Русский язык не зря зовется великим и могучим одновременно.
Всего одним словом мы способны передать целую гамму чувств, чем не может похвастать практически ни один другой язык в мире.
Ошибки допускают даже сами носители, что уж говорить об иностранцах, которые бросаются в изучение русского как в омут — с головой.

Выплывают из этого омута немногие.
Нужно обладать действительно недюжинной силой воли, чтобы понять многочисленные правила, исключения и дополнения, освоить мягкий и твердый знаки, осознать существование сложной системы падежей и склонений — и не сойти с ума.
Сегодня мы расскажем вам о самых сложных вещах в русском языке, которые поражают иностранцев до глубины души.

Ы

Одна из самых сложных букв для не русскоговорящего человека.
Объяснить ее произношение невозможно — такие же эмоции мог бы испытывать дельфин, пытающийся прочесть японскую грамоту.

Представьте, что вас ударили в живот. Вот такой должен быть звук! — любой отчаявшийся учитель.

Еще сложнее выговорить эту букву в слове. Спеллинг «слышать» должен сводить с ума любого иностранца.



Склонения и спряжения

Да что это вообще такое! Обилие исключений ставит в тупик даже опытных преподавателей, которые берутся за русский язык, уже зная несколько других. К примеру, слово «рот» — оно простое, и практически не сводит с ума.
Но куда девается гласная из середины, когда ты пытаешься сказать «язык во рту»? Почему не «в роту»?

Приветствие

Любой иностранный студент без тени стеснения скажет, что на корректное произношение слова «здравствуйте» он потратил от трех недель.
Привычная же русскому уху фраза «добрый день» свела с ума многих полиглотов.

Старания

Любое дело оправдывает вложенные в него усилия — но для русского языка придется действительно постараться.
Все попытки использовать одновременно все известные правила языка неизменно кончаются неудачей: удержать в голове сразу склонения, спряжения, исключения, жаргонизмы и ударения получается только у людей, посвятивших изучению русского не один десяток лет.

Ь

«Что это такое? Мягкий знак? Куда его вставлять? А что он делает? О боже!» — примерно так выглядит каждое второе занятие по языку, на котором преподаватель пытается пояснить всю мистическую глубину простой буквы «Ь».

Род

Просто запомните: телевизор — он, газета — она, а радио — оно.
Почему? Потому что!

Глаголы

«Я, помнится, спросила у своего учителя, как перевести на русский to go?».
А он мне говорит: «Поверь, ты к этому еще не готова!», — Натали Шэр, студентка колледжа с углубленным изучением русского языка.

Еще глаголы

Русскому человеку сложно понять, почему иностранец плачет после простого объяснения городского маршрута.
Да, по городу можно ехать или идти, выходить из музея и заходить в мавзолей, обходить опасности и заходить на огонек к другу. Спасибо за разъяснения, черт возьми!

Е

Буквы «Е» и «Ё» звучат совершенно по-разному, употребляются в разных словах, а вот пишутся, почти всегда, одинаково.
Почему? Да ну, смотри какие буквы похожие, давай одну использовать во всех случаях! — поэтому.
Почему то же самое правило не действует для мягкого и твердого знака — потому.

Почерк

В прошлом году твиттер поразил небольшой вирус, порожденный самым обычным русским правописанием.
Написанное от руки слово «дождь» стало настоящим мемом.
Еще одним примером вполне может выступить слово «дышишь», которое не сразу разберут и сами носители языка.

Грамматика

Писать по-русски — значит овладеть запредельным уровнем языка.
Читать и правильно конструировать фразы и предложения могут лишь люди, посвятившие великому и могучему очень большое количество времени.



Такой суровый

Одна из самых распространенных шуток в студенческой среде: «Русский язык настолько суровый, что не ты изучаешь его, а он тебя!».

Шипящие

Тут могли бы показать себя выпускники Слизерина — но, к сожалению, в нашей реальности их просто нет.
Все остальные жители нашего мира, вознамерившиеся овладеть русским языком, при виде букв «Щ» «Ш» и «Ч» начинают плакать.

Ударения

Сложно, по-настоящему сложно.
Многие иностранцы, посвятив годы нашему языку, так и не понимают, отчего все смеются над их произношением. Ударения, Карл! Все дело в ударениях!

