12. В рубрике «Встреча с писателем» размещено интервью, которое Мацей Паровский/Maciej Parowski взял в октябре 1990 года у английского писателя Грэма Мастертона/Graham Masterton, довольно часто приезжавшего в Польшу (у него жена -- полячка). Интервью носит шутливое название:
ГАМБУРГЕР, ВОЮЩИЙ НА РАССВЕТЕ
(Hamburger wyjący o brzasku)
Мацей Паровский: Кого из писателей, по-вашему, следует назвать мастерами «хоррора»? Что нового они внесли в этот жанр? Собираетесь ли вы что-то в нем изменить?
Грэм Мастертон: Я читаю «horror» с десятого года жизни. Помню, что любил в юности произведения Брэндстока, Эдгара Аллана По, Лавкрафта… Но когда сам начал писать романы, попытался продвинуться дальше, чем они. Мне хотелось уйти от старомодной традиции конструирования климата ужаса и угрозы с помощью таких элементарных приемов, как использование страха перед темнотой, голосами в ночи, неожиданным прикосновением таинственной руки. Эти старые «хорроры» были, по сути, очень похожи друг на друга. Я ушел от этого, например, в «Manitou/Маниту», размещая действие романа в современном Сан-Франциско, но вместе с тем используя в сюжете старую индейскую легенду. После издания романа меня благодарили за него многие индейцы, в том числе правнучка Сидящего Быка, которая сказала, что это самая страшная книжка из тех, что она читала.
Мацей Паровский: Годится ли обращение к забытым религиям и обычаям для того, чтобы выразить страхи, дремлющие в людях XX века?
Грэм Мастертон: Я полагаю, что если мы берем что-то из легенд, то делаем это всегда для того, чтобы приблизиться к нам самим и к тому, что в нас находится извечно. Старые «хорроры» ведь тоже некогда соответствовали человеческим страхам и духовным потребностям, пока их реквизит не был истрепан. Я недавно завершил написание романа «Walkers/Ходоки (Лунатики)», опирающегося в сюжете на старинную легенду, берущую начало из эпохи друидов. Согласно этой легенде, люди могут путешествовать по миру вдоль силовых линий. Я смешал эту легенду с современной историей о трех сотнях безумцев-лунатиков, сбежавших из сумасшедшего дома через дыру в заборе. Старая идея в новом издании, представленная в известных нам ситуациях, оживила «хоррор».
Мацей Паровский: И что у вас общего с безумцами-лунатиками?
Грэм Мастертон: Ха-ха-ха! Речь идет, разумеется, о моей семейке.
Мацей Паровский: Не уходите от ответа. Эдгар По был скандалистом и пьяницей. Филип Дик употреблял наркотики. Стивен Кинг, судя по его книгам, страдает манией боязни безумия и утраты творческих способностей. А на что вы жалуетесь? Каковы ваши издержки в занятии «хоррором»?
Грэм Мастертон: Единственное, чем я страдаю, это нехваткой времени на записывание всего того, что приходит мне в голову. А издержки? Иногда я работаю по ночам, воображаю себе самого себя в различных ситуациях, и тогда мне кажется, что я живу разными жизнями. Утром просыпаюсь и нахожу, что со мной все в порядке, но вот это то, что я всегда действительно пытался делать – жить какой-то частью своей души в том мире, который творю. Я, когда пишу, веду себя подобно рисовальщикам Диснея, которые сами перед собой разыгрывали сценки, наблюдая их в зеркале, чтобы ухватить соответствующее выражение лица и придать его своему персонажу. Жена как-то подсмотрела меня за машинкой и сообщила мне, что я корчу рожи, говорю сам с собой. А пару раз даже кричал.
Мацей Паровский: Так что такое «Маниту»: плод кривляний перед зеркалом или результат кропотливого изучения индейской магии?
Грэм Мастертон: Замысел этого романа зародился во мне еще тогда, когда я в восьмилетнем возрасте читал вестерны. А вот реализация его стала возможной, когда жена забеременела. Я смешал индейскую магию с ожиданием родов, с отцовской надеждой—но и страхом, который ей сопутствовал.
Мацей Паровский: Охотно вам верю. Когда моя жена вынашивала ребенка, я написал миниатюрку о рождении сиамских братьев – один из них стал кинорежиссером, а второй – писателем. А потом у них должен был родиться третий брат – нормальный. Отец собирался вырастить его как критика, который станет сопутствовать этим первым двум.
Грэм Мастертон: Никогда не помышлял о сыне-критике. А вот о чем я мечтал, так это о том, чтобы сын превзошел меня ростом. Так оно и случилось.
Мацей Паровский: Вы верующий? Как по-вашему, имеет ли дьявол что-либо общее с тем ужасом, который мы испытываем в жизни и получаем в искусстве?
Грэм Мастертон: Я христианин. И я думаю, что дьявол существует. Он концентрируется где-то в самых темных уголках человеческой личности и является ответственным за все то зло, которое люди творят, когда решают поддаться дьяволу. «Хорроры», рассказывая о том, чего люди боятся, как в себе, так и в других людях, прикасаются к этой дьявольской природе вещей. Страх перед смертью, перед злобным духом, перед безумием – очень реален. И то, что я делаю, что делают другие авторы «хорроров», -- это творение художественных видений страха, которые закаляют людей, дают им переживание катарсиса и силу для борьбы с ужасом реальности. По моему мнению, художественный «хоррор» помогает преодолеть ощущения страха и угрозы, одолевающие нас в повседневной жизни.
Мацей Паровский: Вы уже несколько дней пребываете в нашей стране. Удалось ли нам вас чем-либо напугать?
Грэм Мастертон: Мне неприятно это говорить, но мне кажется, что я что-то не то съел за завтраком. Боюсь, как бы гамбургер мне не повредил.
Мацей Паровский: Это невинный утренний кошмар. Увидим, что вы скажете после ужина… Гастрономический ужас – не это ли то, чем занимался бы Грэм Мастертон, если бы злая судьба сотворила его поляком?
Грэм Мастертон: Нет-нет, еда у вас замечательная. Может быть, я потому так низко оценил завтрак, что ужинал вчера у родственников жены. Я люблю польскую кухню, жена и ее мама раскрыли мне тайны ваших блюд. Я уже пробовал жур (суп на мучной закваске), барщ (суп на свекольном отваре), бигос. А если вести речь о польском ужасе, то я действительно начинаю готовить кое что для вас и о вас. Мне не хотелось бы разочаровывать те тысячи фэнов, которые есть у меня в разных городах Польши. Поэтому я внимательно смотрю по сторонам, высматриваю важнейшие ваши ужасы. И, разумеется, с благодарностью приму любой дельный совет. Может быть, вы что-то мне посоветуете?
Мацей Паровский: Полвека политического ужаса с теоретическим изменением цвета по прошествии первых пяти лет – как вам такая исходная точка?
Грэм Мастертон: Еще не знаю. Во всяком случае, я рад, что все это кончилось. Впрочем, не только я рад: вы удивитесь, если узнаете, как много людей в США и Великобритании болеет теперь за поляков и желает вам всего хорошего.
Мацей Паровский: А мы после минутной эйфории начинаем задумываться над тем, каким будет то новое обличье дьявола, в котором он к нам явится. Некоторые уже начинают его называть, хоть и излишне, на мой взгляд, поспешно.
Грэм Мастертон: Я тоже размышляю над всем этим, поскольку и в самом деле хочу создать героя специально для польских читателей. А если говорить о новом обличье дьявола… Знаете, я вхожу в состав авторов специальной антологии «Scare Care/Ужасающая опека», в которой собраны 38 рассказов самых известных писателей США и Великобритании. Там среди прочих есть и рассказ Стивена Кинга, того писателя, о котором я сегодня уже говорил. В том вошла и новелла моего сына, которую он написал, когда ему исполнилось одиннадцать лет. Все авторы отказались от авторских гонораров, а весь доход от продажи книги поступает в фонд оказания помощи детям, ставшими жертвами сексуального насилия со стороны своих родителей. В США мы направили 50 тысяч долларов на такую помощь. И намереваемся издать эту книгу и в Польше в 1991 году, чтобы помочь польским детям.
Мацей Паровский: А что вы думаете о научной фантастике? Очень многие польские читатели научной фантастики читают также ваши «хорроры».
