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.

Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.

Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.

Почему же людей привлекает, в общем-то, абстрактные рассуждения о «жизни, Вселенной и вообще»? По разному. Чаще всего человек ищет убедительную и непротиворечивую картину мира, которой нет у него самого, систему координат, в которой он мог бы существовать, осмысливать себя и размышлять. Реже бывает, что люди пытаются увидеть некий альтернативный собственному взгляд на Вселенную, с одной стороны, беря от него что-то, с другой – оспаривая в чём-то это «инаковое» мировидение.

Однако, прежде чем с головой нырять в бурное море многочисленных философских трактатов, и пытаться найти в них хоть какое-то течение, необходимо хотя бы в общих чертах уложить в собственной голове саму историю развития философской мысли. Каждый из философских трактатов глубоко контекстен, лежит в рамках своего времени, что-то ему предшествовало, что-то ему наследовало. Поэтому не стоит наобум хвататься за прочтение сочинений Иммануила Канта и Публия Луция Сенеки, приправляя их после Рене Декартом и Артуром Шопенгауэром – для начала бы неплохо узнать, кто все эти люди, и понять, в каких отношениях они находились с жизнью и с философией своего времени?

А вот толковых очерков философии вовсе не так много. Многочисленные учебники заставят вдумчивого читателя плакать (давно хочу провести анализ разных учебников по истории и философии, но руки не доходят), поражая и своим содержанием, и зубодробительным, скучнейшим слогом. Однако нужно с чего-то начинать, и поиски более или менее толковых очерков истории философии, зачастую, приводят к одной книге, носящей неброское и скромное наименование «A History of Western Philosophy» (1945).

Забегая немного вперёд, скажу, в чём её специфичность. Как правило, общие очерки пишутся историками философии, теми самыми, которые под ликами «философов» заполонили кафедры философии по всей России, да и по всему миру тоже. Здесь же несколько иное – книга написана скажем так, «настоящим», действующим философом, и это, с одной стороны, достоинство сего труда, с другой – её недостаток.

Бертран Рассел (1872-1970), философ, логик, рационалист, математик, гуманист, прожил долгую жизнь, и является весьма знаковой для интеллектуальной жизни XX века фигурой. Внук министра Британской империи и потомственный аристократ, с детства зачитывался весьма непростыми философскими трактатами из обширной библиотеки своего деда, и никого не удивило, что молодой человек избрал не карьеру политика, но поприще философа и обществоведа. Свой первый трактат о германских «эсдеках» он написал в 24 года, всех удивив глубоким анализом левых идей в германском обществе.

Причислить Бертрана Рассела к какому-либо идеологическому течению весьма проблематично, ведь с разных своих позиций его можно причислить к либералам, коммунистам, порой – анархистам, но левым в полном смысле этого слова он, видимо, всё же не являлся – он всегда шёл своим, совершенно неповторимым путём. В годы Первой мировой он даже успел отсидеть в тюрьме за пацифистские идеи. позже он был и активным общественным деятелем, став одним из первых, кто отправился в Советскую Россию (1920) и Китай (1920-1921), активно занимался теорией образования, занимал активную антимилитаристскую позицию и по отношению к собственному правительству, и в отношении левых режимов в Европе. Параллельно он занимался преподаванием и математикой, создавая также труды по философии и логике, этике и атеизму. Самое главное, что я хочу сказать: как бы не относится к Бертрану Расселу как к учёному, общественному деятелю, да и просто как к человеку, это была личность с активной личностной позицией к миру, постоянно изучающий его, и неравнодушный к нему.

Итак, в 1943 году, после нескольких курсов лекций по истории философии в США, получил заказ на оформление их в виде научно-популярной книги, и, нужно сказать, написал её очень быстро – практически за год. 70-летний философ, с самого детства читал книги тех, кого он анализировал, и за более чем полувековой опыт читателя и аналитика имел свой собственный взгляд на историю развития философской мысли, поскольку, в каком-то роде, они все прошли сквозь него.

Прежде всего, стоит упомянуть сам принцип, по которому Бертран Рассел выделяет два противоположных направления в философии. Первое, к которому присоединяется и сам автор – логическое, рассматривающее мир как фактическую данность, второе – метафизическое, говорящее об абстракциях и высоких материях, скрытых от чувственного восприятия. Второе, на что следует обратить внимание: Рассел видит основу философской доктрины в логике, и основой его анализа является рассмотрение целостности и непротиворечивости логической составляющей той или иной концепции. Это основы анализа, и теперь стоит поговорить, почему же активная позиция автора-философа по отношению к материалу является одновременно и достоинством, и недостатком.

Безусловно, за всяким текстом всегда виден человек, его мировоззрение и позиция. И Бертран Рассел даже не думает скрывать своих воззрений. Как раз то, что «A History of Western Philosophy» писал профессионал, имеющий в этом предмете чёткую позицию, является её достоинством, поскольку он находится не вне предмета, а внутри него. Он знает, почему ему симпатичен Протагор, а Платон нет, отчего Джон Локк более интересен, нежели Томас Гоббс, и так далее, и так далее. Рассел неравнодушен к своему предмету, он читает философов, спорит с ними, вникает в их идеи, отыскивая среди них зародыши более поздних, современных ему воззрений. Всё это делает текст удивительно увлекательным и интересным, поскольку представляет из себя по настоящему акт творчества.

Отсюда же вырастает и её главный недостаток, вполне и сразу ясный. Автор попросту вопиюще предвзят к материалу, и, зачастую, вместо анализа, сразу пускается в полемику. Именно из-за этого зачастую разделы неполны и фрагментарны, несмотря на свою увлекательность. Прохладное отношение к религиозной философии как метафизической заставило его уделить слишком мало места средневековым доктринам, и пропускать множество интереснейших имён. Некоторые разделы излишне обобщены, им не хватает более глубокой проработки (Ренессанс, либеральные и консервативные философы XVIII в., утилитаристы и пр.), другие же слишком поверхностны и торопливы (например, глава о Канте).