Первый восторг

Многие начинающие учить язык студенты испытывают вполне понятный прилив восторга, одолев первые трудности.
Их можно понять — одной кириллицы хватило бы, чтобы мозг начал работать со скрипом. Необходимость составлять все эти буквы вместе, по совершенно чуждым европейскому языку правилам, отпугнула от великого и могучего многих полиглотов.

Мебель

Слишком сложное слово для такой простой вещи, но, все еще, не такое сложное, как обозначение всей домашней обстановки отдельными словами.
"Кровать — звучит так, будто я топаю по разбитому стеклу тяжелыми башмаками!" — Эрик Линдсдейл, преподаватель.
Это он еще, видимо, о подоконнике не слышал.

http://matveychev-oleg.livejournal.com/52...

( кроме того, в издание вошли: Паарфиротика http://fantlab.ru/work435156 и Осквернитель
http://fantlab.ru/work258602 )

Драйгера. Гвардия Феникса / Паарфи [Paarfi]

Однажды Стивену Брасту пришла в голову мысль, перенести действие "Трех мушкетеров" в Драйгеру и обозвать это "Гвардией Феникса". Вышло довольно забавно.

"Гвардия Феникса" http://fantlab.ru/work22520

"Герои романа вступают в Гвардию императора Феникса и оказываются втянутыми в причудливый круговорот дворцовых интриг. Но прекрасное владение шпагой, удачно сотворенное заклинание и меткое словцо помогают выйти им победителями из опасной игры".

"Я действительно никогда не ожидал, что его (роман) издадут. Я писал его ради забавы и все время смеялся. Никто не был удивлен больше, чем был удивлен я, когда его не только издали, но и он, похоже, понравился многим людям. Здорово."

"Пятьсот лет спустя" http://fantlab.ru/work22521

Империя в опасности! Доблестные гвардейцы — Кааврси, Пол, Апрнч и Тазендра — встретятся пятьсот лет спустя, чтобы встать на защиту Империи. Заговор на улицах Дна. Столкновение интересов. Изменой пропитан воздух во дворце. Угроза везде, неуловимая, незримая. Близится смена цикла. И надо успеть... Это одна из глав великой истории Драгейры, повествующая о событиях, изменивших мир.



"Виконт Адриланки" [The Viscount of Adrilankha]

По замыслу Браста огромный заключительный "мушкетерский роман" разделен на несколько частей.

"Дороги мертвых" [The Paths of the Dead] (2003) http://fantlab.ru/work22522

"Двести лет прошло после Катастрофы Андрона, во время которой Город Драгейра из-за неправильно пошедшего магического эксперимента был случайно превращен в Море Хаоса, и Империя была совсем не тем, чем она привыкла быть. Одним махом лишившись Императора, Орба, который был фокусом силы Империи, и столицы вместе с Имперской бюрократией и множеством обыкновенных граждан, выжившие жители Драгейры с трудом брели через долгое время Междуцарствия, не в состоянии использовать даже простейшую магию и волшебство, которыми они привыкли пользоваться в повседневной жизни.

И вот теперь наследники выживших великих авантюристов Кааврена, Пела, Айрича и Тазендры, выросшие в почти уничтоженном мире, убеждены, как и их родители, что время приключений прошло и с ними не может случиться ничего интересного. Они, конечно, ошибаются...

Даже для лишенных магии Драгейриан сражаться, строить заговоры и интриговать так же естественно, как и дышать, как, впрочем, и для их достаточно могущественных богов. Враги Империи лезут со всех сторон, на Горе Дзур происходят непостижимые дела... и, совершенно неожиданно, юная Наследница Фениксов, Зарика, начинает действовать, и так завязывается цепочка кровавых событий, которая опять восстановит этот мир."