Грэм Мастертон: Я начинал с научной фантастики и как читатель, и как писатель и до сих пор люблю НФ. В детстве читал фантастические комиксы «Dan Darc» -- прекрасно нарисованные, очень популярные в Англии. И я написал как-то трилогию «Ночные воители», герой которой однажды, проснувшись, обнаруживает, что на нем некие странные доспехи, с пояса свисает меч, а в руках зажато некое таинственное ружье, которое стреляет музыкой. А убегая от врагов, он скользит на световых коньках. Думаю, что это было чем-то близким к научной фантастике. Сейчас я уже не пишу типичной научной фантастики, хотя испытываю к ней симпатию, некоторые вещи в ней мне очень близки.
Мацей Паровский: Вы слышали что-нибудь о нашем писателе -- Леме?
Грэм Мастертон: Станислав Лем, о да, конечно! Я знаю, что он живет и продолжает писать, и даже прочитал несколько его книжек, правда было это очень давно. Очень трудно найти в Англии переводы книг польских писателей. Думаю, что такое положение изменится.
Мацей Паровский: И завершающий вопрос. Вам понравился фильм, поставленный по вашему роману «Маниту» в 1977 году? Мы здесь, в Польше, знакомы лишь с вашей книгой, но я видел еще и афишу этой экранизации.
Грэм Мастертон: Думаю, что фильм способен понравиться. В нем играли хорошие актеры: Тони Кертис, Сюзен Страсберг, Берджесс Мередит и другие. Режиссер Уильям Гирдлер старался сохранить атмосферу оригинала. Лишь окончание там не такое, как в книге, оно показалось мне почерпнутым из «Звездных войн». На склоне семидесятых лет этот фильм был очень модным, и режиссер хотел сделать фильм популярным, чтобы его посмотрело много зрителей. Но я, когда смотрел фильм, не испытывал разочарования.
Мацей Паровский: Спасибо за беседу и желаю вам, чтобы ваша следующая встреча с кино была еще более радостной. А польским фэнам Грэма Мастертона желаю, чтобы следующий «кинохоррор» по вашей книге разыгрывался бы в наших, польских, реалиях.
SUPPLEMENT
Грэм (Грэхем) Мастертон – конечно, писатель не первого класса, но его книги, безусловно, заслуживают внимания. Почитать о нем на сайте ФАНТЛАБ можно здесь Нетрудно убедиться в том, что наши издатели его почему-то не жалуют. Из более чем 100 его романов и повестей переведены на русский язык едва 6, из около 80 рассказов – лишь 13, из 9 авторских сборников рассказов – ни одного.
А вот поляки Мастертона любят и привечают: на польском языке издано более 70 романов и повестей (многие переводы переизданы), более 60 рассказов, 7 сборников рассказов. Такие дела... W.
14. И еще одно эссе на ту же тему. Его написал Мацей Паровский,
и оно называется:
БОЖЬИ ИГРЫ
(Boże igryska)
1. Одним из психологических открытий нашего времени было обнаружение у людей потребности веры во что-то такое, что превосходит масштабы одного человека. Вера не требует логического объяснения. Это результат самостоятельных решений одиночек, принятых исходя из предпосылок, скрытых в глубинных недрах личности человека и неясных также и для него самого. Те решения, которые относятся к предмету веры, могут изменяться; в таких случаях мы говорим о том, что новая вера ВЫТЕСНИЛА или ПОДМЕНИЛА старую веру. Например, Эволюция, Прогресс, Классовая Борьба некогда подменили Бога, Пролетариат – Родину. Партия заняла место Церкви. План одержал победу над Рынком. Революция победила Любовь К Ближнему. Сталин победил Гитлера… или наоборот.
Движение в отношении предмета веры возможно, но не подлежит сомнению также существование ее устойчивого центра, расположенного то ли в душе (?), то ли в мозге человека (вроде бы в правом полушарии). Этот центр веры обусловливает наши позиции в общественной, политической, воспитательной, религиозной, научной и, наконец, художественной деятельности.
2. Научная фантастика считается жанром, враждебным всякой религии, а место Бога занимает в ней наука или, если брать шире, научное мировоззрение. Это общепринятый взгляд, и это ему следует приписать заслугу сравнительно легких родов журнала «Fantastyka» осенью 1982 года. Открывавший первый номер журнала экстравагантный рассказ Лестера дель Рея/Lester del Rey «Вечерняя молитва» должен был укрепить наши позиции в RSW. Где-то на краю вселенной слабенький и запуганный бог прячется от преследующего его по пятам могучего Человека…
Созданная этим текстом (1967-го еще года) поза атеистического фундаментализма или, если угодно, материалистического честолюбия вводит, однако, в обман. Проблема Бога в научной фантастике и тогда была более сложной, и она лишь усложнялась с ходом лет.
Беседуя ныне с польскими писателями научной фантастики, я нахожу, что все они, хоть и принадлежат к разным поколениям, весьма серьезно относятся к проблемам существования Бога и Дьявола, свободы воли, греха, цели нашего пребывания на этом свете и загробной жизни; очень многие из них, не испытывая ни малейшего стыда, используют религиозные или метафизические категории. Должен признать, что не всегда так было и отнюдь не с таких позиций было написано то, что мы читали в детстве и юности. Но теперь и Дух Времени, на который оказали воздействие и компрометация атеистического коммунизма, и перемены, совершающиеся в современной науке – все чаще подталкивает авторов к признанию религии. Как-никак и два великих физика ХХ века, обсуждая проблемы квантовой механики, задавались ответом на вопрос: играет Бог в кости с природой или не играет? Существование Бога не подвергалось в этой дискуссии сомнению, предметом онтологических выяснений являлись смысл и правила космической игры. Это плодотворная тема как для ученых, так и для писателя-фантаста.
«Свойственное фантастике чувство удивления нередко имеет метафизический характер», -- говорит Деймон Найт/Damon Knight (цитирую по статье Тома Вудмана/Tom Woodman “Научная фантастика, религия и трансцендентность”, 1979). Нередко – значит, не всегда. То есть это фантастическое чувство удивления может быть также и неметафизическим или и вовсе антиметафизическим. Способов демонстрации метафизики (и идеи Бога) в научной фантастике наверняка больше. Давайте приглядимся лишь к некоторым из них, потому что перечислить все я не в состоянии.
3. Лестер дель Рей предлагает читателям образ БОГА ИЗГНАННОГО, БОГА ПОЧТИ ОТСУТСТВУЮЩЕГО. Его соратником, как ни странно, выступает Чеслав Хрущевский/Czesław Chruszczewski, который заставляет героев романа «Феномен Космоса/Fenomen Kosmosu», трогательных в их наивном невежестве, спрашивать: что есть дьявол и что это такое -- вера в бога?
Место Бога в романе Хрущевского занимает ЧЕЛОВЕК ФЕНОМЕНАЛЬНЫЙ, который все может и которому все удается. Это классический пример БОГА ПОДМЕНЕННОГО; готовность верить осталась, изменился лишь ее предмет.
Другим, значительно лучше вписывающимся в конвенцию научной фантастики примером БОГА ПОДМЕНЕННОГО кажется образ ЧУЖОГО. В «Арсенале/Arsenal»Марека Орамуса/Marek Oramus, в «Солярисе/Solaris»Станислава Лема/Stanisław Lem, в «Роботе/Robot»Адама Висьневского-Снерга/Adam Wiśniewski-Snerg, в фильме «2001: Космическая одиссея»Стэнли Кубрика/Stanley Kubrick ЧУЖОЙ – некто грозный, почти всемогущий, наделенный всеми божественными атрибутами с божественной силой и человеческим чувством малозначительности включительно.
При этом в случае Снерга и Кубрика это падение перед ЧУЖИМ ниц совершается не только в воображаемом внутреннем мире произведения, но также и в действительности, в ситуациях его литературной и кинематографической конкретизации. Мне помнится, что в 1970-х годах предложенных Снергом Сверхсуществ воспринимали как философскую категорию, подобным образом обстояло дело и с БОГОМ-ПАРАЛЛЕЛЕПИПЕДОМ Кубрика. Если читателю кажется, что я считаю эту ситуацию забавной, то он недалек от истины.