Другая претензия куда более серьезна. Рассел спорит с философами далёкого прошлого с позиции рационалиста XX века. Однако в голове каждого из его персонажей была своя собственная картина мира, которую автор хоть и пытается учитывать, но не до конца. Он спорит с ними как логик с логиками, причём логик математического толка. Конечно, позиция автора лично симпатична, скажем, мне по многим параметрам, но игнорирование мировоззренческого контекста, в большинстве случаев, не идёт на пользу книге.

Однако, стоит отметить и неоспоримые достоинства текста.

Прежде всего – «A History of Western Philosophy» действительно создаёт в голове схему развития и эволюции философской мысли, и большинство основных доктрин занимает то или иное место на нашем «умственном чердаке», занимая отныне своё чётко определённое место, встраиваясь в единую общую матрицу. Да, при более глубоком знакомстве мы будем спорить с положениями Рассела, порой круто менять заданную им трактовку, иногда и вовсе отказываясь от неё. Но вот отказать книге в том, что она создаёт базу, мы никак не можем.

Отдельные разделы, скажем, описание философии Локка, или Лейбница, особенно хороши, так как дают весьма любопытный взгляд на историю философии в определённом срезе, показывая, например, возникновение классических либеральных доктрин. Интересны главы о досократиках, любопытен анализ Августина и Фомы Аквината (хотя и весьма поверхностно), можно однозначно отдать честь главам о Николло Макиавелли, Фрэнсисе Бэконе, Томасе Гоббсе, Рене Декарте, крайне интересен взгляд на Георга Фридриха Гегеля, Фридриха Ницше и Карла Маркса.

Что стоит сказать в итоге? Ясно, что любому, кто интересуется философией, эту книгу нужно прочитать обязательно. Её не миновать. Но читать её нужно точно так же, как сам Бертран Рассел относился к истории философии – критически, и с открытым разумом. В любом случае – автор заслуживает нашего глубокого уважения за свой труд и за внутренний огонь истинного философа, живущего своим призванием.

Представления об обществах прошлой, скажем так, домодернизационной эпохи неизменно связано с понятием общины. Как люди в основном представляют века ушедшие? Ну, если мы возьмём их в отрыве от блестящих полководцев, марширующих армий, религиозных гекатомб и пафосных эпических сказаний? Нечто аморфное и смутное, глубокими корнями уходящее в дымку веков, какая-то копошащаяся в земле масса людей, их пригнутые к тверди спины. Ну, некоторые фантазёры сочиняют ещё лубочные сказки про русовласых гигантах, красивых и благородных, но мы уж их о внимание не принимаем. И немалое место в этих представлениях играет загадочное слово «община». Люди довольно таки чудно воспринимают это слово, постоянно теребя его в своих речах, но не зная его значения. Самые образованные вспомнят отмену крепостного права 1861 года, переделы земли, круговую поруку и коллективизм.

Выходцы из университетов, немногие, конечно, могут дать и иную картину. Они вспомнят некогда читанного в обязательном порядке Энгельса и учебник политэкономии… да и современные учебники по ТГП тоже. Они вспомнят о эволюции общинной организации, о кровнородственной общине, земледельческой и марке, которая разлагается в течении несчетных веков. Красивая картина, для абстрактного наблюдения вполне годная. От коллективизма – к индивидуализму. От архаики – к модернизации. Всё просто, так? А если… не так? Что если схема – надумана, и жизнь человеческая на порядки сложнее?

Классический пример – Индия. Огромный клин, врезающийся в океан, стал для исследователей XIX в. настоящим заповедником, как говорится, архаичных форм социального: подавляющего человека коллективизма, государственного гнёта, натуральной экономики и всего прочего, греющего душу марксисту.

Некогда молодой индолог Леонид Алаев шерстил источники по социально-экономической истории Южной Индии, конкретнее – по сельской общине Нового времени. Казалось бы, как просто: закрасить контурные карты истории уже готовой палитрой… А тут, внезапно, вылезает во весь рост ключевая проблема, проблема теории общинных отношений. А по сути – теорией самоорганизации и организации общества, проблемы образования социального, его составных частей и базовых основ.

Почему вообще возникают подобные вопросы? Готовая теория хороша тогда, когда мало, недостаточно материала, и она помогает его интерпретировать, осмыслить и типологизировать. Однако со временем факты копятся, проводится фронтальное исследование, и постепенно приходишь к пониманию, что теория попросту неверна, ошибочна, обманчива. Сложно даже представить, насколько подобное открытие наносило удар по вдумчивым учёным, привыкшим к марксистским интерпретациям? Кто-то пытался вновь реанимировать «чистое» марксистское наследие, и найти в нём новый творческий потенциал (скажем, «англист» Михаил Барг, или востоковед Николай Конрад, так называемые «творческие марксисты»), кто-то вовсе уходил в сторону (Юлий Бессмертный и Арон Гуревич). А кто-то пытался и сохранить кое-какие марксистские, как кажется, позитивные начала, и преодолеть их. Таков и автор сборника «Община в его жизни». По задумке, Леонид Алаев решил проследить в собственных публикациях и откликах на них несколько магистральных идей, связанных с социальной историей, показать, в каких условиях они развивались и к чему в итоге пришли.

Ныне уже пожилой и солидный профессор Алаев (20 октября ему исполнилось 85 лет) вполне себе состоялся в своих историософских воззрениях. Ещё в 2000 году, когда он готовил сборник, предлагаемый мной к обсуждению, историк сформировал 4 постулата истории общества, так сказать, снизу.

1. Община – не архаичный пережиток первобытности, а исторически сложившийся институт, результат эволюции «феодальных» отношений.

2. Собственность на землю не была коллективной, и не была полноценной частной, но имела иное содержание, двухуровневое: низовое (объект хозяйства) и верховной, надстроечной (рента).

3. Индийская община – не форма самоорганизации крестьян, а многоклассовая слоистая структура их эксплуатации.

4. Феодализм – общественный строй, основанный на институте дарения.

Таковы контуры теории Алаева. Может, пройдёмся по частностям?

1. Община классового общества не имеет отношения к первобытности.