"Властелин Черного Замка" [The Lord of Castle Black] (2004) http://fantlab.ru/work22523

"Кааврен проснулся рано утром следующего дня от замечательно-громкого звука, больше всего похожего на "бум", которое делает тяжелый ствол дерева, когда падает с большой высоты в такую каменистую долину, в которой такие падения вызывают громкое эхо. Он мгновенно вскочил на ноги и обнаружил, что все остальные тоже проснулись, и весь лагерь слегка напуган этим звуком. Он спросил себя, кто сейчас сторожит, и, машинально, не задумываясь, попросил, чтобы Орб сообщил ему время — что доказывает, как быстро он, по меньшей мере в некотором отношении, свыкся с его возвращением.
Узнав время, он быстро определил, что это была последняя стража, которая разделялась, согласно схеме, которую он составил вчера, между Йасой и Тазендрой, поэтому он немедленно позвал леди Дзур. — Тазендра?
— Я здесь, — спокойно ответила она, выходя из-за большого камня, над которым, как осознал Кааврен, стояло облако тяжелого серого дыма, причем этот дым продолжал идти из-за этого камня так, как если бы там только что залили огонь.
— Клянусь Лошадью! — крикнул Кааврен. — Вы ранены?
— Ба, пустяки.
— Как, пустяки? — сказал Кааврен, пока все остальные, полностью проснувшись, с изумлением глядели на нее. — Видите ли, ваше лицо почернело, большая часть вашей одежды сгорела и изорвана вплоть до точки, за которой начинается ваша скромность, и, если я не ошибаюсь, дым все еще идет от вашей левой руки.
— Ну, — сказала Тазендра, пожимая плечами и пытаясь привести в порядок остатки своей одежды. — Все не так плохо, как кажется".

"Сетра Лавоуд" [Sethra Lavode] (2004) http://fantlab.ru/work22524

Сетра — самая древняя личность в Драгеринской Империи, военный гений и знаток волшебства. И вот теперь, после долгого отсутствия, живой труп Сетра Лавоуд, Чародейка Горы Дзур, вновь вмешивается в дела Империи, Кааврена, Пэла, Тазендры и Айрича, а также их детей и друзей.
Империя в руинах. На месте города Драгейра — Малое Море Аморфии. Торговля замерла, на дорогах правят бандиты, Чума собирает обильную жатву среди населения. Один из амбициозных Драконлордов решает восстановить Империю, и сделать самого себя Императором. Но в тайне от него настоящая наследница из Дома Феникса, Зарика, возвращает Императорский Орб на Путях Мертвых. Сетра Лавоуд собирается посадить Зарику на трон. А это влечет за собой ожесточенное решающее сражение волшебством и сталью, о котором и рассказывается в этой книге, последней части Романа о Кааврене.


( http://lavkamirov.com/Brust_Steven_biblio )

------------------------------------------------------ --------------------------------------------------

Огромное спасибо всем тем, кто причастен к достойной, качественной реализации данного проекта — как он давно того заслуживал — на бумаге!

Один из трёх самых моих любимых французских поэтов, наряду с В. Гюго и П. Верленом.

Анатолий Михайлович Гелескул подарил русскому читателю не только великолепные переводы Бодлера; и предисловия, написанные им, всегда наполнены симбиозом максимума информативности с невероятным очарованием красоты подачи материала.

Ниже приведена статья из 7-го номера "Иностранной литературы" за 2004 год, и несколько переводов стихотворений Бодлера на русский — на мой взгляд, лучших поэтических переводов гения французской поэзии.


Шарль Бодлер. Жгучий взгляд.

Бодлера трудно любить.
Но будь иначе, он, наверно бы, оскорбился.
Однажды пылкий почитатель, признаваясь Бетховену в бесконечной любви, уверял, что над каждым его опусом плачет.
Бетховен осадил его по-бетховенски: "Музыка, от которой плачут, – плохая музыка".

Трудная любовь – долгая.
Марина Цветаева (по смутным, правда, свидетельствам) не любила Бодлера, но однажды, едва ли не за ночь, создала его лучший русский перевод – "Плавание". Уловила ли свое – "пора, давно пора Творцу вернуть билет"?
И только ли свое? Вернуть билет – это бунт Ивана Карамазова.
И те подземные корни, что пронизали русскую литературу задолго до Достоевского и даже Пушкина.
И странно, мизантроп, эгоцентрик и на чей-то взгляд почти некрофил Бодлер, такой, казалось бы, чужой, вплелся в эту корневую сеть.
И, видимо, не только русскую.
В романе Грэма Грина "Комедианты" персонаж убеждает молодого гаитянского поэта, талантливого, умного идеалиста – росточек культуры в шабаше мракобесия – не идти в партизаны.
Аргумент: "Вы ведь можете написать об этом". Об этом уже написано, отвечает чернокожий интеллигент и смертник – бодлеровское "Плавание на Киферу".