4. БОГУ ОТСУТСТВУЮЩЕМУ и БОГУ ИЗГНАННОМУ противостоит БОГ ПРИЗЫВАЕМЫЙ. Точнее говоря, фантастическое воплощение этого последнего является результатом изрядного распространения в действительности двух первых. Что интересно, в создании БОГА ПРИЗЫВАЕМОГО преуспели советские творцы.
В физически, морально и метафизически искореженном мире «Сталкера» (фильм Андрея Тарковского по повести Аркадия и Бориса Стругацких) местом призвания Бога становится таинственная комната, след пребывания Чужих на Земле. К ней направляются трое внутренне выжженных мужчин, лишенных веры, достоинства, надежды на лучшую жизнь. Придерживаясь правил фантастичности и соглашаясь с образом чудесной комнаты, можно прийти к выводу, что Тарковский призывает весьма специфического БОГА НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ, ПОДМЕНЕННОГО ЧУЖИМ. Но всем нам и так понятно, что речь тут идет о БОГЕ ЕДИНСТВЕННОМ (ПОДЛИННОМ, НАСТОЯЩЕМ), о религиозных томлениях граждан СССР, подвергнутых атеистическому промыванию мозгов.
Нечто подобное мы видим и в политической фэнтези Тенгиза Абуладзе«Покаяние». В последней сцене этого фильма его герой-жертва парасталинского режима, пробужденный от сна о мести трупу покойника-диктатора (метафора Страшного суда), слышит драматический вопрос старушки: что же это за дорога, если она не ведет к храму? В фильме дорога к храму не ведет, потому что церковь уничтожили, разместив в ней электростанцию. То есть ПОДМЕНИВ БОГА ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ (“Социализм есть электричество плюс советская власть”. Ленин).
Другой пример БОГА ПОДМЕНЕННОГО мы находим в романе «Глас Бога/Glós Pana»Станислава Лема. Нацеленные в небо радиотелескопы пытаются зарегистрировать сигналы Абсолюта, прислушиваясь к гласу Господнему (для чего используется специальная процедура – кодовое название “Masters Voice”).
Бог, разумеется, молчит, не дает поймать себя в столь примитивную ловушку. Это повторяющийся в произведении Лема образ БОГА, ИГНОРИРУЮЩЕГО ЧЕЛОВЕКА, то есть Бога, который, даже если и сотворил нас и наш мир (в чем Лем, похоже, сомневается), теперь нами не занимается, оставив нас на волю БОГА СЛУЧАЯ и БОГА ЭВОЛЮЦИИ. А со временем, когда человек достигнет определенного уровня умственного развития – на волю БОГА НАУКИ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ АВТОЭВОЛЮЦИИ, ИМЕЮЩЕЙ ТЕХНОЛОГИЧЕСКУЮ ПОДДЕРЖКУ.
На БОГА ПРИЗЫВАЕМОГО похож также Ковчег из фильма Петра Шулькина/Peter Szulkin «О би, о ба – гибель цивилизации/O bi, o ba – zagłada cywilizacji», к которому взывают в поисках спасения жертвы атомной катастрофы.
Шулькин издевается над их верой, он скорее рисует карикатуру дегенерировавших религиозных инстинктов, чем вторит этим последним.
5. БОГ БИБЛЕЙСКИЙ – тут множество фантастических вариантов. Реже они обретают форму теологического диспута, чаще являются забавой, выписанной в игровых правилах массовой культуры.
В рассказе Энтони Берджесса/Anthony Burgess путешественники во времени, американские туристы, на суде Пилата присоединяются к тем, которые кричат правителю: «Освободи Варавву и распни Христа». И это их голоса оказывается решающими, благодаря чему (из-за чего?) история вершится согласно Евангелиям. Следует признать, что этот временной парадокс имеет и более глубокий смысл. Иисус так или иначе обречен был на распятие – его неизбежно послали бы на крест представители любой национальности – не только евреи – и в любую эпоху.
Роберт Шекли/Robert Sheckley в рассказе «Битва» описывает Апокалипсис – в Армагеддоне, месте решающего сражения между Добром и Злом, где вместо людей вступают в битву построенные и посланные ими роботы. Они-то, оказавшись победителями Зла, и возносятся в награду за это на небеса.
Матрицу библейской истории можно накладывать на несколько измененные современные события, приводя их в соответствие с теми или другими фабулярными линиями Нового или Ветхого Завета. В этом случае всегда есть надежда на то, что отблеск магического сияния Библии падет на страницы рождаемой ныне прозы. Так сделал Януш Зайдель/Janusz Zajdel в «Сообщении из первых рук/Relacja z pierwszej ręki», изложив в рассказе историю сотворения, потопа и искупления в терминах и категориях кибернетики. У него ХРИСТОС – УЧЕНЫЙ, который не желает допустить до гибели маленький мир, заключенный в электронно-вычислительной машине.
В романе «От разбойника/Według łotra»Адам Висьневский-Снерг/Adam Wiśniewski-Snerg разыгрывает историю Распятого в киносъемочных декорациях, предлагая нам образ БОГА-РЕЖИССЕРА.
В небольшой новелле «Древо Познания/Drzewo Wiadomości» я сам позабавился чем-то подобным, сотворив из истории о библейском искушении фарс, описывающий соперничество двух королей индустрии развлечений и увеселений, Герра Готта и Серпента, и разместив его действие в Цюрихе, в роскошном борделе, стоящим на развилке рек, подобных тем, что текли возле рая. Роль библейского «Древа Познания» играет в рассказе конечно компьютер.
БОГА БИБЛЕЙСКОГО можно скрещивать с БОГОМ ПОДМЕНЕННЫМ.
“Адам, один из нас/Adam, jeden z nas” из одноименного романа Конрада Фиалковского – это ХРИСТОС-ЧУЖОЙ, ХРИСТОС-КОСМИТ в деникеновском стиле, совершенствующий в гуманистическом, но не религиозном, смысле человеческую цивилизацию. В известном у нас деникеновском комиксе Мостовича-Гурного-Польха/Mostowicz, Górny, Polch многие эпизоды Ветхого Завета изложены в том же ключе.
БОГИ-КОСМИТЫ высаживаются на нашу планету, чтобы при помощи генетических операций очеловечить населяющих Землю обезьян. Один из космитов, Сатхам, прометеевско-дьявольскими вмешательствами искажает результат эксперимента. Вся эта история сконструирована таким образом, чтобы описанные в Ветхом Завете события укладывались в русло теории Деникена. Игра забавная, даже значимая, но тот факт, что некоторые читатели принимают ее всерьез, меня немного пугает.
Яцек Инглëт/Jacek Inglot копнул глубже. Он попытался потягаться с проблемой Зла, рисуя порно-фантастико-философскую картину испорченности и катаклизма в библейском Содоме («Содомион, или Истинная сущность бытия/Sodomion, czyli prawdziwa istność bytu»).
У Инглëта злые духи носят имена звезд либеральной или вольнодумной мысли (Сократ, Вольтер) или пророков контркультуры (Рейх, Маркузе). Героем рассказа является глуповатый агент-ангел, который сам того не осознавая, становится катализатором событий в жесткой многоходовой игре, ведущейся Богом и Сатаной за счет человека. То есть такую интерпретацию подсовывают в рассказе герою, но не исключено, что это очередное жульничество Дьявола.
Проблему дьявольских интриг, образ БОРЮЩЕГОСЯ С БОГОМ, но также странным образом СОТРУДНИЧАЮЩЕГО С НИМ САТАНЫ можно найти во многих фантастических произведениях. Я писал об этом в эссе «Обезьяна Господа Бога». Дьявол появляется в фантастике как ПРОТИВНИК, но также как ДОПОЛНЕНИЕ БОГА в логическом смысле, как ПРЕДСТАВИТЕЛЬ БОГА AU REBOURS и ПРАВАЯ РУКА БОГА ВО ВЗЫСКАНИИ С ВИНОВНЫХ. Таковым он без сомнения является в «Мастере и Маргарите»Михаила Булгакова и в фильме «Сердце ангела/Angel Heart»Алана Паркера.