В чём особенности идеи Леонида Алаева? В самом начале своей научной деятельности он обратил внимание на интересный факт: в течении Нового времени община не разлагается, как положено архаичному институту, а… развивается. И в Южной, и в Северной Индии происходит формирование общинных отношений на основе хозяйственного объединения патриархальных родов, и возникновения не просто «земледельческой», а «землевладельческой» общины. Она становится «эксплуататорской» организацией, стоящей над производителями, а не образующаяся из них.

Мысль была в своём роде революционной, хотя и не новой, поскольку в те времена господствовал иной взгляд. Индийская община представлялась ещё Марксом и Ковалевским как совокупность пережитков архаичного строя, и разлагается в течении пары последних тысячелетий – коллективная собственность, переделы земли между членами, круговая порука и прочие прелести якобы L’Ancient Regimee. Энгельс, а вслед за ним и Неусыхин нарисовали чёткую схему эволюции античной и германской общин. Однако в ходе исследования складывается иная картина. Идея Алаева заключалась в другом, в толковании общины как продукта классового общества, который развивается с ходом общественного расслоения. Он занялся старой доброй компаративистикой, и почитав работы последнего времени, сделал любопытный вывод: и в Индии, и на Руси, и в Западной Германии, на Яве и в Афганистане развитие объединений идёт от малых ячеек, от мелких поселений, которые в ходе эволюции отношений между собой образуют передельные общины, контролю над землепользованием, ликвидацией семейной и частной, по факту, собственности. Так община, а в данном случае, пожалуй, именно «экономический коллективизм» стал не изначальной формой жизни Человека Социального, а являлся продуктом развития отношений.

Значение этого тезиса, конечно, довольно велико, хотя классической «общинной теории» делали вызов и до этого. Но дело не в этом. Самое интересное, что сейчас этой темой в России занимается полтора человека, и исследований по низовой самоорганизации. Конечно, есть представители социо-культурной и политической антропологии, есть адепты потестарно-политической этнографии, но их исследования появляются не слишком часто. Так что тезисы Алаева касательно общины остаются актуальными.

2. Две собственности на землю.

Здесь вопрос не менее сложен. По сути, это одно из фундаментальных отношений человека к материальному миру. Мне кажется, что понятие собственности возникло в тот самый момент, когда появляется самосознание, и ощущение собственного «Я», и когда человеку начинает что-то принадлежать – результаты его деятельности, например, или орудия труда. Само происхождение этого слова во многих языках связано с понятием «самости», хочешь ты этого или нет. Впрочем, и «собственность» понятие историческое, поскольку в разное время по разному осознавали исключительное право человека на те или иные вещи.

В данном случае нас интересует право на землю, то есть – на фрагмент почвы, посредством которого человек способен воспроизводить самого себя, то бишь – кормится с него. В марксистской науке утвердилось, что изначально была собственность коллективная, поскольку само производство было делом массовым, и основывалось на неделимом праве рода-семьи на это орудие воспроизводства. Пока не будем спорить с этим, речь не о том. С возникновением классов, а впоследствии государства, ситуация меняется. Община разлагается, земли её членов захватываются, а они остаются на ней как производители, платя властьпридержащим ренту-налог. Следовательно, тот, кто имеет право на налог, тот и есть собственник – будь то государство, либо отдельный властитель-феодал. Чем не безупречная логика? Собственник взимает подати, распоряжается землёй, продаёт и дарит её. Тут уж два варианта: либо собственность у нас верховная, то есть у условного «государства», либо у непосредственного производителя, то бишь частная. Не иначе.

А вот Алаев предложил другую схему. Дело в том, что на уровне «низовой» собственности производители даже под неслабым гнётом налогов распоряжаются своей землёй сами. Да, есть определённое ограничение со стороны родовых структур, в виде преимущества приобретения при выкупе, но распоряжение, фактически, не ограничивается в большинстве случаев. Во времена, когда не было развитой системы общины, конечно. Однако и такой производитель находится в зависимости от власти, которая изымает налог в необходимых ей количествах. Несмотря на то, что государство (здесь: в Индии) не может вмешиваться в саму социальную структуру и её внутренние взаимоотношения, оно имеет над ней фискальную и насильственную власть. Так кому же принадлежит земля?

И тому, и другому. Алаев предлагает идею «двухуровневой» собственности. По сути, это просто различное отношение даже не к земле, а к распределению продуктов деятельности людей. Да, земля принадлежит человеку как собственнику, производителю, элементу касты – но одновременно часть продукта с неё отчуждается в пользу властьпридержащего. По какому праву? Вот здесь Алаев не заострял внимания, а зря – легитимиация эксплуатации имеет большое значение, это сложное сочетание договора и насилия – тема весьма интересная. Ему важно найти общую грань между понятиями «низовой» собственности, отрицать существование которой у востоковедов ныне не выходит, и «власти-собственности» государства, которое также имеет большой вес.

К слову: маленькая иллюстрация. На севере Индии, в Раджастхане, феодал-раджпут, получая некую территорию в «кормление» от государства, стремился приобрести землю в «бхум», то бишь в собственность, с которой его не могли согнать даже в случае конфискации всей земли. Вот и показатель.

Мне кажется, что это понятие имеет смысл, но всё же готов поспорить с автором. Здесь речь идёт не совсем о земельной собственности, а скорее касается распределения продукта, то бишь «энергии», как выражаются социальные антропологи. Здесь уже идёт речь о реальном содержании и сочетании производственных, социальных и потестарных отношений, которые, возможно, расширяют понятие «собственности», а отчасти выводит вопрос за его границы. Так что «двухуровневая» собственность остаётся теоремой, однако она показывает, что на базе вполне материалистических отношений могут складываться и чисто социальные, существующие только в голове связи. Так что смысл эта идея имеет, но требует изучения и критики.

3. Индийская община – не крестьянская.