Ладно, все это в конце концов литература, словесность.
Но когда гестаповцы расстреливали героя Сопротивления Жана Прево, пули пробили спрятанный на груди листок с переписанным "Лебедем" Бодлера.
Это уже не словесность. И не словесность первые русские переводы Бодлера – переводы народовольца Петра Якубовича, приговоренного к виселице и помилованного вечной каторгой. Столетие спустя Бодлера переводил очередной каторжанин – по-новоязовски "зэк" – Иван Лихачев.
И это еще одна загадка Бодлера: почему угрюмейший из поэтов протягивал руку обреченным и уводил "от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови".

Имя Бодлера давно и привычно рифмуется с findesiècle. Конец века – склеротическое время старческих болезней и причуд.
Сегодняшняя, случайно попавшая на глаза аттестация поэта даже забавна – "грустный мистик Бодлер".
Грустить Бодлер – поэт Бодлер – явно не умел; смертельно тосковать – да. И с мистикой явно не ладил. "Острый галльский смысл", с которым он боролся как художник и визионер, был у него в крови. Но помимо всего, какой, простите, конец века?
Бодлер – ровесник Некрасова. Да, век выглядел по-разному.
Когда в Петербурге отменяли крепостное рабство, в Лондоне приступали к строительству метро, что, впрочем, не сделало британскую столицу приглядней, и недаром Лондон ошеломил Достоевского, с ужасом ощутившего, что буржуазный Париж и чиновничий Петербург – это цветочки, а ягодки вызрели там, за Ла-Маншем.

Кажется, в Талмуде есть притча о реке, где рыба самая разная, но дохлая всплывает, мозолит глаза, и, глядя на нее, думают, что знают реку.
Осмеянный Достоевским Париж, самодовольный, скаредный и полусонный, для Бодлера – при его недолгой жизни – был иным.
Тот Париж, который он любил и оплакивал, не раз ощетинивался баррикадами, и поэт не порхал над схваткой, а метался в гуще событий, все более безутешных – и если бы только для него.

В некрологе на смерть Некрасова Достоевский назвал его "страдающим поэтом" и, словно споткнувшись о банальность – кто в жизни не страдал, а уж сам он как мало кто другой, – тут же поправился четко и безошибочно: "Чуткий к страданию поэт".
Наверно, такая же чуткость и сделала эгоцентрическую поэзию Бодлера долговечной. И обрекла ее на угрюмство, в котором упрекали и Некрасова, в котором каялся Блок ("…Простим угрюмство – разве это сокрытый двигатель его?").

Незадолго до смерти Михаил Михайлович Бахтин сказал ученику, посетившему его в богадельне: "Веселой поэзии не бывает. И музыки тоже". Странная фраза, тем более в устах апологета карнавальности, еще при его жизни ставшей притчей во языцех, модой, а ныне – стилем жизни. И не только странная, но, как все глубокие мысли, спорная.
Все бывает – и было, и будет. Но Бахтин говорил не о стихах или мелодиях, а о музыке. И, может быть, веселость, не только в искусстве, возникает из сознательного или бессознательного порыва развеселить, то есть ободрить, утешить и заверить, что не так страшен черт, а лучше смерти бывает только жизнь. Короче, возникает из сочувствия и сострадания. Великий гуманист Бах действительно полифоничен: погружая нас в бездну человеческой скорби, где уже нет ни контрапункта, ни инструментов, а лишь человеческие судьбы, те замирающие голоса, что жалуются, утешают, отчаиваются или стыдят павших духом, из этой стихии человеческого горя он возвращает нас к радости.
Таким был музыкальный канон, но Бах умел радовать, как никто до и после него. Это редкий, быть может, единственный и, наверно, высший дар.

Такого дара Бодлер был лишен полностью, но в отличие от многих не симулировал то, чего нет, и был честен к себе и к нам. И за эту честность расплатился сполна.