Сатана, похоже, свидетельствует о Боге, как тень о солнце. Образ Дьявола-искусителя мы находим у Уильяма Голдинга/William Golding в «Повелителе мух», у Марцина Вольского/Marcin Wolski в «Агенте Низа/Agent Dołu»,
у Яцека Пекары/Jacek Piekara во «Всех ликах Сатаны/Wszystkie twarzy Szatana», а также у Адама Внук-Липиньского/Adam Wnuk-Lipiński в «Континууме/Continuum», у Яцека Инглëта/Jacek Inglot в рассказе «Санктус Кобыляриус, магистр/Sanctus Cobylarius, magister» и у Рафала Земкевича/Rafal Ziemkiewicz в новелле «Шоссе на Залещики/Szosa na Zaleszczyki» -- то есть в трех рассказах, написанных недавно и описывающих события, разворачивающиеся в современной Польше. Думаю, что этими рассказами список не ограничится. Коммунисты, как носители Зла, сошли в искусстве на нет, и теперь придется чаще вести кулачные бои с абсолютным Злом. Ибо Зло как после фашизма существовало, так будет существовать и после коммунизма. А гипотеза существования Дьявола-искусителя многое объясняет как в глобальных событиях, так и в действиях отдельных людей. Я еще вернусь к теме Дьявола и его воплощений, когда зайдет речь о «Золотой Галере/Złota Galera»Яцека Дукая/Jacek Dukaj.
БОГ БИБЛЕЙСКИЙ и вместе с тем БОГ ТЕОЛОГИЧЕСКИХ И ФИЛОСОФСКИХ ДИЛЕММ – интереснейшая реализация такого смешанного варианта находится в рассказе Януша Цырана/Janusz Cyran «Иерусалим/Jerusalem». Цыран переворачивает ситуацию Голгофы, спрашивает, а как оно было бы, если бы БОГ-ЧЕЛОВЕК не выдержал муки распятия и отказался бы участвовать в деле Спасения? Так вот жуть что было бы. В рассказе, близком на первый взгляд к ереси, Цыран показывает АЛЬТЕРНАТИВНОГО ИИСУСА как маленького и униженного СТАЛИНСКОГО БОГА, который ненавидит людей, мстит им за свою трусость и осчастливливает их в ужасном, потому что движимом БОЖЬИМ ВСЕМОГУЩЕСТВОМ И БОЖЬЕЙ БЕСПОЩАДНОСТЬЮ, тоталитаризме. БОГ-ЧЕЛОВЕК, СОСКОЧИВШИЙ С КРЕСТА означает у Цырана также БОГА, ПОЗВОЛИВШЕГО ЗЛУ ОДЕРЖАТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНУЮ ПОБЕДУ – и над собой, и над миром. Но мы знаем, что Христос не соскочил с креста, поэтому «глупость креста» (о которой с пренебрежением говорили святому Павлу современные ему греки) рисуется с перспективы логического эксперимента Цырана как Величайшее Добро и Наивысшая Мудрость.
6. БОГА ПАНТЕИСТИЧЕСКОГО, ЯЗЫЧЕСКОГО БОГА ПРИРОДЫ показывает Марек Баранецкий/Marek Baraniecki в рассказе «Карлгоро, 18-00/Karlgoro, godzina 18.00». Этот БОГ и вместе с тем ДЕМОН, капризное средоточие физического мира, ревниво следит за исполнением своих решений и является кем-то вроде БЕСПОЩАДНОЙ СУДЬБЫ, НЕУКОСНИТЕЛЬНО ИСПОЛНЯЮЩЕЙ СОБСТВЕННЫЕ ПРИГОВОРЫ. Обманутый в одном месте (космонавта, которого он считал уже принесенной ему жертвой, спасли), он отомстит за это где-нибудь в другом. За целительный телепатический сигнал, высланный с Земли в космос, людям еще предстоит дорого заплатить.
Пред оком НЕВИДИМОГО, РАСТВОРЕННОГО В МИРЕ БУДДИЙСКОГО БОГА кающийся грешник-братоубийца поднимается со ступени на ступень посвящения, пересекает дворы и проходит во врата буддийского храма («Третьи врата/Trzecia brama»Богуслава Борычко/Bogusław Boryczko).
В конце рассказа обнаруживаем почерпнутый из религии Востока, но подкрепляемый технологически акт реинкарнации – душа грешника входит в тело убитого пришельца из космоса, что спасает Землю от мести побратимов космита.
Опять же в кругу религий Востока, в рамках старых азиатских легенд свершаются юнговские поиски БОГА ИСТИНЫ УНИВЕРСАЛЬНОЙ, ИСТИНЫ КОСМИЧЕСКОЙ, ведущиеся молодым героем новеллы «XXI глава книги Фу/XXI rozdział księgi Fu»Яна Витольда Сулиги/Jan Witold Suliga.
Автор разворачивает в этой коварной сказке концепцию параллельных миров, содержащую элементы современных вероятностных теорий; по интеллектуальному уровню сознание героя возносится в XXI век, колеблясь, вместе с тем, на краю мнимо примитивных легенд и архетипических знаков.
Очень остро переживает идею БОГА-ТВОРЦА, БОГА-ОПЕКУНА, БОГА ПОСЛЕДНЕЙ ИНСТАНЦИИ Филип К. Дик/Philip K. Dick, одновременно и растягивая ее и сжимая на прокрустовом ложе наркотических видений, гнозы и прочих христианских ересей. Скрытые за сатанинскими штучками БОГИ ДИКА как бы просят человека прокопаться сквозь завалы обманов, продраться сквозь завесы лживых видимостей и наркотических иллюзий («Три стигмата Палмера Олдрича») или разоблачить БОЖЕСТВО МНИМОЕ, ПОДДЕЛЫВАЮЩЕЕСЯ ПОД БОГА («Вера наших отцов»).
В мирах Дика полным-полно пророков («Солнечная лотерея») и странных синкретических религий («Снятся ли андроидам электрические овцы?»). СИНКРЕТИЧЕСКИЙ БОГ ДИКА, сотворенный из разных видений и верований, многолик, героям приходится задать себе немало труда, чтобы его обнаружить и реконструировать, но это всегда СУЩЕСТВЕННЫЙ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА БОГ, без которого невозможно представить себе нормальное человеческое существование.
Подобный, хотя гораздо более скромный образ БОГА, КАК ОСНОВЫ ДОБРА, просвечивающий сквозь фальшивый мир, мы находим у Януша Цырана/Janusz Cyran в рассказе-эссе «Божьи мельницы/Mlyny Boże». Несмотря на победу в войне, Третий рейх неминуемо падет, потому что его изнутри разрывают деструктивные процессы; мир сконструирован таким образом, что зло не окупается и действительность рано или поздно склонится в нужную сторону. Разумеется, это относилось также к миру, в котором процветал тоталитарный коммунизм (рассказ написан до падения Стены). Но теперь перед нами новое зло, НОВОЕ ОБЛИЧЬЕ ПРОТИВНИКА БОГА, которое, быть может, попытаются показать фантасты.
7. БОГ ИСПОВЕДУЕМЫЙ, БОГ ВЕРЫ может быть показан в фантастике опосредованно, через судьбы отдельных верующих или их сообществ, путем показа деяний Церквей. Возможна также футурология веры, футурология религиозных культов, которую мы находим у Олафа Степлдона/Olaf Stapledon («Последние и первые люди/Last and First Mеn») – показанное им будущее религии не радует католиков, поскольку демонстрирует недолговечность нынешнего ее состояния (что, разумеется, не обязательно соответствует истине).
В «Кантате для Лейбовица»Уолтера Миллера-младшего/Walter Miller, Jr мы видим то, что происходит на Земле после атомной войны, глазами монахов, хранящих у себя в монастыре остатки технических достижений минувшей эпохи, но, похоже, не способных следовать требованиям страшной действительности, потому что это перерастает их духовные возможности.
В «Кветии и христианах/Quetius i chreścianie»Яцека Инглëта/Jacek Inglot находим альтернативную историю раннего христианства, которое проиграло, правда, в столкновении с Юлианом Отступником, но очаровало японцев – и это они теперь хранят евангельское слово.
