Есть в ней что-то — помимо глубоких смыслов и прекрасных рифм — волнующее, зовущее, заставляющее чаще биться сердце.

Безусловно талантливый, автор представляет на суд читателя очень разные стихи: лиричные, философские, патриотические, нередко — пафосные, весёлые, ироничные, порой — откровенно хулиганские, аллегоричные.

Но все они написаны ( создаётся такое впечатление ) с лёгкостью необыкновенной, не вымучивая, от души.
Все они — живые.

У автора есть своё видение мира, понимание жизни, своя позиция.

Есть способность увлечь, зацепить, не оставить равнодушным читателя.


Нижеприведённое — малая толика от творчества автора.
Но даже и в таком составе сразу становится ясно, насколько многогранна и интересна его поэзия.


------------------------------------------------------ ---------------------------------------------




Pax post romana


И это – жизнь?! Обидно – до истерики.
Какой кретин затеял переправу?
Я – патриот поверженной Империи,
Я – гражданин исчезнувшей Державы,

Центурион средь варварского капища –
Распятый, ошарашенный, стреноженный.
И копошатся обезьяньи лапищи
Над лорикой, фалерами, поножами…

И это – жизнь?! Трибуны-алкоголики
За опохмелкой двинули за речку.
Нас продали, квирит, за счастье кроличье,
Да и притом – остригли, как овечек.

Легат был слаб. Идеалист, без кворума.
В легачьей свите – с кухонь полудурки.
И вот – итог: на гордых римских форумах
Квиритов режут варвары и урки.

И это – жизнь?! Могли ж – открыть америки,
И олаврушить мир бессмертной славой.
Все – прОпили. Прожрали. До истерики
Обидно. Только кровь по венам – лавой.

Трибуны сыты. А в фаворе – звери, и
Осталось встать и крикнуть: Боже правый…
Я – гражданин исчезнувшей Империи.
Я – патриот поверженной Державы…



Изумрудный город


Миры из кривых зеркал
прошиты дорогой-ниткой.
Пейзажем по сторонам
тоскливый глухой забор,
И жёлтый кирпич покрыт
собянинской серой плиткой,
И медью блестит фантом
забытых в ломбарде шпор.

Оранжевый, как таджик
в нелепом большом жилете,
Закат умирал в борьбе
с неоном ночных реклам.
А мимо — летела жизнь
искуренной сигаретой
Да белым пером из крыл,
заложенных за стакан.

Железное сердце дней
стучит, потребляя уголь
Постельных ночей (а вдруг
получится — отогреть?)
Так старый усталый кот
в асфальтобетонных джунглях
Всё верует: он-то — Лев,
блистательный царь зверей.

...Куда же ты, дурень, прёшь?
Какою "дорогой трудной"?
Куски изумрудных стен
распроданы под кафе.
На пенсии Дин Гиор,
жирует на Темзе Гудвин,
С собой прихватив к тому ж
гарем из четвёрки фей.

Порублен вишнёвый сад
на щепочки для кальянов,
Последние соловьи
закончили дни в силках.
Теперь по асфальтам мчат
Летучие Обезьяны
С зелёным тряпьём на лбу
и "ксивами" на руках.

А вечер — устал. Опал
каким-то бредовым цветом,
Рассыпал монетки звёзд
и спьяну захлопнул дверь.
...Осколки кривых зеркал
расплавит в мартенах лето,
И станет всё — ЗА_ШИ_БИСЬ.
Но это пройдёт, поверь...



Товарищ Сизиф


Вечер. Небо. И — звёзды… Замёрзшие тучи скукожились,
Прометееву печень клюёт отмороженный гриф.
Из ледышек не сложишь свободу — проблемы лишь множатся.
Чем тебя поддержать, фронтовой мой товарищ Сизиф?..

Мы взрастали на догмах. Мы мнили ветра — непреложными.
Чай, не флюгер — выкручивать румбы. Поверьте — устал.
Ты скажи — чем выходит нам жажда достичь невозможного?
Чаще — боком. И сразу. Не так ли, товарищ Тантал?

В мире — много придурков, драконов и места для подвига
(Вместо неба повис перевернутый черный пентакль).
Пусть народ хлещет пиво и режется в «крестики-нолики»,
Мы — в крестовый поход. Собирайтесь, товарищ Геракл.

…А народ улюлюкает: дескать, «воняет конюшнями»,
Шьёт паскудную славу десанта на Плайя-Хирон.
Нет убийственней газа, чем серая хмарь равнодушия.
Наш кораблик готов? Adelante, товарищ Харон!