Двух великих ровесников судьба не баловала, но по-разному.
У Некрасова, помимо Петербурга и литературы, была неоглядная Россия с ее нищетой и богатством, лесами, людьми и песнями.
У анахорета Бодлера был только любимый и неприветливый город, где вершились европейские судьбы, рождались моды, но трудно дышалось и было тесно. Он тосковал о южных морях, но жил городом.
Бодлеровский "Лебедь", на русский слух перегруженный античными реминисценциями, французу знакомыми со школьной скамьи, – это мир в убогой перспективе парижской окраины.
Странное совпадение: знаковое стихотворение Некрасова, стихотворение-символ об извозчичьей кляче ("О погоде") тоже рождено удушливой теснотой имперской столицы (сон Раскольникова мне кажется лишь театрализованным пересказом этого короткого и неотразимого стихотворения).

Судьба и расправилась по-разному. Некрасовское "тяжело умирать, хорошо умереть" Бодлер, наверно, повторял бы как молитву – если бы мог говорить.
Некрасов умирал тяжко, но и в муках был жив, и его "Последние стихотворения" незабываемы. Парализованный Гейне в его долгой "матрасной могиле" создал "Романсеро" и другие стихи, полагаю, бессмертные.
Бодлер почти два года был живым трупом, без движения, без сознания, без жизни. И жизнь еще вспыхивала тающими искрами, когда приходила знакомая пианистка и трогала клавиши.
Бодлер самоотверженно верил в слово; "Цветы зла", помимо всего, это книга-подвиг, усилие создать стихами "Человеческую комедию": замысел бальзаковский, а по признанию великого романиста – наполеоновский.
И слово покинуло поэта; осталась лишь музыка – самое сокровенное и непереводимое в его стихах.
А чуткий к страданию поэт выстрадал и отстрадал эту чуткость.


---------------------- ----------------------------------

ПАДАЛЬ


Ты помнишь, жизнь моя, как позднею весною,
Когда так ласкова заря,
Нам падаль жалкая предстала в луже гноя
На жестком ложе пустыря?

Наглей распутницы, желаньем распаленной,
Раскинув ноги напоказ
И тупо выставив распаренное лоно,
Она врасплох застигла нас.

А солнце жгло ее, частицу за частицей
Варило, сцеживая муть,
Чтобы единое расторгнуть и сторицей
Природе-матери вернуть.

И к небесам уже проклюнулись из тела
Скелета белые цветы.
Дыша их запахом, ты еле одолела
Внезапный приступ дурноты.

Рой мух на падали шуршал, как покрывало,
Сочились черви из нее,
И в черной жиже их, казалось, оживало
Разворошенное гнилье.

Все это плавилось, текло и шелестело,
Подобье вздоха затаив,
И словно множилось расплеснутое тело,
Как настигающий прилив.

И в этом хаосе то странный гул хорала
Стихал, как ветер и волна,
То следом, чудилось, там веялка играла
Ритмичным шорохом зерна.

А формы таяли, как сон, как отголосок,
Как выцветает полотно,
Где блекнет замысел — и завершить набросок
Одной лишь памяти дано.

Собака тощая, косясь на наши спины,
Трусливо щерилась вдали
И караулила, чтоб долю мертвечины
Успеть похитить у земли.

И ты, любовь моя, таким же трупным ядом
Насытишь землю эту всласть,
И ты, звезда моя, разъятая распадом,
И ты, судьба моя и страсть!

И ты, красавица, и ты покинешь вскоре
Цветеньем высветленный дол
И в мире тления неутолимой своре
Пойдешь на пиршественный стол!

Когда голодный червь вопьется поцелуем,
Скажи нахлебнику могил,
Что я от гибели, которой не минуем,
Твое дыханье сохранил.




МАЯКИ

Рубенс, лень и дремота бездумного тела,
И ни тени души, и любви ни следа,
Но не ведает жизнь ни преград, ни предела,
Словно воздух в лазури и в море вода.

Леонардо, туманное зеркало тайны,
Где врасплох улыбается нам иногда
Тихий ангел, сюда залетевший случайно
Из родной синевы своих сосен и льда.

Рембрандт, этот безвыходный мир божедомки,
Нищета богадельни и крест на стене,
И в загоне, где судьбы и стоны негромки,
Зимний луч, неожиданный в тусклом окне.

Микеланджело, тяжки библейские камни
В основании мрамора, стен и холста,
Правит вера, но призраки водят руками,
Воскрешая Геракла в обличье Христа.

Зачарованный схваткой и вечной борьбою,
Изнуренный и все же сберегший в душе
Благородное право кулачного боя
Корифей каторжан, меланхолик Пюже.