В научной фантастике можно найти также БОГА ИСПОВЕДУЕМОГО, но вместе с тем СУДИМОГО ЛЮДЬМИ. Человек иногда из-за того или другого заявляет претензии Богу, потому что не любит быть в претензии на самого себя. Адам Нияд, герой «Арсенала/Arsenał»Марека Орамуса/Marek Oramus, грозит кулаком Богу, хотя вместе с тем перед встречей с Чужим, чтобы набраться сил, читает Евангелистов. Попытку ОБВИНЕНИЯ БОГА В ВЕРОЛОМСТВЕ, частично оспоренную знаком вопроса в конце предложения, находим в упомянутом выше «Содомионе»Инглëта. С феминистических позиций атакует Бога перуанка Исабель Сабогал Дунин-Борковская/Isabel Sabogal Dunin-Borkowska в коротеньком рассказе «Дни зачатия/Dni poczęcia». Здесь СУХАЯ МУЖСКАЯ ЛОГИКА БОГА-МУЖЧИНЫ противопоставляется ТЕПЛОЙ ЖЕНСКОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОСТИ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ.
Однако атаковать БОГА ИСПОВЕДУЕМОГО, БОГА ВЕРЫ легче всего, нападая на ЕГО ЗЕМНУЮ РАТЬ, ТО ЕСТЬ ЦЕРКОВЬ. Кшиштоф Борунь/Krzysztof Boruń в «Восьмом круге ада/Ósmy krąg piekieł» глумился над ментальностью католических инквизиторов; и делал это тогда, когда нас терзали инквизиторы совершенно другого рода.
Подобная, но намного более совершенная в литературном отношении атака Яцека Дукая/Jacek Dukaj свершилась в нужный момент. В «Золотой Галере/Złota Galera» разросшаяся, осененная божескими милостями и располагающая божественными силами, невероятно институализированная Церковь, прямо-таки целиком и полностью построенное ЦАРСТВО БОЖИЕ НА ЗЕМЛЕ, управляемое СПЕСИВЫМИ СЛУЖИТЕЛЯМИ БОГА – оказывается легкой добычей для приплывшей из космоса сатанинской Галеры. Так может быть, и могущество этой Церкви было видимостью, соблазном, творением не Бога, но Дьявола?
Можно трактовать этот рассказ (как и родственные ему рассказы «Блудница/Jawnogresznica»Рафала Земкевича/Rafał Ziemkiewicz и «Львенок/Lwie szczenie»Яцека Серпиньского/Jacek Sierpiński как своеобразное Знамение Времени. Когда Церковь начинает оказывать в Польше существенное влияние на общественную жизнь, когда она, как организация, все более отягощает себя бренными заботами – это тут же вызывает негативную реакцию. Об этом свидетельствуют публичные дискуссии – поляки, католический вроде бы народ, оказываются не до конца католическами и кроме того проявляют сильные антиклерикальные настроения. Дукаю удалось выразить эти настроения и даже, отчасти, их предзнаменовать, что можно счесть очередным доказательством того, что научная фантастика стоит на вполне жизненных позициях и не является чем-то надуманным, чем-то не от мира сего.
8. Как видим, фантастику, в том числе и польскую фантастику, нельзя назвать равнодушной к проблеме Бога и области религиозных явлений жанром. В ней не ведут борьбы с религией и не пропагандируют одностороннее, монистическое – марксистско-материалистическое видение мира. Так было когда-то (не стану называть имена, потому что люди меняются), но сейчас так быть перестало. Божьи дела обретают в фантастике разный художественный и интеллектуальный уровень; редко приходится иметь дело с твердой ортодоксией (в понимании католической или иной религии), но бывает, что авторские поиски содержат интеллектуальный заряд, достойный того, чтобы на него обратили внимание теологи.
Иногда фантастика лишь забавляется образом Бога, играет с религией. Но даже в этом случае она свидетельствует об удивительной силе библейских архетипов и о живучести метафизических видений мира, а стало быть популяризирует их и сохраняет. Так бывает даже тогда, когда авторы научной фантастики нападают на Бога или на верующих в Него. И подобным образом, я не думаю, что Богу могут повредить критические атаки фантастов на извращения религии, логические щели в ее основах и организационные недостатки.
Как видим, та фантастика, которая добросовестно интересуется наукой, природой космоса, миром человеческих мыслей, обязанностей, идей; занимается настоящим, прошлым и будущем (а о другой фантастике ведь не стоит и говорить) – открывается нам сегодня как жанр, проявляющий больше интереса и склонности к метафизике, чем любой другой вид творчества (исключая, быть может, романтическую поэзию, наследием которой фантастика частично воспользовалась). И еще – похоже, что именно фантастика предлагает сегодня авторам наиболее богатый набор приемов, средств, наиболее интересную традицию конкурирования с Абсолютом и высказывания религиозных и философских дилемм. Всегда ли творцы научной фантастики оптимальным образом используют этот арсенал и эти возможности?– это трудный вопрос.
Примечание автора. Я старался по мере возможности ограничиваться польскими примерами и к тому же – новейшими, чтобы не повторять тезисов Станислава Лема из «Фантастики и футурологии» (IV глава: «Метафизика научной фантастики и футурология веры») и Тома Вудмана из эссе «Научная фантастика, религия и трансценденция» (в “Spor o SF”, Poznań, 1989).
7. В рубрике «Из польской фантастики» размещен «набросок сценария документально-фантастического фильма» «Burza/Буря», написанный Мацеем Паровским/Maciej Parowski. Иллюстрации МИХАЛА ЕНДРЧАКА/Michał Jędrczak и ВОЛЬФГАНГА ПЕТРИКА/Wolfgang Petrick.
Весьма своеобразный «альтернативный» вариант истории Второй мировой войны, в котором исполняются все сокровенные мечты и горячие желания поляков. Гитлер готовится напасть на Польшу, заключает соглашение о взаимном ненападении со Сталиным с подписанием секретных протоколов и в начале сентября 1939 года обрушивает всю мощь своих механизированных войск на Польшу. Поляки отчаянно сопротивляются, англичане и французы, объявившие немцам войну, ведут ее все так же странно, немцы уже вот-вот ворвутся в Варшаву… И вот тут уход с главной исторической линии. Где-то около 5 сентября 1939 года Польшу накрывает буря с сильным ливнем, эта буря неистовствует несколько суток, растянутые боевые порядки немцев рвутся, танки топнут в грязи, самолеты не летают. Польским уланам, однако, непогода не мешает, они громят немцев в пух и прах, к 13 сентября выводят из строя или захватывают около 50% немецкой техники и через еще пару недель при поддержке «опомнившихся» английских и французских союзников побеждают Гитлера. Далее Нюрнберг, осуждение Гитлера на ссылку на остров Святой Елены, скандал с оглашением секретных немецко-советских протоколов, свержение Сталина в СССР и перестройка…
Этот «набросок киносценария» позже лег в основу сценария комикса, нарисованного известным польским художником КШИШТОФОМ ГАВРОНКЕВИЧЕМ, а затем был переработан в полноценный роман под тем же названием «Буря», выдержавшим уже два издания (2010, 2013). Биобиблиографии Мацея Паровского на сайте ФАНТЛАБ нет, карточка "наброска сценария" (скудноватая однако) находится тут
8. Все дальнейшие публикации выступают в рубрике «Film i fantastyka/Кино и фантастика».
Это рецензия Дороты Малиновской/Dorota Malinowska на фильм режиссера Роберта Земекиса «Who Framed Roger Rabbit» (США, 1987-88).
Тематика статьи Ежи Шилака/Jerzy Szyłak понятна уже из ее названия: «Komiks i film fantastyczny/Комикс и фантастическое кино».
Под названием «Świat według Kinga/Мир по Кингу» публикуются материалы обсуждения на семинаре «Миры Стивена Кинга» экранизаций прозы писателя. Семинар проводился 18-20 марта КЛФ «Kwant» и Центром молодежной культуры «Славянин» в г. Щецине.
Далее следует великолепная обзорная статья Болеслава Холдыса/Bołeslaw Hołdys «Film fantastyczno-naukowy lat ociemdziesiątych/Научно-фантастический фильм восьмидесятых годов».
И завершает номер рецензия на фильм режиссера Петера Флейшмана «Трудно быть богом», которую написал Вавжинец Савицкий/Wawrzyniec Sawicki.
7. В рубрике «Критики о фантастике» вступил в дискуссию на тему «Преемники или бунтари?» Мацей Паровский/Maciej Parowski.
ПРЕЕМНИКИ или БУНТАРИ?