Абсурдная мысль, не так ли? А какая же ещё? В 1968 году Леонид Алаев, будучи в городе Удайпуре, общался с местным населением – адвокатами, чиновниками, делоприказчиками и прочим конторским людом. К его удивлению, они все оказались общинниками, получающими, хоть и небольшую, но всё-таки ренту с деревни. Пусть она была часто, мягко говоря, символической, но здесь важнее статус общинника, нежели некая материальная выгода. Тогда в голове молодого индолога что-то щёлкнуло, и уже известный ему материал перегруппировался в голове, и создал иную картину индийского общества.

В Индии существует кастовая система – медицинский факт. То есть контуры социальной структуры даны изначально. Община как бы пронизывает по вертикали слои из сотен каст, образуя из людей, разных по рождению, скрепленные рентой-налогом коллективы. В древности община «гахапати» была прежде всего общиной домохозяйств, осуществляющих самоуправление и уплату налогов. Однако, в любом случае, до нашей эры речь идёт о земледельцах, просто находящихся на разных уровнях кастовой системы.

В условное Раннее Средневековье община расслаивается, и она становится из крестьянской землевладельческой. Система «джаджмани» обеспечивала верхний слой общины рентой, которая, в свою очередь, шла на уплату ненормированного государственного налога. Постепенно, во времена Делийского султаната этот слой выделяется юридически как «райят», «заминдар» и так далее, и так далее, в качестве общинников, которые платят налоги, с одной стороны, а с другой – как собственники земли, на которой работаю низшие слои – арендаторы, закабалённые, даси и прочее. Причём общинники могли формировать не только слой сельских землевладельцев, но и городских. Правда, в городе прослойка приобретала профессиональный оттенок, и являлась своеобразной «гильдией» ремесленников либо купцов, не теряя, впрочем, своего статуса землевладельца. Конечно, система не так проста, как кажется – это сложнейшая сеть индивидуальных связей между людьми и группами людей, складывающаяся целыми поколениями, и, в своём роде, была необыкновенно прочна, в силу своей гибкости и прочной материальной основе. Государство было куда менее прочным, поскольку представляло собой тонкий слой над системой общин, и границы власти могли меняться как угодно, но картина экономических связей во многом оставалась статичной. Статичность не означало застойность, с этой точки зрения, поскольку понятие касты было социальным, а классовое – индивидуальным. То есть, теоретически, шудра или кшатрий могли быть в землевладельческом слое, тогда как брахман мог платить ему ренту, при этом в социуме оставаясь выше по статусу, чем хозяин его земли.

Таким образом, индийская община становилась своего рода большой прослойкой мелких землевладельцев, служащих своего рода стержнем социальных отношений в Индии в течении нескольких веков. Так в чём же вопрос?

Община представлялась советским историкам объединением эксплуатируемых крестьян, их естественной формой самоорганизации. А здесь община выступает органом эксплуатации, если выражаться тем сленгом, организацией перераспределения прибавочного продукта.

В общем, идея вполне рабочая, тем более что здесь уже следует реконструкция реальности по конкретным данным. Конечно, статьи сборника более обзорны и теоретичны, однако на эту тему есть соответствующие книги Леонида Алаева, с которыми стоит ознакомится.

4. Феодализм – строй, основанный на институте дарения.

Вопросы из вопросов – что же такое Средние века, что такое «феодализм», что такое «Восток»? Это очень сложные, скорее даже «идеальные типы», а не понятия, под которыми скрываются сложные напластования реальности. Однако они нужны – историк не может работать без некоторых обобщений, без отношения к времени, в который неразрывно вписан его предмет исследования. И, в частности, востоковед вынужден, в силу специфики материала, подходить с гипотетической моделью исследуемого общества, чтобы корректировать её конкретным материалом, иногда до полной переработки.

Как не вспомнить здесь бессмертные сражения на полях «Азиатского способа производства», «феодализма», «большой феодальной формации»? Что же составляло суть Востока? Абсолютный деспотизм власти и тотальное подавление индивидуального, по версии «АСП»? Классического, выросшего из рабовладельческого строя феодализма, с вассально-ленной системой, «лестницей» и политической раздробленностью? Или, быть может, просто постоянство эксплуатации эксплуатируемых наследственным феодальным классом, как в «БФФ»?

Леонид Алаев предпочитает говорить о «восточном феодализме». Тезис смелый – с его точки зрения, тот «феодализм», который существовал в Европе, и по которому выводили «классический» его вариант, не соответствует классическим формам – зато соответствуют страны Востока. В чём особенность? После эпохи «Древности» в первые века нашей эры, аграрный сектор перегруппируется и организуется по корпоративному, территориальному и хозяйственному признаку, при сохранении многоуровневой социальной стратификации, где каждый человек в разных плоскостях несёт на себе определённые роли, пребывает в каком-то статусе. Конечно, в категорию социальных отношений входит, по Алаеву, «право собственности», в её «двухуровневом» аспекте. Этот аспект держится на двух пластах социально-политической структуры: на различных социальных слоях, регулирующих между собой различные отношения, и нависающей над ними «власти-собственности» государства, которое выражается в виде ренты-налога в независимости от того, какой социальный статус имеет налогоплательщик. Именно отсюда и вытекает странная, на первый взгляд, формулировка Алаева о том, что «феодализм — строй, основанный на институте дарения». Государство вступает в некий договор с группой людей, осуществляющих их власть, гарантирующих её, и в обмен на оказываемые «услуги» дарующие им право сбора налогов, либо землю, либо зависимых людей. Таким образом, сердце алаевской концепции феодализма – дарование права осуществления власти-собственности над определёнными территориями либо слоями населения.