В мотыльковом азарте блудниц и жуиров,
Безалаберен и одинок, как никто,
Меж турнюров пастушек и буклей сатиров
В маскарадной сумятице грустный Ватто.

Гойя, шабаш вокруг и повсюду на свете,
Где то выкидыш варят, то чистят штыки,
И карга молодится, а голые дети
На соблазн упырям надевают чулки.

У кровавого озера в небе багровом,
Где лишь ели и тролли мрачат берега,
Краскам Делакруа и твоим звероловам
Вторят, Вебер, охотничьи ваши рога.

Это пламя и плач, богохульство и credo,
Становились отравой, как наш алкоголь,
И борцов никогда не венчала победа,
Но в несметных сердцах унимали вы боль.

Вы пароль наш, надежно затверженный стражей,
И для всех заблудившихся в дебрях и снах,
Как зажженный на выступах башен и кряжей
Негасимый огонь, вы спасительный знак,

Что не созданы мы из одной только глины,
Что не зря рождены – и для жизни иной,
И, быть может, Господь искупит наши вины –
Этот огненный плач перед вечной стеной.


ЦЫГАНЕ В ПУТИ

Бредут они, провидческое племя,
То большаком, то кое-где тайком,
Несут детей и кормят молоком
Голодное отверженное семя.

Мужчины за кибитками и теми,
Кто прикорнул там, тянутся пешком,
Поблескивает нож за кушаком,
И взгляд тяжел, как жизненное бремя.

Скупой привал и нищенский уклад,
Но вторят песням голоса цикад,
И даже пустошь кажется зеленой,

Когда дивятся чахлые холмы
На табор, этот вечно устремленный
И жгучий взгляд в родное царство тьмы.


МУЗЫКА

Она, как море, с каждою волною
Несет туда,
Где теплится за тусклой пеленою
Моя звезда;

С отвагою, нежданно молодою,
Как никогда,
Взлетает парус мой, а за грядою
Растет гряда;

И весь я – дрожь оснастки корабельной,
И в корчах бури слаще колыбельной
Для моряка
Пространство, раздираемое стоном!..

И мертвый штиль, а в зеркале бездонном
Моя тоска.



УЩЕРБНЫЙ КОЛОКОЛ

Полуночь зимняя отрадна и горька,
Когда огонь уже подернулся золою,
А где-то благовест гудит издалека,
И возвращается воскресшее былое.

Безвестный колокол как вечный часовой,
И на посту своем, разбуженный так рано,
Внушает веру он юнцам передовой
Луженой глоткою седого ветерана.

Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,
Души расколотой надтреснутый металл
Не откликается победным его звонам,

Как раненый солдат под грудой мертвых тел,
Когда он жив еще и выжить бы хотел,
Но силясь выбраться, умрет непогребенным.


ТУМАНЫ И ДОЖДИ

Снег, осеннюю грязь и весеннюю талость
Я любил, и любовь эта в сердце осталась,
В непогоду душа погружается в сон,
Как в туманное завтра моих похорон.

На безлюдьи, в размытой дождем панораме,
Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,
Неприкаянный дух мой не ищет тепла,
На лету раскрывая вороньи крыла.

Что желанней душе, если стала пустыней,
Той душе, на которой смерзается иней,
Чем туман, нашей хляби бескровный король

И предвестие стужи, проникшее в щели?
Лишь неведомо, с кем на случайной постели
Под одной простыней убаюкивать боль.


СПЛИН

Когда гнетет зенит и воздух как удушье
И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,
А горизонт петлей сжимается все туже
И превращает день в безрадостную ночь,

Когда по западне, в которой непогода
К застенку затхлому свела земную ширь,
Надежда мечется во тьме гнилого свода
И в корчах падает, как бедный нетопырь,

Когда в конце концов упорное ненастье
Дождем зарешетит огромную тюрьму,
Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,
Немые пауки, подползшие к нему,

И лишь колокола, когда земля свинцова,
Терзают небеса в надежде на приют
И, словно беженцы без родины и крова,
Неутешимые, в пустыне вопиют.

И тянутся в душе беззвучной вереницей
Безвестные гроба неведомых бедняг,
А смертная тоска безжалостной десницей
В поникший череп мой вонзает черный стяг.