(Następcy czy kontestatorzy?)
В своем творческом развитии, поисках и ошибках представители всех поколений польских фантастов конечно же сталкивались с проблемами языка и ограничениями литературной традиции. Но им приходилось также делать нелегкий выбор в сфере философских и моральных взглядов, в деликатной области политических оценок и решений. Они должны были искать свое место среди отечественных мастеров жанра и в мировой фантастике. И вот тут-то недостижимым идеалом и неустанным литературным и интеллектуальным вызовом оказывались для них личность и творчество Станислава Лема. Так было еще на переломе семидесятых – восьмидесятых годов. А позже?
1. В восьмидесятых годах Лем утратил положение духовного и литературного лидера польских фантастов. Четвертое поколение Лемом не восхищается, он кажется ему уже слишком сухим и пресным. Первое поколение фантастов – его ровесники, и второе -- те, кому он был старшим братом, не могут простить ему того, что он их затмил.
Третье (мое) поколение воспитывалось на Леме, оно питалось им сырым и вареным, кислым и сладким, поглощало из кино и из радио, из телепередач и критических статей. О Леме говорила улица, Лемом, как идеалом, слепили нам глаза издатели. Мы с восторгом следили за тем, как Лем в шестидесятых и семидесятых годах перебирал в своих книгах великие проблемы научной фантастики и создавал новые, которые позднее входили в обиход. Как он развивал традиции, чтобы затем оставить их за спиной.
Свидетельство ничтожности и величия человека, рассматриваемое с точки зрения космоса, его одиночество, провидческие картины столкновения разума с материальным миром, предостережение перед тоталитаризмом, катастрофические варианты будущего, первое в польской литературе доброе слово о кибернетике, картины неудачного контакта человечества с иной цивилизацией, системный взгляд на науку и литературу – все это мы получили от Лема. Если в соответствии с законом борьбы поколений в литературе мы должны были восставать против кого-то, то этим кем-то мог быть только Мастер. Подражать можно было только ему, в шестидесятых годах нам казалось, что писать можно только так, как он. Да и платить черной неблагодарностью мы тоже могли только ему. Всего это Лему никак нельзя было простить. Нельзя было простить ему трезвости, дальновидности, нежелания поддаваться иллюзиям, его дьявольского ума. Лем, казалось, охватывал все и проникал всюду, в нем роились бесчисленные энциклопедии. Он был и остался удивительным ребенком, описанным в автобиографическом «Высоком Замке», который, чтобы добраться до сути, обязательно ломал и разбирал на части любую вещь или игрушку. Эту деструктивную любознательность можно заметить в различных его эссе, документальное ей подтверждение дали недавние беседы с ним С. Береся. Вдобавок широта охвата в творчестве Мастера показывала, что его мудрости подражать невозможно, что за его эрудицией никому не угнаться.
2. Все мудрое, что стоило сказать, он сказал. Если это так, можно попытаться обойти его в чем-либо другом. Если он занялся цивилизацией, человечеством, культурой, наукой, надо сосредоточиться на отдельном человеке. Можно (даже нужно) попытаться писать более эмоционально, при его сложном и холодном стиле это как раз легче всего. Он конспектирует романы, углубляется в эссеистику, а мы давайте-ка посвятим себя обновлению, улучшению и расширению традиционных писательских приемов. Если рационалист Лем склоняется к агностицизму, то давайте-ка мы сделаем ставку на метафизику и признаем реальность тайных сил. Противопоставим наши суеверия и нашу поэтическую многозначность его трезвости и бритве Оккама, нашу веру – его атеизму, нашу безудержную фантазию – его культу достоверности, наш культ западной фантастики – его тщательно обоснованному в «Фантастике и футурологии» порицанию. Его тщательно продуманному, насквозь логичному миру противопоставим нашу ирреальную фантастику, распадающуюся на сотни микромиров, каждый из которых живет по своим законам.
Вот так начинающие молодые писатели из чувства противоречия и из-за личных пристрастий, следуя антинаучному Духу Времени, пытаются утвердиться на противоположном лемовскому полюсе фантастических представлений. Да и сам Лем все чаще оказывается в оппозиции или вообще за рамками мировой фантастики, родство с которой, кстати, он, за малым исключением, отрицает. Такой вот антиньютоновский переворот. За великим систематизатором Лемом-Ньютоном приходят десятки карманных литературных Эйнштейнов. Это ведь они – авторы фантастики из третьего и четвертого поколений ее писателей – разбивают единое до сих пор и логически совершенное пространство-время на сотни очень эмоциональных и очень камерных миров.
Те, кто придут вслед за Лемом, будут, конечно, возвращаться к лучшим его романам, повестям и рассказам, будут втихомолку шлифовать свой интеллект на его эссеистике, но лишь затем, чтобы вслух роптать и бунтовать. Если уж и брать что-то у Мастера, то делать это, не называя источника. Когда в 1982 году появится «Осмотр на месте», любители фантастики книгу купят, но отнесутся к ней холодно, как к произведению пусть значительному, но все же одному из многих. Они подметят ошибки в композиции, не упустят возможности упрекнуть автора в грехе вторичности по отношению к самому себе, будут посмеиваться даже над старательно придуманным им научно-фантастическим реквизитом, списком которого завершается роман.
А ведь несмотря на то, что Лем перестал уже быть идолом польских фантастов, он остался Солнцем и Луной нашей научной фантастики. Он дал нам жизнь, он просвещал нас, на нас падал отраженный им свет. Следовали ли мы за ним или косили глаза в сторону – это не важно. Какое бы явление польской научной фантастики мы ни рассматривали, нам придется говорить и о нем тоже, потому что без Лема любая, мельчайшая даже вещь в польской научной фантастике выглядела бы иначе. Как именно – я не знаю. Быть может, Лем сам когда-нибудь это придумает и опишет.
Вернемся, однако, к настоящему. В 1976 году движение любителей научной фантастики впервые ниспровергло памятник Мастеру. Тогда «Робот» -- роман А. Висьневского-Снерга, а не С. Лема, был назван лучшей книгой минувшего тридцатилетия. За этим крылось немало внелитературных манипуляций, но была в этом и духовная потребность, которой помогли претвориться в действительность. Снерг в своей книге не дотягивал до уровня мудрости Лема, но зато был более эмоциональным – это и стало причиной успеха. Дошло до того, что в начале 1980 года трое сорвиголов из третьего поколения спросили во всеуслышание: «Вредит ли Лем польской научной фантастике?».
3. Этот протест адресовался не только Лему, но и окружающей нас действительности. В 1982 – 1983 годах полки книжных магазинов захлестнула волна польских рассказов и повестей оруэлловского направления. Произведения, созданные на исходе 1970-х годов, и тексты, написанные после 1980 года, наконец-то встретились, удивляя читателей общим сходством: в них повторялись одни и те же ситуации и настроения. Описанные в них миры и общества расслоены и подвергаются тотальному контролю. Власть там узурпирована (аборигенами или космитами – не важно), регламентируются материальные блага, дозируются информация и развлечения. В основе функционирования всех этих миров кроется ужасный секрет – герой его открывает, это приводит к драматической сцене искушения. Все это повторяется в без малого двух десятках рассказов, повестей и романов (Зайделя, Орамуса, Внук-Липиньского, Жвикевича, Вольского, Бялчиньского, Марковского, Торуня, Филяра…). Герои держат нравственный экзамен. Что они выберут: праведный, но не безопасный для них бунт или коррумпированное благосостояние? Героизм или чувство безопасности?
Годы 1982 – 1984 вновь удивляют читателей польской фантастики. Эмоции подсказывают, что нужно продолжать писать в жанре политического направления конца 1970-х. Но в данной ситуации это невозможно, к тому же трудно добавить к уже сказанном что-то новое. Тогда, может быть, снова наука, техника, снова космос или прогностика? Но наука, как тема фантастики, уже изжила себя (в том числе и под пером Лема). Об этом говорит опыт поколения, даже двух поколений: третьего и входящего в литературу четвертого. Науку уже не принимают всерьез ни сами авторы, ни искушенные читатели. Только журналисты все еще допытываются у писателей и критиков: почему вы не хотите писать так, как писали раньше?