Отсюда и алаевская концепция отставания Востока от Запада. На Западе, по его мнению, существует нечто вроде социальной мутации, главным в которой является новое соотношение индивида и общества. Если Запад двигался от архаичного индивидуализма малой семейной группы к коллективизму античности и классического Средневековья, то уже в ходе «Реформации XII века» происходит перелом, знаменующий новое качественное проявление личностного начала, выразившееся, например, в городе-комунне. Восток же пошёл иной тропинкой, более универсальной. От архаичного индивидуализма – к укрепляющейся социальности, а позже – к окаменению государственной власти, вертикализации социальных отношений. Государство на Востоке приобретает приоритет перед и индивидом, и общественными стратами, власть над ними, имеющая место и в экономической, и в правовой сфере. Поэтому, как ни странно это звучит, Леонид Алаев выступает с тезисом, что укрепление и развитие государства и привело страны Востока к постепенному отставанию от Запада. Вот уж какой актуальный вопрос для нашей страны в нынешнее время…

Что можно сказать в сухом остатке? Безусловно, Леонид Алаев в молодости совершил ряд весьма солидных прорывов, чтобы он сам не говорил. Он смог преодолеть советский псевдомарксизм, подойти к конкретному индийскому материалу под другим углом, и создать собственные концепции социальной самоорганизации. Нужно сказать, что его статьи в этом сборнике здорово расширяют сознание и, отчасти, понимание социальных процессов, поскольку это не гольная историософия, Алаев старается не отрываться от конкретного материала, достаточно редко прибегая к обобщениям.

Кстати, с обобщениями у него всё равно существенные проблемы. Всё-таки не хватает в анализе социальной психологии, социально-исторической антропологии, потестарно-политической этнологии. Всё-таки не только условия материальной жизни определяют социальное бытие (с чем автор, кстати, солидаризируется), но и их конкретное воплощение в разуме человеческом, даже их рефлексия.

Впрочем, в любом случае этот сборник очень ценен и полезен любому, кто увлекается историей Востока, кому не чужды вопросы социальной истории в её широкой плоскости. Часто можно видеть, что историки – медиевисты игнорируют востоковедов. Скажем, в одной из последних работ по теории общины, Ирины Ярковой (http://www.dissercat.com/content/evolyuts...) Леонид Алаев не упоминается, хотя как теоретик этого вопроса он не последняя фигура. Будем надеяться, что мы, медиевисты, в будущем будем куда прочнее взаимодействать с наработками коллег-востоковедов

Как так получилось, что мир изменила книга, которую мало кто читал?

«Das Kapital» — легендарное творение Карла Маркса, классика экономической мысли, синтез экономики и философии, одна из самых любопытных попыток синтеза картины мира XIX века…

Эту книгу скупают целыми тиражами – затем, чтобы она красиво стояла на полке. Она является настольной книгой нескольких групп политический партий – при этом большая часть очень приблизительно знает её содержание. Лично я знаю только одного человека, который всерьёз читал «Das Kapital», ещё в советские годы – увы, его изыскания по этому поводу в те времена посоветовали попридержать при себе…

Естественно, экономический трактат, пусть даже и столь мифологизированный, стоит внимания, в любом случае. Экономисты всех без исключения направлений так или иначе отдают оммаж Карлу Марксу, любой обзор истории экономической мысли, начиная с чудака Йозефа Шумпетера и кончая либертианцем-маржиналистом Лаонелом Робинсоном не обходился без его имени. Вот и я, сирый, решил, что готов приобщится к сему трактату, тем паче, что неволей приходится заниматься и марксистской историософией, и её причудливыми мутациями в самых различных мозгах. Грубо говоря, нужно понять, что у Маркса есть, чего – нет.

Но сначала – немного истории.

Разгадка создания полемических критических работ Карла Маркса проста – ему жутко не нравился окружающий мир. И он всю жизнь пытался понять, что его именно не устраивает, и что с этим делать. Выпускник Берлинского университета, ученик Бруно Бауэра, он изначально пытался отыскать ответ в хитросплетениях классической немецкой философии, откуда вышел сам, и чью печать нёс всю жизнь. Однако вскоре стало ясно, что гегельянский «идеализм» не сможет дать ответ на вопрос, почему общество настолько несправедливо устроено? Свои ответы молодой философ начал искать в сфере, к которой его соратники обращались нечасто – к экономике. Один из первых трудов Маркса на эту тему – «Экономико-философские рукописи 1844 года», представляет собой ряд сумбурных набросков на тему корявости общественного устройства современного мира, в базисе которого заложены вполне конкретные экономические язвы – эксплуатация рабочего класса, их оторванность от средств производства, несправедливое распределение продуктов экономической деятельности… Свои представления Маркс и его друг Фридрих Энгельс изливали и на страницах периодики – они основали в Кёльне революционную газету «Neue Rheinische Zeitung», где излагали свои острополитические памфлеты. Апофеозом стала знаменитая программа, получившая название «Das Manifest der Kommunistischen Partei», ставшая одним из важнейших памфлетов революций 1849 г.

После неудачных революций Маркс перебирается в Лондон, где продолжал заниматься революционной деятельностью, но уже с меньшей интенсивностью. В течении следующих 15 лет он работает над своей материалистической теорией капитализма, пытаясь выявить механизм его работы и вероятную эволюцию этой конструкции. В 1867 г. он наконец-то завершает первый этап работы, и выпускает первый том сочинения, который красноречиво называет «Das Kapital».

Первый том целиком посвящён механике производства капитала, и в данном случае Маркс опирается на классиков экономической мысли, в основном на Адама Смита, а также Давида Рикардо. Одна из главных заслуг философа в его синтезном подходе к экономической мысли: то, что у Смита и Рикардо изложено в сумбурном потоке мысли, Маркс объединяет в единую систему производства. Конечно, в первом томе тоже хватает лирический отступлений и несуразностей, но главная линия вполне жёстко и чётко обозначена: трудовая теория ценности, а в своём социальном измерении – противоречие между классом капиталистов (хозяев средств производства) и рабочих (непосредственных производителей). Смысл теории известен: философ, вслед за Смитом и Рикардо, определял ценность продукта как квинтэссенцию труда рабочего, точнее – рабочей силы. Рабочая сила, нанимая капиталистом за заработную плату («переменный капитал»), имеет свою ценность (правда, кем измеренную?), и от её оплаты зависит норма прибыли. Отсюда исходит марксовская теория заработной платы: работодатели-капиталисты (монолитное образование, в данном случае), молчаливо солидаризируясь друг с другом, сами определяют уровень заработной платы в сторону понижения, к минимальному прожиточному минимуму (Рикардо, и нелюбимый нашим героем Мальтус), поскольку работодатель заинтересован в лишь в воспроизводстве рабочей силы. Рабочий вырабатывает свой минимум, излишек же его труда (фактически, «недооплаченное рабочее время») является прибавочной стоимостью, то бишь – чистой прибылью. Отсюда же исходит и самый любопытный итог исследования Маркса: «Всеобщий закон капиталистического накопления». Смысл его заключается в том, что предложение рабочей силы будет расти, следовательно, будет падать его абсолютная ценность, что приведёт к катастрофическому обнищанию населения. Уменьшается потребительская способность населения, что ведёт к перепроизводству товаров, и кризису производства. Со временем, череда подобных кризисов приведёт к невозможности дальнейшего производства прибавочной стоимости, и сделает капиталистическое производство нерентабельным.