ВОЯЖ НА КИФЕРУ

Легка была душа, как чайка над водой,
Когда на корабле поскрипывали тали
И парусник летел в безоблачные дали,
Пьянея от лучей, как ангел молодой.

А что за остров там, в расщелинах и скалах?
Кифера, господа, хоть он и знаменит,
О нем и старый хлыщ наслышан, и пиит,
Но в общем островок из самых захудалых.

Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!
Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,
И родина любви доныне дышит садом,
И даже камни там по-прежнему цветут?

О заповедный край страстей, стихов и арий,
Твоим роскошествам, и миртам, и цветам
На всех наречиях курили фимиам,
Кропя надеждами мифический розарий,

Где вечен голубков воркующий галдеж.
Увы, былой цветник заброшен и печален,
Но в вихре карканья над пустошью развалин
Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.

О нет, не жгучих тайн воскресшие обряды
И не затерянный в укромной роще храм,
Где жрицы юные аттическим ветрам
Распахивали грудь, искавшую прохлады.

О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,
Распугивая птиц на отмелях и плитах,
Три шатких горбыля, над висельником сбитых,
Вонзились в небеса, как черный кипарис.

Он рос, облепленный голодной стаей птичьей,
Клещами щелкала их жадная орда,
Заглатывая плоть загнившего плода,
И в радостной борьбе трудилась над добычей.

Зиял пустых глазниц расколотый орех,
К ногам текло нутро, чтоб высохнуть от пыли,
И дружно грешника вороны оскопили
В отместку за разгул неправедных утех.

А бедра раздирал в соперничестве зверьем
Четвероногий сброд, учуявший жратву,
И опытный вожак учил их мастерству,
Заслуженный палач, завидный подмастерьям.

На острове любви родился ты и жил,
Невольный мученик забытого завета,
Ты искупил его, стал жертвой, и за это
Отказано в земле, где рос ты и грешил.

При взгляде на тебя, на куклу в балагане,
Меня от жалости и нежности к тебе
Стошнило памятью о собственной судьбе
И горлом хлынуло мое воспоминанье.

Я вспомнил воронье, мой бедный побратим,
И хищные клевки в усердьи неизменном,
А недоклеванное в пищу шло гиенам,
Чтоб голод утолить, но он неутолим.

Дремотных парусов качались опахала,
И радовался мир безоблачному дню,
И знал один лишь я, что душу хороню,
А в сердце ночь росла и кровью набухала.

На острове любви не скрасили цветы
Удавку двойника, лишенного могилы.
Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы
На наготу свою глядеть без тошноты.



ЛЕБЕДЬ

I

Андромаха, я помню твой плач по герою,
Но забыть ли, как жалкую нить ручейка
Нарекла Симоэнтом, оплакавшим Трою2,
И слезами насытила вдовья тоска!

Он отмыл мою память от суетной пены,
И, пройдя Каррусель3, я пойму наконец,
Что Париж не вернется (меняются стены,
Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец).

Вспоминая бараков линялые краски,
Снова вижу тряпье за оконным стеклом
И зеленые лужи в расплесканной ряске,
И куски капителей, пошедших на слом.

Здесь когда-то зверинец ютился проездом.
Поутру, когда Труд покидает постель
И в безветрии дворники к темным подъездам
По булыжнику гонят сухую метель,

Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.
Посреди мостовой, не щадя своих сил,
В пересохшей пыли обезумев от жажды,
Перепонками лапок он камни скоблил.

Благородные крылья купая в отбросах
И злорадное синее небо кляня,
"Затопи все на свете!" – молил он о грозах.
Странный горестный образ, вошедший в меня,

Искривленною шеей, как нищий калека,
Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,
Он напомнил Овидия4, взгляд человека,
Посылающий Богу бессильный упрек.

II

Новостройки, леса и лебедки по зданьям.
Изменился Париж! Неизменна тоска.
Все родное становится иносказаньем,
И заглохшая память бесплодней песка.

Даже в Лувре иные преследуют лики:
Нестерпимою жаждой нещадно палим,
Как изгнанники наши, смешной и великий
Возникает мой лебедь, а следом за ним

Андромаха – запродана хищному Пирру,
Ты над урной пустой не вставала с колен
И лохмотья рабыни несла как порфиру,
Но, увы, ложе Гектора занял Гелен5.