Только… Шарик — он круглый. К тому же — ещё и вращается.
Мы вернемся на берег, и в том нам порукой прилив.
Вновь сияет вершина. Шершавый булыжник под пальцами.
Вариант номер N… Приступаем, товарищ Сизиф?..




Грека


Через море, а может — реку,
На щите или может — в лодке,
Полной грудью вдыхая грозы,
Пялясь в тучи и облака,
Плыл какой-то залётный грека,
Прятал душу в Понтах и шмотках.
Под веслом расступались звёзды,
Ошарашенные слегка,

Сновиденья смежали веки,
Бились в сердце стрижи и нотки,
Сквозь стихи проступала проза
Послевкусием коньяка.
И усталый похмельный грека
Руки мыл за бортами лодки.
Прокуратор уснул тверёзым —
Разве векам смежать века?

Женихи наварили раков,
Пили пиво, а может — водку,
Били кружки, а может — морды:
Что за пьянка да без потерь?
Спали Лондон, Москва и Краков,
И Харон конопатил лодку,
Только лапал сиреньи бёдра
Огомеренный Агасфер.

А светило, ныряя в реку,
Угасало кровавым маком,
И на стёкла плескало жаром,
И грозилось поддать ещё.
Плакал всеми забытый грека,
Не нашедший свою Итаку.
Мчался в космосе круглый шарик.
Тоже грека... Хоть и большой.



Рефлексия


С утра штурмует небосвод непохмеленное светило,
На сковородке бутерброд шкварчит рассерженным котом,
И то, что умерло уже, и что пока что не остыло,
Ложится сажей на душе, а может – на душу крестом.

…А как хотелось быть одной струной Николо Паганини,
И предрассветной тишиной семь дней Творенья отыграть,
И в крепдешиновой ночи над затухающим камином
Писать о том, о чем молчит, струясь по венам, благодать.

Не Паганини – Паганель. Периодически наивный,
Бреду по строчкам бытия сквозь а-капельную капель,
Апрель отбросил с плеч шинель, да ливни заливают Ливны,
И спит Елец, а мне корпеть над мартирологом потерь.

По небосклону под уклон нести расстрелянную спину,
Крутясь, как белка в колесе, часы меняя на трусы,
Расслышать в карканьи ворон волшебный голос Джельсомино
И на последний краткий миг застыть над кромкой полосы.

Ну а потом, под суп с котом, раскинуть пепельные крылья,
И, прошивая облака, уйти в литую синеву,
И то, что умерло уже, и что пока что не остыло
Просыпать ворохом лучей с небес на сонную Москву.




Я — Советский Союз


Я – Советский Союз, кораблем воплощенный в металле,
Вопреки непреложности времени, в коем я не был рожден.
Килотонны наркомовской стали, что — строчками стали
Бесполезно ржавеют под серым предзимним дождем.

А казалось – чуть-чуть, и – свинцовый балтийский фарватер
Мне откроет дорогу. Ее не нашел Геркулес.
Капли… Дождь на броне, охреневшие чайки – в кильватер:
Посмотреть на кончину титана, несущего крест.

А казалось (вполне!) – под прицелом шестнадцати дюймов
Целый мир ляжет агнцем, как всуе сглаголил пророк.
Я хотел этот мир сбросить наземь с подгнивших котурнов,
Но – ложатся букетами сны, в сотый раз заболтав Рагнарёк.

Я – последний атлант, изнемогший под ржавостью неба,
Променявший Вальхаллу на клубность признания строк.
Я – «Советский Союз». Я – живая, живучая небыль.
Я – последний атлант. А последний – всегда одинок.



Моя неизбежная женщина


Дороги дождём занавешены,
Трубач не сыграет отбой.
А мне — молчаливая женщина
Назначена в жёны судьбой.

Я сплю — да не снится мне вещего.
Летаю осенним листом
Озябшим. От женщины к женщине,
Любви вышивая крестом.

Но знаю, что — конным ли, пешим ли, -
Дождётся меня сквозь дожди
Моя невозможная женщина.
Дождётся. Прижмётся к груди,

Обнимет — тепло и застенчиво.
(Она — терпеливее всех)
Моя неизбывная женщина.
Мой самый простительный грех.

Промоет сердечные трещины
И примет — такого, как есть
Моя долгожданная женщина.
Моя неизбежная смерть...




Ты — Россия моя...


Август выстелил зори медвяные,
Бьётся сердце — свечой на ветру.
Ты — Россия моя долгожданная,
Моя нежная, светлая Русь.