Кроме всего прочего, потому, что сейчас за фантастику берутся двадцатилетние. То, что они увидели в 1980-х, что их задело и обожгло, ничего общего не имеет с тонкими научными проблемами того же Лема. Сегодняшние авторы – студенты, школьники – увлечены индивидуальными изысканиями, они строят очень субъективные сюрреалистические миры – миры на один рассказ. Критики говорят теперь о романтизме, сюрреализме, сказочных мотивах, влиянии восточной философии, о литературных амбициях, тяге к метафизике и религии.
В отличие от фантастики 1960-х, занимавшейся техникой, в противоположность указанному течению перелома 1970-х – 1980-х годов, показывавшему миры свихнувшиеся, но осязаемые, материальные, четко различимые, новая фантастика творит и новые духовные реальности, показывает такие метаморфозы миров и населяемых эти миры существ, в которых принимают участие ирреальные силы – добрые и злые. Это резкий поворот в сторону от когда-то само-собой разумевшейся ориентацию на науку.
4. Есть кое-что общее, что связывает обе указанные тенденции в творчестве авторов третьего и четвертого поколений. И те, и другие избегают оптимистически теплых тонов в описании цивилизаций или даже коллективов. В их произведениях нет ни позитивного рассмотрения, ни оптимистической тональности. И тут и там главными героями являются одиночки, заброшенные авторами во враждебные, непроницаемые для внешнего наблюдателя миры. В случае молодых авторов эта непроницаемость имеет материальную и моральную природу. В случае авторов постарше – политическую. И тут и там ничего не зиждется на законе, традиции, не заходит и речи о честной игре с известными и всеми одобренными правилами. Действительность меняется ежечасно. Она распадается так, что число π, характеризующее отношение длины окружности к ее диаметру, получает иное значение, чем известные нам 3,14. Или дождь смывает краску с мира, тот переворачивается вверх ногами и обретает черты кошмарного сна. Или в результате мести чужой расы, обиженной землянами, трещит по швам наше пространство-время и люди трансформируются в неких других существ. Вот по таким-то мирам и скитаются наши одинокие герои. Им очень неуютно, они лишены поддержки, вынуждены во всем полагаться только на самих себя, не уверены в том, наяву они переживают свои приключения или, может быть, во сне, сомневаются в своем и всего окружающего мира будущем… Грядущему критику придется докапываться до причины ориентации на такого героя. А может, это констатация факта? Или исповедь?
В это же время, в 1984 – 1985 годах, начинают во множестве появляться агрессивные и крикливые рассказы, авторы которых пытаются повторить и усилить схемы политической фантастики 1970-х годов. Только теперь они описывают крах общества с удовлетворением, с мазохизмом. В этих рассказах, бесстыдно эксплуатирующих простейшие схемы и сюжеты приключенческой и прочей развлекательной литературы, торжествует уверенность в том, что жестокость и вероломство – единственно разумные принципы в борьбе всех со всеми. Это нигилистическое течение почти не доходит до газет, журналов и книжных издательств, но обретает название – фантастика в стиле панк – и признание двадцатилетних, которые находят эти тексты в фэнзинах или читают в размноженных на пишущей машинке копиях.
Фантастика – литература, которая выступала когда-то в роли манифеста от имени всей цивилизации, служит теперь выражению частных взглядов. Нынешние авторы не ведут диалога с читателем, они выступают с монологом, написанным от имени одиночки. Ведь сегодня только одиночку, только частное лицо, только самого себя можно принимать в расчет, только самим собой можно поверять мир. Все остальное – либо абстракция, либо иллюзия, внушаемая с коварной целью. Хотя бы затем, чтобы схватить одиночку за горло.
5. Имена героев новейшей польской фантастики – не польские. Реалии – далекие, экзотические, американские, космические, очень часто почерпнутые из подсознания, сна. То, что больше всего смешит авторов нынешней научной фантастики в фантастике прежних лет, это как раз польские имена и фамилии, которые там попадаются. Сегодня ясно, что будущее – не по нашей части. Другие придумывают его за нас и без нас. В технике, людях, планах, великих замыслах, социальных прогнозах мы можем рассчитывать только на настоящее. Конвицкий с его «Малым апокалипсисом» -- экстравагантное исключение, шансов на польский роман о польском 2000-м годе никаких нет.
А на что есть? В 1936 году Парандовский написал «Небо в огне» -- роман о юноше, который перестал верить в Бога, прочитав Ренана. Можно ли представить себе написанный по аналогии роман о кризисе веры молодого марксиста, прочитавшего Аарона, Колаковского, Милоша, Безансона, Симону Вейль? Но можно писать о сомнениях и душевных терзаниях Снеера в Арголенде и Деогракиса на борту «Десятинога», о тенях во тьме, о смятении героя «Хелас III», обнаружившего, что он был орудием полицейской интриги. И то хорошо.
6. Фантастика сегодня? Это инструмент осторожного зондирования запасов воображения и духа. Несомненно, подручное средство для фиксации предчувствий, размышлений, результатов душевных исканий. Развлекательная литература -- тоже. Описания действительности мы в ней не найдем. Попыток научного проникновения в тайны мира – тоже. Карикатуры на современность, наполненные болью и ядом – найдем обязательно.
Я считаю, что это немало, хоть бы этого не потерять. Вопрос – как долго НФ будет функционировать в качестве языка духовной жизни? – это кроме всего прочего вопрос о прочности традиции. Традиция, однако, служила еще Свифту и, будучи достаточно гибкой, сейчас тоже на здоровье не жалуется. Опасность в другом. Можно трактовать фантастику, как автономное образование, развивающееся по собственным законам. Можно пытаться принудить ее к тому или иному, можно что-то в ней запретить. Принуждать и запрещать могут цензор, редактор, издатель. Но фантастика также может растлевать себя сама. Поэтика стиля панк – острая, истеричная, неприязненно относящаяся к правилам, с недоверчивым подозрением – к принципам и идеалам, может увести фантастику на ложный путь нигилизма. И художественного цинизма. Есть тому свидетельства в фэнзинной продукции, хотя не только в ней.
Я думаю, однако, что наибольшая опасность кроется в искусе коммерциализации. Эта тенденция снимает с фантастики тяжесть интеллектуальной и моральной миссии, превращает ее в средство зарабатывания денег и доставки развлечения. Вместо того чтобы творить, молодые авторы изобретают эффективные способы и методы давления на издателей. Измученные кризисным стрессом, деморализованные клонящимся к краху кино, общим упадком культуры и культуры труда в частности, а также низким уровнем публичных дискуссий (всем нам известны зловещие примеры полемик, направленных на уничтожение, а не убеждение противника), они, вместо того, чтобы подыскивать сильные аргументы, подсознательно начинают прибегать к аргументу силы. Сегодня молодой автор зачастую не говорит уже: вы должны издать мою книгу, потому что я написал ее хорошо и искренне. Нет, он цинично говорит: это написано плохо, ну так и что с того, ведь и похуже вещи издаются и даже премии получают. Конечным итогом такого отношения к писательскому труду является отречение от дидактической, художественной, морализаторской миссии литературы – вся философия писательского ремесла сводится к производству бестселлеров.
Пресса честно сообщает, что за последние годы из Польши выехали 20 000 молодых людей с высшим образованием. Сколько среди них было читателей настоящей, ищущей фантастики? И как в связи с этим должны снизиться тиражи? Альтернатива ясна –авторы или будут бороться с такой пагубной тенденцией, или, гонясь за барышами и жизненными благами, попытаются к ней приспособиться. Если большинство авторов выберет последнее, последствия могут быть весьма неприятными. От литературного и интеллектуального отрицания Лема (и действительности), которое, в общем-то, было естественным процессом, возможен переход к отрицанию литературной миссии жанра. А это может стать самоубийством фантастической литературы, лишь слегка растянутым во времени.
4. Более широкое, чем когда бы то ни было, присутствие Сатаны в современной массовой культуре, переиздание некоторых произведений могут указывать на оживление религиозных инстинктов и потребностей, удовлетворяемых пока еще стыдливо, окольными путями, иногда даже без осознания этого.
Недаром ведь современные критики говорят о том, что надвигается неосредневековье. Мы открываем средневековье не как символ темных времен, а как эпоху сильной и искренней веры и целостного мировоззрения. Лет 10-12 назад такую тенденцию, по крайней мере в Польше, невозможно было себе и представить. Фильм Р. Доннера «Omen» (1976) это, пожалуй, единственное сатанистическое произведение, которое мы сумели посмотреть на наших экранах в 70-е годы.