Или ты, негритянка, нетвердой походкой
Волочась по грязи, сквозь промозглый туман
Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,
В бесконечную даль африканских саванн,

Те, кто все потерял и наплакался вволю,
Кто в потемках не ждет и не помнит зари,
Вы, как щедрой волчицей, взращенные болью
И сиротски зачахшие, как пустыри!

Бередит моя память в лесах этой боли
Свой охотничий рог – и, пока не затих,
В нем тоскует моряк на безвестном атолле
И кандальник, и пленник... и столько других!





К ИСХОДУ ДНЯ

Темнеет, но, не смолкая,
Ликуя или скуля,
Пытается жизнь людская
Выписывать вензеля.

Темнеет, а мир расколот,
И ночь, растлив города,
Все глушит, и даже голод
Все будит, кроме стыда.

Всегда в балагане этом
Несладко жилось поэтам,
Устал наконец и я.

Лицом бы уткнуться в стену
И кануть, покинув сцену,
В прохладу небытия.



[1] Кифера – остров в Эгейском море, издревле прославленный культом и храмом Афродиты. Образы стихотворения и само название трагически перекликаются с известной буколической картиной Ватто "Отплытие на Киферу".

[2] Вдова Гектора Андромаха в плену у Пирра облюбовала ручеек и назвала его именем реки Симоэнт у стен погибшей Трои (Вергилий, "Энеида", 111).

[3] Каррусель – старая парижская площадь, при Наполеоне IIIполностью перестроенная.

[4] Строки в "Метаморфозах" Овидия о человеке, единственном, в отличие от животных, кто смотрит в небо.

[5] Согласно "Энеиде" Вергилия, Андромаха стала женой Гелена, заурядного брата великого Гектора.



А.М. Гелескул

-------------------------- ---------------------------------

Бодлера переводили многие и много; наверное, как никого из французов.

Здесь http://www.morganaswelt.ru/library/poetry...
можно ознакомиться с представленным разнообразием и великолепием работ на данную тему.

Тут подумалось, пролистывая любимого писателя: а ведь это о нас, о сегодняшних написано...

Ну, если не о сегодняшних, то о завтрашних — точно.

"… вмешались другие судьи – «Серые Ангелы», возобновившие свою деятельность с неслыханным могуществом …

Вы сами на Земле тщательно соблюдаете в общественных отношениях третий закон Ньютона: действие равно противодействию, – противопоставляя немедленное противодействие, а не пытаясь дожидаться, как в древности, вмешательства Бога, судьбы, владыки...

Подолгу ждали люди воздаяния своим палачам, а века шли, накопляя зло и усиливая власть скверных людей.

Тогда ваше общество взяло на себя функцию божественного воздаяния Немезиды: «Мне отмщение, и аз воздам!» – быстро искоренив подлости и мучения.

Вы не представляете, сколько накопилось у нас человеческой дряни за много веков истребления лучших людей, когда преимущественно выживали мелкодушные приспособленцы, доносчики, палачи, угнетатели!

Мы должны руководствоваться этим, а не слепо подражать вам.

Когда тайно и бесславно начнут погибать тысячи «змееносцев» и их подручных – палачей «иловых» – тогда высокое положение в государстве перестанет привлекать негодяев"

Иван Ефремов, «Час Быка». Эпилог.

В переулках московских затерянный след,
Отголоски стихов, что звучали здесь прежде...
Век серебряный шлёт нам с тобою привет,
Заставляя внимать и поверить надежде;

И забьются сердца, и ускорится пульс,
Мы взойдём на невидимый мостик фрегата,
В невозможность мечты пролагая свой курс
Поцелуем ветров с парусами заката.

Это магия рифмы ведёт нас туда.
Мы в Трёхпрудный, что спрятался в кружеве улиц,
( маяком в чистом небе вечернем — звезда )
В Дом поэтов, как в порт назначенья, вернулись!


март, 2017-й


* — Дом, построенный к 1838 году, достался отцу Марины Цветаевой как приданое его первой жены, дочери историка Д.И.Иловайского.
Здесь, в доме номер 8, Марина Цветаева родилась и провела все детство.
В революцию он был снесен, и в этом переулке Марина Цветаева больше никогда не бывала.
В 1926 году на месте Цветаевского домика вырос многоэтажный дом, в подвале которого сегодня располагается Дом поэтов http://dompoetov.ru/ .