Мне с тобой не измаяться скукою
(Так — беснуются в небе стрижи),
С тополиными тёплыми вьюгами
По аллейным ущельям кружить,

И, не веря кликушам-истерикам,
По полям собирать васильки,
И летать над обрывистым берегом
Полноводной, как небо, Оки...

Если грозами небо расколото,
Беспросветна осенняя жуть —
На листах листопадного золота
Я тебе о любви напишу,

Каждый вздох, каждый взгляд и касание
Я твои — заучу наизусть.
Ты — Россия моя. Ты — бескрайняя,
Обережная, нежная Русь...

Издательство Престиж Бук сделало замечательный подарок всем любителям русской поэзии.

Вышла книга, первая книга серии "Золотой Серебряный век", открывающая широкому читателю литературное наследие Анатолия Сергеевича Штейгера (1907-1944), поэта младшего поколения первой волны эмиграции, яркого представителя "парижской ноты".

В составе — три прижизненных поэтических сборника А. Штейгера, стихотворения из посмертной книги "2х2=4" (за исключением ранее опубликованных), а также печатавшиеся только в периодических изданиях.
Дополнительно включены: проза поэта, рецензии на его сборники, воспоминания современников, переписка с З. Гиппиус, письма к З. Шаховской и избранные страницы эпистолярного романа с М. Цветаевой.
----------------------------------------------------


...взяв в руки эту книгу и прочитав несколько страниц, я горько усмехнулся, вспомнив пословицу: век живи — век учись, а дураком помрёшь.

Так вот случилось, что я — к своему стыду — до сих пор не знал стихов Анатолия Штейгера.
Стихов невероятных, искренних, горьких, чарующих, простых, как правда, глубоких, как ностальгия...

Но теперь я их читаю.
Теперь я их знаю и люблю.

------------------------------------------------------ ------------------------------------------

***
Памяти изменчивой не верьте:
Поседев, былое не отдаст.
Только нежность сохранит от смерти,
Никому на свете не предаст.

Только нежность. От прикосновенья
Родилась и выросла она,
Только быстрой нежности мгновенья
Опьяняют благостней вина.

Ей одной, изверившейся, — верю,
Клятвой нерушимой не свяжу,
Самое заветное доверю,
Самое заветное — скажу!


***
Снова осень и сердце щемит –
Здесь сильнее дыхание грусти.
Эти дни хорошо проводить
Где-нибудь в захолустье.

Очертания острые крыш…
В небе ратуши темные башни.
Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,
Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,
Темнота опускается ниже…
Как ни странно, но все же земля
С каждым годом нам будто все ближе.


Сентябрь

Первый чуть пожелтевший лист
(Еле желтый – не позолота),
Равнодушен и неречист
Тихо входит Сентябрь в ворота

И к далекой идет скамье…
Нежен шелест его походки.
Самый грустный во всей семье
В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,
Кашель ровный и суховатый…
Зажигаются, как пожар,
И сгорают вдали закаты.

Сырость. Сумрак. Последний тлен
И последняя в сердце жалость…
— Трудно книгу поднять с колен,
Чтобы уйти, такова усталость…


***
«Попрыгунья стрекоза
Лето красное все пела».
…Опускаются глаза.
Тихо катится слеза
По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось –
Наступил последний срок.
Ждать, чтоб все перемололось,
Не по силам. Сорван голос,
Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,
Листья мертвые в подоле.
Кое-кто ей подает…
(Никогда он не поймет
Этой нежности и боли).

Видно песенка допета
Вся до самого конца.
Не вернется больше лето…
Неумыта-неодета
Осень стала у крыльца.


***
Только раз дается в жизни счастье,
Только раз и только на мгновенье,
И не в нашей слишком слабой власти
Удержать его прикосновенье.
Только память с нами остается,
Точно крест на брошенной могиле,
И тоска о том, что не вернется,
Что из рук мы сами упустили…

Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз, и этого довольно,
Чтоб навеки оборвались речи,
Чтоб глаза закрылись добровольно.
И уже навеки не поднялись,
Никому вовек не рассказали,
С чем они однажды повстречались,
Что они однажды отражали.

Да еще во сне бывает счастье,
Да еще во сне, когда
Через крышу высоко над спящим
Ворожит зеленая звезда.
Сердце бьется. Рай ли? наважденье?
Хоть еще мгновение одно.
И за это утром пробужденье
Нам как месть холодная дано.


***
Здесь главное, конечно, не постель…
Порука: никогда твое не снится тело.
И, значит, не оно единственная цель…
Об этом говорить нельзя, но наболело…

Я бы не брал теперь твоей руки…
Упорно не искал твоих прикосновений.
Как будто невзначай – волос, плеча, щеки…
Не это для меня теперь всего бесценней.