Однако на решение о закупке этого фильма повлияли, наверное, соображения пропаганды; Доннер ведь показывает Сатану в Белом доме – таких возможностей тогда не упускали. Ибо «Дьявол» А. Жулавского в те самые годы на наши экраны уже не попал.
Давайте вернемся, однако, к религиозным инстинктам. Они всегда существуют, хоть и обретают разные формы и следовать им можно многими способами. Это Колаковский, кажется, говорил о том, что у резонеров и мистиков разные боги. Но существуют также и боги ученых, интеллектуалов, политиков, идеологов… А боги фантастов? Есть, наверное, тоже. Я думаю, что Бог и Сатана, изгнанные в 60-70-х годах из массового искусства, оживали в то время на страницах фантастических книг и в научно-фантастических фильмах в облике доброго или злого Чужого. З. Калужиньский, рецензируя фильм «2001 год. Космическая одиссея» С. Кубрика, прямо писал о «Боге-Параллелепипеде». Светозарные Чужие из «Близких встреч третьего уровня» тоже выглядят божественными, ну или по меньшей мере ангельскими существами. Подобным образом выглядят Пришельцы из фильма «Кокон» Р. Ховарда. Также прогремевший в 70-х годах научно-фантастический роман «Робот»А. Висьневского-Снерга, если прочитать его под таким углом зрения, оказывается криптотеологической книгой, а сформулированная в нем Теория Сверхсуществ (помню, как жадно, почти мистически я ее воспринимал) – закамуфлированным или (что более вероятно) невольным религиозным субститутом. Своего рода опиумом для атеистов.
Злого Чужого, Чужого-демона, мы находим в фильмах «Чужой» Р. Скотта,
«Нечто» Д. Карпентера,
в «Звездных войнах» Д. Лукаса и кампании. А также в «Арсенале»М. Орамуса. Скрещенным с демоном богом выступает океан в «Солярисе»C. Лема. То, как действуют Арсенал и Солярис, их коварство, но также великодушие и искусность не позволяют говорить об абсолютном зле. Здесь следует подозревать существование высшей инстанции, которая обуздывает и регулирует их начинания. Я думаю об инстанции, подобной той, которая в «Мастере и Маргарите» сдерживала карусель дьявольских кар и возвеличений, безумствований и чудес, восстанавливающих порядок.
Миф борьбы добра и зла, миф Бога и взбунтовавшегося против Него ангела, миф сражения за человеческую душу, ведущегося между этими двумя силами и удивительного сотрудничества этих сил… и все это рассказываемое с помощью фантастических аллегорий в конвенции научной фантастики – это важная, но непризнанная пока тема, которая ждет своего тщательного исследователя.
То же самое относится и к самой проблеме существования души и демонстрации ее в научной фантастике. Долго избегавшаяся и замалчиваемая, это проблема пробивалась однако к читателю в опосредованных, аллегорических формах. Авторы, связанные по рукам и ногам обязательными в своем времени атеистической и рационалистической парадигмами, задумывались над человеческой душой, копаясь в холодильниках анабиозных камер, в механизмах роботов и вычислительных контурах компьютеров. Романы Ф. Дика«Убик» и «Мечтают ли андроиды об электрических овцах?» (великолепно экранизированный Р. Скоттом), «Голем XIV»С. Лема, а также упоминавшийся выше «Робот»А. Висьневского-Снерга – это, похоже, удачные в художественном отношении результаты таких поисков.
5. Сатанистический роман «Агент Низа»М. Вольского был написан в 1983 году. Прочитай мы его в 1984 – 1985 годах, он вместе с «Арсеналом» ознаменовал бы накатывание международной волны. Однако «плагиатный характер литературных переломов в Польше» (К. Ижиковский) ведет к тому, что даже редкие наши открытия считаются у нас фальстартами. Пока не дождемся санкции из-за границы, пока не накатит новая мода, о переломе нечего и думать. Так было, впрочем, и с «Дьяволом» А. Жулавского, явным предтечей «Сердца ангела», многие годы томившемся на полке.
Мне не хотелось бы превозносить книгу М. Вольского выше, чем она того заслуживает, но «Агент Низа» целиком укладывается в представленном здесь течении. В соответствии со своим темпераментом и амплуа, автор выбирает конвенцию кабаре и дарит читателям веселый Апокалипсис. Кроме этого он скрещивает дела божеские и дьявольские (как уже было сказано, в принципе неразделимые) с конвенциями романа ужасов и тщательно сконструированного документально-сенсационного романа в духе Форсайта, получая в результате дьявольский «День Шакала» с ангельской пуэнтой.
Вольский замечательно развлекается, читатель – тоже. Чтобы довести человечество до глобального атомного столкновения и конца света, Ад подтягивает себе на помощь из резерва таких подзабытых уже сатанинских тварей, как Вампир, Оборотень, Франкенштейн, Русалка, Гном… Замысел, на мой взгляд, неплохой и умело реализованный.
Дьявольский посланник Меф ищет этих помощников – сатирическое изображение различных злачных мест занимает немалую (и интересную) часть романа. А еще лучший сюжетный ход: выведение на сцену ангельских сил. Черти воюют в земных условиях с ангелами, устраивая друг другу ловушки и обмениваясь внезапными нападениями – как это делают агенты международных разведок. При этом у ангелов отчасти связаны руки требованием соблюдения этической чистоты, выдвигаемом их Высшим Начальником, поэтому они выходят из положения как могут.
Вольский бесстыдно ворует у Форсайта, Булгакова, немного у Чандлера; теологические шутки смешиваются в романе с шутками польского кабаре (см., например, эпизод с фальшивой дьявольской школой и господствующим в ней научным вампиризмом), но автор склеивает из этих позаимствованных элементов нечто безусловно свое… и наше. Как бы новое. Адам Холлянек, по-моему, не прав, когда пытается затереть генерационные различия в польской научной фантастике, однако он, пожалуй, весьма близок к истине в своей часто повторяемой теории фантастического пастиша (связывающей такие явления, как кино Махульского и Шулькина; проза Орамуса, Понкциньского и, в том числе, как раз и Вольского).
Вернемся к «Агенту Низа». Также и этот роман, несмотря на его несерьезную тональность и пару материалистических выходок, кажется мне похожим на замаскированный символ веры (или на сигнал о ее обретении) и шутливый теологический трактат. Автор перебирает временами меру с кабаре – хоть читатель и любит такое, несколько второсортных шуток снижают важность книги. Но Вольскому удается задеть еще одну дьявольскую струну, мало заметную в упомянутых выше произведениях. Сатана, согласно многовековым верованиям, эротоман. Тот, от лица которого ведется повествование в романе, -- тоже. Хотя книга писалась с так называемой божественной (то есть всеобъемлющей) точки зрения, сюжет «Агента Низа», большинство шуток, метафор носят у Вольского эротический характер, дрейфуя в сторону домашнего халатика, коньячка, постельки и долгих, роскошных любовных сражений. Читателей, интересующихся также другими аспектами жизни, это может утомлять, но, благодаря этой тональности, мы имеем бравурное завершение романа, в котором дьявольская распущенность Мефа неожиданно сталкивается с бесполостью ангела.
Разворачивая действие в разных значительных точках планеты, Вольский, кроме того, дает читателям замечательное ощущение всеобщности и универсальности происходящего. Хотя он в то же время близок польской традиции представления дьявола как существа хитрого, но не умного, лукавого, но всегда в конце концов обманутого. А. Жулавский пытался вырваться из этой традиции, но, к сожалению, получил по рукам. Протестантская, англосакская традиция выводит на передний план жестокость и коварство дьявола, подчеркивая опасность любых контактов с Сатаной. Наш дьявол обычно простодушен, зачастую он чужестранец или политический противник. Разумеется, такой взгляд на него излишне беспечен, поскольку огибает мрачные провалы человеческой души и судьбы, но вместе с тем он подчеркивает беспомощность дьявола перед достоинствами нашей веры, надежды, любви, мужества, благоразумия, умеренности, солидарности – что, несмотря на адское упрощение, не является полным вздором.
облако тэгов