Но о первом томе сего трактата поговорим, пожалуй, в другой раз, когда у меня хватит духу более подробно заговорить о противоречиях концепции Маркса. Сейчас речь пойдёт о втором томе «Das Kapital», Всё вышеназванное – только самая общая канва его содержания, и я её привёл здесь для понимания контекста общей теории капитализма, в рамках которой работал Маркс, поскольку говорить о содержании второго тома просто так – бессмысленно. В первом томе говорится об основе производства капитала, во втором – его оборот, механизм воспроизводства капитала, движущих силах его обращения и возобновления потока. Читать второй том одновременно и проще, и сложнее. Почему проще? Мы привыкаем к специфическому стилю Маркса, и к его логике, тем более, что второй том значительно более последовательно следует избранной тематической направленности. Почему сложнее? Углубление материала ведётся за счёт глубокой проработки логических конструкций за счёт сложных математических уравнений, иногда следить за потоком мысли Маркса достаточно сложно, необходимо самому прокрутить в голове изложенное.

Итак, второй том «Das Kapital» — не просто дополнение к первому, но и вполне самостоятельные изыскания, которые имеют самостоятельное же значение.

Вспомним классическую схему Адама Смита, которую воспроизвёл Маркс в первом томе:

Т-Д-Т

Или Д-Т-Д’ ;

классическая схема капиталистического накопления: Т-Д-Д’ ,

производство: С+V= капитал, здесь С – средства производства (основной капитал), V – рабочая сила (переменный капитал);

прибавочная ценность – М’=М/U*V / K*A’/A*N ; здесь M’ – прибавочная ценность общая, M – ПЦ отдельного рабочего, U – цена рабочей силы за день, V – общая сумма переменного капитала, К – стоимость рабочей силы, N – число рабочих. С этим всё ясно, хотя и слегка мудрёно, но разобраться вполне можно.

Однако капитал должен не просто однократно получить прибыль, его задача – вновь пустить средства в оборот, чтобы набрать ещё больше. Однако у этой прибыли должен быть источник, как мы помним, он содержится в рабочей силе, в разнице между ценностью труда и переменным капиталом. Секрет воспроизводства заключается в механизме оборота капитала, для того, чтобы его понять, необходимо расширить старую добрую схему, вот так:

Д – Т (С+V)… П… (Т+Т’(М’)) – (Д+Д’(М’)) – и далее по кругу.

Что значит сия китайская грамота? Сволочь-капиталист на определённый стартовый денежный капитал приобрёл себе средства производства (основной капитал – «С») и рабочую силу (переменный капитал – «V»). Две этих составляющих встретились, и начался процесс производства (П), завершившийся, естественно, изготовлением товара (Т). Товар содержит в себе обычную ценность (представляющую собой сумму затрат «С» и «V»), плюс прибавочную ценность, мы помним, из чего возникающую. Суммы ценностей образуют потребительскую стоимость, которая, собственно и реализуется на рынке сбыта. Это приносит капиталисту определённый денежный капитал с прибылью (Д’), который вновь включается в новый цикл производства. прибавочная ценность в данном случае просто необходима, так как новый цикл оборота требует определённых издержек ещё на этапе реализации (транспортные расходы, хранение, бухгалтерия и т. д.). Поэтому процесс производства (время) может несколько опережать реализацию уже произведённого. Для того, чтобы машина оборота не застревала, из резервного фонда нашего героя авансируются средства в его поддержание, в основной (ремонт оборудования и материалы) и в переменный (наём рабочей силы). Этот авансируемый в ходе производства капитал Маркс именует «оборотным», поскольку он поддерживает процесс производства и идёт как бы параллельно основному его циклу. Так, в течении одного оборота основного капитала может совершиться, при необходимости, несколько оборотов оборотного (прошу прощения), что помогает производственному процессу не останавливаться и продолжать получение прибавочной ценности.

Именно такое толкование обращения капитала в индивидуально взятом случае считается классическим (Пол Самуэльсон не даст соврать), более последовательно изложенным, нежели до этого у Смита и Рикардо. Конечно, определённые вопросы у меня, Homo Oeconomicus Practicus, вызывают сомнение, например, сама концепция прибавочной стоимости, но этот разговор я отложу до следующего раза. Пока речь об обороте капитала.

Маркс не был бы Марксом, если бы не пошёл дальше в своих изысканиях, ведь его основная цель заключается в построении большой, общей социально-экономической модели капитала, и, следовательно, оборота. Поэтому он, не размениваясь на мелочи, начал создавать свою теорию воспроизводства и обращения всего общественного капитала. А вот здесь уже начинаются проблемы. Почему? А вот смотрите.

Для того, чтобы подобная постановка вопроса вообще была возможна, Маркс делает любопытное допущение. Дробные части капиталистического производства, а, следовательно, продукта, в совокупности представляют собой часть некого общественного продукта и общественного капитала. Общественный продукт, и весь капитал Маркс делит на две части: на производственный (то, что может опять войти в процесс производства) и потребительский. Следовательно, все капиталистические предприятия делятся на два гигантских сегмента – условные I и II, которые обмениваются продуктами и денежным капиталом, выписывающими в красивой схеме Маркса весьма замысловатые «восьмёрки». Но дело не в них. За исключением этого разделения класс капиталистов представляет из себя монолитную целостность, которая действует в идеальном балансе друг с другом Это-то и смущает…

Схема Маркса практически не подразумевает конкуренции между капиталистами, в его модели никакой конкуренции не предусмотрено, иначе она не работает. Конкуренция, как я уже подсмотрел, появляется только в III томе, но он вообще как-то отличается от I, и говорить об этом мы сейчас не будем. Но факт: в глобальной схеме оборота капитала конкуренция не имеет никакого значения. Возможно, дело в том, что сам Маркс никогда не принимал участие в этих процессах, и все его рассуждения имели исключительно теоретический характер… в чём он постоянно обвиняет своих же оппонентов.