Я стал давно грустнее и скромней.
С меня довольно знать, что ты живешь на свете.
А нежность и все то, что в ней и что над ней,
Привыкла ничего не ждать за годы эти.

Так мало надо, в общем, для любви…
Чем больше отдает – тем глубже и сильнее.
Лишь об одном молюсь и день и ночь: живи,
И где и для кого – тебе уже виднее…


***
«Я выхожу из дома не спеша…»
К. Елита-Вильчковскому

Я выхожу из дома не спеша.
Мне некуда и не с чем торопиться.
Когда-то у меня была душа,
Но мы успели с ней наговориться.

Так, возвратясь с работы, старый муж
Сидит в углу над коркою ржаною,
Давно небрит, измучен, неуклюж,
И никогда не говорит с женою.
Да и она: измучена, стара…

А ведь была как будто бы пора…
Теперь совсем иная наступила.
И ни к чему была здесь игра…
И чтоб игра, нужна к тому же сила.

…бродить в полях, но только одному.
Не знать часов. Без цели, без дороги.
Пока в сентябрьском палевом дыму
Не сгинет лес. Покамест носят ноги
Пока внизу не заблестят огни,
Не запоет сирена на заводе…

Но разве в этом мире мы одни,
За городом в такие точно дни,
Искали что-то, только что? в природе.


***
Я стал теперь взрослее и скромней,
Но в сердце те же розовые бредни.
Воздушный замок грудою камней
Лежит в пыли, не первый, не последний…

И так идут короткие года,
Года, что в жизни лучшими зовутся…
И счастье в двери стукнет лишь тогда,
Когда «войди» — уста не отзовутся.


***
Все может быть… Быть может есть — не рай,
Но что-нибудь, что отвечает раю:
Неведомый и непонятный край,
В котором… Только что я, в общем, знаю…

Но может быть… И если это есть,
То что нам делать в сущности на свете —
Ходить в кафе? работать? спать и есть?
Но мы не дети, мы, увы, не дети.

…переступить невидимую грань,
И все вдруг станет радостней и чище.
Отец и няня… Няня, няня, встань,
Зачем ушла из детской на кладбище.

Я без тебя так страшно одинок,
Я о тебе, тридцатилетний, плачу.
(Я даже схоронить ее не мог,
Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).

Еще хоть раз поговорить с отцом,
Там время может быть у нас найдется.
Не так как было пред его концом…
Но кто мог знать, что он уж не вернется.

Он уходил на час, а не на век
И, вот, упал у Городского Сада…
Усталый, важный, грустный человек,
Проживший жизнь (несладкую) как надо.

И этот друг… Хотя, какой он друг,
(Но он мог стать мне самым лучшим другом),
В большой палате окнами на юг,
Он на платок в крови глядел с испугом.

В начале мы не говорили с ним,
Потом минуту, (я ходил к другому),
Но много надо ли от нас больным…
В больнице все не так и по-иному.

Умней бы было ехать не простясь…
— Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,
Сказали мы краснея и стыдясь.)
На третий день ты умер на рассвете.

…и несколько других еще имен
Наедине я часто повторяю…
А если смерть короткий только сон?
Но как узнать… Я ничего не знаю…


***
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: — Да, увы,
Любили… как ещё любили!..

1. Сиреневенькая зубовыковыривательница.

2. Их пестициды не перепистицидят наши по своей пестицидности.

3. Истерически разнервничавшегося конституционалиста Константина нашли акклиматизировавшимся в конституционном Константинополе.

4. Деидеологизировали-деидеологизировали, и додеидеологизировались.

5. Невелик бицепс у эксгибициониста.

6. В Кабардино-Балкарии валокордин из Болгарии.

7. Кокосовары варят в скорококосоварках кокосовый сок.

8. Флюорографист флюорографировал флюорографистку.

9. Ложечка моя желобовыгибистая с преподвыподвертом.

10. На винте, видать, видна виды видавшая Винда.

11. Я — вертикультяп. Могу вертикультяпнуться, могу вывертикультяпнуться.

12. Гурбангулы Бердымухамедов украл у Танирбергена Бердонгарова кораллы.

13. Эйяфьятлайокудль эйяфьятлайокудляли, эйяфьятлайокудляли, но не выэйяфьятлайокудляли.
Надо Эйяфьятлайокудль переэйяфьятлайокудлевать да перевыэйяфьятлайокудлевать.

14. Стаффордширский терьер ретив, а черношерстный ризеншнауцер резв.