Впрочем, говорить о противоречиях сего труда рановато, поскольку впереди ещё III и не совсем «официальный» IV тома, которые, возможно, как-то объясняют противоречия в схеме Маркса.

В итоге: не стоит боятся взяться за «Das Kapital». Здесь нет ничего сверхъестественно сложного, текст достаточно неплохо логически выверен, и пониманию смысла никак не препятствует. Главное – привыкнуть к специфическому стилю изложения, к языку, который Маркс заимствовал у своей философской колыбели – это зубодробительный стиль немецкой классической философии, к которому просто нужно привыкнуть. А так…

Сложность и всеохватность «Das Kapital», мягко говоря, преувеличена. Однако это один из фундаментальных философско-экономических трактатов, и одна из самых интересных попыток создания целостной модели капитализма, которая заслуживает самого большого внимания. Поэтому, если у вас есть возможность – настоятельно рекомендую ознакомится с этой вещью, хотя бы для того, чтобы развеять устойчивые мифы и понять, что здесь есть, а чего на самом деле нет.

«Марксизм пережил себя как идеология, и превратился в одну из выдающихся социальных теорий, существующих наряду с другими, также выдающимися социальными учениями, которые, взаимодействуя друг с другом, всё более адекватно постигают современную эпоху». (С.). (Т. И. Ойзерман).

Все мы пытаемся как-то осознать свой собственный мир, пытаемся понять, что нас окружает, как мы живём, из чего мы возникли, куда идём. Однако многие сразу выбирают себе подходящую «картину мира», границы которой стараются не переступать: неважно, унаследованные ли это от предыдущих поколений культурные матрицы либо продуманные и сложные философские конструкты. А есть и другие – те, кто проводит свою жизнь в поиске понимания, кто пытается ввинтится в сложность и цветастость окружающего, постоянно находясь в поисках новых оттенков.

Одно из загадочных явлений мысли, также своего рода философский конструкт – «марксизм». Я не зря взял это слово в кавычки: оно включает в себя далеко не только философские взгляды Бородатых Мужей, но и последующую, очень причудливую эволюцию взглядов самых различных течений. «Марксизм» давно оторвался от своих корней, ещё при жизни его первооткрывателей, и зажил собственной жизнью. До сих пор не написана история развития этого течения с учётом всех влияний и перемен, с учётом откровенных спекуляций и прекраснодушных заблуждений.

Между тем Карл Маркс – один из выдающихся деятелей философии, одна из самых важных фигур XIX века, влияние которого сложно переоценить. Сразу оговорюсь: я не считаю, что он был в полной мере экономистом, или историком – для меня Маркс прежде всего философ, который смог создать свою собственную, оригинальную социальную теорию, имеющую и свои плюсы, и свои недостатки. Прежде всего он был живым человеком, и его мысль не может не быть ограниченной, и не является непреходящей истиной.

Безусловно, говорить о том, что с помощью одного лишь «марксизма» можно исчерпывающе познать мир – глупо. Это слепок «картины мира» конкретного человека, живущего в своих обстоятельствах и в своём времени, которое давно кануло в Лету. Да, учение Карла Маркса уже нужно преодолеть, и идти дальше – но для этого его нужно понять, и чётко определить, что в нём действительно есть, а чего – нет.

Сделать это не так просто. Традиция «марксизма-веры» слишком сильно укоренена в головах многих, есть у неё свои фанатики, есть еретики, а есть и атеисты, яростно отрицающие всё, что в нём есть. Почему? Дело в том, что мысль Маркса некогда возвели на идеологический пьедестал, сделали орудием эксплуатации людей, орудием унификации и подчинения. Тоже самое было и в нашей науке – идеологический догматизм взял верх в конце 1920-х годов, и изучение окружающего мира, которое провозглашал философ, оказалось подчинено жёстким рамкам. Цитаты из Первоисточников заменили собой исследование, игра их смыслами стала методологией, а позже – инструментом подковёрной и не слишком честной борьбы административного ресурса.

Однако даже в условиях господства догмы мыслители могли выражать себя, даже в её рамках. После смерти Сталина был взят курс на новое прочтение Маркса, курс поиска новых глубин в его произведениях. Вышли в свет ранние пробы пера двух соратников, и это стало сильным ударом для понимания марксизма как непротиворечивой и абсолютно объективной философии – оказалось, что ранние Маркс и Энгельс не идентичны поздним. Как разрешить это противоречие?

Здесь и всплывает фигура нашего героя – философа Теодора Ойзермана, который одним из первых постарался разобраться в логике раннего марксизма. Фигура, между прочим, своего рода легендарная: специалист по немецкой классической философии, широко известный за пределами Союза, публикующийся на всех ведущих языках науки, он давно вошёл в историю изучения философии как исследователь уникальной продуктивности и редкой научной биографии. В 1947 году он начал читать студентам курс по раннему марксизму, доказывая, что даже такие гении, как Маркс и Энгельс, ошибались, росли и эволюционировали в своих взглядах. В 1962 г. Ойзерман эти взгляды обобщил в монографии «Формирование философии марксизма», которую доводил до 1849 г., времени написания «MKP», показывая, какие лабиринты проходила мысль «отцов-основателей» до окончательного становления их учения о «политической экономии» и теории капитализма. Книга выдержала несколько изданий, и стала одной из программных книг советской истории философии, вещью sine qua non.