15. Это колониализм? — Нет, это не колониализм, а неоколониализм!

16. Повадился дебил бодибилдингом заниматься.

17. На ура у гуру инаугурация прошла.

18. Дай кирку Киркорову корки откалывать.

19. Обладаешь ли ты налогооблагаемой благодатью?

20. Невзначай зачали чадо до бракосочетания.

21.Бессмысленно осмысливать смысл неосмысленными мыслями!

22. Рапортовал, да не дорапортовал, дорапортовал, да зарапортовался.

23. Высшие эшелоны подшофе шествовали к подшефным по шоссе.

24. Регулировщик лигуриец регулировал в Лигурии.

25. По шоссе Саша шел, саше на шоссе Саша нашел.

26. Цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла.

27. Чешуя у щучки, щетинка у чушки.

28. Расчувствовавшаяся Лукерья расчувствовала нерасчувствовавшегося Николку.

29. Еду я по выбоинам, из выбоин не выеду я.

30. Недопереквалифицировавшийся.

31. Инцидент с интендантом, прецедент с претендентом, интрига с интриганом.

32. А мне не до недомогания.

33. Чукча в чуме чистит чуни. Чистота у чукчи в чуме.

34. Работники предприятие приватизировали, приватизировали, да не выприватизировали.

35. Бомбардир бонбоньерками бомбардировал барышень Бранденбурга.

36. В шалаше шуршит шелками желтый дервиш из Алжира и, жонглируя ножами, штуку кушает инжира.

37. Весьма воздействует на нас словес изысканная вязь.

38. Дыбра — это животное в дебрях тундры, вроде бобра и выдры, враг кобры и пудры.

39. Бодро тыбрит ядра кедра и дробит добро в недрах.

40. В целлофане целовались цепелины с пацанами,
циберфиллер цыкнул числам целочисленнный процесс,
а цианистые цыпки зацепились за цунами,
цапля с центом танцевали целомудренный эксцесс.

http://matveychev-oleg.livejournal.com/

Оноре де Бальзак (20 мая 1799 — 18 августа 1850) — один из величайших французских писателей XIX века. Его имя стоит в одном ряду с такими классиками, как Флобер, Стендаль, Гюго и Золя. Он родился в один год с Пушкиным и, как и Александр Сергеевич, во многом определил развитие литературы на многие десятилетия вперед.


Общественное мнение — самая развратная из всех проституток. «Шагреневая кожа»

Гнуснейшая привычка карликовых умов — приписывать свое духовное убожество другим. «Отец Горио»

Наше сердце — это клад; растратьте его сразу, и вы нищий. «Отец Горио»

Большинство людей проживает жизнь, полную тихого отчаяния, проводя большую часть времени на работе, которую они ненавидят, чтобы иметь вещи, которые им не нужны, чтобы произвести впечатление на людей, которые им несимпатичны. «Утраченные иллюзии»

Женщина всегда ненавидит тех, перед кем ей приходится краснеть. «Гобсек»

Несчастья, которые предчувствуют, почти всегда случаются. «Евгения Гранде»

Жалость — чувство, которое всего труднее выносить от других людей, особенно если действительно подаешь повод к жалости. Их ненависть — укрепляющее средство, она придает смысл твоей жизни, она вдохновляет на месть, но сострадание к нам убивает нас, оно еще увеличивает нашу слабость. Это — вкрадчивое зло, это — презрение под видом нежности или же оскорбительная нежность. «Шагреневая кожа»

Самое ужасное наказание — это общее презрение, оно поражает женщину в самое сердце. Женщины стремятся и всегда должны стремиться к тому, чтобы их уважали, ибо без уважения они не существуют; поэтому они требуют от любви в первую очередь уважения. «Тридцатилетняя женщина»

Когда человек достигает вершины власти, ему приписывают все добродетели, какие только можно перечислить в эпитафиях; когда же он попадает в беду — у него оказывается больше пороков, чем у блудного сына. «Брачный контракт»

Журналистика — настоящий ад, пропасть беззакония, лжи, предательства. «Утраченные иллюзии»


http://matveychev-oleg.livejournal.com/55...

Сколько было их? Тусклых и ярких,
а теперь — эфемерных, как сон?
Долгожданных, даривших подарки,
безнадёжных, как день похорон?

Сколько будет их? Время безмолвно.
Только тяжкий презрения взгляд.
Катит Лета свинцовые волны.
Утлый ялик идёт наугад.

Лишь у дальней черты окоёма,
где закат растворится в былом,
Птица-счастье, средь молний и грома,
режет тучи незримым крылом.


26.05.2017г.