Но небеса даровали Ойзерману долгие годы жизни. Он родился в 1914 году, но здравствует до сих пор, старый философ застал и жесткие эпохи догматики, и оттепели, работал с людьми самых разных поколений, разных взглядов, ездил по всему миру, общался со многими деятелями западной мысли, например, с Юргеном Хабермасом. Пережил Ойзерман и падение советской системы, и крушение идеологии. Сейчас ему почти 103 года, однако он работает над новой книгой, иногда пишет статьи, и даже умудряется в своём возрасте переосмысливать старый опыт, разворачивая его всегда под новым углом, показывая его иные грани.

В 2011 году, когда старику исполнилось 97, он перевыпустил книгу почти полувековой давности, главным тезисом которой объявил «самокритику марксизма». Главная задача Ойзермана, как он её видит – освободить свой труд от догматизма и идеализации, свойственных псевдомарксистской советской историографии, и сказать кое-что новое. Понятно, что, по хорошему, книгу нужно переписать от начала до конца, но простим старику – в его возрасте и переоценка взглядов – огромный подвиг, аналогов которому я не припомню.

Получилось? И да, и нет.

Книга во многом повторяет старое издание, и следует его логике, что, впрочем, оправдано. Автор очень подробно рассматривает основные работы Маркса и Энгельса с самой юности, включая письма, пытаясь показать развитие их мысли, проделавшей нелёгкий путь от идеализма и радикального демократизма к коммунистическим воззрениям «МКР». Конечно, основной двигатель этого развития – полемика с различными течениями общественной мысли, к которым в разное время примыкали мыслители. Их ранняя деятельность – поиск подходящего течения, поиск единомышленников по исправлению и изменению мира. Но с каждым соратником – будь то Бруно Бауэр, Людвиг Фейербах, или Пьер Прудон – они порывали, и подвергали их воззрение критике. Создается впечатление, что именно критика сформировала «марксизм», несогласие с установками современной мыслителям философии и социальной теории. В конечном счёте, Маркс на словах порвал… с философией и идеологией вообще, и провозгласил исключительно научный способ познания мира, который бы позволил миру придти к новым, более справедливым основаниям. Ойзерман утверждает, что реальное содержание новой философии до формирования её политэкономии стало понятие «реального гуманизма» как основания коммунизма. Его основа – всеобщая свобода, уважение человеческого достоинства всех и вся, борьба за равную жизнь для всех и для каждого, во имя пресечения эксплуатации человека человеком.

Такова, в самых общих чертах, общая концепция книги. В чём новшества? Правки автора представлены в виде дописок и сносок, которые в различных деталях содержат переоценку того или иного сюжета из научной биографии Маркса и Энгельса. Ойзерман подмечает, что часто философы, борясь с идеализмом, исходили из него же в своём толковании действительности, и их воззрения на будущее человечества – ярчайший тому пример. В мелких деталях автор старается подчеркнуть, в чём основатели марксизма оказались правы (если подобное понятие вообще применимо к философии), а в чём ошибались, где делали логические ошибки – в общем, то, о чём нельзя было писать в советские годы. Но особенно глубокой переработке подвергся раздел о «МКР», который считается одним из главных программных творений марксизма. Ойзерман подчёркивает его историческую значимость, но в тоже время – устарелость. Его время давно прошло, утверждает автор, и мы живём в совершенно другую эпоху с другими социальными реалиями. Кроме того, философ весьма критически разобрал текст «Manifest…», поймав его создателей на противоречиях, невнятности и необоснованности части аргументации, уловил явственные нотки идеализма. Безусловно, это лучшая часть монографии, которая лучше всего показывает смысл понятие «самокритика марксизма», от которого автор всё же не отступил.

В чём же претензии к этой книге? Да, с одной стороны, Ойзерман тщательно убирает из книги идеологические клише и устаревшие сентенции, практически намертво вымарывая пафос, принятый для литературы того времени. Тщательно, но не до конца – так, вторая часть книги осталась почти «невычещенной», и отдельные сентенции просто режут глаз. Причём они явно оставлены не специально, так как находятся в диссонансе с общим тоном книги и её посылом.

Второй недостаток куда серьезнее. Несмотря на то, что в своей монографии «Философия как история философии» (1999) Ойзерман обосновал концепцию «плюралистического изучения философских течений», как метода объективного рассмотрения мысли, в этой монографии он его не использует. Логика Маркса и Энгельса в её развитии и противопоставлении иным течениям здесь представлена исключительно позициями их самих. Философ смотрит на идеологических противников Отцов-Основателей исключительно глазами их работ, и, за редкими исключениями, не пытается понять их самостоятельную логику. Но была ли критика Маркса и Энгельса объективной? Как показывает практика, не всегда. Однако, повторюсь, подобное переосмысление потребовало бы полной переработки книги, на что автор не пошёл, видимо, в силу сложности работы и своего возраста, объективно снижающего творческую активность.

И, наконец, Ойзерман подводит к мысли, но не говорит прямо, что вся концепция гуманизма и коммунизма является совершенно идеалистической по своей природе, так же, как представление о «диктатуре пролетариата». Немецкая классическая философия – это игра ума, соревнование логических конструкций, и марксизм – её прямой наследник и продолжатель – не исключение. Это чувствуется во всех ранних работах Маркса и Энгельса, которые я имел удовольствие читать: несмотря на то, что они всячески открещивались от наследия философских схем прошлого, вся их мысль росла на их основе.

В итоге: выдающийся подвиг старого марксиста. Сам факт того, что человек, родившийся ещё до Первой Мировой Войны, способен на активную интеллектуальную работу в наше время, поражает. Не говоря уже о том, что это – не просто повторение пройденного, а его переосмысление, переоценка, критика собственных устаревших взглядов. Конечно, у книги есть свои недостатки, иногда даже раздражающие. Но это не делает её менее значимой. Если вам интересен марксизм, если ваш разум открыт и для его критики, и для восхищения его достоинствами, эта книга для вас.

А что марксизм? Мне кажется, что его потенциал не исчерпан. Для меня это прежде всего философская методология, с помощью которой мы создаём социальную модель развития общества, и смотрим на него под определённым углом. Давайте отнесёмся к нему с уважением… и избегнем его объятий, оценивая его просто как пример деятельности выдающегося социального философа.